Текст книги "Песня для зебры"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Глава 20

Переводчик-синхронист, Ноа, даже самый лучший, когда ему нечего переводить, теряет почву под ногами. Потому я и стал все это записывать, даже не понимая толком, для кого пишу, хотя теперь твердо знаю – для тебя! Пройдет не один год, прежде чем ты сможешь разобраться в том, что мистер Андерсон называл моей “вавилонской клинописью”, а когда время настанет, я, смею надеяться, буду рядом с тобой, чтобы все объяснить. Это будет просто, если ты хорошо знаешь суахили.

Берегись, дорогой мой приемный сын, чего бы то ни было, что носит определение “особый”. У этого слова много значений, и все нехорошие. Когда-нибудь я прочту тебе “Графа Монте-Кристо”, любимый роман моей покойной тетушки Имельды. Он повествует о самом особом узнике на свете. В Англии сейчас немало таких Монте-Кристо, и я – один из них.

У особого фургона нет окон, зато есть особые приспособления на полу, чтобы привязывать особых арестантов ради их безопасности и удобства на все время трехчасовой поездки. А на случай, если им вздумается нарушить общественное спокойствие протестующими воплями, совершенно бесплатно предоставляется особый кожаный кляп.

У особых арестантов вместо имен номера. Мой номер – двадцать шесть.

Особый жилой блок представляет собой несколько перекрашенных сборных бараков типа “Ниссен”, сооруженных еще для наших доблестных канадских союзников в 1940 году и со всех сторон опутанных таким количеством колючей проволоки, что она выдержала бы натиск всей нацистской армии; и это вполне устраивает большинство британцев, до сих пор убежденных, что Вторая мировая война еще не закончилась, однако совсем не устраивает заключенных лагеря Кэмп-Мэри.

Почему наш лагерь назвали в честь Богородицы, официально никому не известно. По одной версии, первый канадский комендант был набожным католиком. У мистера Дж. П. Уорнера, в прошлом служившего в Королевском корпусе военной полиции, а ныне главы Особого отделения, имеется на сей счет собственное мнение. Как он утверждает, эта самая Мэри была горожанкой из близлежащего Гастингса и в черные дни войны, когда Великобритания в полном одиночестве оборонялась против агрессоров, одаривала своим расположением целый отряд канадских саперов между последним дневным построением и началом комендантского часа.

Поначалу мое общение с мистером Уорнером не давало повода надеяться на установление сколько-нибудь теплых отношений, однако с того дня, как он причастился к щедротам Макси, контакт наладился. У него с негритосами никаких проблем, заверил он меня, ведь его дед служил в Силах обороны Судана, а отец состоял в рядах нашей доблестной колониальной полиции в Кении как раз в период беспорядков.

У особых заключенных есть особые права:

– право не покидать территории лагеря;

– право не присоединяться к остальным заключенным, которым разрешается на рассвете добираться пешком до города; не продавать розы без запаха водителям автомобилей, ждущим зеленого сигнала светофора; не очищать ветровые стекла их “БМВ”, выслушивая брань в качестве оплаты;

– право всегда оставаться безгласными, не разговаривать по телефону, не посылать писем, а также не получать передач, кроме тех, что предварительно одобрены вышестоящими инстанциями и в виде личной поблажки вручаются мне мистером Дж. П. Уорнером, который твердит, что его обязанности – сплошной кошмар.

– Я, двадцать шесть, тебя не слышу, – предупреждает он меня, выразительно грозя пальцем. – Я тут на воздухе прохлаждаюсь, с ним и вожу компанию, – добавляет он, принимая у меня из рук очередной бокал риохи. – А что воздух? Это ж тебе не плоть и не кость.

На самом же деле мистер Уорнер чуткий, внимательный слушатель и лиха в жизни хлебнул предостаточно. Он заведовал военными тюрьмами на дальних форпостах цивилизации, а когда-то давным-давно, за какие-то прегрешения, о которых он отказывается мне поведать, ему довелось и самому побывать в шкуре своих подопечных.

– Заговоры, двадцать шесть, это ерунда. Все плетут заговоры, и никого не сажают. Но когда им надо следы замести, тут уж, брат, помогай бог.

Какое-никакое, а утешение – знать, что ты такой не один.

*

Мое заключение в Кэмп-Мэри началось как нельзя хуже, но задним числом я понимаю, что иначе и быть не могло. Естественно, никто не бросается к тебе с распростертыми объятиями, едва появишься в приемном изоляторе весь из себя такой особый. А если напротив твоего имени еще и штамп “ПО” стоит – а это в наши дни означает не что иное, как “потенциально опасен”, – то и обращаться с тобой будут соответственно. В чем я и убедился на собственном опыте, когда из чувства солидарности присоединился к сидячей демонстрации сомалийцев на крыше старого домика приходского священника, выполняющего функции штаб-квартиры лагеря. Наше обращение к окружающему миру было совершенно безобидным. С нами сидели женщины и дети в ярких воскресных нарядах. На простынях, которые мы держали над головой в лучах прожекторов, были намалеваны смиренные просьбы: “МИСТЕР БЛЭР, НЕ ВЫСЫЛАЙТЕ НАС ДОМОЙ, ГДЕ НАС БУДУТ ПЫТАТЬ! МЫ ХОТИМ, ЧТОБЫ НАС ПЫТАЛИ ЗДЕСЬ!” Правда, имелось одно существенное различие между мной и остальными демонстрантами. Они на коленях вымаливали разрешения остаться в Англии, тогда как я жду не дождусь депортации. Но в тюрьме дух товарищества – во главе угла, и я это прочувствовал по полной программе, когда отряд полицейских в мотоциклетных шлемах разгонял демонстрацию бейсбольными битами.

Однако ничто в жизни, Ноа, даже несколько сломанных ребер, не остается без награды. Когда я лежал в лазарете, прикованный наручниками к кровати, размышляя, стоит ли вообще жить дальше, меня навестил мистер Дж. П. Уорнер с первым из пятнадцати еженедельных писем твоей несравненной матери. Со свойственной ей предприимчивостью она вытрясла у своих похитителей мой почтовый адрес в обмен на обещание уехать тихо. Многое из того, что она пишет, пока не предназначено для твоих глаз и ушей. Твоя мать – женщина строгих правил, но страстная и весьма откровенная в своих желаниях. И все же, надеюсь, в глубокой старости, познав любовь, подобную нашей, однажды прохладным вечером ты сядешь у камина, прочтешь мамины письма, страницу за страницей, и поймешь, почему они заставляли меня, несчастного узника, смеяться и плакать от радости, позабыв о жалости к себе и отчаянии.

Нынешние ее блестящие успехи с лихвой компенсируют мое вынужденное бездействие. Нет больше дипломированной медсестры Ханны, она теперь старшая медсестра нового отделения повышения квалификации в самой лучшей больнице Кампалы! И вдобавок ухитряется находить время для продолжения своих занятий по хирургии! Она сообщает, что по совету Грейс купила себе недорогое обручальное кольцо, чтобы держать на расстоянии ухажеров, пока я не подарю ей настоящее. А когда молодой врач-интерн начал приставать к ней прямо в операционной, она спустила на него таких собак, что он три дня перед ней извинялся, а потом пригласил провести выходные дни у него в коттедже, за что и получил новую выволочку.

Лишь одно меня тревожит: я совсем не в обиде на нее за то, что без спросу стащила у меня из сумки пленки номер пять и шесть и переслала Хаджу аудиофайлы, – но вдруг она об этом не знает? Только бы она поняла, что мне и прощать-то ее не за что! Но если не поймет – вдруг, как истинная воспитанница миссионерской школы, она отвернется от меня, променяет на мужчину, которому не в чем ее упрекнуть? Вот такие бредовые страхи терзают влюбленных арестантов бесконечными ночами.

Было, Ноа, и еще одно письмо, которое мне даже распечатать не сразу хватило смелости. Толстый блестящий коричневый конверт с чуть заметной линовкой спустился, вне всякого сомнения, с недосягаемых высот британского общества. Из соображений конфиденциальности вместо логотипа с надписью “Именем ее королевского величества” на нем была наклеена дорогая почтовая марка. Имя, номер и адрес тщательно, без единой помарки, выведены почерком, знакомым мне, как мой собственный. Целых три дня конверт взирал на меня с подоконника. Наконец, собравшись с духом благодаря вечерним посиделкам с Дж. П. Уорнером и бутылке риохи, я схватил мягкий пластмассовый нож (специально придуманный, чтобы заключенный чего над собой не учинил) и перерезал ему горло. Сначала я прочитал сопровождающее письмо на обычном белом листе формата А4, без водяных знаков; вместо адреса отправителя – “Лондон” и дата.

Дорогой Сальво!

С автором прилагаемого письма я официально не знаком, не стал знакомиться и с его содержанием. Оно написано по-французски. Барни уверяет, что оно носит личный характер и не является порнографией. Как тебе известно, я не одобряю вмешательства в чью-либо частную жизнь иначе как в государственных интересах. Искренне надеюсь, что когда-нибудь ты будешь вспоминать о нашем сотрудничестве в более благоприятном свете, поскольку крайне важно, чтобы человек всегда был защищен от себя самого.

Всегда твой,

Р. (Боб) Андерсон

Конечно, я уже успел углядеть второй конверт, столь интригующе охарактеризованный в сопроводительном письме мистера Андерсона. На его пухлом боку печатным шрифтом сообщалось, что письмо адресовано “месье Брайану Синклеру, переводчику”, почтовый ящик номер такой-то в Брикстоне. С другой стороны лазурным тиснением красовалось имя отправителя – “Контора Жуайез, Букаву”. Я, естественно, не забыл, что полное имя Хаджа – Оноре Амур-Жуайез. Внутри оказалось скорее не письмо, а кипа разрозненных заметок, сделанных в течение нескольких дней и ночей. Честное слово, закрыв глаза и принюхавшись, я уловил исходивший от листков женский аромат, и Дж. П. Уорнер потом сказал то же самое. Текст был написан от руки, по-французски. Даже в спешке Хадж не мог отказаться от педантичного академического стиля, как и от своего излюбленного похабного лексикона.

Дорогой Зебра!

Пленки не нужны были. Ты меня поимел, а я их.

И кто такая, скажи на милость, Ханна?

На кой она меня грузит всякой медицинской белибердой да еще требует, чтоб я сходил к урологу проверить задницу?

И что это она мне советует пойти на откровенный разговор с моим почтенным батюшкой Люком, и вот, мол, доказательства, которые мне помогут?

На хрен мне доказательства? Вернувшись домой, я тут же сказал Люку: если не хочешь сдохнуть под забором, первым делом срочно посылай подальше Мвангазу.

Второе, что надо сделать, сказал я ему, – это объяснить маи-маи и баньямуленге, что они выставляют себя полными пидорасами.

Третье – исповедаться ближайшей ооновской шишке, и четвертое – устроить себе продолжительные каникулы на Аляске.

Ханна пишет, что ты там в Англии по уши в дерьме, чему, зная тебя, я нисколько не удивляюсь. Она молится, чтобы в один прекрасный день ты добрался-таки до Конго. Ну, если и впрямь доберешься, я, может, поиграю в благородного бандита и пристрою тебя преподавателем в университет Букаву, где сейчас творится полный беспредел. Чему ты будешь учить студентов, языкам или распитию пива, мне глубоко по фигу.

Только поживей шевели копытцами, иначе все божьи ангелочки у райских врат не потянут защитить добродетель Ханны от когтей распутного дядюшки Хаджа, когда она приедет в Киву.

У нас в Букаву все путем, как обычно. Девять месяцев в году идет дождь, и когда водостоки засоряются, площадь Независимости превращается в озеро Независимости. Каждую неделю в нашей программе мятежи, демонстрации и перестрелки, о времени мероприятий гадайте на кофейной гуще. Пару месяцев назад местная футбольная команда проиграла важный матч, так болельщики выпустили кишки судье, а полиция пристрелила шестерых парней, единственных, кто ровным счетом ничего не сделал. Все это ничуть не смущает белых американских евангелистов с марафетом на башке, которые, потрясая библиями, велят нам возлюбить Джорджа Буша и перестать трахаться, потому что Господу это не угодно.

