Текст книги "Чингисхан"

Автор книги: Джон Мэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Мановением руки Чингис дал ход малой революции, которой суждено было послужить и ему самому, и его духовному наставнику. Не успел Цянчунь добраться до дома, как перед лицом новой, централизованной и в высшей степени амбициозной формой даосизма начал отступать буддизм. Цянчунь ехал на чингисхановских перекладных и был в Бейджине в начале 1224 года, где его встречали толпы почитателей. Желая как можно скорее видеть осуществление ханского указа, Учитель призвал своих последователей спокойно признать власть монголов. Освобождение от налогов имело потрясающий эффект для привлечения сторонников. С этого момента маленькая секта, почти не видная в тени своего родителя и соперника буддизма, стала расти как на дрожжах, новые группы приверженцев взялись строить новые храмы – наместник Бейджина отвел для одного из них большой участок земли – и забирать приходящие в упадок буддийские. Для даосов это было время чудес предзнаменований. Журавли делали в небе круг, колодец с прогорклой водой наполнялся кристально чистой пресной. Планета Марс вошла в созвездие Скорпиона, предзнаменуя катастрофу, которую Учитель сумел отвести с помощью умелых заклинаний. В нескольких случаях силой молитвы он приостановил голод.

В 1227 году Цянчуня сделали главой всего расширяющегося и свободного от налогов движения, по существу он становится своего рода даосским папой, а его Ватиканом делается подновленный и расширенный храм, переименованный в его честь. Но он знал, что совсем недолго осталось до его часа (что и понятно, если учесть, что ему было 79 лет и что он страдал от дизентерии). Когда ураган разрушил один из берегов дворцового озера, Учитель улыбнулся и промолвил: «Когда падают горы и высыхают озера, разве это не время для меня уйти тем же путем?»

22 августа, за шесть месяцев до своего восьмидесятилетия, он скончался. По странному совпадению в тот же месяц и тот же год умер его величайший ученик: но это история для еще одной главы. Ли Цичан описывает его смерть краткими и простыми, как мазок кисти, словами. В тот день Учитель написал стихотворение о быстротекущей жизни и ее неумирающей сущности в предвосхищении мгновения, когда он сбросит скорлупу своего тела и вознесется к святому бессмертию. «Потом он пошел в зал Пао цюань и возвратился к Чистоте и Непорочности. Зал наполнился необыкновенным благоуханием».

Нельзя не сказать, что его переход в лучший мир иной не был одинаково оплакиваемым и вовсе не был окружен атмосферой всеобщей преданности и неземного пиетета. Цян-чунь очень многое сделал для своей секты, и это доводило буддистов-ортодоксов до бешенства, они радовались его кончине и злорадствовали по поводу обстоятельств, в которых она произошла. Он умер от дизентерии, подчеркивали они, сидя в туалете, и грубо злословили по поводу источника благоухания, который окутал его в минуту смерти.

Но последователей у него было великое множество, а слава росла не по дням, а по часам. Когда к его телу открыли доступ, за день проходило до 10 000 желавших отдать ему последние почести – князья, чиновники, ученые, простолюдины, буддийские священнослужители и монахи, не говоря уже о даосах, число которых множилось каждый день. Добровольцы отстроили храм в его честь всего лишь за 40 дней. Сумасшедший Ван и его апостолы станут действующими лицами пьес и рассказов, а учение секты Полного Совершенства станет основной частью современного даосизма во исполнение стихов, написанных Учителем Цянчунем в день его смерти:

 
Скоротечная пена плывет и исчезает;
Но поток течет себе, не обращая на нее внимания.
 

11 Последний поход

В 1224 году у Чингиса наконец стали свободны руки, чтобы разделаться с Си Ся, тангутским царством, которое отказало ему в подкреплениях пять лет тому назад. Отказ он воспринял как пощечину, которой наградил его нижестоящий, как оскорбление, которому несть прощения, как угрозу самому существованию новой империи. Си Ся должно быть уничтожено.

