Текст книги "Правда и ложь в истории великих открытий"

Автор книги: Джон Уоллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Хотя благодаря этим блестящим экспериментам первый раунд остался за Пастером, соревнование на этом не закончилось. Пионеры производства консервированных продуктов стали утверждать, что разложение продуктов происходит даже при малейшем попадании на пищу кислорода. Перед Пастером возникла довольно сложная задача. Ранее он полагал, что различные типы микроорганизмов приводят к различным видам разложения и брожения. Но как быть с Пуше и изготовителями консервов, утверждавших, что достаточно небольшого количества кислорода или воздуха, чтобы возникла новая жизнь, он пока не знал. Он лишь сомневался в том, что в таком небольшом объеме газа может поместиться столько различных типов микроорганизмов.

В ноябре 1860 года Пастер попытался разрешить это противоречие, для чего ему пришлось подняться на 2000 метров над уровнем моря и оказаться на леднике Мер де Гляс в Альпах. Предположив, что количество микроорганизмов в воздухе меняется в зависимости от плотности органического вещества в окружающей среде, он провел несколько недель, размещая на разных высотах предварительно стерилизованные сосуды, наполненные кипяченой подслащенной водой с небольшим количеством дрожжей. Последний комплект сосудов он разместил на самом леднике. Все выставленные сосуды были потом запаяны и помещены в термостат, где поддерживалась температура, оптимальная для роста микроорганизмов. Как и предполагал Пастер, чем меньшему воздействию микробов подвергалось содержимое сосуда, тем меньше в нем было брожения. На вершине ледника Мер де Гляс одного кислорода было недостаточно для того, чтобы началось брожение. Пуше подвергся публичному унижению еще раз.

Но даже тогда Пуше и его сторонники не признали поражения. Они просто заявили, что из-за перегрева подсахаренных, содержащих дрожжи растворов, которые использовались на леднике Мер де Гляс, произошло разрушение «вегетативных сил», необходимых для создания новой жизни. В 1863 году, проявив невиданное техническое мастерство, Пастер собрал кровь и мочу непосредственно из вен и мочевого пузыря здорового крупного рогатого скота. Эти среды не требовали стерилизации путем нагрева, но, как и в прежних его экспериментах, микроорганизмы появились только в тех сосудах, где имелся доступ атмосферного воздуха. Год спустя в актовом зале Сорбонны Пастер нанес удар, который многие посчитали coup de grace [2]2
  Смертельный удар ( фр.).


[Закрыть]Вернувшись к экспериментам Пуше со стерилизованным сеном и кюветами ртути, Пастер доказал: несмотря на то что его оппонент принял все меры к стерилизации органического материала и использовал неатмосферный воздух, он недостаточно внимательно отнесся к другому возможному источнику заражения, а именно к ртути. Продемонстрировав присущую ему виртуозность, Пастер представил экспериментальное доказательство того, что в опытах Пуше ртуть оставалась в контакте с атмосферным воздухом и, следовательно, явилась переносчиком микробов.

Блеск мысли и экспериментальное мастерство Пастера так вдохновили его аудиторию, что по окончании доклада слушатели – а это были представители высшего общества – аплодировали ему стоя. Частично это произошло потому, что в те времена высшая наука и высшее общество понимали друг друга гораздо лучше, чем сейчас. Аристократия, особенно во Франции считала необходимым быть на переднем крае науки. Однако на триумф Пастера работал еще один фактор. За 60 лет, предшествовавших этому, Франции пришлось пережить кровавые конвульсии революционного террора, крах империалистических амбиций Наполеона, реставрацию монархии, узурпацию власти Бурбонами и переход трона к племяннику Наполеона – Луи Наполеону Бонапарту. Многим в тот вечер могло показаться, что манипулировавший сосудами и кюветами Пастер представлял собой тихую гавань рациональности. В мире, от которого отделяли их эти стены, любое решение вопроса не могло обойтись без воинственных санкюлотов, шпаг, баррикад и государственных переворотов. Здесь же истина доставалась тому, кто был убедительней. Эксперименты Пастера утоляли жажду справедливости и беспристрастности. Это было как раз то, что так недоставало политике и религии.

