355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Уоллер » Правда и ложь в истории великих открытий » Текст книги (страница 19)
Правда и ложь в истории великих открытий
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 03:41

Текст книги "Правда и ложь в истории великих открытий"


Автор книги: Джон Уоллер


Жанр:

   

Научпоп


сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

ВЗГЛЯД С АМВОНА

Когда Симпсон говорил в «Ответах на религиозные возражения» о сопротивлении анестезии со стороны клерикальных кругов, он ссылался только на «немногих священников». Это ни в коем случае не означает, что христианская церковь восстала против использования анестезии в акушерстве, обрушившись на нее всей мощью эдиктов, булл и декретов. На самом деле Фарру удалось обнаружить в британских и американских религиозных журналах лишь семь упоминаний анестезии при родах. Причем, ни в одной из публикаций не было критики в адрес лично Симпсона, а в пяти публикациях использование эфира и хлороформа во время родов всячески поддерживалось.

Преподобный Томас Чалмерс был заметной фигурой в Шотландии – его воспринимали как авторитетного религиозного деятеля и одного из главных толкователей религиозной ортодоксии. В 1847 году Чалмерса попросили написать статью для «Норт Бритиш ревю» о богословских аспектах анестезирования. Судя по всему, он отнесся к этой просьбе серьезно. Как вспоминали современники, он «простоял молча минуту или две, а потом добавил: „Если найдется хотя бы пара завалящих богословов, которые всерьез выступят с отрицательным мнением по данному вопросу, я советую их не услышать“. Так, у нас есть один из высших сановников Шотландской церкви, который даже слыхом не слыхивал о бурном споре, участником которого он якобы являлся. У нас есть также письменное свидетельство преподобного Чарльза Кингсли из Оксфордского университета. Обладавший недюжинным литературным талантом, Кингсли был еще и очень авторитетным богословом и историком. Примерно в 1852 году некий аристократ обратился к нему с просьбой высказаться по вопросу об анестезии в акушерстве. Ответ был таков: „Я не могу без смеха воспринимать известный предрассудок, будто родовые муки даются как наказание за грехопадение“».

И Чалмерс и Кингсли относились к либеральным богословам, поэтому их взгляды, вероятно, были нетипичными. Искать абсолютных доказательств существования консерваторов, имевших противоположное мнение, трудно – конечно, с их стороны могли быть возражения, но они никогда не облекались в письменную форму. Судя по всему, участие Симпсона в пресловутой войне между наукой и богословами либо не имело последствий, либо вообще было чьей-то фантазией. Похоже, даже самые реакционные церковники не считали нужным вступать в эту борьбу. Джеймс Янг Симпсон держал оборону от атак, которые сам же и выдумывал.

СТОИЛО ЛИ ОБРАЩАТЬСЯ К ПЕЧАТНОМУ СЛОВУ?

Если лишь небольшое количество медиков и «завалящих богословов» было озабочено использованием анестезии при родах, почему тогда у Симпсона возникло представление о том, что он находится в осаде? Чтобы вообще все запутать, скажем, что в 1848 году появилась еще одна публикация в защиту использования хлороформа в акушерстве. Публикация имела длинное название: «Писание говорит в пользу уменьшения родовых мук с помощью хлороформа и других анестетиков». Ее автором был Протероу Смит, последователь Симпсона в Англии, с которым тот состоял в интенсивной переписке. Смит тоже начал что-то наподобие войны. Достаточно многословно убеждая, что использование хлороформа разрешено Библией, он, похоже, не предполагал обратной реакции. К 1948 году, как совершенно ясно, споры, если они даже существовали, давно прекратились. Поэтому объяснить, почему Смит прибег к печатному слову, еще труднее, чем объяснить появление «Ответов на религиозные возражения» Симпсона. Очевидна лишь одна вещь. Чьи бы интересы ни представляли их последователи, сами Симпсон и Смит не стремились отстаивать дело позитивистской науки перед лицом закосневшей и анахроничной, как им казалось, религии. Никто из них не разделял убеждений Томаса Гексли и Джозефа Хукера. Наоборот, чтобы понять, почему эти люди подняли вопрос о религиозных возражениях, следует помнить, что все это время они оставались убежденными христианами и регулярно посещали церковь.

Джон Данс, биограф Симпсона, сообщал, что в 30-е годы XIX века религиозные убеждения его персонажей можно сравнить с «крещеным язычеством». Однако в последующее десятилетие это состояние стало меняться. Растущая религиозность Симпсона нашла свое публичное проявление в 1843 году, когда внутрицерковный спор привел к тому, что почти треть священников нонконформистской Шотландской церкви вышли из нее и образовали Свободную церковь Шотландии. Симпсон был одним из многих мирян, глубоко понимавших существо спора и пожелавших присоединиться к тем, кто вышел из старой церкви. Затем, в 1844 году при очень трагичных обстоятельствах умер его старший сын, а через три года скончалась его маленькая дочь. Эти события, пережитое горе подстегнули его духовные поиски и толкнули на занятия богословием. Когда Симпсон приступил к написанию «Ответов на религиозные возражения», он уже мог ориентироваться в комментариях к Библии. Другими словами, к этому времени он стал весьма набожным человеком.

Протероу Смит, со своей стороны, тоже был глубоко верующим человеком и характеризовался как убежденный евангелист. Его 41-страничная публикация содержала как минимум 190 ссылок на Библию, причем большинство из них хорошо укладывались в ту часть христианства, которая отличалась особым фатализмом. Смит прекрасно разбирался в богословских вопросах. То же можно сказать и про акушера доктора Джона Трикера Конквеста, который, как это явствует из его вышедшей в 1948 году книги «Письма к матери», во всем защищал Симпсона и богословские представления Смита. Конквест был также автором «Библии с 20 000 поправок», опубликованной в 1841 году.

Публикации в защиту применения хлороформа при родах не только позволяют нам проникнуть в ментальность их авторов, но и лишают всяческих оснований утверждение Арнольда Уайта о вечной войне между наукой и религией. Мы видим, что все трое принадлежат к прогрессивному крылу медицины и отличаются серьезными религиозными убеждениями. На этом этапе между наукой и религией еще не было возведено непреодолимой стены, как не было среди ученых тех, кто возжелал возвеличиться, отвергнув религию.

Мы можем быть совершенно уверены в том, что убеждения Симпсона и Смита не были чем-то исключительным. Сотни других докторов и десятки акушеров, не считавших необходимым защищать в печати использование анестезии, придерживались тех же самых убеждений. Однако Симпсон и Смит отличались от своих современников и коллег одной очень важной особенностью: они были пионерами использования анестезии в акушерстве. Поэтому внимание всех – и сторонников, и противников – было сосредоточено именно на них.

Можно предполагать наличие некоторых причин того, почему именно они оказались в особом положении. Будучи глубоко верующими людьми и прекрасно зная Священное Писание, они ощущали определенную неловкость и своими публичными выступлениями хотели прежде всего убедить себя и своих пациенток. Дело в том, что, стремясь содействовать воспитанию стоицизма, поколение за поколением священников убеждали своих прихожанок терпеть родовые муки, потому что такова была воля Божья. В ту религиозную эпоху, когда верования передавались от матери к дочери, убеждать нужно было не священников, а их прихожанок. В этом смысле Симпсон и Смит заранее вооружали своих коллег против возможных возражений.

Следует рассмотреть еще один аспект. Британия уже бесконечно опаздывала с заявлением о своем приоритете в области анестезии, но, увидев, что Симпсон оказался пионером применения анестетиков в акушерстве, решила придать этому факту максимальную важность.

Заключение ко второй части
Прегрешения против истории?

В первой части этой книги мы рассмотрели пять случаев, в которых определяли, можно ли обвинить наших персонажей «в поведении, недостойном настоящего ученого». Основной темой второй части стали преступления, совершенные против исторических фактов. В этом заключительном разделе я хочу попытаться понять, почему история оказывается так существенно переписанной; чьим интересам это служит и как удается тем, кто переписывает историю, оставаться безнаказанными. Начнем с анализа того, насколько ученые, о которых мы говорили, сами виноваты в возникновении связанных с ними мифов.

В случае с Джозефом Листером и Чарльзом Бестом сегодня все ясно – они изменили исторические факты, дабы повысить свою репутацию. Из этой пары Бест выглядит большим грешником – уж слишком он старался умалить вклад своих коллег в открытие инсулина, и успокоился лишь тогда, когда превратился в самого главного персонажа этой истории. Есть какая-то высшая справедливость в том, что в последние годы жизни ему пришлось признать: все его усилия чуть не лишили его родную Канаду приоритета в области исследования диабета. В отличие от него Листер с меньшим рвением стремился принизить значение научных усилий своих конкурентов – он просто ждал, когда наступит удобный момент, чтобы приписать себе их достижения и идеи.

Случаи с Томасом Гексли и Джеймсом Янгом Симпсоном выглядят менее понятно. Конечно, при описании оксфордских дебатов 1860 года Гексли поступил примерно так же, как Бест. Но если не учитывать личный гонор, то мы увидим, что он в основном стремился повысить статус науки и ученого-профессионала, принижая Церковь, правда, при этом прибегал к чрезмерному самовозвеличиванию. Однако незаслуженное поношение соперника, даже если оно в какой-то степени и необходимо, вряд ли может быть предметом восхищения.

На первый взгляд кажется, что против Симпсона можно обратить ту же критику, поскольку он тоже обвинял представителей Церкви в непрогрессивном поведении, не имея для этого достаточных или вообще никаких доказательств. Однако мотивация Симпсона, в отличие от Гексли, была совершенно иной. Он оставался убежденным христианином и вряд ли бы оказался на стороне Гексли, стремившегося изгнать религию из храма науки. Как уже было показано, стремление Симпсона привлечь внимание к религиозным возражениям против использования анестезии в акушерстве объяснить трудно. Не исключено, что таким образом он хотел преодолеть конфликт, существовавший в его воображении. Также не исключено, что это явилось его чрезмерной реакцией на возражения людей из его прихода. Вероятно и то, что он таким образом хотел привлечь внимание к событиям, в которых современники, в отличие от нас, не видели ничего радикального. Как бы там ни было, сегодня его можно обвинить в излишнем стремлении к публичности, но отнюдь не в разжигании вражды между Церковью и наукой.

Обратимся к Флемингу. Некоторые историки обвиняют его в том, что он был не более чем компетентным «техником», несправедливо претендовавшим на славу великого ученого. С первой частью этого обвинения согласиться невозможно, поскольку научная работа Флеминга отличалась высоким качеством, а его решение свернуть исследования по пенициллину в 30-е годы XX века имели вполне научное объяснение. Однако во второй части обвинения есть определенная доля правды. В конце концов, Флеминг без возражений откликнулся на удачную попытку изобразить его как одинокого гения. И в этом плане он проявил неблагодарность по отношению к своим коллегам-биохимикам. Тем не менее нужно сказать несколько слов в его оправдание. Во-первых, образ одинокого крестоносца – роль, которую навязали Флемингу его больница и жаждущие сенсаций газетчики. Во-вторых, к 1940-м годам Флеминг вряд ли мог надеяться на то, что читающая публика, мечтающая о героях, безупречных во всех отношениях, поймет, почему он не спас инфицированных мышей, введя им «плесневый сок». Чем бы на самом деле ни руководствовался Флеминг, у него были только две возможности: либо играть в предложенную ему игру, либо пасть в глазах общественности так низко, как он в общем-то не заслуживал.

Если Флеминг в каком-то смысле и согрешил, то Джон Сноу, Чарльз Дарвин и Грегор Мендель абсолютно ни в чем не повинны. На сегодняшний день нет никаких убедительных свидетельств, из которых бы следовало, что они пытались затемнить или изменить ими сделанное, сказанное, осмысленное или написанное. Во всех трех случаях ответственность за серьезное расхождение между легендой и реальностью следует возложить на последующие поколения, и в связи с этим тут же возникает вопрос, почему такое оказалось возможным.

Пытаясь ответить на него, поговорим о Сноу – его случай настолько ясен, что начать лучше всего с него. Эпидемиологи, желающие поразить общество важностью своей работы, воодушевить студентов открывающимися перед ними перспективами или наконец вдохновить находящихся на полпути к открытию исследователей, вряд ли сумеют найти более яркий пример. Благодаря светлому и натренированному уму и готовности при необходимости вмешаться в происходящую вокруг него жизнь, Сноу преуспел в борьбе с жестокой и очень заразной болезнью, тогда как другие, скованные плохо обоснованными и непроверенными теориями, сделать этого не смогли. Сноу со своей водопроводной ручкой так хорошо отвечал требованиям идеального мифа, что теперь никакое вмешательство историков его не разрушит.

В истории с Дарвином мне кажется очевидным действие другого фактора. Эволюционная теория всегда имела влиятельных противников. Будь то писания герцога Аргайла, непосредственно отвечавшего на публикации Дарвина, или современные нападки сторонников разумного начала, у критиков дарвинизма всегда присутствовала непоколебимая вера в их способность лишить теорию естественного отбора права на существование, доказав ее смехотворность. На первый взгляд основания для этого есть. Поначалу люди не могли себе представить, что все разнообразие и богатство природы возникло лишь благодаря незначительным преимуществам, обретаемым на протяжении огромных отрезков времени. Современный дарвинизм легко отражает подобные нападки, пользуясь последними достижениями биологии. Включение современной генетики в эволюционную теорию позволило выстроить столь неприступную крепость, что те, кто принял на себя первый огонь врага, обеспечили себе неувядаемую славу.