Но перед ним как стратегом маячил настоящий кошмар. В тот момент за господство во Внутренней Азии боролись четыре державы: монголы, Си Ся, Цзинь в Северном Китае (монголы не смогли сокрушить их до конца) и Сун на юге. Следующий этап в этой борьбе наступил в 1227 году, году двух поворотных пунктов в истории, которые произошли почти одновременно, – смерти Чингиса и окончательного решения проблемы Си Ся.

Во главе Си Ся стоял новый молодой правитель Сяньцзун, которому было не по плечу вернуть своему государству былую, домонгольскую стабильность. Возможно, догадываясь о том, что надвигается на его страну, он подписал мирный договор с соперниками и соседями Цзинь, которые нуждались в передышке в войне на три фронта. Для того чтобы вы играть время, коварный Сяньцзун предложил подписать мир и Чингису, в качестве приманки намекая на то, что мог бы пойти и на признание вины своего предшественника и делать в будущем так, как ему скажут. Чингис в принципе со гласился, потому что гарантированный мир с тангутами развязывал ему руки в том, чтобы, не оглядываясь на них, заняться остальным Китаем. Но Сяньцзун должен доказать свою искренность, прислав Чингису в качестве заложника своего сына. Пока шли переговоры, получилась краткая передышка, и Чингис перегруппировал свои силы, теперь он был готов к любому повороту событий. Никакого княжича в качестве заложника не объявилось. Когда монгольский эмиссар потребовал, чтобы это условие было выполнено, тангутский правитель, положившись на заключенный с Цзинь мир, наотрез отказался.

Теперь военная машина Чингиса пришла в движение. Перед ним были два ставших союзниками противника, и, если он хотел опередить объединение их сил, ему нужно было действовать быстро. Осенью 1225 года он двинулся на юг. Как и прежний раз, его путь лежал через Гоби и горные цепи, называвшиеся Три Красавицы, где по речным долинам в междугорье разгуливали стада диких ослов. Чингис в свои шестьдесят с лишним лет никогда не пропускал хорошей охоты. Как-то во время охоты его серо-коричневая лошадь вздыбилась, и хан упал на землю. Полученная им травма, может быть вывихнутое плечо или ушибленное ребро, требовала отдыха.

Той ночью у Чингиса поднялся жар. Пришлось менять планы. Вожди встретились, чтобы обсудить положение. Свое мнение высказал Толун, черби своего рода управляющий двором, камергер) Чингиса, сопровождавший своего господина во время вторжения в Китай тринадцать лет назад. Тангуты городские жители, сказал он, они никуда не двинутся, лучше все го отступить, дать время хану выздороветь и тогда нанести удар. Но когда это предложение довели до хана, он не захотел и слушать об этом: «Тангуты скажут, что мы слабы сердцем». Лучше оставаться там, где мы стоим, и тянуть время, послать письмо с напоминанием о причинах войны, намекнуть, что тангутам еще не поздно договориться о мире, если они хотят мира. Услышав, что сообщил ему посол Чингиса, он стал искать выход из положения. Уж если на то пошло, то не он вино ват в том, что Чингису отказали в помощи пять лет назад…

Ну нет, вмешался заносчивый главнокомандующий тангутов Аша: «Это я произнес слова оскорбления! – И бросил в лицо послам Чингиса недвусмысленный вызов. – Вы, монголы, наверное, теперь научились воевать. Так что, если вам хочется повоевать, у меня на родине в Алашани решетчатые юрты, навьюченные верблюды и люди. Приходите ко мне в Алашань! Там и повоюем!»

Когда Чингису сообщили ответ, он еще не оправился от жара, но пришел в бешенство. Что за наглецы! Тангуты должны были стать вассалами! А что делают – предательство за предательством, оскорбление за оскорблением. Его еще больше охватил гнев, когда он вспомнил, что 20 лет назад помог этим людям избежать большой беды. На этот раз сомневаться не приходится, нельзя допустить, чтобы теперь, когда настало время покончить с Цзинь, взять остальной Китай, на его фланге был такой противник. Сейчас на карту поставлено больше, чем имперская стратегия. Его оскорбили лично. «Когда нам брошены такие сильные слова, как можем мы отступить? – передает его слова «Тайная история». – Даже если это будет означать для меня смерть, знает Бог, мы не можем просто так взять и уйти!»

Вызывающие слова Аши было не просто провокацией, они раскрывали его карты. В них сказались многовековые традиции, которыми руководствовались государства по всей Евразии, когда дело доходило до сведения счетов. Если должны состояться сражения, то командующие должны бы ли знать, где встретится сопротивление, должны соблюдаться правила игры, чтобы можно было представить исход. Чингис действовал по-другому. Теперь он знал, какую стратегию ожидал от него Аша, – стремительный бросок с севера через Гоби, а потом бои в заднем дворе у Аши, где тангуты могут поддерживаться двумя своими главными городами, Иньчуанем и Увэем, получая оттуда резервы, – поэтому он сделает как раз наоборот. Но не нужно торопиться. Война, как всегда, будет вестись на его условиях. Все равно наступает зима. Войска разбросаны по долинам Трех Красавиц, где они вырубают из речек кусками замерзшую воду и охотятся за дикими ослами и овцами, заготовляя впрок замороженное мясо. Многие, наверное, на зимние месяцы вернулись к своим стойбищам, бросив осадные орудия с промерзшими канатами до своего возвращения.

Весной, когда постепенно потеплело и ландшафт смягчился, войска снова собрались на своих позициях. Чингис окреп настолько, что был в состоянии лично вести армию через 160 километров песка и гравия, которые отделяют Три Красавицы от сегодняшних границ Китая, через границы Си Ся в сторону северной твердыни Си Ся, города, который монголы называли Хара-Хото, Черный город.

Этот город служил крепостью-аванпостом на протяжении 1000 лет. Он охранял неприветливый пейзаж засыпанной гравием равнины, по которой ветер пересыпал похожие на гигантские змеи песчаные дюны, но это был процветающий аванпост с населением, наверное, не одной тысячи людей, потому что стоял на т-образном перекрестке, где к Шелковому пути с востока подсоединялась дорога к реке Эцин, как называли ее монголы (ее китайское название было в те времена Цюйюань, а теперь Шюи). Она протекала по мертвой пустыне в сторону приветливых зеленых подножий Киланьшаня, Снежных Гор, расположенных на 300 километров южнее. Теперь все, что осталось от города, – это квадратные иссеченные песчаными бурями десятиметровые стены вокруг едва приметных остатков упавших зданий.

Представьте себе войско воинов-кочевников, которые теперь поднаторели также и в осадной войне, у них есть ката пульты, способные забрасывать на 200–300 метров наполненные порохом бомбы, огнеметы, луки с несколькими тетивами и, очень возможно, теперь и первые настоящие фугасные бомбы, «сотрясающий небо гром», о существовании которых есть запись более позднего времени, свидетельствующая о том, что их применяли при осаде Кайфэна в 1232 году. Такая бомба состояла из наполненной порохом железной оболочки, которая взрывалась с таким грохотом, что было слышно за несколько километров. Находившихся в радиусе 10–12 метров от взрыва солдат «разносило на куски, и даже следа не оставалось».

Нечего и думать, что Хара-Хото мог выстоять. Его захват был первым шагом к обходному маневру, который имел целью лишить Си Ся возможности использовать резервы, когда дело дойдет до главных сражений, и если бы Аша осмелился высылать из Иньчуаня подмогу через пустыню на расстояние 500 километров, то его войска приходили бы к месту сражения совершенно измотанными, на пределе продовольственных ресурсов и совершенно непригодными для ведения боя. Тангуты, наследники утонченной и урбанизированной культуры, предпочитали полагаться на крепкие стены. Никакой армии не вышло навстречу воюющим не по правилам монголам.

