Текст книги "Правда и ложь в истории великих открытий"

Автор книги: Джон Уоллер

Джон Уоллер
Правда и ложь в истории великих открытий

Со всей любовью моим родителям посвящаю

Благодарности

В каждой главе этой книги широко использованы научные труды, вобравшие в себя не одну тысячу часов кропотливой работы ведущих историков науки. Часто они начинали исследования, нисколько не сомневаясь в истинности мифов, которые им впоследствии приходилось развеивать. Чтобы отдать должное этим ученым, а заодно порекомендовать читателю то, что еще можно прочесть на данную тему, в конце книги я привожу неполный перечень использованных мною источников. В книге присутствуют мои собственные рассуждения и комментарии, и, если там обнаружатся ошибки или неточности, всю ответственность за них несу только я.

Этой книгой я также обязан всем тем, кто привил мне любовь к истории. Прежде всего это Томас Изон, Джефри Гренфель-Хилл, Саймон Скиннер, Морис Кин, покойный Майкл Махони, Джо Кейн, Джанет Браун и особенно Эверетт Мендельсон. Студенты, которых мне случилось обучать в Оксфордском, Лондонском и Гарвардском университетах, убедили меня в необходимости поделиться моими представлениями об истории важнейших открытий в науке с широкой публикой. Сотрудники Лондонского центра по изучению истории науки, технологии и медицины при Имперском колледже, а также лондонского Центра истории медицины при фонде «Wellcome», обратили мое внимание на те исследования, которые легли в основу настоящей книги. Сотрудники архива Историко-медицинской библиотеки при фонде «Wellcome», Бейкеровской бизнес-библиотеки при Гарвардском университете и Каунтвейской медицинской библиотеки, музея-лаборатории Александра Флеминга при больнице Св. Марии, Королевского астрономического общества и Калифорнийского технологического института любезно позволили мне воспроизвести некоторые иллюстрации из книг их собраний.

Не менее признателен я Ричарду и Пенни Грэм-Йоол, Адаму Хеджкоу, Дариану и Элисон Штиббе, Йону Терни, а также Джейн, Майклу и Сьюзен Уоллерам за редакторские замечания и желание меня подбодрить. Мой отец, Майкл Уоллер, умело меня вдохновлял, воодушевлял и наставлял на путь истинный. Сотрудники издательства «Оксфорд юниверсити пресс» Майкл Роджерс и Эбби Хедон, а также издательский редактор Сара Банни тоже старались в меру своих сил. Наконец, я хочу поблагодарить мою жену, Абигейл, за неизменную любовь и поддержку.

Джон Уоллер, декабрь 2001 г.

Введение
Кому нужна история

Отразите всю неприглядность, прыщи, бородавки, всё то, что вы увидите во мне, иначе я вам не заплачу ни гроша.

Распоряжения, отданные Оливером Кромвелем художнику Лели, собиравшемуся писать его портрет

Великий биолог Луи Пастер игнорировал «неудобные» данные, если они противоречили его идее. Считающийся основоположником генетики Грегор Мендель сам не был менделистом. Славившиеся своей чистотой больничные палаты Джозефа Листера на самом деле были безобразно грязны. Александр Флеминг ввел в некоторое заблуждение весь мир, представ единственным открывателем пенициллина. Наконец, общая теория относительности Эйнштейна была «подтверждена» лишь в 1919 году, когда один английский ученый беспардонно подтасовал полученные результаты.