Завершив свою эпохальную лекцию, Пастер заставил всех прийти к единому мнению. Обращаясь к восторженной аудитории, он перешел на метафизику. Не позволяя бактериям из воздуха проникнуть в сахарно-дрожжевые растворы, объяснял он, «я лишил их главного – того, что не дано создать человеку… Я удалил жизнь, ибо жизнь – это бактерии, а бактерии – это жизнь».

УДАЛОСЬ ЛИ ПАСТЕРУ ОПРОВЕРГНУТЬ ИДЕЮ СПОНТАННОГО РАЗМНОЖЕНИЯ?

При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что Пастера стали воспринимать в обществе как святого. Однако в софитах современной науки наша история начинает рассыпаться. Пастер победил, но сегодня стало очевидно, что в 60-е и 70-е годы XIX века он так и не смог привести неоспоримые аргументы против спонтанного размножения. И ярким свидетельством того, что Пастером двигали больше убеждения, чем факты, – как об этом и сказал Клод Бернар – являются его лабораторные дневники.

Записи, оставленные Пастером, выглядят довольно странно: трудно поверить, будто их писал человек, утверждавший, что он исследовал феномен спонтанного размножения «без предрассудков». В 1861 году эксперименты Пастера с ртутью и подслащенной дрожжевой водой показали, что рост микроорганизмов начинается еще до того, как в эту среду попадает атмосферный воздух, причем так было более чем в 90 % случаев. Другими словами, за два года до того, как он понял, что ртуть тоже может загрязнять органические растворы, его ключевой эксперимент свидетельствовал в пользу Феликса Пуше. Гений Научного Метода позднее объяснял, что не опубликовал эти результаты, поскольку они были совершенно не в его пользу. При таком подходе спонтанному размножению было нелегко рассчитывать на беспристрастный подход. По сути, борясь с Пуше, Пастер принимал во внимание лишь те эксперименты, которые опровергали идею спонтанного размножения. Все остальные опыты, не соответствовавшие его убеждениям и ожиданиям, считались «неудачными».

Утверждения Пастера о том, что эксперименты Пуше ничего не доказывают, потому что тот использовал загрязненную ртуть, сами являются примером логической непоследовательности. Явление, при котором ученый отрицает доводы, противоречащие его убеждениям, утверждая, что эксперимент его идейного противника был проведен некорректно, получило название «регресс экспериментатора». Особенно часто это явление встречается в тех областях, где для проверки новых идей используются сложные установки. Ученый часто просто не способен понять, почему оппонент не может повторить его эксперимент, – может, он сам ошибся, а может, ошибается его противник. В действительности вероятны обе причины. Похоже, Пастер не обращал внимания на такие проблемы. Нарушая каноническое правило научного метода и проявляя непримиримость, которую потомки не преминули бы заклеймить позором, окажись он не прав, Пастер при всяком удобном случае использовал формулировку «загрязненная ртуть», чтобы только опорочить результаты, предъявляемые Пуше. Очевидно, его, Пастера, собственный критерий отбора экспериментальных данных был предельно прост: признавать только то, что поддерживало принятую им позицию. Конечно же Пастер посчитал бы за оскорбление, если бы его обвинили в подтасовке данных, но при этом его контратака на Бернара показала, насколько грубым он может быть, обвиняя других именно в таком поведении.

Кроме того, Пастер был слишком надменным, чтобы точно воспроизводить эксперименты конкурентов. В 1864 году Пуше повторил один из наиболее показательных экспериментов Пастера, подвергая стерильные растворы действию атмосферного воздуха на большой высоте в Пиренеях. Он допустил лишь одну, но важную неточность: вместо подслащенной дрожжевой воды использовал кипяченый отвар сена. В результате во всех его сосудах образовалась плесень – это означало, что для повторного зарождения жизни необходим только кислород. Обрадованный такими результатами, Пуше в очередной раз бросил перчатку Пастеру. Но тот наотрез отказался не только повторять пиренейские эксперименты Пуше, но и рассматривать допустимость использования травяного отвара вместо подслащенной дрожжевой воды. Теперь он не мог валить всю вину на ртуть и отделался странным замечанием, сказав, что Пуше использовал напильник вместо клещей, после чего вообще отказался от каких-либо комментариев. Дальнейшие дебаты происходили так, словно никогда и не было этого великого и многообещающего момента в жизни Пуше. Пожалуй, наука и самоуверенность вместе не уживаются.