Такая политика абсолютно устраивала монголов. Они могли сосредоточивать свои силы там, где это могло принести наибольший эффект, в то время как их противники оставались разобщенными и прикованными к одному месту. Кроме того, как только был взят очередной город, монголы, как правило, оказывались в состоянии усиливаться за счет пленных, перебежчиков, предателей, захваченного продовольствия и оружия и переходить к захвату следующего го рода, который брали, если получалось, путем переговоров или боем, если переговоров не получалось. Как это было в Хорезме, это не был блицкриг, это было упорное поступательное движение, которое набирало силы, как набирает силы медленно надвигающаяся снежная лавина.

Через два месяца тремястами километрами южнее, где Эцин поворачивает на восток вдоль гор Цилянь, Чингис мог позволить себе разделить армию, усиленную тангутским продовольствием, оружием, животными, пленными и предателями. Субудай направился на запад, чтобы нанести удар по самым отдаленным городам Си Ся, а главные силы пошли на восток к сердцу бунтующих владений.

На 160 километров к востоку находился город Шелкового пути Ганджоу. В наши дни это промышленный город, а в дни Чингиса это был город-оазис, славившийся своими пастбища ми и своими лошадьми, а еще буддийским храмом с 34-метровой статуей сидящего Будды (и храм, и статуя целы и поныне). Чингис бывал здесь раньше, ненадолго, во время похода 1205 года. В то время был захвачен мальчик, сын коменданта города. Мальчик привык к монгольскому образу жизни, воевал, хорошо проявил себя, принял монгольское имя Цагаан (Белый), поднялся от рядового воина до поста командира охраны Чингиса. Отец Цагаана все еще занимал пост коменданта города. Цагаан пустил через стену стрелу с запиской к отцу, попросив встретиться с ним. Отец согласился. Представители сторон договаривались об условиях сдачи города, когда заместитель коменданта узнал о происходящем, захватил власть, убил отца Цагаана и наотрез отказался вести переговоры с монголами. Разгневанный Чингис, по одному источнику, пригрозил похоронить весь город живьем. Но после того как город пал, Цагаан попросил пощадить его родной город – всех жителей, кроме 35 человек, которые участвовали в заговоре и убили его отца.

В августе, пока Чингис скрывался от жары в Снежных горах, его войска стояли у ворот Увэя, второго по величине го рода Си Ся. Поскольку вся территория современного Западного Китая находилась в руках монголов, жители Увэя обращали свои взоры за помощью к столице. Никакой помощи не пришло. Видя, что единственной альтернативой смерти была сдача города, горожане сдались и остались в живых.

Пришла осень. Чингис вернулся с гор и присоединился к войску на Желтой реке, переправился через нее и…

Я должен прервать свое повествование. Источники более чем недооценивают этот маневр монголов. Желтая река не то препятствие, которое можно взять в два прыжка. В этом месте, где она огибает горы Хелань перед тем, как направить течение на север мимо Иньчуаня, река представляет собой километровой ширины жидкую кашу из ила, и, на мой взгляд, она совсем не желтая, а грязно-коричневая. Она слишком широкая, чтобы пускаться по ней вброд, и на середине течение довольно быстрое, и, хотя конница кочевников могла переплывать реку, пользуясь надувными мехами, она слишком глубокая для фургонов. И, помимо всего прочего, вода в ней такая густая, что ее можно есть. Я плавал в ней, открывал глаза под водой и совершенно ничего не видел. Из реки я вылез весь в грязи по бедра. На этой реке нужны лодки, вид транспорта, не очень востребованный в Монголии. К счастью, местное население имело речной транспорт – надувные мешки из овечьих или коровьих шкур (они по сей день в ходу – в прибрежном городе Шапотоу туристы могут совершать речные прогулки, гребя на платформах, установленных на кожаных мешках). Источники XIV века сообщают о том, как несколько мехов, привязанных к платформе и управляемых гребцами, составляли довольно прочное водное средство для доставки зерна и соли по спокойным водам реки до Иньчуаня и даже еще дальше. Это определенно не было новаторской идеей. Такие плавательные платформы были и ранее известны монголам. И их быстро приспособили для перевозки на другой берег повозок, телег, волов и на вьюченных лошадей. Достигнув другого берега, можно было увезти с собой и меха, и сами платформы.