Тем не менее некоторым до сих пор хочется, чтобы отцом-основателем новой теории был человек менее противоречивый и более цельный, чем тот, кого на эту роль предлагает история. Им не нравится Дарвин, который до конца своей жизни верил, что воздействие среды может вызывать структурные адаптации в пределах жизни одного отдельного организма. Не подходит им и тот, кто цеплялся за представления Ламарка, утверждавшего, что жизненный опыт родителя может иметь непосредственное влияние на свойства детеныша. Зато они используют огромный, широкий по тематике опус старого ученого, чтобы, разодрав текст на цитаты, представить Дарвина как человека, уверенно оперирующего, подобно его современным последователям, понятием естественного отбора. Вряд ли историки захотят что-либо менять в этой ситуации. Однако если главным для нас будет поиск истины, а не культ героя, то полезно все-таки не забывать, что Дарвин сформировался как ученый в додарвиновскую эпоху!

Случай с Грегором Менделем позволяет нам лучше понять, как рождается миф. Один из главных творцов мифа о Менделе – Роберт Локк, биолог из Кембриджа, автор книги «Новые достижения в изучении вариативности, наследственности и эволюции» (первое издание – 1906 год, второе – 1909 год).

Эта история вдвойне интересна, поскольку в ней никак не замешана национальная гордость. В конце концов, какой национальный интерес мог быть у англичанина, когда он преувеличивал достижения покойного аббата из Брно? Не мог Локк не знать и того, кто из его современников совершил открытия, приписанные им Менделю, в его книге много раз упоминаются Карл Корренс, Эрих Чермак и Гуго де Фриз.

Поведение Локка можно объяснить несколькими способами, часть из которых мы уже рассмотрели в главе 7. Во-первых, столкнувшись с тремя равными соперниками, претендующими на лавры основателя генетики, Локк и его коллеги вынуждены были устроить своеобразный «суд Париса». Обращение к некогда жившему отцу Менделю решало все проблемы с приоритетом. Во-вторых, при наличии большого количества биологов, не приемлющих идеи постепенной эволюции и естественного отбора, создание одной научной иконы стало необходимостью. С мертвыми разрешено делать все что угодно, тогда как живые этого могут и не позволить. Признание Корренса, Чермака или де Фриза в качестве отца-основателя генетики позволило бы такому «помазаннику» повести за собой науку в нужном ему направлении. Давно почивший в бозе аббат был совершенно безопасен. Кроме того, из Менделя легко сотворить героя. Если ему приписать генетическое понимание механизмов наследственности, то и безразличие, с которым были встречены его идеи, тоже легко ложится в сюжетные рамки мифа о герое, который должен пережить свою эру одиночества. Разве плохо возыметь в качестве лидера того, чьи идеи настолько опережали время, что современники не сумели их понять?

Но позволит ли это приблизиться к истине тем, кто хочет ее знать? Думаю, ответ очевиден. Мы должны знать, что действительно говорили наши герои-ученые в свое время, а не то, что потом про них говорили или как их оценивали их последователи. Если мы на самом деле хотим понять, как все происходило в прошлом, нам придется руководствоваться девизом гуманистов Ренессанса «Ad fonts!» («К источникам!»). Настоящий исследователь идет «к истокам», а не принимает на веру традиционные версии, лишь затуманивающие истину.

Примеры с Листером, Флемингом и Бестом показывают, что не стоит слепо доверять и воспоминаниям самих ученых об их открытиях. Лишь редкие, полностью лишенные самолюбия люди, такие как, например, Джон Дж. Маклеод и Джеймс Коллип, способны не поддаться соблазну преувеличить свой вклад. Каждая из предшествующих глав убеждает нас в необходимости здорового скептицизма при работе с существующей литературой. Слишком часто, сознательно или бессознательно, биографы стремятся втиснуть историческую правду в рамки легенды.

Я надеюсь, мне удалось убедить читателя, что нужно с осторожностью относиться к определениям типа «человек, опередивший свое время», «годы непризнания», «консервативная оппозиция». Тот, кто в представлении обычного человека является гением, – прежде всего человек, который видит намного дальше, чем его современники, но такие рождаются весьма редко. Деяния большинства «великих» ученых последних двух столетий (например, Листера, Менделя, Дарвина, Сноу и Флеминга) были вполне понятны их современникам-ученым, а в некоторых случаях они и сами занимались такими исследованиями. Более того, некоторые из этих «небожителей среди людей» занимались тем, что имеет лишь косвенное отношение к современным научным представлениям. Подводя итоги, можно уверенно сказать, что на руку всем ученым из пантеона науки в свое время сыграло следующее:

– надежность их личных свидетельств была слишком преувеличена.

– значение их работ преувеличивалось, а современники с аналогичными идеями бесцеремонно оттеснялись на задний план;

– постепенное приближение к новой теории, требующее вклада многих людей в течение длительного времени, либо игнорировалось, либо не получало должного освещения.

Теории прошлого, имеющие отдаленное родство с современными представлениями, вырываются из контекста и переосмысливаются по-новому.

Помня об этом, мы должны подвергать сомнению любое историческое свидетельство, не свободное от этих недостатков. В частности, к любой работе, в которой делается попытка показать, что некий человек совершает в одиночку грандиозный прорыв, не замеченный всеми их современниками и предшественниками, следует относиться с большим подозрением.

Все рассмотренные нами случаи говорят о том, что истинные пионеры встречаются крайне редко. Поэтому нам нужно с осторожностью относиться к определению «великий» и научиться восхищаться пусть меньшими, но более реальными достижениями. Одновременно нам нужно воспринимать историю науки не как растянувшуюся на столетия олимпийскую эстафетную гонку, а как постепенное движение вперед, все более являющееся результатом коллективной работы, за которую раздаются не только награды.

Великая сила науки заключается в том, что ее труженики готовы достраивать чужие достижения или опровергать их, открывая в окружающем нас мире то, что до поры оставалось невидимым, при этом ученый не может быть одиноким. Наоборот, все они объединены в тесно сплетенные сети и зависят в реализации своих идей от опыта, мудрости и научной квалификации коллег.

Современная наука более эффективна, более строга, более корректна и лучше финансируется, чем в дни Дарвина, Пастера или Флеминга, которые не могли себе даже представить нынешних масштабов. Но насколько сегодня вероятны великие открытия? Эпохальные прорывы требуют наличия в природе таких сфер, к которым никто еще не притрагивался. В наши дни вряд ли возможно существование таких нехоженых территорий, однако глупо думать, что все великие открытия уже сделаны, – такое утверждение было бы чрезмерным, но вряд ли какой-то отдельный ученый будет «виден, как луна на ночном небе среди звезд».

В заключение еще раз хочу подчеркнуть один момент, который мог остаться незамеченным для читателя: этой книгой я отнюдь не хотел оклеветать науку. Просто мне хотелось высказаться против упрощенного к ней отношения, против попыток придать открытиям прежних лет излишний ореол романтизма. Конечно же существуют ярые ревнители, которые не приемлют никакой демифологизации ученых. Однако историк-профессионал не должен мириться с их желанием добавить гламура или ложных красок в историю науки. Его профессиональный долг – изучая прошлое научными методами, приближаться к истине.

Эта позиция нашла ярчайшее выражение в следующем отрывке из романа Роберта Грейвза «Я, Клавдий» (я уже ссылался на него во «Введении»). Итак, перед нами Поллион, высмеивающий Ливия за его бесцеремонное обращение с истиной:

Ливий медленно подошел к нам:

– Шутка шуткой, Поллион, и я на шутки не обижаюсь. Номы затронули серьезный вопрос, а именно: как следует писать историю? Возможно, я допустил ошибки. Какой историк может их избежать? Но я, во всяком случае, если и искажал истину, то не сознательно, в этом ты меня не обвинишь. Да, я с радостью включал в свое повествование легендарные эпизоды, взятые из более ранних исторических текстов, если они подтверждали основную идею моего труда – величие Древнего Рима; пусть они уклонялись от правды в фактических подробностях – они были верны ей по духу. Когда я наталкивался на две версии одного и того же эпизода, я выбирал ту, которая ближе моей теме, и я не буду рыться в этрусских гробницах в поисках третьей, которая, возможно, противоречит двум первым, – какой в этом толк?

– Это послужит выяснению истины, – мягко сказал Поллион. – Разве это так мало? [13]13
  Грейвз Р.Я, Клавдий / Пер. Г. Островской. М.; Худ. лит. 1990.


[Закрыть]


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю