Текст книги "Серьёзные забавы"

Автор книги: Джон Уайтхед

Как видим, понятие мистификации весьма широко и, повторим еще раз, эта проблема в своей основе социально-психологическая, если не философская. Мистификация – изобретательная, остроумная, изощренная, часто опасная игра. Но, как говорил Шекспир, весь мир лицедействует: играет ребенок, познавая мир, играет ученик в школе, осваивая академические премудрости (и современная педагогика все больше внимания уделяет игре в процессе образования), играют взрослые люди, принимая на себя определенные роли в обществе и личной жизни. Федор Протасов в «Живом трупе» Толстого говорил, что без игры жизнь лишается изюминки.

Внимательно вглядываясь в игры великих людей и великих героев, в игры, которые по тем или иным причинам предпочитают разные исторические эпохи – Возрождение или наш неспокойный век, – мы начинаем яснее различать лики времени.

ВВЕДЕНИЕ

На протяжении сотен лет подделки были способом добывания денег, завоевания известности и признания; они верно служили любителям розыгрышей. Существовало много разновидностей подделок, из которых, пожалуй, наибольшую популярность получила подделка денег, особенно банкнот. Довольно скоро в этой сфере был достигнут подлинный артистизм и удивительная точность: гравировка досок для печатания настолько тонка, что малейшая ошибка гравера может оказаться роковой.

Другой популярной и, возможно, самой выгодной областью создания подделок является искусство. Да и сами подделки превратились в искусство, когда примерно около ста лет назад художники стали копировать работы известных мастеров, по преимуществу уже умерших. Опыт показывает, что зачастую художники могли заработать значительно больше денег, копируя чужие работы, чем продавая свои собственные. Их собственные полотна были не хуже, если не лучше старинных, но не могли завоевать такого обширного рынка либо претендовать на столь же высокую цену. Великолепный пример подобных подделок – работы ван Меехерена, который писал картины в стиле Вермеера, используя материалы и приемы, характерные для Вермеера и его современников. Ван Меехерен достиг высот мастерства в своих произведениях; к тому же он нашел способ «старения» картин, настолько эффективный, что подделку можно было обнаружить только после тщательного исследования экспертами.

Удивительно: в наше время работы ван Меехерена очень ценятся и стоят почти так же дорого, как и полотна Вермеера, служившие копиисту. Ван Меехерен нажил себе состояние, прежде чем его обман был окончательно раскрыт. Это произошло в 1945 году, когда ван Меехерена привлекли к суду за сотрудничество с германскими оккупационными властями в Голландии, а именно – за продажу немцам картин, которые являются национальным достоянием.

Ван Меехерену удалось даже продать одну из картин Герману Герингу. Чтобы оправдаться, он признался суду, что подделывал картины, – но этим лишь навлек на себя другие неприятности: его судили за подделки.

Суд признал его виновным и приговорил всего к одному году тюремного заключения условно, но, к несчастью, подсудимый скончался через 19 дней после вынесения приговора.

Подделки произведений искусства обнаруживают довольно регулярно, но трудно представить себе, как можно раскрыть подделку в археологии. Правда, современные методы определения возраста находок из различных культурных слоев исключают подделки.

Не так давно с помощью этих методов удалось установить, что череп Пилтдаунского человека, найденный в 1914 году, на самом деле представляет собой человеческий череп с прикрепленной к нему челюстью обезьяны. Зубы были видоизменены, а сама челюсть «состарена» под воздействием химикатов.

Когда же череп был найден, предполагалось, Что это древнейшее свидетельство обитания человека на земле, что давало иное представление об облике наших предков. Чарлз Доусон, который хотел сделать из нас обезьян, обманывал мир пятьдесят лет, пока не были разработаны современные методы исследования, благодаря которым был определен возраст кости, правда восторжествовала и история вернулась на прежние позиции.