Переправившись через Желтую реку, монголы подошли к Иньчуаню с юго-востока, откуда Аша ожидал их меньше все го – со стороны, противоположной той, которую он назвал в своем дерзком ответе Чингису.

Этого было достаточно, чтобы наполнить смертельным страхом сердце любого правителя, что, по-видимому, и получилось. Бездарный император Сяньцзун умер, и чаша с ядом царствования перешла к его родственнику, еще одному представителю клана Веймин, которого также звали Сянь. Его правление было настолько мимолетным, а то, что последовало за ним, столь ужасным, что он лишь мелькнул видением на страницах истории.

В ноябре монголы окружили Лиу (Линчжоу, как его тогда называли тангуты, или Теремджи – Угрожающий, как его называли монголы), что расположен всего в 30 километрах к югу от Иньчуаня. Только теперь тангуты предприняли активные действия. Лиу, подобно Иньчуаню, снабжался водой по обширной системе каналов. Большую часть года это была хорошая оборонительная система. Но стояла зима, и каналы, и сама река покрылись твердым льдом. Тангутская армия шла с противоположного берега. Монголы сняли осаду, перешли реку по льду, атаковали, разгромили растерявшихся тангутов, а затем снова вернулись к осаде. Никаких подробностей об этом сражении не сохранилось, но можно предположить, что обе стороны понимали, что с тангутами покончено.

Лиу пал в декабре. Единственной сохранившейся деталью этого эпизода было то, что бурно торжествовавшую армию поразила какая-то инфекционная болезнь, то ли тиф, то ли дизентерия. Нам это известно, так как ученый муж и императорский советник Чу Цзай, возвращавшийся из Централь ной Азии, был свидетелем разграбления города и охватившей монголов эпидемии и принимал меры, чтобы сдержать и то и другое. В то время как все монгольские командиры соперничали между собой, хватая детей, женщин и ценности, Его Превосходительство (Чу Цзай) взял только несколько книг и два верблюжьих вьюка с ревенем, которым пользовал заразившихся воинов. Это очень странная деталь. Наверное, ревень помогал молодым воинам, не получавшим свежей пищи, другого объяснения не вижу.

Теперь, когда одно войско осаждало Иньчуань, другое должно было не только покончить с городами поменьше на востоке и на юге, но и начать реализацию гораздо более широкого плана, имевшего целью нейтрализацию Цзинь. Продолжая в Си Ся очищать захваченные территории и осаду Иньчуаня, Чингис, теперь вместе с Субадаем, двинул войска на юг и на запад, через 100 километров перейдя границу Цзинь. Таким маневром он перерезал узкий, шириной около 150 километров, язык Западного Цзинь, территории, покрывавшей теперешние китайские провинции Нинся и Гансу, чтобы помешать войскам Цзинь соединиться с их союзника ми тангутами и подготовить завоевание главной территории собственно Цзинь. Для этого Субадай перевалил через северные отроги гор Люпань, пройдя за февраль и март, если считать по прямой, 450 километров или что-нибудь вдвое больше, если учесть, что по прямой он пройти не мог, так как должен был совершать зигзаги от города к городу, – поразительный результат для войска, которое уже больше года вело непрерывные боевые действия. Субадай отметил успех посылкой 5000 коней в подарок своему повелителю и господину.