Но есть тут у нас один бельгийский священнику которому несколько лет назад прострелили задницу. Он иногда заходит ко мне в ночной клуб – пропустить стаканчик на халяву и потолковать о старых добрых временах. Упоминая имя твоего отца, он всегда улыбается. А когда я его спрашиваю почему, улыбка растягивается до ушей. Сдается мне, твой батюшка шлялся по бабам за всю миссию.

Мой дом в округе Мухумба, на берегу озера, – логово бельгийского ублюдка-колониста, но он, наверное, был хороший ублюдок, потому что разбил мне райский сад до самой воды, посадив здесь все растения, о каких ты только слышал, и еще немножко таких, про которые знать не знаешь. Тут и катальпа, и калистемон, и алоэ, и бугенвиллея, и гибискус, и жакаранда, и агапантус, и маранта, вот только с моими орхидеями полный облом! У нас, если ты уже забыл, водятся пауки размером с мышь, а наши мыши – это пушистые, длиннохвостые птицы. А ткачики отлично умеют кадрить девчонок. Самец-ткачик сначала строит гнездышко, потом зазывает внутрь приглянувшуюся самочку. Если интерьер ей понравится, они трахаются. Так и передай своим евангелистам.

Вообще-то я хотел сказать, что в райском саду есть бунгало. Я построил его для моей кормилицы, святого человека, но она только взглянуть на него успела, потом померла. Это была единственная женщина, которую я любил, но никогда не трахал. У бунгало оловянная кровля и веранда, пока что там живет около миллиона бабочек и москитов. Если когда-нибудь доберешься в Букаву, оно твое. Сыр из Гомы все еще съедобный, электричество ежедневно отключают всего на три часа, а огни на рыбацких лодках ночью никто не тушит. Наши вожди – олигофрены, мыслят на уровне пятилетнего ребенка. Недавно наши хозяева из Всемирного банка проводили анкетирование, чтобы определить уровень жизни в Конго. Там был такой вопрос: “Если бы государство было человеком, как бы вы с ним поступили?” Ответ: “Мы бы его убили”. У нас действует программа по повышению самосознания темнокожих, но каждый уличный торговец впаривает тебе средство для отбеливания кожи, гарантированно приводящее к раку. Молодые конголезцы говорят о Европе как о земле обетованной. Так что имей в виду: если вернешься сюда, тебя будут воспринимать как зебру-неудачника. Выборы ни одной проблемы не решат, зато это наши собственные выборы. У нас есть конституция. И у нас есть дети, больные полиомиелитом и СПИДом, которые разбогатели на три миллиона грязных долларов. И может быть, когда-нибудь у нас даже появится будущее.

ХАДЖ

Наш лагерь, Ноа, тоже на побережье. Каждое утро мое настроение поднимается с восходом осеннего солнца. И каждый вечер падает с закатом. Но если луна светит ярко, можно встать на стул у окна и разглядеть вдали за колючей проволокой серебристый кусочек морского простора. Там заканчивается их Англия и начинается моя Африка.

От автора

От всей души благодарю Стивена Картера за его неустанные изыскания; Бриджит Эдвардс и Боба Эдвардса – за моральную поддержку и консультации в области журналистики; Соню Юстас и Джона Юстаса – за медицинские консультации. Я также в неоплатном долгу перед Джейсоном Стирнсом из “Интернейшнл Кризис Груп”, который поделился уникальным опытом и сопровождал меня во время моей недолгой поездки по Восточному Конго; перед Элом Вентером, почтенным ветераном и летописцем наемнических войн; перед Михелой Ронг, автором потрясающих книг “По следам господина Куртца” и “Я сделала это не для тебя”, которая щедро дарила мне свою мудрость и редакторские находки.

В подобных случаях полагается оговаривать, что ответственность за все суждения, выраженные в этой книге, как и за все содержащиеся в ней ошибки, лежит на мне одном. Как сказал бы Сальво, иначе и быть не может. Но не менее верно и то, что без помощи моей жены Джейн я до сих пор колупался бы на шестнадцатой странице, удивляясь, как незаметно пролетели два года.

Джон Ле Карре

Корнуолл, 2006 г.