Книга, которую вы держите в руках, об этих и некоторых других недавних открытиях историков. Мне хотелось, чтобы плоды их трудов стали достоянием широкого читателя. Хотя результаты исследований, которыми я пользуюсь, явно вредят репутации крупных деятелей науки, я бы не отнес эту книгу к бессмысленному иконоборчеству. В ней я прежде всего стремился показать, как ведутся научные дискуссии, как обретается научное бессмертие и какие сложные взаимоотношения возникают между учеными и обществом. Обращая внимание читателя на исследования, которые готовы высветить «все до последней бородавки», я тем не менее оказываюсь лишь на одной стороне исторического водораздела, и, поскольку данный водораздел проходит через весь корпус истории, я вправе проиллюстрировать его примером, взятым из эпохи классического Рима. Вот начальные строки из «Горацио», первой из цикла эпических поэм Томаса Бабингтона Маколея, озаглавленного им «Сказания Древнего Рима» и написанного в 1842 году.

 
Клусийский царь Порсенна
Поклялся всем богам,
Что славный дом Тарквина
Терпеть не будет срам.
Он всем богам поклялся
Вести большую рать,
И вот уже во все концы
Им были посланы гонцы
Отряды собирать.
 

Это стихотворение, столь популярное в викторианских школах, до сих пор заставляет читательское сердце биться учащенно и поднимает воинский дух. Но у «Сказаний Древнего Рима» есть еще одно достоинство: они безупречны с исторической точки зрения. В основу этих стихотворений легла не богатейшая фантазия Маколея, а источники по истории Древнего Рима. В них рассказывается, как в VI веке до н. э. враги Рима, возглавляемые этрусским царем Порсенной, устремились к берегам Тибра, грабя все на своем пути. Закалившееся в продолжительной, победоносной кампании войско взирало через реку на город, жителям которого грозила смерть и бесчестье, а самому городу – разрушение. Однако один из римских консулов быстро догадался, как можно спастись. План был прост. Мост через Тибр был настолько узок, что по нему одновременно мог пройти только один человек. Поэтому небольшая горстка людей сумеет сдерживать натиск неприятеля до тех пор, пока другие не разрушат мост за их спиной. Поскольку этим отважным воинам была уготована смерть в воде, единственным утешением для них стала мысль о том, что любая римская матрона могла лишь желать своему сыну такой смерти – смерти во имя спасения других. Однако поначалу только Горацио вызвался идти на мост, после чего еще двое воинов последовали его примеру.

Именно эта «отважная троица» противостояла этрусскому воинству. Как и предвидел консул, конструкция была настолько узка, что бой превратился в серию поединков. Это позволило Горацио и его соратникам одолеть лучших воинов, посланных царем Порсенной. Когда мост стал заваливаться, двое добровольцев, сражавшихся вместе с Горацио, бросились к берегу, а он остался прикрывать их отход. Ему же самому шансов на спасение не оставалось. Он мог лишь, преодолев страх, готовиться к гибели. Уставший, раненый, в тяжелых доспехах, Горацио прыгнул с моста и исчез в водах Тибра. От этого зрелища оцепенели и римляне, и их противники:

 
Застыли в изумленье,
Открыв глаза и рот,
Те, кто пришел с войной на Рим,
Те, кто был горд бойцом своим,
Но шлем мелькнул, и вот
Ликует Рим, и даже враг
Восторг сдержать не смог никак.
 

Горацио жив! Он выбрался на римский берег, и его героический поступок тут же примирил воюющие стороны, восхищенные его отвагой. Нам неведомо, быстро ли удалось врагам Рима справиться с сентиментальностью и пожалеть о своем поступке. Ясно лишь то, что отвага Горацио спасла Рим. Если верить Маколею, признательные сограждане обессмертили это событие: «Теперь прекрасный обелиск стоит на берегу. / Стоит свидетельством того, что я вам здесь не лгу».

Однако, осматривая сегодня римские развалины, вы зря будете искать памятник Горацио. Конечно, время не пожалело город, и отсутствие памятника не обязательно должно свидетельствовать о том, что вся история вымышлена. Только вот в подробных и надежных хрониках, датированных VI веком до н. э., говорится о том, как отряды этрусков, не встретив особого сопротивления, овладели Римом. Несколько часов спустя те римляне, которые не погибли во время осады, составили имеющие традиционно жалкий вид колонны беженцев. Эти хроники также говорят о том, что все лавры в той войне достались непримиримому врагу Рима Порсенне. О Горацио в хрониках нет ни слова.