Чингис же двинулся на юг и таким образом вышел или, по крайней мере, приблизился к еще одному удивительному па мятнику, говорившему ему о том таинственном мире, до которого теперь, казалось, рукой подать.

Маршрут армии Чингиса следовал течению реки Цин Шуй. На первый взгляд долина реки выглядит очень привлекательно, плоской и ровной. На самом же деле толстый слой чернозема пересекается оврагами, промытыми потоками, стекающими с гор Люпань на запад и на восток с гор Шан и Луо. Вероятными тогда были деревянные мосты, а поскольку дело было летом, то сама Цин Шуй походила на ручей с затвердевшим под солнцем дном по краям, над которым высились крутые берега. Но шли они по руслу реки или по дороге, фургоны и осадные орудия двигаться быстро не могли. Отряды конников, конечно, ничто не сдерживало, и они могли свободно скакать впереди колонны или в стороны, чтобы разведывать лучшую дорогу, искать продовольствие или находить вражеские отряды. Так что Чингису докладывали о том, что делается за 20 километров впереди по извилистой дороге, цеплявшейся за обрывистые берега реки Сы Коу («Вход в Храм»), которая впадает в Цин Шуи в пыльном городишке Саньюн.

Следуя повороту дороги, петляющей по неровным пластам красного песчаника, вы увидите утес, испещренный щелями, как пчелиные соты. Их больше сотни – все это кельи буддийских монахов еще VI века, соединенные до головокружения крутыми, высеченными в скале лестницами. Это Сюмишань, «Гора Сокровищ». Когда-то это было удивительнейшее место для тех, кто искал просвещения, – уединенное, суровое, но красивое, с видами на красные и зеленые овраги, промытые в песчанике, и на украшенное островками травы нагорье. Сейчас там нет монахов, лишь пара дряхлых сторожей с золотыми зубами и в очках, скрепленных массивными прищепками. Скалы изъедены закрученными корнями кривых сосен и покрыты шрамами, оставленными ножами школьников. Если дух Сюмишань обладает силой наказывать любителей оставлять граффити, то Ван Юцзинь и Гу Ицзин, в числе прочих, в своем последующем перевоплощении будут жуками.

А сила тут чувствуется. Она маячит за выступом скалы в форме Будды, бережно хранимого камнем, из которого она высечена. Полуприкрытые глаза Будды и строгие складки его одеяния олицетворяют традиционный образ покоя и просвещения. Но подлинное впечатление создают сами размеры статуи. Несмотря на то что Будда изображен сидящим, его высота 20,7 метра. Джордж Бернард Шоу однажды так определил, что такое чудо – это что-то, порождающее веру, и долгие века этот изваянный в скале гигант, должно быть, творил для преисполненных благоговения новообращенных именно такое чудо. Он мог бы творить это чудо и сегодня, если бы к нему приходили новообращенные, потому что пережил много большее, чем разрушения, нанесенные временем и погодой. В1960-х годах во время культурной революции красно гвардейцы, помешанные на разрушении, отбили ему ноги, а потом уже не могли ничего больше сделать с ним. Сейчас он отремонтирован, ноги отлиты в бетоне, и он сидит, устремив взор поверх горного кряжа, как сидел последние 1400 лет.

Перед лицом такого колоссального утверждения веры скептицизм отступает, и ему на смену приходит смирение. За два юанясторож, который был буддистом не больше, чем я, зажег шесть палочек благовоний, ударом деревянного молотка заставил погудеть серебряный сосуд с множеством отверстий по бокам и пробубнил для нас молитву. Мы с Джоргитом склонили головы.

Мне нравится думать, что Чингис чувствовал нечто подобное, когда проходил этим же путем весной 1227 года, хотя и по другой причине. Он шел, чтобы оборвать целую линию царской династии, чьи величественные гробницы вскоре опустошат и разрушат, и они останутся стоять напоминанием будущим поколениям о бесславном конце этого царского дома. Перед его глазами возвышалось нечто, созданное верой и величайшим мастерством, нечто такое, чему поклонялись веками и еще будут поклоняться многие и многие столетия. К этому моменту два в высшей степени неудачные падения, тяжелая простуда и груз оставшихся за спиной лет – все это наводило на мысли о том, что он смертен. Мне кажется, что Чингис тогда раздумывал о том, что будут говорить о нем после его смерти, и надеялся запомниться чем-то великим, не только горами трупов и пепелищами городов. Чем? Для любого настоящего кочевника памятники и монументы ничто, заметил Джоргит, прислушиваясь к монотонному напеву молитвы, который, как нетрудно было представить себе, мог бы доноситься из заброшенного монастыря Сюмишань. Храмы и гробницы не заметишь, как без следа рассыпаются в прах. Но заставь поклоняться себе, и будешь вечно жить в сердцах и умах людей.

Через несколько недель, наблюдая за осадой Лонде, Чингис пришел к выводу, что Иньчуань, столица Си Ся, должно быть, готова сдаться. Он послал на переговоры своего военачальника-тангута Цагаана. Тот установил, что за шесть месяцев голод и болезни сделали свое дело и Сянь готов капитулировать. Император сказал, что ему только нужен месяц отсрочки, чтобы собрать достойные подарки. Сянь, просидевший на троне какие-то несколько недель, наверное, рассчитывал на известную снисходительность победителей и надеялся на долгие годы сохранить власть, оставаясь вассалом монголов. Ни того ни другого Чингис и не думал ему давать. Не думал он и показывать свои истинные намерения, которые не менялись в отношении всех, кто оказывал ему сопротивление, а уж тем более в отношении народа, дважды обманувшего его, об этом не могло быть и речи. Этим людям нельзя доверять, нельзя с ними мириться. Только смерть, беспощадная смерть. Тангуты нанесли ему тяжкое оскорбление, нарушили обещания, не дали войск, не сдали крепости, особенно столицы Иньчуаня. Как мрачно сказано в «Тайной истории», Чингис изрек: «Пока мы едим, давайте поговорим о том, какой смерти мы предали их и как мы их разгромили. Давайте скажем: «Это был конец, их больше нет». Началом этого конца должна была стать смерть тангутского правителя. Так что Чингис со гласился на официальную капитуляцию, послал своего приближенного Толуна взять на себя обязанности регента, а подлинные планы пока оставил про себя.

Стояло лето, и Чингис обосновался в горах Люпань, неподалеку от современного Гуюаня, откуда продолжал жонглировать политикой, при необходимости нанося удары, но всегда готовый добиваться своего путем переговоров.

Фактически с Си Ся было покончено, и правители Цзинь понимали это. В том же месяце, когда Си Ся пошла на капитуляцию, цзиньский император, согласно официальной юаньской истории, направил посольство с просьбой о мире. Аудиенция, нужно догадываться, была грандиозным официальным представлением, во время которого Чингис обратился к двум послам со сладкими словами. Он напомнил, что несколько месяцев до этого соединились пять планет, и этот знак подвигнул его на обещание положить конец убийствам и грабежам. «Но в спешке я не издал об этом специального указа, – сказал он своим приближенным. – Так пусть сегодня мой приказ будет возглашен повсюду, дома и за пределами страны, и пусть эти послы знают о том, что я приказываю!»

Вероятно, конец убийствам и грабежам не означал мира, потому что продвижение по территории Цзинь не приостанавливалось, командовал им сам Чингис. Но в 100 километрах к югу от гор Люпань, совсем близко от границ Цзинь и Сун, Чингис заболел, и так серьезно, что его быстро перевез ли обратно на север, и это положило начало событиям, поставившим под угрозу дело всей его жизни.