Текст книги "Комната Наоми (ЛП)"
Автор книги: Джонатан Эйклифф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Экзорцизм. Вы можете попробовать экзорцизм.
– Не будьте смешны. В наше время никто не занимается экзорцизмом. Это просто суеверие.
– О? И что же преследует ваш дом? Эманация картезианской рациональности? Для умного человека вы немного глупы, доктор Хилленбранд.
Мы некоторое время препирались, но это не имело смысла, Льюис слишком переполошился. В конце концов я согласился рассмотреть его идею с экзорцизмом. Сказал, что поговорю с местным викарием, преподобным Бингли, и узнаю его мнение о подобном средневековье. В частном порядке я сомневался, что он одобрит подобные процедуры. Это не в его стиле.
Он был очень современным викарием, скорее проводил межконфессиональную службу или сбор средств для «Амнистии», чем стоял с колокольчиком, книгой и свечой в парадной комнате нервного прихожанина.
Я хотел изгнать своих призраков по-своему. Я хотел разыскать их, узнать о них все, что мог, выяснить, как и почему они встретили свой конец. Особенно Лиддли. Я хотел узнать, где его похоронили, хотел посетить могилу, убедиться, что он действительно обратился в прах.
– Я зашел в тупик, – признался я. – Я более или менее знаю, когда Лиддли убил свою жену и дочерей, но не знаю, как и почему. Он прожил после этого долгое время, так что у него имелось достаточно возможностей для раскаяния, достаточно времени, чтобы оставить запись в дневнике или поговорить с другом. Но у меня нет никаких зацепок, ничего, на что можно было бы опереться.
Льюис ничего не сказал. Мы ели наши пудинги в тишине. Ресторан опустел. Тени двигались по бледно-зеленым стенам, по картинам королей и королев на тонированном стекле. Официант многозначительно посмотрел на нас.
– Что случилось после его смерти? – спросил Льюис.
– Случилось?
– С домом. С его имуществом. Некому ведь было наследовать, по крайней мере, напрямую. Детей не осталось. Ему тогда было – сколько? – шестьдесят пять, шестьдесят шесть лет. Его родители, должно быть, умерли. Осталось завещание?
Я кивнул. Мне удалось его обнаружить в библиотеке индексов Британского общества записей и видел копию в Главном реестре семейного отдела в Сомерсет-Хаус.
– Я так и не смог ничего узнать о его родителях. Похоже, здесь есть какая-то загадка: в Лондоне не зарегистрировано ни одного торговца шелком с таким именем за те годы, когда они должны были там жить. Но к моменту смерти Лиддли они наверняка уже умерли.
– Он оставил все замужней сестре, Беатрис Рэнсом. Она жила в Брайтоне, унаследовала довольно много от своих родителей, и ее муж тоже был хорошо обеспечен. Дом оказался ей не нужен, и она продала его вместе с обстановкой человеку по фамилии Ле Стрендж. Он как раз получил должность профессора греческого языка при университете Амброзиана. До этого он занимал должность одного из первых преподавателей в новом Даремском университете. Он и его жена обустроили сад и разбили его так, как он есть сейчас.
– А Беатрис? Она ничего не сохранила? Даже не взяла ничего на память?
Я покачал головой.
– Они с братом не общались более двадцати лет. Если я правильно понимаю, подозрения относительно Сары и детей сильно испортили ее мнение о Джоне. Она бы не взяла ничего, принадлежащего ему, я в этом уверен. Даже если бы она это сделала, не думаю, что это так легко отследить.
– Это все, значит? Больше ничего?
Я крепко задумался.
– Была одна вещь, – произнес я. – Он оставил свои медицинские книги и бумаги своему старому колледжу, Даунингу.
– Конечно, именно их мы и нашли на чердаке.
– Да, – сказал я, – возможно, вы правы. Но я не до конца уверен. Там сохранилось не так уж много. Лиддли был весьма начитанным человеком, в его распоряжении имелись деньги. В годы между спадом его практики и смертью он участвовал в нескольких медицинских спорах. Похоже старая репутация гомеопата ему претила. Гомеопаты процветали, а обычные врачи наносили ответный удар. Лиддли присоединился к ним. Он писал письма в прессу и опубликовал несколько памфлетов. Он даже выступил против лорда Гросвенора, после того как тот защищал гомеопатов в Палате общин.
– В завещании говорилось о «библиотеке». То, что мы нашли на чердаке, не подходит под это определение. Моя собственная библиотека в десять раз больше, по крайней мере. Думаю, стоит проверить. Возможно, что-то есть в библиотеке колледжа в Даунинге.
– Очень хорошо, – сказал Льюис. – Если вы что-нибудь найдете, дайте мне знать. Но поговорите с этим вашим викарием о других делах. Возможно времени совсем не осталось.
Глава 18
Остаток дня я пробыл на Португал-стрит, в отделе переписи населения Управления государственных документов. Поскольку я уже был там раньше, выполняя предварительную работу, смог провести более двух часов, просматривая записи переписи населения Кембриджа с 1841 по 1871 год. Переписи за предыдущие десятилетия были малополезны, так как не содержали подробной информации об именах и семьях. Я нашел то, что хотел, в записях за 1841 и 1851 годы.
От Холборна до Бетнал-Грин всего пять остановок на метро, а оттуда пешком можно дойти до Спиталфилда. Когда отдел переписи закрылся, я нашел место, где можно перекусить – пиццерию или блинную, забыл, что именно. Пока я отправлял еду в рот ложкой, мои мысли постоянно возвращались к тому короткому путешествию. Я чувствовал потребность увидеть место, где нашли Наоми, как будто что-то тянуло меня к месту ее гибели. Выйдя из ресторана, мои ноги, словно сами собой, привели меня к станции метро «Холборн». Двери открылись на станции Бетнал-Грин. Какое-то время я сидел, уставившись на название на стене. Затем, как только двери начали закрываться, выскочил через них на платформу.
Вокруг рынка Спиталфилд было безлюдно. На этом рынке торговали овощами и фруктами, а напротив него располагался небольшой цветочный рынок. Рано утром, с четырех тридцати до десяти часов, Спиталфилд напоминал оживленный улей, но, когда грузовики и погрузчики уезжают, на весь район опускается тишина.
Переулок я нашел без труда. Короткий, вонючий переулок между старыми домами, прогорклый от запаха гниющих овощей. У ветхих дверей стояли мусорные баки и пластиковые пакеты. Среди мусора бесшумно передвигалась кошка, время от времени принюхиваясь к остаткам еды. Одну стену покрывали граффити – слова любви и тревоги на иностранном языке. Я прошептал ее имя.
– Наоми. Наоми. – Ночной воздух дрожал. Я ничего не мог разглядеть. – Наоми, – повторил я снова.
Позади меня кто-то засмеялся. Детский смех, быстрый и звонкий. Я повернулся. Ничего, кроме теней. Потом я увидел кошку. Она стояла посреди переулка, спиной ко мне. Ее шерсть свалялась, спина выгнулась дугой, и она тихо шипела на что-то в темноте.
Я пошел в том направлении. Тень шевельнулась.
– Наоми? – тихо спросил я. – Это ты?
Кошка шипела, отступая от того, что она могла видеть или чувствовать. Еще один смешок. Затем звук бегущих маленьких ножек. Кошка повернулась и бросилась бежать, исчезая за стеной. Тени. Затем ужасная тишина.
Я ждал больше часа, но больше ничего не происходило. Тени оставались неподвижными, не было слышно ни смеха, ни звука шагов. Наконец, я повернулся и направился обратно к станции на Ливерпуль-стрит, задаваясь вопросом, зачем вообще сюда пришел.
Я вернулся в Кембридж последним поездом. Сидел один с портфелем на коленях, как дон, вернувшийся после тяжелого рабочего дня в Британской библиотеке. Я так часто делал это в прошлом, что сегодняшнее возвращение домой казалось почти рутинным. Но записи в моем портфеле далеко не обычны, а мысли, которые вихрем проносились в моем мозгу, были совсем не обыденными. Были моменты, когда я почти плакал, но глядя в окно, позволял темноте и огням маленьких станций прятать мои слезы.
Я решил пройтись пешком от станции до города. Это не очень далеко, и мне хотелось побыть одному, обдумать все. Мои исследования подходили к концу, и все же так много оставалось неясным, так много кусочков не складывалось в головоломку.
Я прошел по Хиллз-роуд и продолжил путь до Сент-Эндрюс-стрит. По вечерам в Кембридже становится неестественно тихо. Университет ютится за своими высокими стенами, пьет, обедает, впадает в академический ступор. Город обходится горсткой ресторанов и пабов. Улицы пусты. Шаги разносятся на большое расстояние, отдаваясь эхом. У прошлого есть свой момент, оно приходит в настоящее, нет никаких барьеров и стен.
Чтобы попасть на Пембрук, мне пришлось свернуть на Даунинг-стрит, идущую вниз к Трампингтон-стрит. Это узкий проход, с каждой стороны его окаймляют высокие, грубые стены. Тишина. Шаги призраков. Эхо. Возвращение тишины. Я шел быстро, внезапно осознав тусклость и редкость уличных фонарей, тот факт, что на улице никого нет, темные, неосвещенные окна со всех сторон. В глубине души я ощущал жуткую тревогу. Ко мне вернулось мое одинокое бдение в переулке в Спиталфилде. Детский смех. Вздыбленная кошачья шерсть.
Раздался высокий крик. Длинный, ужасный крик, от которого у меня зашевелились волосы на затылке, а по телу пробежала ледяная дрожь. Я остановился. Что-то было не так. Уличные фонари исчезли, оставив лишь слабый свет газа рядом с тем местом, где я стоял. Не было слышно ни машин, ни автобусов. Вдруг послышался звук бегущих шагов, затем снова раздался крик, тонкий и полный муки. Детский крик. Я уже слышал его раньше, той ночью в нашей спальне дома.
Конечно, кто-то должен появиться, думал я. Кто-то должен услышать. Но никто не приходил. Улица оставалась пустой и беззвучной. Нигде не горел свет.
И тут я увидел ее. Сначала она показалась мне лишь тенью. Затем что-то более существенное, но еще не оформившееся, примерно в пяти или шести ярдах от меня. Тень дрогнула, и вдруг я увидел ее, мою дочь, такой, какой она была в день своей смерти. Ее глаза смотрели на меня. По лицу текли слезы. Я попытался двинуться в ее сторону, но меня пригвоздило к месту.
– Папочка, – услышал я ее слова. – Помоги мне, папочка. Пожалуйста, помоги мне.
Тонкий голос разрывал мое сердце.
– Я здесь, дорогая. Я здесь, – проговорил я.
– Помоги мне, папочка, – повторила она, словно не слыша меня. Теперь она все быстрее обретала форму, как будто речь наполняла ее содержанием.
– Что случилось, Наоми? Что ты хочешь, чтобы я сделал?
В ответ она повернулась и начала уходить от меня. Я обнаружил, что могу двигаться. Мы шли вместе, старой, знакомой дорогой по Трампингтон-стрит в сторону Ньютауна. Всю дорогу она шла впереди меня, маленькая темная фигура, едва различимая среди теней. Здесь не горели фонари. Дорога и тротуары изменились. Ничто не выглядело таким, каким я это помнил.
Мы добрались до дома минут через двадцать. Он стоял практически в стороне, как, должно быть, и тогда, когда его только построили. В чердачном окне горел свет.
Наоми проводила меня до входной двери. Когда я попробовал свой ключ, то обнаружил, что замка фирмы «Чабб» нет. Я толкнул дверь, и она медленно открылась. Я переступил порог вслед за Наоми. Мое сердце билось от ужасного предчувствия. Я все еще видел ее впереди себя, ее волосы оставались прозрачными и тускло блестели в темноте. Она направилась к лестнице.
– Не поднимайся туда, Наоми, – умолял я. Но она не слышала меня или не слушала. Я последовал за ней. Она ведь была моей дочерью?