Эта книга посвящена конкретной области подделок, а именно – литературным мистификациям. Хотя литературные мистификации не так известны, как фальшивые банкноты и картины-подделки, у них долгая и славная история. За последние двести лет книги и рукописи привлекали все большее внимание коллекционеров, что неизбежно повышало их ценность. Почти каждая страна породила создателей литературных мистификаций, но британцы, похоже, всегда преуспевали в этой области. В английском законодательстве подделка определена как фальшивый документ, изготовленный для того, чтобы использовать его как подлинный. В большинстве случаев подделка – уголовное преступление. Совершенная с целью обмана, подделка наказуема пожизненным заключением, если речь идет о завещаниях, государственных документах или банкнотах, и 14 годами в том случае, если подделаны другие документы.

Что же такое литературная мистификация? Как определить разницу между работами Чаттертона и Шекспира, Макферсона и Уолпола? Почему имена двоих связываются с литературными мистификациями, тогда как двое других считаются величайшими английскими писателями? Макферсон написал несколько великолепных лирических баллад и выдал их за переводы оригинальных гэльских баллад, собранных им во время путешествия по Шотландии. Шекспир же не только взял новеллу Чинтио как основу для «Отелло», но и свободно пользовался хрониками Холиншеда, черпая из них материал для своих пьес. Чаттертон создал изящные стихотворные произведения в сложном средневековом стиле, приписав их монаху по имени Томас Раули, жившему в XV веке. Уолпол сделал совершенно то же самое: написал роман «Замок Отранто», утверждая, что нашел старинную рукопись, которую перевел и опубликовал.

Так ли велико различие между этими авторами? Следует ли казнить одного, называя другого гением? Бедный Чаттертон умер таким юным – в 17 лет, в сущности, по недоразумению; репутация Макферсона была полностью разрушена, тогда как имена Уолпола и Шекспира продолжают жить и считаются великими в литературном мире.

Айрленд и Кольер были воистину «литературными обманщиками», но их поддельная шекспириана была раскрыта еще при их жизни, тогда как Чарлз Джулиус Бертрам почил на лаврах, а ведь он не уступал им в искусстве обмана. Подделка была раскрыта только спустя много лет после смерти Бертрама, да и тогда многие были убеждены, что его «находка» – подлинник.

Уайз, Де Жибле (он же – майор Байрон), Псалманасар, Дени Врэн-Люка и Вагенфельд разделили незавидную долю – все пятеро были авторами литературных мистификаций в общепринятом смысле слова.

Все они намеренно создавали литературные подделки, и все их творения были разоблачены, хотя Томасу Дж. Уайзу так и не были предъявлены обвинения.

Почему эти люди занялись литературными мистификациями, интересно само по себе. Деньги редко бывали целью обмана; стремление добиться признания и тщеславие возглавляют список причин, почти следом идут патриотические чувства: Вацлав Ганка страдал оттого, что у его родины нет литературной истории; наименее достойный мотив – злобная месть Лоудера.

Исследования этой интересной области литературного творчества показывают, что XVIII столетие особенно богато литературными мистификациями: именно в это время творили Чаттертон, Макферсон, Бертрам, Псалманасар и Лоудер.

Начиная собирать материал о разнообразных литературных подделках, я не очень хорошо представлял себе, какое множество людей замешано в подобной преступной деятельности. У меня был небольшой список имен, который я предполагал положить в основу книги, но за время исследования стало ясно, что включить в книгу всех найденных мною авторов литературных мистификаций будет невозможно, так что мне пришлось провести серьезный отбор. Я выбирал наиболее интересных, на мой взгляд, людей, наиболее известных авторов, а также тех, кто оказал значительное влияние на историю литературы.

«ТОТ ЮНЫЙ ГЕНИЙ»

24 августа 1770 года юноша семнадцати лет поднялся к себе в мансарду в доме № 39 по Брук-стрит недалеко от Лондонского района Холборн, собрал кипу рукописей и документов и принялся рвать их в клочки. Покончив с этим занятием, он лег на кровать, налил себе вина, всыпал изрядную дозу мышьяка и залпом выпил; так умер самый одаренный и самый несчастный из литературных мистификаторов – Томас Чаттертон.