Пуше был абсолютно прав, утверждая, что отсутствие спонтанного размножения в сосудах Пастера не дает ответа на вопрос, могут ли организмы вновь появляться при других обстоятельствах. И это делало поведение Пастера еще более бессмысленным. Сторонникам спонтанного размножения необходим был лишь один убедительный пример, чтобы завершить дебаты в свою пользу. Вместо того чтобы признать их правоту, Пастер вопреки логике предпочел утверждать: раз спонтанного размножения не произошло в его сосудах, то его не может быть вообще. При тогдашних зачаточных знаниях о природе и жизни позиция Пуше выглядела почти безупречно. Действительно, при невозможности доказать обратное, то есть показать, что спонтанного размножения не бывает в принципе, аргументы Пуше неопровержимы.

Но сегодня-то все иначе. Те, кто не способен принять сверхъестественное объяснение возникновения жизни, обязаны предполагать, что где-то во Вселенной некогда и как минимум однажды спонтанное размножение все-таки произошло. Пастер был католиком, и такое предположение для него не составляло проблемы. Тем не менее с научной точки зрения он должен был либо доказать ошибочность каждого эксперимента, который Пуше объявлял успешным, либо согласиться с его доводами. Пастер, похоже, понимал это, и пиренейские эксперименты Пуше вызвали у него серьезное беспокойство. Он не мог отрицать, что, изменив условия эксперимента, Пуше, вероятно, доказал свою правоту. Проблема же заключалась в том, что к 1864 году Пастер отдал так много сил и эмоций опровержению идеи спонтанного размножения, что оставаться честным в науке ему уже было трудно.

Неудивительно, что он без всякого энтузиазма встретил известие о том, что физиолог Лондонского университетского колледжа X. Чарльтон Бастиан готов публично продемонстрировать возникновение спонтанного размножения в нейтральной или щелочной моче. Было это в 1877 году. Бастиан заявил, что хочет свести спор с мэтром только к «одному вопросу», а именно: может ли незагрязненный поташ, содержащийся в моче, создать необходимые условия для спонтанного размножения? Как и Пуше, Бастиан понимал, что достаточно лишь одной демонстрации. Лагерь Пастера ответил тактикой проволочек, и раздосадованному Бастиану пришлось вернуться домой, так и не поставив во Франции ни одного эксперимента. Можно не сомневаться в том, что, хотя публично Пастер объяснил результаты, полученные Бастианом, некорректностью методологии, в узком кругу он и его сторонники отнеслись к этим экспериментам весьма серьезно. Как недавно показал исследователь записных книжек Пастера Джеральд Гейсон, команда Пастера потратила несколько недель на тайную проверку результатов, полученных Бастианом и на отработку своих собственных идей, касающихся распространения микроорганизмов в окружающей среде.

Как мы теперь знаем, при всем несоответствии поведения Пастера и наших представлений об идеальном ученом, такая тактика спасла его от больших неприятностей. Если бы он публично повторил эксперименты Пуше или Бастиана, то получил бы трудноопровержимые результаты в пользу спонтанного размножения. Совершенно очевидно, что раствор поташа у Бастиана и настой сена у Пуше были загрязнены микроорганизмами, однако система научных взглядов, в рамках которой работали и они и Пастер, была такова, что загрязнитель был бы вряд ли обнаружен. Все трое верили в то, что в среде, доведенной до точки кипения воды, никакие формы органической жизни не существуют. Однако это предположение оказалось ложно. Позднее выяснилось, что некоторые микробы погибают только при нагреве под давлением до 160 °C, причем только после нескольких циклов нагревания и охлаждения.

В дрожжевом растворе, использованном Пастером, вряд ли были термостойкие бактерии, но в поташе и сене они вполне могли оказаться. На самом деле сено Пуше почти наверняка было заражено бактериями bacillis subtilis.Эти удивительные бактерии выдерживают исключительно высокие температуры и быстро размножаются в присутствии кислорода. Стерилизация, используемая и Пастером и Пуше, бессильна против столь жизнестойких организмов. Поэтому, если бы Пастер вернулся на ледник Мер де Гляс и использовал бы сенной настой вместо подслащенной дрожжевой воды, перед ним обязательно встала бы дилемма: публиковать результаты, которые доказывали бы правоту Пуше, либо объявить их ошибочными из-за непонятно откуда взявшегося загрязнения. Если бы Пастер, стремясь сохранить уважение к себе, принял результаты экспериментов Пуше и лишь затем высказал сногсшибательную идею о существовании термостойких бактерий, то, по всей вероятности, его бы осмеяли. Как бы там ни было, но до тех пор, пока суть явления оставалась непонятой, споры вокруг спонтанного размножения разрешить бы не удалось.

СПОНТАННОЕ РАЗМНОЖЕНИЕ РАВНО ЭВОЛЮЦИОНИЗМУ РАВНО ЕРЕСИ

Чтобы проникнуть еще глубже в суть вопроса о том, почему огромное количество французских ученых, формировавших общественное мнение, было заранее готово принять небезошибочную позицию Пастера, необходимо рассмотреть более широко социальную значимость спора между Пастером и Пуше. Ключ к пониманию находится в связях, возникших между теорией спонтанного размножения и другими идеями, которые, по мнению французского истеблишмента, должны были вызывать беспокойство. Это сегодня трудно представить, что ложная научная позиция может угрожать стабильности государства. Тем не менее такова была ситуация во Франции, когда Пастер и Пуше сошлись в поединке.

Далеко не все из тех, кто присутствовал на знаменитой лекции Пастера, состоявшейся в 1894 году в Сорбонне, явились на нее с невинным желанием узнать научную истину. В годы Просвещения идея спонтанного размножения всегда связывалась с идеей эволюции. Одним из первых эволюционистов был Жан-Батист Ламарк. В последние годы XVIII столетия Ламарк осмелился оспорить строчки Книги Бытия (2: 7): И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою.Вместо этого ученый утверждал, что новая жизнь возникает постоянно и спонтанно, пока не ступит на предопределенный путь развития от простейших монад до таких сложных форм жизни, как Homo sapiens.Таким образом, ламаркизм лишал Бога-Творца даже такой роли, как забота о мире. Однако в обществе, десятилетиями раздираемом революцией, где атеистические идеи использовались в борьбе среднего и нижних классов против монархии, аристократии и Церкви, не было ничего удивительного в том, что Ламарк был подвергнут остракизму, когда власть в очередной раз захватили силы реакции. В конце концов его карьера была намеренно разрушена усилиями Жоржа Кювье [3]3
  Жорж Кювье (1769–1832); один из реформаторов сравнительной анатомии, палеонтологии и систематики животных, не признавал изменяемости видов, объясняя смену ископаемых фаун так называемой теорией катастроф. (Здесь и далее – примеч. переводника.)


[Закрыть], архиконсервативного деятеля и величайшего натуралиста начала XIX века.

В 60-е годы XIX века французская Римско-католическая церковь вновь обрела духовную и политическую власть в стране (кстати, император Луи-Наполеон взошел на трон во многом благодаря Церкви) и вновь была готова восстать против ереси, а потому все нападки на Священное Писание могли неизбежно привести к политическим и религиозным бурям. Как отмечал современный Пастеру блестящий английский физиолог Ричард Оуэн, эксперименты Пастера «имели преимущество в том, что служили интересам „партии порядка“ и потребностям теологии». Хорошо это понимая, Пуше при всяком удобном случае старался отрицать атеистический смысл спонтанного размножения. Естественно, его усилия ни к чему не приводили. К 1858 году ассоциации между спонтанным размножением, эволюционизмом и атеизмом оказались настолько сильны, что разрушить их было совершенно невозможно. Для правящих кругов спонтанное размножение и атеизм были синонимами и звучали как призыв к мятежу. В таком контексте ни у Пуше, ни у Бастиана не было никаких шансов на беспристрастное отношение к себе и своим теориям.

В середине XIX века для разрешения продолжительных научных споров Академия наук часто создавала официальную комиссию. Можно было не сомневаться, что собравшаяся в 1863 году такая комиссия сознательно выступит против несчастного руанского натуралиста. В 60–70-е годы клика консерваторов изо всех сил поддерживала Пастера. Как мы видим, это делалось тогда, когда позиция его противника выглядела убедительней всего, причем чем крепче она становилась, тем более предвзято вела себя комиссия. Получив, как ему казалось, дополнительные доказательства в пользу существования спонтанного размножения во время своих пиренейских экспериментов, в 1864 году Пуше добивается созыва второй академической комиссии. К сожалению к этому времени выводы комиссии почти полностью зависели от друзей Пастера. Более того, Луи Наполеон недавно назначил одного из главных сторонников Пастера в его споре с Пуше сенатором и министром сельского хозяйства. Оценив все происходящее и поняв, что объективного слушания не получится, Пуше отозвал свой вызов и покинул поле боя.

По случайному совпадению в это самое время комиссия делала все возможное, чтобы опровергнуть потенциально атеистические эволюционные идеи, появившиеся по ту сторону Ла-Манша, в книге Чарльза Дарвина «О происхождении видов». Связь между теориями спонтанного размножения и эволюции оказалась настолько сильной, что Пуше очутился в полном идейном одиночестве. К 1869 году обсуждение спонтанного размножения было запрещено даже в знаменитом Музее естественной истории в Париже. Когда сын Феликса Пуше, Жорж, работавший в этом музее, решил протестовать против такого решения, он тут же лишился своего места. Из-за верности отцовским идеям его карьера закончилась, не успев по-настоящему начаться.

Как правило, творцы исторических мифов не могут избежать соблазна – они заявляют, что их герои головы положили, бесстрашно сражаясь с невежеством и предрассудками, прежде чем их идеи обрели популярность. Биографы Пастера не являются исключением. Вот довольно типичная цитата, взятая из книги Фрэнка Ашалла «Замечательные открытия» (1995):

Встречая постоянное противодействие своим идеям, [Пастер] в конце концов убедил Французскую академию наук создать комитет, который бы смог повторить его эксперименты с целью проверки результатов. Он ни минуты не сомневался в полученных им данных, тогда как его противники самоустранились, очевидно, потому что недостаточно доверяли своим результатам. Спонтанное размножение было побеждено раз и навсегда.

В свете вышесказанного любому читателю совершенно очевидно, насколько Пастер не дотягивает до образцового «героя науки», изображенного Ашаллом. Однако одно дело утверждать, что Французская академия наук была ангажированным судьей, а другое дело – говорить, что сам Пастер был участником всех этих интриг. Мог ли он невинно, несознательно воспользоваться предрассудками других? Чтобы оценить такую возможность, необходимо более глубоко исследовать мировоззрение Пастера.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛУИ ПАСТЕРА

Отец Луи Пастера, Жан-Жозеф, отважно сражался на войне с Испанией. Во время службы в знаменитом наполеоновском Третьем полку он заслужил орден Почетного легиона и звание старшего сержанта. Хотя после войны Жан-Жозеф пошел по стопам своего отца и стал кожевником в Арбуа, он ностальгически вспоминал о днях наполеоновской славы и пытался привить своему сыну любовь к французскому милитаризму и сильной власти. Возможно, Жан-Жозеф хотел, с тоской вспоминая те дни, когда перед могуществом Франции склонялись все остальные страны Европы, чтобы в сыне реализовались его собственные амбиции. Поначалу, как это часто бывает, сын восставал против ценностей отца. В дни Реставрации Второй республики в 1848 году молодой Луи передал все свои сбережения на дело республики и вступил в Национальную гвардию. Пока его родители волновались в далеком Арбуа, их сын рисковал жизнью, сражаясь за идеалы, совершенно им чуждые.

Однако если рассматривать все в ретроспективе, то увлечение Пастера республиканскими идеями было больше похоже на юношескую влюбленность, после которой последовал вполне обдуманный брак. К 60-м годам XIX века он уже полностью разделял морально-политические воззрения мелкой буржуазии. Будучи знаменитым парижским ученым, он был безоговорочным консерватором и гордился своей верностью Луи Наполеону. Нельзя сказать, что его симпатии сформировались под воздействием военного поражения и отречения Наполеона III. Стремясь победить на выборах в сенат в своем родном городе в 1875 году, Пастер проводил кампанию, обещая «никогда не вступать ни в какие сделки с теми, кто стремится изменить порядок вещей». Этот манифест вряд ли возник как результат политического прагматизма, поскольку на выборах он потерпел сокрушительное поражение.

Более того, если политика Пастера бесспорно отражала интересы буржуазии, то его религиозные представления были не менее ортодоксальными. Несколько лабораторных дневников, которые лишь недавно стали достоянием широкой публики, свидетельствуют о том, что Пастер свято верил в Бога-Творца. В 60-е годы он предпринял ряд исследований, пытаясь определить разницу между органической и неорганической природой. В своих дневниках он неоднократно подчеркивал, что только Бог-Творец обладает силой превращения неживого в живое. Вероятность того, что жизнь может возникать заново до того, как человек узнает секреты Творца, отрицалась им без попыток дать этому хоть какое-нибудь научное обоснование. Политический и религиозный консерватизм Пастера, а также тесные связи с императором делали для него практически невозможным даже частичное принятие идей Феликса Пуше. Обстановка, господствовавшая в 60-е годы, страстная поддержка Луи Наполеона и борьба за сохранение статус-кво были совершенно несовместимы с идеей спонтанного размножения.

На фоне таких представлений становится понятней, почему Пастер начал свою сорбоннскую лекцию с обсуждения религиозно-политических последствий идеи спонтанного размножения:

Таким образом, господа, стоит только признать доктрину спонтанного размножения, и история сотворения и происхождения органического мира будет сведена лишь к этому. Возьмите каплю морской воды… и внутри этого неодушевленного вещества спонтанно рождаются первые существа творения. Затем постепенно они преобразуются, занимая все более высокую ступеньку – например, за 10 000 лет они становятся насекомыми, а к концу 100 тысяч лет – человеком.

Можно представить, как в этом месте он сделал небольшую паузу и, приняв вид бескорыстного ученого, с особой силой произносит: «Но… ни религии, ни философии, ни атеизму, ни материализму, ни спиритуализму здесь просто нет места». Сегодня пустота этих слов видна особенно явно. Теперь, после прочтения его дневников, нам трудно верить в то, что каждое утро, переступая порог своего института, он забывал о своих конформистских религиозно-политических представлениях. Если учесть, что он замалчивал отрицательные результаты своих экспериментов и отказывался повторять главные опыты оппонентов, то появляются все основания полагать: политико-религиозные убеждения Пастера серьезнейшим образом влияли на образ его мышления. Человек, считавший неудачными те эксперименты, которые можно было использовать для доказательства идеи спонтанного размножения, не мог подходить к вопросу о происхождении жизни объективно.

Другими словами, у нас нет оснований сомневаться в том, что переходящее в крещендо метафизическое вступление Пастера к его сорбоннской лекции было не только элегантным украшением. Касаясь религиозного значения своих экспериментов, Пастер сразу перешел к тому, почему его лекция привлекла такое внимание и почему он потратил так много сил, дабы омрачить уход на пенсию столь компетентного и уважаемого провинциального биолога, как Пуше.