В доме стояла кромешная тьма. Но из открытой чердачной двери пробивался свет. Бледный, недостаточный свет, в котором Наоми стала полностью видимой. Она поднялась по лестнице на чердак. И я последовал за ней.
Свет исходил из внутренней комнаты. По мере приближения я смог различить три фигуры на полу. Наоми остановилась возле них и повернулась ко мне.
«Пожалуйста, помоги мне, папочка».
Я посмотрел на неподвижные фигуры. Я знал, кто они.
Что-то привлекло мое внимание. Темная фигура в конце комнаты. Я поднял глаза от свертков на полу. Кто-то двигался в тени. Мужчина в черном костюме.
В этот момент свет замерцал и погас.
Глава 19
Следующее что я помнил это, как рассеянно шел по набережной Фэн. Когда посмотрел на часы, было два часа ночи. Каким-то образом я вернулся в колледж. Спать я лег с включенным светом.
В девять часов, когда отдернул шторы и выглянул на улицу, я увидел, что облака рассеялись. Только когда спустился к завтраку, до меня дошло, что это может означать. Я позвонил Льюису на работу, но секретарь сказала, что его еще не видели. В одиннадцать часов я отправился в Даунинг.
К этому времени я уже переговорил с библиотекарем, и тот сказал, чтобы я сразу же приходил. Он объяснил, что у него свободное утро и он может потратить пару часов на то, чтобы просмотреть со мной коллекцию частных бумаг колледжа.
День для прогулки выдался прекрасный. Лица людей изменились. Солнечный свет ложился на камень медового цвета. Студенты проносились мимо меня на велосипедах, не заботясь больше о том, чтобы успеть на следующую лекцию. Я шел медленно, впервые за несколько месяцев ощущая свободу, почти ликование. События прошедшей ночи казались мне дурным сном. Я слишком переутомился. Вдали от дома и угрожающего присутствия Лиддли я снова почувствовал себя почти человеком.
Библиотекарем был невысокий мужчина и звали его доктор Бернетт. Большая голова, водянистые глаза, бледные щеки. Он носил необычный зеленый твидовый костюм, который, казалось, сшили для гораздо более крупного человека. Возможно, он уменьшился до своего нынешнего размера за время жизни костюма. Я помню, что все время, пока мы разговаривали, он нервно дергал за один конец длинных, нестриженых усов.
До этого мы никогда не встречались. Он был научным сотрудником по химии и занял должность библиотекаря, когда она освободилась, чтобы удовлетворить свою неуемную страсть к библиотекам. Его собственная коллекция ранних химических трактатов, включая несколько инкунабул, по слухам, стоила целое состояние и не имела себе равных по качеству ни в одной, кроме самой большой библиотеки.
Он нашел Лиддли достаточно быстро – по медной табличке в книге поступлений за 1865 год. Запись относилась к 15 июня и лежала между экземпляром «Экспедиции Ливингстона в Замбези», опубликованной в том же году, и коллекцией проповедей инакомыслящих, подаренной доктором Олифантом, старшим научным сотрудником по теологии. Как я и предполагал, пожертвование Лиддли отличалось как количеством, так и качеством.
Каждый том тщательно регистрировался по названию и имени автора, ему присваивался номер приобретения, а также отметка о присвоенном ему классе. Классификационные знаки уже устарели, поскольку в нынешнем веке от них отказались в пользу классификации Дьюи, но в отдельном списке они значились рядом с их современными эквивалентами.
По большей части коллекция Лиддли состояла из опубликованных материалов, в основном медицинских, но с приличной примесью томов по химии, биологии, ботанике и другим наукам. Кроме того, я заметил несколько книг по теологии, около восьмидесяти томов стандартных греческих и латинских текстов, многочисленные сборники поэзии и достаточно истории, чтобы удовлетворить любого любителя. Доктор Лиддли оказался более культурным и образованным человеком, чем можно было предположить, по скудным сведениям, изложенным Манком.
– Это прекрасная коллекция, – сказал Бернетт, проводя сухим, испачканным чернилами указательным пальцем по колонкам, – как бухгалтер, подсчитывающий кредиты и дебеты клиента. – Этот экземпляр Везалия чрезвычайно редок. – Он указал на запись о экземпляре книги «О строении человеческого тела». – Как и первое дрезденское издание «Органона рационального врачевания» Ганемана. В наше время за все это можно выручить кучу денег у Мэгга или Куаритча.
– А как насчет личных бумаг? Они тоже здесь перечислены? – спросил я.
– Если они есть, то да. Они, конечно, хранились бы отдельно, но их поступление регистрировалось бы обычным образом. Отследить их несложно, у них есть свой собственный знак класса. Он начинается с букв Ч.Б. Означает «Частные бумаги». Или, как говорил мой предшественник, «чудаки и бумагомаратели».
Он заметил мой озадаченный взгляд.
– О, это была его стандартная шутка. Многие частные коллекции раньше хранились под замком. Бог знает, зачем их вообще дарили. Тщеславие, я полагаю. Некоторые люди не могут смириться с тем, что выкидывают вещи, даже тайны. Не то чтобы в этих бумагах нашлось много грязи: вы удивитесь, узнав, что некоторые старые доктора считали нужным держать их в секрете от посторонних глаз.
В любом случае, несколько лет назад правила немного смягчили, как раз после моего прихода. Есть еще несколько не подлежащих открытию ящиков, если остались родственники, которые могут поднять шум. В остальном все более или менее свободно. Думаете, у вашего доктора Лиддли имелись секреты?
Я пожал плечами.
– Кто знает?
Бернетт все это время перелистывал страницы в поисках отметки «Ч.Б.».
– Вот мы и добрались, – наконец сказал он. – Довольно много записей, на самом деле. Есть идеи, что вам нужно?
Я покачал головой.
– Тогда лучше достать их и посмотреть, что там есть. Я оставлю вас с ними. Возьмите ключ, входите и выходите сами. Если бы вы были стипендиатом Даунинга, я бы разрешил вам взять их с собой. Но Пембрук – ну, это совсем другое дело.
После довольно скудной информации папки и коробки, которые Бернетт разложил передо мной, показались настоящим пиршеством. Записи по делу, медицинский журнал, начатый в студенческие годы Лиддли, счета, письма, заметки: я едва знал, с чего начать.
Бернетт ушел заниматься другими делами, оставив меня фактически за главного в маленькой библиотеке. Несколько студентов забрели сюда около полудня, пробыли меньше часа и снова ушли. Пришел один парень, немного почитал газету и уснул. Я их почти не замечал. На моих глазах Лиддли обретал форму. Мой монстр Франкенштейна, мой голем, мой Грендель.
Он был мягким человеком, вот что меня поразило. Этот момент я заметил раньше, когда читал о его терапевтических предпочтениях. Большинство врачей его времени причиняли страдания в гигантских масштабах. Одно только рутинное введение ртути вызывало бесконечные мучения и частые смерти, избежать которых было вполне возможно. Они называли это «героической терапией», но настоящими героями были те пациенты, которым приходилось страдать от их рук. Лиддли выделялся. Он не потерпел бы ничего подобного. Многое из этого я уже знал и говорил. Но, читая его дневники, между клиническими наблюдениями и записями рецептов, я нашел кое-что о самом человеке.
Я до сих пор помню один отрывок, датированный 23 января 1825 года:
«Что мне делать со всеми этими кровопусканиями и чистками, этими слабительными и противоядиями, этими ртутными дозами, которые принимаются за главное оружие в моем арсенале? Последний случай значительно понизил мое настроение – случай с мальчишкой Симпсоном. Парень семнадцати лет, которого привезли к нам с тифозной лихорадкой семь недель назад. Доктор Бошамп назначил ртуть в обычных дозах.
Через две недели у парня появились пурпурные пятна по обе стороны лица, затем омертвение и отслоение части тканей. Вскоре вся челюстная кость оголилась из-за потери окружающей ее плоти. Верхняя и нижняя губы полностью исчезли, а с правой стороны омертвение распространилось на глаз, кожу головы и ухо. Он потерял бы и их, но вмешалась смерть, и не слишком быстро, чтобы облегчить его ужасные страдания. Его мать выглядела очень жалко, когда пришла забрать тело, поэтому я не мог позволить ей смотреть на него.
Так вот каков, значит, обычный конец врачебной практики? Вредить там, где нельзя вылечить, делать смерть еще страшнее, чем она есть? Я бы позволил мальчику спокойно умереть, но это противоречит всем нашим обычаям и морали. Когда я жалуюсь на такую практику, мои учителя укоряют меня в слабости. Я нахожусь в крайнем отчаянии…».
Чтобы найти смысл в существовании, которое казалось ему все более хрупким и абсурдным, Лиддли приступил к амбициозному проекту самосовершенствования, читая много и почти без ограничений как древних, так и современных авторов. Медленно, незаметно, из его огромного чтения в его душе начала развертываться змея. Это не мои слова, а его, в письме от 24 апреля 1834 года, копию которого он сохранил. Оно обращено к некоему Мартину Пинчбеку, члену Королевского колледжа врачей, бывшему учителю Лиддли и, по-видимому, посвященному в масонские тайны.
«Вы можете считать меня дураком или еще хуже глупцом за беспокойство ума и не спокойствие духа, которые привели меня к Сцилле и Харибде, между которыми я сейчас нахожусь. Но я основательно испил из источника, к которому вы в своем энтузиазме послали меня, и, напившись, не могу извергнуть его обратно. Я читал Либавия и Парацельса, Бруно и Андреа. Во всех них есть глупость, но есть и мудрость. И я читал дальше. Но не нашел твердых ответов. Скорее, я думаю, что в мою душу вползла змея, чьи витки обвились вокруг меня, как вокруг посоха Асклепия. Но хотя змея свята для бога, я боюсь, что она может оказаться смертельно опасной для меня».
Лиддли был не только широко начитан, но и имел обширные связи, его переписка простиралась не только через Британию, но и на континент. Среди его корреспондентов встречались не только врачи, но и философы, поэты, масоны, филологи и другие образованные и ученые люди. В одном из писем он цитирует слова Бэкона о желательности братства в обучении: «Конечно, как природа создает братство в семьях, а искусства механически заключают братства в общинах, и помазание Божье создает братство в королях и епископах, так и в обучении не может не быть братства в учебе и просвещении…».
И все же… И все же братство, к которому он принадлежал, казалось, не могло успокоить его ум не только в вопросах медицины, но и в вопросах метафизики. Он начал размышлять о цели существования. Змея грызла его плоть и тревожила дух. И существовало еще что-то, о чем не говорилось в письмах, – великая беда, отягощавшая его сердце.
В тот день я вышел из библиотеки менее счастливым, чем пришел. В голове у меня нарастало беспокойство, я чувствовал, что каким-то образом становлюсь невольным свидетелем тьмы, которая так неумолимо окутывала разум Джона Лиддли. Как никогда отчетливо я слышал его голос, этот мягкий, правдоподобный голос, взволнованно шепчущий мне на ухо.
Когда я вернулся в колледж, наступил ранний вечер. В зале еще подавали ужин, но у меня пропал аппетит, и я сразу направился в свою комнату. Я просидел около двух часов с бутылкой виски, которую прихватил по дороге домой, потягивая и размышляя, а затем стараясь не думать, слушая оживленные голоса студентов, проходящих под моим частично открытым окном.
Где-то после девяти часов я пошел в каморку портье, чтобы позвонить. Я пренебрег своим другом Льюисом, оставив его на произвол судьбы в первый солнечный день после того, как он сделал свою фотографию.
Я набрал его номер. Гудки шли и шли, и чем дольше они продолжались, тем тревожнее я себя чувствовал. Он жил один, я знал это, и знал, что он проводит много вечеров, выпивая в «Жабе и крысе», своем местном пабе. Он наверняка там, рассуждал я, укрепляя себя перед предстоящей длинной ночью, перед темнотой, которая составляла среду обитания мягкого Джона Лиддли. Поедет ли доктор за ним в Лондон, как, по мнению Льюиса, он уже делал? Он знал дорогу, в этом можно не сомневаться. Что еще он знал?
Я снова позвонил в десять, в одиннадцать и в двенадцать. Портье спросил, не случилось ли чего. Я слабо улыбнулся и ответил, что нет, но да, да, что-то случилось.
В ту ночь я спал плохо. Во сне Джон Лиддли разговаривал со мной. У него было честное, открытое лицо и бегающие, страдающие глаза. Человек скорби. Но какие печали, какие страдания? По его словам, он пришел из мертвецкой, после вскрытия, которое продолжалось весь день. «Неужели нет ничего глубже плоти? – спросил он меня. – Нет ничего кроме костей?» Я не мог ему ответить. Я пытался, но не мог, потому что сам не знал ответов.
Утром я пропустил завтрак. На столе портье лежали газеты. Лицо Дафидда Льюиса смотрело на меня с первой страницы «Дейли Миррор».
Глава 20
Льюис был… Какое слово лучше всего подходит? Выпотрошен? Растерзан? Расчленен? Его внутренности аккуратно извлекли и менее аккуратно разбросали по переулку в Спиталфилде. Да, в Спиталфилде, в месте, почти равноудаленном от переулка, где нашли Наоми, и полузаброшенной церкви, в которой Рутвен встретил свой конец.
Однако никто не уловил связи. Способ убийства не совпадал, никаких причин связывать Дафидда Льюиса, газетного фотографа, с полицейским суперинтендантом, а тем более с доктором Чарльзом Хилленбрандом, отцом убитого ребенка.
Дело в том, что я сам не мог поверить, что это сделал Лиддли, что он обладал силой физического воздействия. Я чувствовал гнев Лиддли, ненависть Лиддли, отчаяние Лиддли, но никогда – его руку. И Льюис, и я чувствовали желание убивать в атмосфере чердака, нас могли подтолкнуть к убийству, но никто из нас не чувствовал прямой угрозы.
Возможно ли, что Льюис оказался прав, что не Лиддли бесплотен, а мы сами? Что не Лиддли проявлялся в нашем мире, а мы в его? Если так, то разве невозможно, что в таких случаях доктор может иметь власть над плотью, как это происходило при его жизни? Предположение казалось правдоподобным, насколько вообще все это могло быть достоверным, и все же я никогда не ощущал его непосредственной телесности, плотского присутствия, которое могло бы свидетельствовать о такой близости или такой силе.
Я сел на первый попавшийся поезд до Лондона, томимый пристальным, беспомощным лицом Льюиса. На протяжении всего пути я вспоминал то другое путешествие, когда Наоми ехала со мной, и в моей жизни не существовало никаких теней, кроме нескольких тонких, которые я сам себе создал. Я вспомнил снеговика Магу, который смотрел, как наш поезд проносится мимо, словно пугало в белом поле. И я вспомнил лицо Наоми, ее напряженное волнение и удивление по поводу поездки в Лондон на целый день.
Однажды мне показалось, что я вижу темную фигуру, стоящую в поле. Еще одно пугало, сказал я себе, поставленное, чтобы отгонять весенних птиц. Но его окружала стая черных дроздов, клевавших бороздчатую землю. Поезд помчался дальше, а фигура осталась позади меня.
Спиталфилд был тесным и убогим, сплошь состоящий из ветхих домов, вытянутых между Шордичем и Уайтчепелом. Даже солнечный свет не мог поднять мне настроение. Впервые мне пришло в голову, что это район дешевых ночлежек, где жили жертвы Джека Потрошителя: Дорсет-стрит, Уайтс-Роу, Фэшн-стрит, Флауэр и Дин-стрит. Одно из тел, тело Энни Чепмен, нашли в Спиталфилде восьмого сентября 1888 года, во время второго убийства. Место казалось уместным.
Я захватил с собой свой карманный путеводитель и отметил на нем красными чернилами улицу, за которой обнаружили тело Льюиса, – Фэшн-стрит. Но я думаю, что смог бы добраться туда без посторонней помощи, с завязанными глазами.
Полицейские все еще толпились вокруг в большом количестве. На каждой улице, где пахло преступлением, констебли стучались в двери, задавали обычные вопросы и получали обычные ответы.
– Только не это, – донеслось до меня от одной пожилой женщины, когда она открыла дверь и увидела их на пороге – полицейского и женщину-полицейского, возвышающихся над ней, как гробовщики.
Я попытался войти в переулок, чтобы увидеть все своими глазами. Но вход перекрыли метры пластиковой ленты и двое громил-полицейских, смеющихся над какой-то шуткой. Дальше, рядом с несколькими полицейскими машинами, стоял большой белый фургон. На нем красовалась надпись: «Полицейский отдел по расследованию инцидентов». Люди входили и выходили через его маленькую дверь, как жуки. Солнечный свет падал на их лица. Крови не было видно. Даже воздух пах почти чистотой.
Я повернулся, чтобы уйти, и в этот момент меня окликнул голос.
– Доктор Хилленбранд? Это вы?
Я повернулся. Это оказалась женщина-полицейский, которая сопровождала Рутвен в тот первый ужасный день, та, что показала нам одежду Наоми в полиэтиленовых пакетах. Я не помню ее имени, возможно, она никогда не говорила мне его. По правде говоря, я ее почти не замечал.
– Почему, вы здесь, доктор. Что привело вас сюда?
Помню, что заикался, краснел, пытался скрыть свое смущение. Мне стало неловко не только от того, что я оказался застигнут врасплох в своем нездоровом любопытстве, в своем непрошеном вторжении в царство насилия, но и потому, что обнаружил, что внезапно, необъяснимо возбудился от этой женщины. Сила моего влечения совершенно обескуражила меня. На мгновение все перепуталось: мысли о Льюисе, поиски его крови на камнях аллеи, смерть Наоми, одежда Наоми в пластиковых пакетах, женщина-полицейский, ее грудь, ее ноги, ее близость, солнечный свет на моих щеках.
– Вы хорошо себя чувствуете, доктор Хилленбранд?
– Я… я… Да, я в порядке. Просто жара. Я… Я просто прогуливался. Дафидд… Дафидд Льюис… Я хотел посмотреть, где…
– Вы знали Дафидда Льюиса? – Она поспешила спросить.
– Льюиса? Да… да, я его знал. – Я был взволнован, разрываясь между разговорами о смерти и жаждой секса. Мне становилось все хуже и хуже.
– Думаю, вам лучше зайти и присесть. Вы выглядите взволнованным.
Она привела меня в фургон отдела инцидентов, освободила место внутри, нашла мне стул. Сексуальные переживания прошли, почти так же быстро, как и появились. И тут до меня дошло, что такое же состояние накрыло меня в прошлый раз. Я вспомнил всепоглощающие чувства, которые я испытал несколькими неделями ранее в постели с Лорой.
Женщина-полицейский привела одного из своих начальников, мужчину, которого я раньше не встречал. Он наблюдал за мной, когда я вошел, смотрел на меня, как мясник смотрит на теленка. Я следил за тем, как он пересекает помещение, осторожный человек, легко ступающий по обстоятельствам, которые он знал и думал, что понимает. Под глазами у него темнели круги, кожа выглядела дряблой и бледной, как будто он не спал несколько ночей. Возможно, он и не спал. Женщина-полицейский сказала ему, кто я.
Он проявил сочувствие, сказал, что знает все о деле моей дочери, что они все еще делают все возможное, чтобы найти ее убийцу или убийц. Мне захотелось сказать ему, что они зря тратят время, что убийца Наоми вне их досягаемости, вне их возможностей уже более ста лет. И все же я не мог заставить себя поверить в то, что Лиддли несет ответственность за смерть Наоми или кого-либо другого из недавно убитых. Он сыграл роль катализатора, вот и все.
– Что привело вас сюда сегодня? – спросил полицейский. Мягко, но твердо, как будто подозрение могло пасть на мою голову за простое присутствие здесь.
– Я знал его, – ответил я. – Льюиса. Я встречал его пару раз, когда он приходил ко мне домой фотографировать.