Чаттертон родился 20 ноября 1752 года в Бристоле, в бедной семье. Отец его был на семнадцать лет старше матери и умер за три месяца до того, как Томас появился на свет. К тому времени он занимал полуофициальное положение в церковном хоре и был учителем Рэдклиффской приютской школы, или школы св. Фомы. Он тонко чувствовал музыку, страстно любил читать и с особым удовольствием предавался изучению древностей. Мать Чаттертона, женщина экспансивная, деятельная, после смерти мужа содержала семью, зарабатывая превосходным шитьем и вышиванием.

В пять лет Томас Чаттертон был неуравновешенным строптивым ребенком и ни за что не хотел учиться тому, чему его пытались учить. Томас вечно задирал своих сверстников и обращался с ними как со слугами. Так продолжалось до семи лет, когда он нашел у отца старую Библию, выучился читать, и с тех пор у него пробудился интерес к отцовским книгам. Особенно ему нравились огромные рисованные инициалы. Вскоре интерес к книгам стал почти фанатичным, мальчик читал беспрерывно, и матери приходилось отбирать у него книги. Томаса это чрезвычайно огорчало, и он стал пропадать в близлежащей церкви св. Марии Рэдклиффской. Помощником священника там был его дядюшка, и они часами беседовали, а иногда Томас бродил по кладбищу, разглядывал надписи на могильных плитах. Занятие это все сильнее увлекало его, богатое воображение помогало представить, какими умершие были при жизни. Они стали его друзьями; эти призрачные фигуры казались ему товарищами, в которых он так нуждался. Все отдаляясь от семьи и друзей, он все больше привязывался к церкви св. Марии.

В 1760 году, когда Томасу исполнилось восемь, его отправили в Колстонский приют. Там ему выдали синее, похожее на монашеское, одеяние. Новый наряд нравился мальчику: он походил на старинные одежды и возбуждал его любовь к прошлому. Сама же школа его разочаровала; малейший признак незаурядности в воспитанниках встречал полное равнодушие тамошних наставников. Друзей среди учеников у него почти не было. Томас предпочитал общество старших, тех, кто мог разделять его не по годам взрослые интересы. Первые месяцы в Колстоне прошли очень одиноко, а во время каникул мальчик целыми днями просиживал на чердаке родного дома, где книги помогали ему погрузиться мечтами в пятнадцатое столетие. К десяти годам все свои карманные деньги Томас тратил в ближайшей библиотеке – там книги давали на дом, – зачитываясь трудами по истории и богословию.

Он стремился к одиночеству и часы досуга проводил за книгами, знания его становились все обширнее, и вскоре он стал доверять свои мысли бумаге, сочиняя стихи. В 1763 году – Томасу тогда было 11 лет – на кладбище церкви св. Марии Рэдклиффской сломали замечательный крест тончайшей работы, простоявший там три столетия. Чаттертон написал яркое сатирическое стихотворение об этом варварстве и послал в местную газету, где оно и было опубликовано 7 января 1764 года. Хотя это сатирическое стихотворение было религиозным по духу, Чаттертон склонялся к более широким сатирическим темам, стремясь добиться остроты в оценке характеров.