Однако давайте зададимся вопросом: как сия сказка вообще появилась? Частично это можно объяснить тем, что к тому времени, когда миф о Горацио утвердился в Риме, Римская империя стала самым могущественным государством в мире и нуждалась в славном прошлом, чтобы возвеличить свое настоящее. Миф о Горацио оказался как нельзя кстати, поскольку позволял утверждать, что среди римлян никогда не переводились отважные воины. Популярность этого сюжета объясняется еще и другим обстоятельством: к I веку н. э. Рим был уже столь богат и горд собой, что просто не мог поверить в историю о царе Порсенне, который некогда напал на этот город и одолел его защитников. В такой атмосфере миф воспринимался как непреложный факт. Другими словами, миф о Горацио отражает искреннее желание отыскать истину. По крайней мере, вы получаете то, о чем исподволь мечтаете.

О НАУКЕ БЕЗ ПРИКРАС

На первый взгляд может показаться, что наука – совсем не та область, где есть место пропаганде, которую так любил Тит Ливий. В конце концов, наука – это прежде всего поиск истины, и диалектический характер научного метода таков, что выживают только идеи, выдержавшие суровую проверку экспериментом. Однако после прочтения этой книги многим придется засомневаться в сей непреложной истине. Настаивая на существовании пропасти между мифом и реальностью, я все-таки хочу заметить, что следствия из примеров, включенных в книгу, не следует переносить на всю науку или всех ученых. Но они, эти примеры, говорят о том, что даже в науке нельзя ничего принимать на веру.

До недавнего времени история науки писалась в основном теми, кто желал, чтобы предмет его исследований был представлен в самом выгодном свете. Их желание можно объяснить самыми различными причинами. В одних случаях они работали на благо отдельных ученых, которые стремились к тому, чтобы их роль в великой драме научных открытий не осталась незамеченной. В других – им просто хотелось, чтобы их рассказ был достаточно увлекателен. Кроме того, поколение за поколением преподавателей различных научных дисциплин мечтали о героях по той же причине, по которой Тит Ливий подарил римлянам Горацио. Другими словами, им для воодушевления требовался соответствующий персонаж. Героям от науки тоже порой находилось место в пантеоне. В их честь назывались научные лаборатории и институты; каждому новому поколению студентов рассказывалось об их научных подвигах и окончательном триумфе. Чтобы их увековечить, ставились бесчисленные памятники.

Однако в последние годы по совершенно понятным причинам такой подход никого уже не удовлетворяет. Новое поколение исследователей непрестанно заставляет убеждаться в том, что реальность просто не выдержала бы всех последующих нагромождений. Многие великие ученые прошлого не были героями, и двигало ими далеко не бескорыстие. Казавшиеся ключевыми эксперименты на самом деле содержали серьезные ошибки, публикуемые результаты подвергались конъюнктурному редактированию, а сами ученые иногда прибегали к политическому давлению, чтобы отстоять свои интересы. Многие из героев науки так и не сумели доказать те теории, благодаря которым они прославились. Такие деятели, как Луи Пастер, Джозеф Листер и Александр Флеминг, не отличались ни особой уверенностью в себе, ни особым педантизмом, хотя именно такими они видятся сегодня. Чарльз Дарвин оказался частично прав лишь благодаря своим ошибкам. Другие, например, Грегор Мендель, обязаны известностью потомкам, прославившим их имя. Очень часто люди, которых считали научными изгоями, на самом деле оказываются вполне способными учеными, но поставившими не на ту лошадь.

Помимо этого, новые исследования показывают нам, что научный поиск более случаен, чем мы привыкли его себе представлять. Даже благополучно завершившаяся научная программа, подтвердившая многие ранее предсказанные результаты, может иметь более запутанный сюжет, чем об этом будут повествовать спустя годы. Восстановление реальных событий, относящихся к наиболее известным случаям, позволит нам лучше понять то, что происходило на самом деле. Я считаю, что это не скажется на авторитете современной науки, поскольку лишь она позволяет нам понять окружающий нас физический мир. Однако при этом нам необходимо понять, что наука несвободна от внешних влияний и человеческого фактора, которые всегда сопутствуют любому предприятию.

Есть тут и еще один аспект. В истории науки, как и в истории вообще, создание «великих людей» существенно принижает работу множества других людей, которые не смогли прославиться. Тысячи и тысячи уже забытых исследователей сыграли свою роль в развитии науки. За редким исключением, вклад великих в науку уступает вкладу тех, о ком мы почти ничего не знаем. Великие озарения и технический гений были и у тех, кого мы продолжаем славить, и у тех, кто остался безвестным. В большинстве случаев историкам удобнее приписывать открытия и авторство ключевых идей не целым коллективам ученых, а отдельным людям, особенно если такие люди умели самоутверждаться.

В общем и целом я попытался использовать конкретные примеры из науки XIX и XX веков как доказательство своей правоты и прежде всего необходимости с определенной долей скептицизма относиться ко всем свидетельствам чьей-то гениальности. Нетрудно обнаружить, что Луи Пастер, Чарльз Дарвин, Грегор Мендель, Томас Гексли, Джозеф Листер, Джон Сноу, Александр Флеминг, Фредерик Уинслоу Тейлор, Джеймс Янг Симпсон, Чарльз Бест, Артур Эддингтон, нобелевский лауреат Роберт Милликен и авторы знаменитого «Хоторнского исследования» (Фриц Ротлисбергер и Уильям Диксон) вольно или невольно оказывались заложниками романтических схем, сильно напоминающих миф о Горацио. Во многих случаях эти люди пытались стяжать лавры в очень жесткой конкуренции, когда борьба велась не всегда по правилам и порой напоминала уличную драку. В главе I, посвященной Пастеру, Листеру, Тейлору, Милликену, Эддингтону, Бесту, Ротлисбергеру и Диксону, это особенно видно. Получается, что и этим гигантам научной мысли были не чужды человеческие слабости.

Во-вторых, мне хотелось показать, что ничего в истории нельзя вырывать из контекста. Наука – это нечто большее, чем бестелесные идеи. В каждой главе события, о которых я пишу, показаны в широком контексте, необходимом для более полного понимания всех сложностей, сопутствующих процессу научного открытия. В книге подчеркивается роль доминирующей научной парадигмы, социально-политического контекста и превратностей его величества случая, причем все это самым серьезным образом влияет на темпы и направление научного прогресса.

Привлечение контекста подсказало мне еще одну тему книги. Неспособность полностью его учесть ведет к ошибке, которую современные историки называют «презентизмом». Это не что иное, как стремление дать оценку событиям прошлого с позиции сегодняшнего дня. Отдельные главы, посвященные Листеру, Менделю, Дарвину, Сноу, Гексли, Симпсону и Флемингу, призваны проиллюстрировать эту проблему. Всего лишь туманного сходства между той теорией, которая признана сегодня, и более ранним комплексом идей, часто достаточно, чтобы ввести одного из наших предков в пантеон научных героев.

Некоторые выдающиеся представители науки обрели героический статус именно таким образом. Если эти идеи вернуть в их изначальный контекст, то между ними и тем, что мы сегодня принимаем как истину, окажется не так уж много общего. Но нас приучили к тому, чтобы мы с пиететом относились к отцам-основателям, поэтому третьим моим желанием было привлечение внимания к контекстуализации как к единственному лекарству от «презентизма». Мы должны научиться понимать прошлое в современных ему условиях, без всяких ссылок на то, что «было потом».

И последнее – я очень надеюсь, что отобранные мной эпизоды из истории науки предстанут перед читателем как человеческая драма, где одинаково важную роль играли и интеллектуальная мощь, и неприкрытые амбиции. Поэтому я абсолютно уверен, что книга моя привлечет тех, кто больше всего хочет взглянуть на мир с позиций антипрезентизма, тех, в ком есть здоровый дух авантюризма, помноженный на глубокое уважение таланта и высоты человеческого духа. Для таких умов отделение истины от вымысла лишь обогатит их понимание жизни.

Часть первая
Прав, хоть и ошибается

Луи Пастер, Роберт Милликен, Артур Эддингтон, Фредерик Уинстон Тейлор, Фриц Ротлисбергер и Уильям Диксон

Первые пять глав объединяет одна общая тема: каждый из шести рассматриваемых ученых манипулировал результатами своих экспериментов так, чтобы они не противоречили его изначальным представлениям о мироустройстве. Чтобы стать победителями в научных сражениях, эти ученые (в разной мере) не стеснялись запутывать и даже обманывать своих влиятельных друзей и ставить под удар их репутацию как надежных свидетелей. Всем шестерым повезло: признавая в них авторов выдающихся идей, потомки закрыли глаза на то, что представленные ими доказательства были весьма сомнительны.

Было бы печально тем не менее, если бы эти пять глав воспринимались как нападки на ученых. Да, некоторые великие личности позволяли своим амбициям влиять на чистоту и честность эксперимента. Однако те шесть ученых, о которых пойдет речь в последующих главах, не представляют всю науку. Я выбрал их лишь потому, что между мифом, окружающим их имена, и реальностью существует огромная пропасть. Их действительный вклад в науку будет рассмотрен в заключительной главе первой части книги.

На данном этапе мне бы хотелось сделать одно общее замечание в отношении Пастера, Милликена и Эддингтона. Знаменитый философ XX века Карл Поппер провел полезное различие между открытиеми его верификациейв процессе обретения научных знаний. Ни в коем случае не сомневаясь в способности ученых осмысливать мир, он тем не менее считал, что на этапе открытия ученый может позволить себе больше вольностей, чем тогда, когда в дело вмешиваются другие ученые и начинают в процессе верификации «фальсифицировать» изначальную идею. Для эмпирической психологии будет, наверное, очень интересно, как рождается новая идея – как музыкальная тема, как драматический конфликт или как научная теория. «Однако это совершенно не важно для логического анализа научного знания», – заявил Поппер в 1959 году. Наука становится надежным знанием, утверждал он, лишь тогда, когда ее выводы в течение нескольких лет выдерживают испытание на прочность. Действительно, он был «склонен думать, что научное открытие невозможно без веры в идеи, носящие чисто спекулятивный характер и иногда даже весьма туманные» [1]1
  Popper К.The Logic of Scientific Discovery. P. 31. N. Y.: Basic Books, 1959.


[Закрыть].

Именно в таком контексте следует рассматривать примеры, приведенные в первой части книги. Изначальные данные, представленные учеными, о которых пойдет речь, содержали серьезные ошибки и относились скорее к научным убеждениям, чем к научной эмпирике. Но если бы наши герои были совершенно не правы, ученые в других лабораториях показали бы это незамедлительно. Неверные, но внушающие доверие идеи постоянно предлагаются определенными представителями научного сообщества, однако такие идеи долго не задерживаются, поскольку, для того чтобы выжить, научная теория должна обладать неоспоримыми достоинствами.

После такого вступления вы можете переходить к следующим главам, в которых многое явится для вас настоящим откровением, – дело в том, что реальные сложности этапа, который Карл Поппер назвал «этапом открытия», никогда серьезно не исследовались. Он зависит от огромного количества социальных и психологических факторов, которые с легкостью могут сбить любого ученого с пути истинного, определяемого научным методом в обычном его определении. На этапе верификации вероятность того, что ложные научные идеи сохранятся, очень мала, даже при хорошем пиаре. Но когда открываются совершенно новые горизонты, у ученого появляется больше возможностей проявить все свойства своей натуры, включая и хитрость, и грубую силу. А теперь позвольте перейти к этим пяти конкретным случаям.

Глава 1
Пастеризация спонтанного размножения

Вот она, жизнь, простая по человеческим меркам, но при этом выдающаяся. Он непрестанно работал, испытывая нужду и тяжелые утраты, болезни и противостояние; теперь его доктрины завоевали весь мир, факты, представленные им, неоспоримы, его методы нашли тысячи применений в промышленном производстве и сельском хозяйстве, его науку на практике применяют все терапевты и хирурги, его имя превозносит человечество… Одно слово – гений… Другими словами, любая похвала, высказанная в его адрес, не будет преувеличением.

Из статьи Стивена Паже в журнале« Спектейтор» (1910)

Признание Пастером того факта, что молочнокислое и спиртовое брожение происходят при взаимодействии с воздухом, заставило его задуматься над тем, постоянно ли присутствуют эти его невидимые организмы в атмосфере или же они возникают спонтанно. С помощью простых, но изящных экспериментов, включая фильтрацию воздуха и поднятие неферментированных жидкостей высоко в горы, он доказал, что пища разлагается, если она вступает в контакт с микробами, находящимися в воздухе. Это приводит к ее гниению, но те трансформации, которые она претерпевает, не дают толчка к спонтанному появлению в ней новых организмов.

Энциклопедия «Британника» (1992)

В 1878 году слава Луи Пастера в научных кругах достигала апогея, и в том же 1878 году в своей лаборатории в Коллеж де Франс умер его закадычный друг Клод Бернар. Даже он, признанный корифей физиологии XIX века, не смог остановить почечную инфекцию, которая и убила его в течение нескольких дней. Пастер очень переживал, ведь он потерял не только друга, но и самого последовательного теоретика и виртуоза-экспериментатора, всегда готового поддержать его на полях научных сражений.

Однако через полгода после смерти Бернара один из его учеников опубликовал выдержки из лабораторных дневников ученого. Пастер был потрясен: эти разрозненные заметки полностью опровергали всю его научную работу! Бернар считал: утверждение Пастера о том, что причиной болезней являются микробы, больше основывается на домыслах, чем на научных фактах. Возмущенный Пастер принялся печатать одну статью за другой, опровергая критику Бернара, причем прибегал к такой «тяжелой артиллерии», что впоследствии ученые назвали его усилия «непростительным святотатством». В своем стремлении поквитаться Пастер даже не постеснялся назвать Бернара жертвой умственного помешательства и «тирании домыслов».

Для тех, кто хорошо знал Пастера, такая мстительность не была неожиданной. Отличаясь острым умом, невероятной трудоспособностью и прекрасными организаторскими способностями, Пастер одновременно был очень амбициозен и чувствителен к критике. Доказывая свою правоту, он мог быть бесчувственным и грубым. Однажды некий почтенный – восьмидесятилетний! – его оппонент так оскорбился, что даже вызвал его на дуэль (к счастью, она не состоялась). Пастер требовал, чтобы все его помощники и подчиненные безоговорочно ему верили и подчинялись. В основном, конечно, он этого заслуживал, но иногда выдавал их идеи за свои и брал с них клятву свято хранить это в тайне. Многие из них так и ушли в могилу с осознанием того, что их работы присвоены учителем. По сути, ко всему, что творилось в его лаборатории, Пастер относился так же, как король Людовик XIV относился к Франции, считая ее всего лишь олицетворением себя самого. Это привело к тому, что лишь отдельные серьезные ученые соглашались с ним работать. Учеников своих он не жаловал, однако те, кто готов был забыть о тщеславии, могли извлечь вполне ощутимую пользу от работы под началом этого выдающегося ученого, как-то поклявшегося своей жене «прославиться в потомках».

В споре Пастера с духом Бернара соединились воедино философия и психология. Оба обвиняли друг друга в непонимании научного метода. На этапе эксперимента теория должна тщательно проверяться. Причем эту фазу не стоит выстраивать так, чтобы обязательно доказать правильность проверяемой теории. Экспериментатору не следует отфильтровывать результаты, отметая те, что противоречат его взглядам.

Карьера Пастера существенно пострадала бы, если бы удалось доказать, что он виновен именно в таком грехе. К счастью, когда разгорелся этот скандал, Бернара уже не было в живых, и потому яростная атака Пастера увенчалась успехом.

Пастер умер в 1896 году. К тому времени у него уже была репутация ведущего французского ученого и мировая известность – ведь именно он сказал, что бактерии вызывают заболевания, а кроме того, настойчиво отстаивал необходимость вакцинации и тепловой стерилизации (пастеризации). Его слава была подобна той, что сегодня достается лишь спортсменам и кинозвездам. Из приведенного выше некролога, написанного Стивеном Паже, совершенно ясно, что Пастер был, как нынче принято говорить, культовой фигурой.

В 60-е годы XIX века Пастер, уже несомненный авторитет в тогдашней науке, отказался от идеи «спонтанного размножения». С помощью нескольких экспериментальных установок он выиграл очень драматичный публичный спор, где продемонстрировал свое мастерство экспериментатора. С тех пор одна за другой появляются его биографии, в которых он изображается как очень последовательный человек, чья работа стала символом чистой, свободной от предрассудков экспериментальной науки. На фоне Пастера его оппоненты выглядят жалкими и ничтожными людьми. Превосходство великого ученого заставляет его противников покинуть поле боя, либо сетуя на судьбу, либо чествуя победителя.

Тем не менее, как показали историки Джеральд Гейсон и Джон Фарлей, теория Пастера во многих своих частях не совпадала с научными фактами. Мы увидим, что экспериментальные результаты Пастера по роли бактерий в разложении и брожении далеко не однозначны. И только спустя годы тщательные исследования, проведенные немецкими учеными, доказали, что Пастер все-таки был прав.

«ЖИЗНЬ – ЭТО БАКТЕРИИ, А БАКТЕРИИ – ЭТО ЖИЗНЬ»

Верить в спонтанное размножение – значит верить в то, что простейшие формы жизни могут возникать без родительских организмов или благодаря сверхъестественным силам. Сторонники этой идеи утверждали, что микроорганизмы, обнаруживаемые в гнилостной среде, возникают in situ, причем бактерии не вызывают распад, а рождаются из неожиданно появляющейся в разлагающейся среде совершенно новой жизни. Вместо того чтобы использовать современные знания для развенчания этой идеи, вспомним, с каким трудом в XIX веке собирались данные в поддержку бактериальной теории заболеваний. А еще учтем, что к 60-м годам XIX века наиболее известный сторонник спонтанного размножения, престарелый натуралист из Руана Феликс Пуше собрал множество данных, казалось бы, доказывающих эту теорию. А Пуше ни в коем случае не был безумцем. В 40-е годы XIX века он показал, что в отличие от бытовавших тогда представлений овуляция не активируется мужской спермой. Только за одно это он мог оказаться в зале славы французской науки.

Продолжительная война между Пастером и Пуше началась в 1858 году, когда в стенах Французской академии наук стала гулять статья, написанная Пуше, в которой тот утверждал, что может экспериментально доказать существование спонтанного размножения. Он говорил, что брал стерилизованное жаром сено, пропускал через него искусственно получаемый воздух или кислород. От атмосферного воздуха вся система была изолирована ртутью. После этого в предположительно стерильном сене он обнаружил примечательные – de novo– микроорганизмы. Против Пуше выступили сторонники взглядов, которые сегодня считаются верными. Они утверждали, что гниение вызывают микроорганизмы, находящиеся в воздухе, и что, если воздух стерилен, никакого разложения не происходит. Итак, все условия для грандиозной дискуссии были созданы.

Через два года после появления статьи Пуше Пастер, который к этому времени уже сделал себе имя исследованиями в кристаллографии, публично сообщил о желании принять вызов. Дискуссия оказалась для него как нельзя кстати, поскольку он тогда искал тему для серьезных научных исследований, имеющих большой общественный резонанс. Он уже был готов стать публичным ученым и обессмертить свое имя, т. е. сдержать обещание, данное жене несколькими годами ранее. Мадам Пастер пришлось подождать четыре года. 7 апреля 1864 года Пастер взошел на трибуну в актовом зале Сорбонны, чтобы кратко изложить разработанные им и проведенные эксперименты, доказывавшие всю ошибочность позиции Пуше. По драматизму и символичности это событие можно сравнить лишь со знаменитым диспутом Томаса Гексли и епископа Уилберфорса, который произошел в Оксфорде в 1860 году (глава 10).

Стоя перед сливками французского политического и интеллектуального общества, Пастер начал объяснять, как в 1860 году ему удалось осадить на нитроцеллюлозе твердое содержимое воздуха. «Атмосферная пыль» затем подвергалась обработке и исследовалась под микроскопом. Хотя такой метод неизбежно вел к гибели всех микроорганизмов, находящихся в «корпускулах», которые Пастер наблюдал через окуляр, было ясно, что перед ним – останки живых микроорганизмов. Затем он попытался продемонстрировать, что микроорганизмы не появляются в стерилизованном растворе до тех пор, пока этот раствор не контактирует с воздухом.

Первый метод Пастера предусматривал повторение опыта Пуше со стерилизованным органическим раствором, находящимся в заполненной ртутью кювете. Не будучи удовлетворенным этим методом, Пастер разработал вторую установку. В колбу он поместил определенное количество подслащенной воды с дрожжевыми грибками, а затем кипятил ее в течение нескольких минут. Воздух, который предварительно стерилизовался путем прохождения через накаленную докрасна платиновую трубку, заполнял пространство над раствором. После этого колба запаивалась горелкой и помещалась в термостат, где поддерживалась температура, способствующая росту микробов. Через шесть недель Пастер вынул колбу, зарегистрировал отсутствие в ней всяческой жизни, а затем ввел некоторое количество нитроцеллюлозы, содержащей «атмосферную пыль», не допуская при этом проникновения воздуха в колбу. После 24–36 часов в стерильной до того жидкости наблюдалось большое количество микроорганизмов.

Предвидя, что ему будут говорить – мол, микроорганизмы размножились спонтанно из органического материала, имеющегося в нитроцеллюлозе, – Пастер повторил эксперимент, используя вместо нитроцеллюлозы асбест. И в этот раз атмосферная пыль, попавшая на асбест, привела к появлению микроорганизмов в стерильном до того растворе. Таким образом, заявил Пастер, ему удалось убедительно доказать, что микроорганизмы появляются только тогда, когда жидкость загрязняется находящимися в воздухе твердыми частицами.

Впоследствии Пастер усовершенствовал свои методы: он стал использовать знаменитый сосуд с длинным горлом. Вместо запаивания сосуда он вытягивал и изгибал его горловину так, что при нахождении в спокойной комнатной атмосфере воздух и содержимое сосуда не взаимодействовали. Подсахаренная дрожжевая вода в большинстве сосудов нагревалась, а несколько сосудов оставались для контроля без обработки. После выдерживания в течение 24–36 часов непрокипяченные жидкости покрывались слоем плесени, тогда как прокипяченная жидкость оставалась без изменений. Лишенные контакта с атмосферными частицами, растворы оставались стерильными. Для еще большей убедительности Пастер отбивал горлышки у сосудов, где плесени не было, и, как только атмосферный воздух начинал поступать в сосуд, плесень появлялась. Итак, говорил ученый, только нахождение микробов в воздухе может объяснить наблюдаемую картину.