Томас по-прежнему не питал особого почтения к школе – ни к учителям, ни к ученикам. Исключение он делал лишь для Томаса Филлипса, помощника учителя, человека умного и начитанного. Чаттертон очень высоко ценил Филлипса и именно ему показал несколько рукописных пергаменов, якобы принадлежащих перу «Т. Раули, приходского священника». Томас Раули жил в XV веке в Бристоле, и юный Чаттертон решил подписать его именем свои мистификации. Он утверждал, что нашел рукописи в церкви св. Марии Рэдклиффской. Томас показал Филлипсу стихотворение «Элиноур и Джуга» – прелестный диалог, написанный в изящной меланхолической манере необычным, старинным почерком, разобрать который было необычайно трудно. То была трогательная история двух молодых дам, скорбящих о гибели своих возлюбленных на войне Алой и Белой роз. Позднее, в мае 1769 года, поэма была опубликована в «Таун энд кантри мэгэзин», и доктор Грегори назвал ее «историей на редкость прекрасной и трогательной». Филлипс был ошеломлен находкой, а Чаттертон горд тем, что сумел заинтересовать любимого учителя. Последующие два года соученики относились к Томасу с чрезвычайным уважением и нередко просили его сочинить сатирическое стихотворение, обычно о ком-нибудь из учителей. Томас даже показал своим школьным товарищам, как можно состарить пергамен, натерев его землей и подержав над горящей свечою.

Чаттертон по-прежнему посещал скучные занятия в Колстоне, но много времени проводил и за своими книгами по истории, богословию, философии и радовался любому чтению, способному утолить его не по годам развитые интересы. В последние школьные месяцы Чаттертон встретил двух людей, которым суждено было серьезно повлиять на его жизнь. Первым был Уильям Барретт, врач, увлеченный историей Бристоля. Томас часто бывал у него, главным образом привлекаемый большой и хорошо подобранной библиотекой. Долгие часы проводили они в беседах и спорах, и Барретту нравилось, как загорается в споре его молодой друг. Чаттертону и самому была по душе эта дружба, и порой он вознаграждал своего старшего друга «найденными» старинными пергаментами, планами и документами по истории Бристоля, доставляя Барретту безмерное удовольствие. Вторым из друзей Чаттертона был Джордж Кэткот, самодовольный эгоистичный человек, полная противоположность Барретту, обладавший, однако, полезными, на взгляд Чаттертона, знаниями. В расчете на него Чаттертон создал несколько произведений, в том числе «Бристоускую трагедию, сиречь смерть Чарлза Бодена», искреннюю и пламенную балладу. В основе ее сюжета – смерть Чарлза Бодена, сторонника Ланкастерской династии, который замыслил убить графа Уорика, но был схвачен, заключен в тюрьму и затем повешен в Бристольском замке. Чаттертон сочинил также «Эпитафию Кэнингу», неторопливо разворачивающиеся стихи, текущие плавно, как тихие струи Эйвона, на берегах которого происходит действие. Это история Уильяма Кэнинга, главы городского магистрата Бристоля в XV веке. Чаттертон наткнулся на его имя в церкви св. Марии Рэдклиффской и, сознавая значительность этой фигуры, решил сделать его «покровителем Раули».

Через Кэткота Чаттертон познакомился с Генри Бергемом, человеком тщеславным, но не лишенным воображения; он хотел с помощью Чаттертона проследить свое генеалогическое дерево, у которого, по глубокому убеждению Бергема, были благородные корни. Как ни странно, Чаттертон нашел именно то, что искал Бергем, – родословную семейства Де Бергем, восходящую ко временам норманского завоевания. Более того, Чаттертон «обнаружил» принадлежащую перу Раули рыцарскую поэму «Турнир, интерлюдия», в которой среди участников турнира упоминался рыцарь по имени Джоан де Бергамм. К генеалогическому древу Бергемов Чаттертон добавил ветвь и своей семьи, породнившейся якобы с семьей Бергем много лет назад.

Чаттертон понимал, что одно дело изготовить фальшивые документы, а другое – объяснить, где он их обнаружил, и именно придуманное им объяснение проливает свет на истинную одаренность юноши. Бродя по церкви св. Марии, он обнаружил ларец, хранилище приходских документов, взломанный несколькими годами раньше. В ларце осталось еще множество документов, книжиц, рукописей XV века времен царствования Эдуарда IV, когда главой магистрата был Уильям Кэнинг. За долгие часы, проведенные в церкви, Томас прочел, изучил и литературно обработал свои находки. В этом ларце он якобы и обнаружил стихи и прочие труды Раули. Для своих подделок Чаттертон, как правило, использовал пергаменты из ларца, предварительно выведя с них старые тексты.

1 июля 1767 года Чаттертон окончил школу, и его отдали учеником в контору Джона Ламберта, бристольского адвоката. Томас надеялся, что свободного времени у него теперь будет больше и писать ему станет легче, но Ламберт оказался несносным хозяином. Он обращался с Томасом как со слугой, запретил часы досуга посвящать собственным увлечениям и велел Чаттертону все свободное время читать книги по юриспруденции. Юноше пришлось делить комнату со слугой, питался он также вместе со слугами. Хотя в конторе работы у него было немного, в часы службы Ламберт не разрешал ему заниматься чем-либо посторонним. Но Чаттертон продолжал сочинять и на службе, поминутно поглядывая на дверь, дабы приход Ламберта не застал его врасплох, либо писал ночью, при свете луны. Он снабжал Барретта материалами для задуманной им книги по истории Бристоля, посылал свои стихи редакторам разных журналов, чтобы узнать их мнение о своем творчестве. В 1768 году он послал в «Феликс Фарлиз джорнэл» свое очередное сочинение, названное им «Описание первого перехода мэра через старый мост» и подписал его «Dunelmus Bristoliensis». Это стихотворение он приурочил к открытию нового моста через Эйвон – его построили взамен старого, каменного, возведенного при Генрихе II.

В 1769 году Чаттертон послал несколько работ в разные журналы, в том числе в «Таун энд кантри мэгэзин», и тот принял их и опубликовал. Весьма воодушевленный успехом, Томас решился послать издателю Додсли «копии нескольких старинных стихотворений и интерлюдию (возможно, древнейшую из дошедших до нас), написанные неким Раули, священником из Бристоля, жившим во времена Генриха VI и Эдуарда IV». Додсли не удосужился ответить ни на это письмо, ни на следующее, в которое Чаттертон вложил отрывок из «Аэллы», поэмы об Аэлле Саксонском, страже Бристольского замка. Аэлла женится на своей возлюбленной Берте; на свадебном пиру он узнает, что поблизости высадились датчане, и бросается в бой, чтобы остановить вторжение; датчане обращены в бегство, но сам Аэлла тяжело ранен. Он спешит домой, чтобы умереть на руках своей молодой жены, но узнает, что она сбежала из замка с другим. В отчаянии Аэлла вонзает кинжал себе в грудь, но тут появляется его жена; оказывается, ее увезли хитростью, якобы к раненому супругу. Раскрыв обман, она тотчас пустилась в обратный путь. Но пока Берта рассказывает о своих злоключениях, Аэлла умирает, и она без чувств падает на его мертвое тело. Поэма написана ярко, свежо и весьма увлекательно: веселье и музыку, песни менестрелей сменяет трагедия битвы, а завершает все отчаяние смерти.

Чаттертону приходит на память Хорэс Уолпол, который написал и опубликовал в 1764 году «Замок Отранто», утверждая, что это – перевод найденной им старинной рукописи. Чаттертон пишет ему письмо и вкладывает в него несколько сочинений «Раули», в том числе «Возрастание живописных ремесел в Англии, писанное Т. Раули в лето 1469 для Мастера Кэнинга». «Возрастание живописных ремесел в Англии», одна из слабейших работ «Раули», прослеживает историю английской живописи со времен бриттов до Генри из Торнтона, написавшего по заказу Кэнинга несколько фресок. Уолпол прочел присланное и в своем ответе, поблагодарив Чаттертона, благосклонно отозвался о творениях Раули, особенно об их гармонии и настроении. Уолпол указал также на одну из древних картин маслом, упомянутую в работе Чаттертона. По словам Уолпола, это укрепило его убеждение, что технику масляной живописи открыл не Ян ван Эйк, что она существовала задолго до него. Уолпол спрашивал Чаттертона, где тот обнаружил рукописи, предлагая опубликовать их, если они не печатались прежде, спрашивал, нет ли у него и других материалов. Чаттертон, в восторге от такого ответа, немедленно отослал и другие свои работы, но совершил промах, упомянув о стесненных обстоятельствах и намекая Уолполу, что хотел бы приискать для себя более подходящее место. Уолпол тут же почувствовал неладное и решил посоветоваться со своими друзьями, поэтами Грэем и Мейсоном. Оба сразу же заявили, что рукописи поддельные и написаны недавно. Следующее письмо Уолпола к Чаттертону было совсем в ином, сухом тоне: Уолпол советовал Томасу заниматься своим делом – юриспруденцией и прежде составить себе состояние, а потом уж услаждать себя литературными занятиями. Чаттертон ответил ему, что перевел поэмы Раули со списка, принадлежащего одному джентльмену, совершенно уверенному в их подлинности. Далее он прибавил:

«Хотя мне всего шестнадцать лет от роду, я прожил достаточно, чтобы убедиться в том, что бедность идет рука об руку с литературой. Я весьма обязан Вам, сэр, за Ваш совет и последую ему; более того, я уничтожу весь этот бесполезный литературный хлам, и никогда более перо мое не коснется бумаги, иначе как в связи с нуждами закона и права».

Вскоре Чаттертон отправил Уолполу еще одно короткое письмо с просьбой вернуть посланные им отрывки, поскольку его друг Барретт пишет историю Бристоля и хотел бы включить их в книгу. Томас не получил ответа и написал вновь; письмо пришло перед самым отъездом Уолпола в Париж; рукописи он так и не вернул. 24 июля, когда Уолпол возвратился в Лондон, Чаттертон снова написал ему, на сей раз гневно, сетуя на то, что Уолпол медлит с отправлением рукописей:

«Сэр,

Я не могу примирить Ваше отношение ко мне с теми представлениями о Вас, которые я некогда разделял. Сэр, я полагаю себя оскорбленным: не будучи осведомлены о моих обстоятельствах, Вы не осмелились бы обходиться со мною подобным образом. Дважды обращался я к Вам с просьбой вернуть мне копии рукописей – от Вас ни слова. Буду признателен, если Вы объяснитесь или извинитесь за свое молчание.

Томас Чаттертон

Июля 24 дня».

4 августа Чаттертон, наконец, получил рукописи, но теперь у него не оставалось никакой надежды, что Уолпол поможет ему опубликовать его творения. Хотя последним письмом Чаттертон и сжигал за собой мосты, совершенно очевидно, что Уолпол был незаслуженно груб с юношей, ведь и сам он со своим «Замком Отранто» сделал точно то же, что Чаттертон. Впрочем, через восемь лет после смерти Томаса Чаттертона он раскаялся, что не помог ему, и признал его гением, каковым тот, несомненно, и был. Несмотря на раскаяние, на Уолпола все же ложится доля ответственности за роковую судьбу Томаса Чаттертона.

Чаттертон мучительно переживал обиду, нанесенную ему Уолполом, он даже написал уничтожающую сатиру, которую намеревался послать обидчику, однако сестра отговорила его от этого.

 
Уолпол! Я и в мыслях не имел,
Сколь ты жестоко сердцем очерствел;
Вкушая Роскошь, ты не внял Мольбе
Подростка одинокого, к Тебе
Воззвавшего; его Стыдишь ты рьяно, —
А сам не знал подобного Обмана?
«Отранто» вспомни! – Что за словопренье?
Презреньем я отвечу на Презренье.
Кропай, Уолпол, Письма Недалеки,
Красоткам шли свои Пустые Строки;
Когда Льстецы тебя Хвалят вокруг,
Не Враг молчит тебе во Славу, – Друг!
Что ж, отвергай прямого Простеца…
…………………………………….
Когда б я дни средь Роскоши губил,
Уолпол, ты б меня не оскорбил!
И все ж, как Раули, до конца времен
Я буду жив, ты ж – мертв и осужден.
 

Вскоре Чаттертон пережил еще один удар – смерть своего друга Томаса Филлипса. Весть эта поистине потрясла Чаттертона – он вдруг явственно ощутил жестокую реальность смерти. Вновь берется он за перо и сочиняет «Элегию на смерть Томаса Филлипса», стремясь выразить в ней скорбь и нежность к тому, кого он так чтил, – а чтил он немногих.

 
О Муза, отойди, я слезы лью
О Том, чью Дружбу Небо нам дает;
Покой и Сон, покиньте жизнь мою,
Мой Филлипс мертв – и смерть меня влечет.
 
 
Как мало Счастья Чаттертон вкусил,
Как редок был изменчивый Покой!
Мгновений Мира ждать – нет больше сил.
Какой судьбе я обречен Тоской!
 

От подобных стихов перо Чаттертона обращается к язвительной сатире. Он не щадит и столь знатных особ, как герцог Графтон, граф Бьют и принцесса Уэльская. Помимо прочего, Томас сочиняет политическое обличение для «Мидлсекс джорнэл». Чаттертон по-прежнему находится в зависимости от Ламберта, обреченный еще на четыре года этого заточения. 17 апреля 1770 года Томас написал «Завещание», где намекал, что на следующий день собирается покончить жизнь самоубийством. Каждая строка «Завещания» источала обиду на тех, кто отказывал ему в помощи и сочувствии. То был своеобразный сатирический документ: завещание, перечислявшее обычные для бедняка мелочи, завершалось такими неожиданными дарами, как «смирение», которым он одаряет его преподобие мистера Чаплина, «свою веру» завещал он декану Бартону, «скромность», вместе с грамматикой и просодией, – м-ру Бергему; Бристолю же Чаттертон завещал «свой высокий дух и бескорыстие, достоинства, утраченные его жителями со времен Кэнинга и Раули». Разумеется, «Завещание» Томас написал намеренно, он хотел напугать Ламберта, заставить его расторгнуть договор, и это ему удалось. К концу апреля Чаттертон покинул Бристоль и отправился попытать счастья в Лондоне – деньгами его великодушно снабдили бристольские друзья. Статьи, посланные в журналы за последние полтора года, принесли ему приличный доход, переписка с издателями, казалось, многое обещала. Отчего же не переселиться в город, сулящий успех и славу? В Лондоне у него не было покровителя, однако письменные заверения и успешно начатая работа придавали ему уверенности. Томас переехал в Лондон спустя всего две недели после появления «Завещания».

Чаттертон довольно легко и быстро приспособился к новому образу жизни, зачастил в кабачки, куда захаживала пишущая братия того времени. Его везде привечали, благодаря чарующим манерам и искренности, но более всего – из-за его разящего сатирического пера. Он подружился с Джоном Уилксом, и тот дал ему работу в журнале «Фрихолдер мэгэзин», продолжал он писать и для «Таун энд кантри мэгэзин». Под псевдонимом «Децимус» Чаттертон писал и для «Миддлсекс джорнэл», в сатирических произведениях подражая стилю Джунуса, Смоллетта, Попа, Коллинза и Макферсона. Его друзья-издатели весьма охотно принимали и публиковали эти работы, но, к сожалению, не спешили с выплатой гонораров. А вскоре на литературный мир обрушились неприятности, правительство не на шутку ополчилось на журналы вигов, двух знакомых Чаттертону издателей заключили в тюрьму. В то время Чаттертон жил в Шордитче с кузиной, миссис Бэлленс, и она настаивала, чтобы Томас нашел себе работу в конторе, пока не улягутся страсти. Но тот ее и слушать не стал и лишь просил не вмешиваться в его жизнь. Он рассчитывал, что его посадят в тюрьму вместе с друзьями: по его мнению, это принесло бы ему известность, необходимую для того, чтобы добиться прочного положения.

В июне Томас переехал из прежнего жилья в мансарду на Брук-стрит, в Холборне, где мог оставаться наедине со своими трудами и мыслями. В июле он получил пять гиней за небольшой фарс под названием «Месть» и почти всю сумму потратил на подарки матери и сестре, тогда как явно было необходимо хоть часть денег истратить на самого себя. Сестре Томас писал: «Мои нынешние занятия обязывают меня часто бывать в самом высоком обществе», а сам в это время едва сводил концы с концами.

Потеряв всякую надежду на ответ редакторов, все еще не опомнившихся от недавних событий, Томас решил еще раз попытать счастья с помощью какого-нибудь поддельного произведения Раули. Он сочиняет романтическую «Сиятельную балладу о милосердии, каковую сложил добрый священник Томас Раули в лето 1464». Сюжет этой великолепной поэмы взят из притчи о добром самаритянине, размер баллады тот же, что в «Элиноур и Джуге», но ритм более сдержан и мягок, что придает балладе особое благозвучие. Чаттертон послал балладу редактору «Таун энд кантри мэгэзин», но, вопреки ожиданиям, ее тут же вернули с отказом, поскольку ни Раули, ни его мнимые сочинения не интересовали редактора. Чаттертон пришел в ярость, но тут же окунулся в работу и принялся выплескивать одну вещь за другой в надежде поскорее заработать денег, – и хотя «Таун энд кантри мэгэзин» принял почти все, что было им написано, гонорара он так и не получил. Чаттертон утверждал, что при этом в одном из выпусков журнала он был чуть ли не единственным автором.

К августу Чаттертон понял, что дела его плохи, и его охватило отчаянье. Тогда Томас написал в Бристоль, своему старому другу Барретту. Он просил помочь ему заняться медициной, скажем, устроиться помощником корабельного врача на какое-нибудь судно. Барретт, однако, уже не испытывал прежних дружеских чувств к своему бывшему подопечному: ведь вскоре после приезда в Лондон тот написал сатирическое стихотворение «Зрелище», где нападал на бристольское духовенство и врачей, а среди них были и его друзья. Особенно жестоко он обошелся с Кэткотом – тот впоследствии возмущался крайней неблагодарностью Томаса; единственный, о ком Чаттертон отозвался с похвалой, это Барретт. Очевидно, Томас близко познакомился с врачами, бывая в доме у Барретта и, судя по всему, неплохо знал их образ жизни. Многих имен в рукописи не было, но позднее Чаттертон их вписал. С горечью прочли эти стихи те, кто знали Томаса по Бристолю и уважали его.

Добрые лондонские друзья предлагали юноше помощь, но он был горд и не хотел признаться, что умирает с голоду. Томас не выносил унижения, и гордость стоила ему жизни. Он поднялся к себе в мансарду и принял яд, купленный им, как утверждал лавочник, чтобы морить крыс, кишевших у него в комнате. Перед смертью Томас уничтожил все остававшиеся у него бумаги, в том числе и стихотворения Раули, не преминув, однако, оставить после себя эпитафию:

 
Прощай, Бристоль, унылые громады,
Жрецы Мамоны, что лукавить рады!
Стихи былые юноша вам дал —
Отвергнутый под звон пустых похвал.
Прощайте же, спесивые болваны,
В крови у вас – лишь Козни да Обманы!
Иду туда, где слышу Песнь нетленну, —
Вы ж, отошед, низвергнетесь в геенну.
Прости мне, мать; душа, оставь меня,
Я более не вынесу ни дня.
Последний миг Отчаянья простить
Молю, о Небо! я не в силах жить.
 

Чаттертона знали немногие, поскольку большая часть его сочинений в журналах того времени печаталась под псевдонимами, и смерть его некоторое время оставалась незамеченной. Те же, кто знал о «найденных» им сочинениях Раули, считали Чаттертона скорее исследователем и переводчиком, чем поэтом. Похоронили его на кладбище для бедных при работном доме близ Шоу-лейн; впрочем, предполагают – правда, тому нет никаких доказательств, – что позднее прах его перенесли в церковь св. Марии Рэдклиффской. Там до сих пор сохранился памятник со строками из «Завещания»: