Текст книги "Песня для зебры"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

В общем, к концу обучения у меня было едва ли не больше дипломов и зачетов за практику перевода, чем у доброй половины убогих переводческих агентств, выхватывающих друг у друга любую, самую паршивую работенку в судах и адвокатских конторах на Чансери-Лейн. А брат Майкл, испуская дух на своей железной койке, гладил мои руки и уверял, что я его лучшее творение в этом мире – и в подтверждение этого заставил меня принять золотые наручные часы, подарок Имельды, да хранит ее Господь. Он умолял не забывать заводить их каждый день, как символ нашей с ним связи, неподвластной смерти.

*

Никогда, прошу вас, никогда не путайте обычного, ничем не примечательного переводчика письменного с устным переводчиком-синхронистом высшего разряда! Синхронист, разумеется, может переводить письменно – но никак не наоборот. Письменный перевод под силу любому, кто худо-бедно знает язык – был бы словарь да стол, за которым можно просиживать за полночь: тут и отставные польские офицеры, и голодающие зарубежные студенты, и таксисты, и официанты на полставки, и нештатные преподаватели – в общем, кто угодно, готовый продавать душу по семьдесят фунтов за тысячу слов. Все они ничего общего не имеют с синхронистом, который способен шесть часов кряду вкалывать на сложнейших переговорах. Устный переводчик высшей категории должен соображать быстро, как брокеры в ярких пиджаках, осуществляющие на бирже срочные финансовые сделки. Лучше всего вообще не думать, а сцепить в мозгу нужные шестеренки, и пусть сами работают – сиди себе да озвучивай результат.

Ко мне во время совещаний иногда подходят люди, обычно под самый конец дня, когда обсуждение серьезных вопросов закончено, а коктейли еще не поданы: “Эй, Сальво, мы тут поспорили, не разрешишь ли наш спор? Какой все-таки у тебя родной язык?” И если тон их кажется мне чересчур высокомерным (обычно так и бывает, ведь я работаю с людьми, твердо убежденными, что они самые важные персоны на белом свете), то я парирую: “Зависит от того, кем были мои родители, верно?” И улыбаюсь с загадочным видом. После чего мне дают спокойно почитать книжку.

Но их недоумение мне нравится. Оно означает, что голос у меня поставлен правильно. Мой английский голос, я имею в виду. По нему нельзя определить, из высшего ли я общества, из среднего класса или из простых. Это вам и не faux royal[8]8
  Букв. псевдо-королевский (фр.).


[Закрыть] и не “нормативное произношение”, над которым так насмехаются британские левые. Мой английский, если чем-то и выделяется, так это подчеркнутым нейтралитетом, он своего рода среднее арифметическое для всего англоговорящего общества. По нему нельзя определить: “А-а, приехал парень оттуда-то, строит из себя того-то, родители у него, бедняги, были вон кто, в школе учился там-то”. Мой английский никак не отражает мое смешанное происхождение – в отличие от моего французского, который, вопреки всем моим усилиям, навеки прикован к африканскому берегу. Мой английский невозможно отнести к какому-то определенному региону, это не смазанное произношение в духе “бесклассового общества”, что пропагандируют поклонники Тони Блэра, не густое лондонское блеяние крайних консерваторов, не мелодичная напевность карибских просторов. В нем нет ни намека на проглоченные гласные резкого ирландского акцента, как у моего покойного отца. Мне так нравился его голос, мне он и сегодня по сердцу – но это был его голос, а не мой, и моим он никогда не станет.

Нет. Мой разговорный английский невыразителен, вычищен и не имеет опознавательных признаков, за исключением милой изюминки: изредка в нем мелькают знойные ритмы, что я в шутку называю каплей молока в черном кофе. Это и мне самому нравится и моим клиентам импонирует. У них складывается впечатление, что я уверен в себе. И пусть я не в одном лагере с ними, но зато и не на стороне оппонента. Я завис где-то посреди океана и выполняю завет брата Майкла, являясь мостом, незаменимым связующим звеном между душами божьих созданий. Каждый из нас тщеславен по-своему: меня же распирает гордость от того, что я единственный человек в комнате переговоров, без которого никто не может обойтись.

Именно таким человеком я мечтал быть для своей обворожительной жены Пенелопы, пока, чуть не свернув шею, преодолевал два пролета каменной лестницы в отчаянной попытке не опоздать на праздник, устроенный в ее честь в модном винодельческом ресторанчике в центре Канэри-Уорф, этой столицы великой британской газетной отрасли, – после чего планировался званый ужин для избранных в фешенебельном кенсингтонском доме миллиардера, нового владельца газеты.

*

Опоздал я всего на двенадцать минут, если верить золотым часам тетушки Имельды, – да и выглядел со стороны безупречно, что в запуганном терактами Лондоне, где функционирует нормально едва ли половина станций метро, уже само по себе может считаться достижением, – но для Сальво, сверхдобросовестного супруга, это все равно что опоздать на двенадцать часов. У Пенелопы такое событие, самое грандиозное за все время ее феерического карьерного взлета, а я, ее законный муж, являюсь последним – остальным-то гостям из редакции достаточно было перейти улицу. Я же выложил кругленькую сумму за поездку на такси с другого конца города, от Окружной больницы Северного Лондона, где мне в силу непредвиденных обстоятельств пришлось задержаться с прошлого вечера, до нашего дома в Баттерси, а там, попросив таксиста подождать, мигом переоделся в свой новенький, с иголочки смокинг (обязательный за столом у владельца газеты). На то чтобы принять душ, побриться или хотя бы почистить зубы, у меня не оставалось ни минуты. К тому времени, как я, подобающе одетый, добрался до места, пот катился с меня градом, но, так или иначе, я прибыл, вот он я – а вот они, не меньше сотни сотрудников Пенелопы из разных отделов. Лишь немногие, в основном начальство, щеголяли смокингами и длинными вечерними платьями, на остальных – неформальная классика. Все столпились в зале для мероприятий на втором этаже, с низким потолком и пластмассовыми рыцарскими доспехами на стенах, пили подогретое сухое белое вино, держа бокалы слегка на отлете, а я, опоздавший, оказался с самого краю, среди официантов, в основном темнокожих.

Пенелопу я увидел не сразу. Даже решил было, что она, точь-в-точь как ее муженек, куда-то запропастилась. Потом недолго лелеял надежду, что она задумала эффектное театральное опоздание, но вскоре обнаружил ее на другом конце зала, где в окружении толпы почитателей она оживленно беседовала с крупными шишками из руководства газеты. На ней был струящийся атласный брючный костюм, последний писк моды, – надо полагать, купила себе в подарок и переоделась в своем кабинете или еще где-нибудь. Почему, ну почему, стенал мой внутренний голос, я не купил ей этот костюм сам? Почему неделю назад, за завтраком или в постели, я не сказал ей: Пенелопа, любимая, меня посетила замечательная мысль – а не махнуть ли нам с тобой в Найтсбридж, чтоб подобрать наряды для твоего торжества, все за мой счет? Шопинг – ее любимое развлечение. Я мог бы устроить из этого целое событие, сыграл бы роль ее галантного обожателя, пригласил бы на ужин в один из ее любимых ресторанов, пусть даже у нее зарплата вдвое больше моей, не говоря уже о дополнительных льготах, какие вам и не снились.

В то же время, по причинам, изложение коих требует более спокойной обстановки, другая составляющая моего рассудка была очень довольна тем, что я подобного предложения не сделал. К деньгам все это не имеет никакого отношения, зато наглядно демонстрирует, сколь противоречивые эмоции испытывает человек в состоянии стресса.

Вдруг кто-то ущипнул меня за задницу. Я резко обернулся. На меня блаженно пялился некто Джелликоу, по прозвищу Желе, очередная Юная Белая Надежда из газеты Пенелопы, – его совсем недавно переманили от конкурентов. Долговязый, подвыпивший и, как обычно, жеманный, он вертел в тонких пальцах самокрутку.

– Пенелопа, это я, я успел! – крикнул я, не обращая на него внимания. – Осложнения в больнице. Страшно виноват, извини!

Виноват в чем? В осложнениях? Некоторые обернулись на мой голос. А-а, это он. Сальво. Копьеносец Пенелопы. Я попытался крикнуть погромче, подпустив юмора:

– Ау, Пенелопа! Еще помнишь меня? Это я, твой запоздалый муж!

И приготовился поведать изобилующую подробностями легенду о том, как одна из моих больниц (из соображений безопасности не могу уточнить, какая именно) вызвала меня к смертному одру некоего уроженца Руанды, попавшего в криминальную передрягу, и он то терял сознание, то приходил в себя, а от меня требовалось переводить его слова не только для медсестер или врачей, но и для двух следователей из Скотланд-Ярда. Хотелось надеялся, что жена искренне посочувствует моим мучениям: бедный Сальво… Заметив сияющую улыбку, преобразившую ее лицо, я подумал было, что она расслышала мои вопли, но тут же сообразил, что улыбка адресована мужику с бычьей шеей, который, забравшись на стул в своем смокинге, выкрикнул с резким шотландским акцентом: “Да тише вы, черти вас раздери! Заткнитесь уже все, мать вашу так!”

Шум моментально стих, все с заискивающей поспешностью обступили оратора. Ведь это был не кто иной, как всемогущий главный редактор Пенелопы Фергюс Торн, прозванный в журналистских кругах Порно-Торном, и он как раз объявил, что хотел бы поздравить мою жену, обратившись к ней с шутейной речью. Я подскакивал на месте, лез вон из кожи, чтобы встретиться с ней взглядом, но лицо той, чьего прощения я жаждал, было обращено к боссу, словно цветок, раскрывшийся навстречу животворящим солнечным лучам.

– Что ж, с Пенелопой все мы знакомы близко, – начал Порно-Торн. Раздавшиеся в ответ глумливые смешки вызвали у меня приступ раздражения. – И все мы любим ее, – глубокомысленная пауза, – кто как умеет.

Тут я предпринял попытку пробраться к супруге, однако ряды собравшихся были тесно сомкнуты, Пенелопу же стали протискивать вперед как смущенную, но покорную невесту, пока она не очутилась у ног мистера Торна, нечаянно обеспечив ему роскошный вид сверху на ее в высшей степени откровенное декольте. Когда до меня начало доходить, что Пенелопа, скорее всего, вообще не заметила моего отсутствия, не говоря уже о моем присутствии, меня отвлекло нечто подозрительно смахивающее на божью кару в виде обширного инфаркта. Грудь моя затрепетала, я ощутил, как от левого соска ритмичными волнами расходится онемение, и вообразил, что пришел мой последний час, и поделом. Но, прижав ладонь к пораженному участку, я понял, что это звонит мой мобильник, который я сам же перевел в непривычный для меня режим вибрации еще до отъезда из больницы, часа полтора назад.

Мое положение на периферии общей толкучки обернулось преимуществом. Пока мистер Торн накручивал двусмысленные фразочки в адрес моей супруги, я потихоньку выбрался из зала. Еще раз оглянулся на Пенелопу: головка с идеальной укладкой запрокинута, глаза устремлены на начальника, на губах играет удивленная счастливая улыбка, грудь вздымается, едва прикрытая незначительной верхней частью брючного костюма. Телефон продолжал вибрировать, пока я не спустился на три ступеньки вниз, в тихий коридорчик, и не нажал, затаив дыхание, зеленую клавишу. Однако вместо того голоса, который я желал и боялся услышать больше всего на свете, в трубке раздалось добродушное картавое бурчание мистера Андерсона из Министерства обороны. Он интересовался, в состоянии ли я бросить все дела и попереводить немножко на благо родины – это, дескать, довольно важно, а потому он на меня рассчитывает.

Сам факт, что мистер Андерсон лично звонит мне, скромному внештатнику, говорил о масштабах кризиса. Обычно со мной связывался Барни, его весьма колоритный ассистент. За последние десять дней Барни дважды проверял мою боевую готовность на предмет, как он выражался, “кой-чего горяченького”, но потом почти сразу командовал отбой.

– Что, прямо сейчас, мистер Андерсон?

– Сию секунду, а лучше – еще быстрее, если не возражаешь. Извини, что отрываю от вечеринки и все такое, но ты нам нужен прямо сейчас, – не унимался он. Мне, по-видимому, полагалось удивиться, откуда ему известно про Пенелопину вечеринку, но я и бровью не повел. Мистер Андерсон по роду своей деятельности должен был знать вещи, простым смертным неведомые. – Речь идет о твоих краях, Сальво, об исторической родине, так сказать.

– Но, мистер Андерсон…

– Чего, сынок?

– Это не просто вечеринка. После мы идем на ужин к новому владельцу газеты. Форма одежды вечерняя, – прибавил я ради пущей внушительности. – Это же невероятно… То есть чтобы сам владелец… Главный редактор, еще ладно. Но владелец… – Из чувства ли вины, из сентиментальных ли соображений, но ради Пенелопы я был обязан хотя бы изобразить сопротивление.

Повисло молчание, словно я застал собеседника врасплох, только вот с мистером Андерсоном это невозможно. Он – фундамент, на котором возведена его персональная церковь.

– Так дело в одежде, сынок, да? Смокинг?

– Верно, мистер Андерсон.

– Сейчас? Он на тебе в данный момент?

– Да. – А он что думал? Что у нас тут оргия? – И вообще, это надолго? – спросил я, когда в трубке вновь все стихло. Тишина, вероятно, казалась такой глухой потому, что он зажал микрофон своей мясистой ладонью.

– Надолго – что, сынок? – Можно подумать, он потерял нить разговора.

– Задание, сэр. Срочная работа, которую вы мне предлагаете. Сколько она займет времени?

– Два дня. Возьмем с запасом – три. Заплатят по высшему разряду, это уже известно. Пять тысяч долларов не сочтут чрезмерным вознаграждением. – После очередного раунда неслышных переговоров он с явным облегчением добавил: – Одежду тебе найдут, Сальво. С одеждой, мне сказали, никаких проблем.

Уклончивость его словесных конструкций настораживала. Хотелось уточнить, какие именно “они” предлагают мне столь неожиданный бонус вместо скромной доплаты за сверхурочные часы, каковой обычно и ограничивается награда за труды на благо родины. Но я промолчал – мистер Андерсон всегда умел внушать должное почтение к своей персоне.

– Но мне же в Верховный суд в понедельник, мистер Андерсон. Громкое дело, – взмолился я. И сделал третий, последний реверанс в сторону супружеского долга: – Что я жене-то скажу?

– Тебе, Сальво, уже найдена замена, и Верховный суд ею удовлетворен, спасибо за беспокойство. – Он взял паузу. А когда молчит мистер Андерсон, его собеседнику тоже лучше помолчать. – Что касается супруги, скажи, например, что уважаемому постоянному клиенту в лице некой корпорации срочно потребовались твои услуги и ты не можешь себе позволить их разочаровать.

– Хорошо, сэр. Понятно.

– Если начнешь объяснять подробнее, только запутаешься, так что даже не пытайся. А ты при полном параде, да? Лаковые ботинки, белая рубашка, все дела?

Сквозь клубящийся в голове туман я подтвердил, что да, при полном параде.

– А почему не слышно дурацкой светской болтовни вокруг?

Я объяснил, что вышел в коридор, чтобы ответить на звонок.

– Поблизости есть запасной выход?

Прямо из-под моих ног убегала вниз лестница, и в замешательстве я, кажется, именно так и выразился.

– Тогда не возвращайся на вечеринку. Как выйдешь на улицу, посмотри налево, увидишь синий “мондео”, припаркованный около букмекерской конторы. Последние три буквы номера LTU, водитель белый, зовут Фред. Какого размера у тебя обувь?

Ни один вменяемый человек не способен забыть собственный размер обуви, но мне пришлось хорошенько покопаться в памяти, чтобы добыть эту информацию. Ага, девятого.

– Колодка широкая или узкая?

Широкая, сэр, ответил я. Мог бы еще добавить, что, как говорил брат Майкл, у меня типичная африканская ступня – но промолчал. Поскольку думал вовсе не о брате Майкле и не о своих ногах, африканские они там или еще какие. И не о задании мистера Андерсона, жизненно важном для родины, хотя я, разумеется, всегда рад принести пользу моей стране и ее величеству. А о том, что как гром среди ясного неба на меня свалилась возможность сбежать да еще погрузиться на два дня в столь необходимую мне сейчас работу. Плюс две ночи одиночной медитации в шикарной гостинице, чтобы привести в порядок мою перекособоченную вселенную. Выковыривая сотовый из внутреннего кармана смокинга и прикладывая его к уху, я вновь вдохнул жаркие ароматы тела больничной медсестры – чернокожей африканки по имени Ханна, с которой мы безудержно занимались любовью с одиннадцати часов вчерашнего вечера по британскому летнему времени до моего отъезда час тридцать пять минут назад; торопясь на прием в честь Пенелопы, я не успел смыть эти ароматы под душем.

Глава 2

Я не из тех, кто верит в знамения, пророчества, фетиши или магию, белую или черную, хотя вы можете спорить на последние, что где-то в глубине моей души прячется эта вера, унаследованная от матери. И все же факт остается фактом: мой путь к Ханне был четко размечен флажками. Если б только я дал себе труд их заметить! Но вот же – не случилось.

Первый сигнал был зарегистрирован в понедельник вечером, перед вышеописанной роковой пятницей, в траттории “Белла Виста” на Баттерси-Парк-роуд, в нашей местной забегаловке, где я сидел в полном одиночестве, не испытывая удовольствия ни от явно вчерашних каннелони, ни от термоядерного кьянти. В целях самосовершенствования я принес с собой книгу Антонии Фрейзер “Кромвель, наш предводитель”, карманное издание в мягкой обложке. История Англии – слабое звено в моей кольчуге, и я стремился восполнить этот пробел под чутким руководством мистера Андерсона, который и сам прилежно изучал прошлое родного Альбиона. Траттория была почти пуста, за исключением еще двух столиков: за большим, в самом центре, шумела компания провинциалов, а маленький, на одного, в этот вечер занимал элегантно одетый тщедушный джентльмен, по виду человек свободной профессии, но уже вышедший на пенсию. Я обратил внимание на его ботинки: они сияли, начищенные до зеркального блеска. Еще со времен приюта у меня пунктик насчет ботинок.

Вообще-то в тот день я вовсе не собирался питаться вчерашними макаронами. Это была пятая годовщина нашей с Пенелопой свадьбы, а потому я пришел домой пораньше, чтобы приготовить ее любимое блюдо – кок-о-вен, для чего раздобыл бутылку лучшего бургундского и зрелый бри, который мне должным образом порезали на кусочки в соседнем гастрономе. Мне давно следовало бы привыкнуть к особенностям журналистской жизни, однако когда жена позвонила, поймав меня на горячем – я как раз облил куски курятины коньяком и поджег, – чтобы сообщить, что у кого-то из звезд футбола случился кризис в личной жизни и потому домой она придет не раньше полуночи, я отреагировал так, что потом сам себе удивлялся.

Нет, я не закричал на нее – я не скандалист. Я хладнокровный ассимилировавшийся британец светло-шоколадного оттенка. Сдерживаться я умею, и зачастую получше коренного населения. Трубку я положил аккуратно. Потом без долгих размышлений отправил курятину, бри и почищенную картошку в мусородробилку и нажал кнопку “Пуск”. Уж не знаю, как долго я на нее давил, но, строго говоря, значительно дольше, чем нужно, учитывая нежный возраст цыпленка и его мягкие косточки. Придя в себя, я обнаружил, что энергично шагаю на запад по улице Принца Уэльского с “Кромвелем” в кармане куртки.

За овальным столом посреди “Белла Виста” сидели шестеро: трое кряжистых мужчин в блейзерах и их дородные жены, явно привыкшие к хорошей жизни. Приехали они, как я вскоре невольно узнал, из Рикмэнсуорта, который сами называли “Рикки”, посмотреть дневное представление “Микадо” в парке Баттерси, на открытом воздухе. Назойливый голос одной из жен отзывался о постановке весьма неодобрительно. Никогда не любила этих японцев – не так ли, дорогой? – и оттого, что им позволили спеть парочку арий, они, на ее взгляд, ничуть не сделались лучше. Ее монолог не дробился на темы, он бодро двигался по накатанной дорожке. Изредка, делая вид, что задумалась, она важно откашливалась, прежде чем продолжить, хотя вряд ли стоило утруждаться: никто и не брал на себя смелость прервать ее. После “Микадо” она, без передышки и не меняя тона, перешла к своей недавней операции. Гинеколог ей все вконец испакостил, ну да ладно, он же друг семьи, так что она решила не подавать на него в суд. И тут же, без перехода, принялась костерить зятя, этого, видите ли, художника от слова “худо”, а по ней так просто-напросто тунеядца каких поискать. У нее имелась целая коллекция суждений, как на подбор категоричных и чем-то мне подозрительно знакомых, и озвучивались они во всю мощь ее легких, как вдруг тщедушный джентльмен в начищенных ботинках захлопнул свою “Дейли телеграф” и, сложив пополам вдоль, со всей силы треснул ею по столу.

– Нет, это мой долг, – вызывающе заявил он. – Хотя бы из уважения к себе. И я его выполню! – Этакая декларация твердых принципов, адресованная исключительно самому себе.

И он двинулся прямиком в сторону самого грузного из трех дюжих мужчин. Поскольку “Белла Виста” заведение итальянское, пол здесь каменный, под мрамор, и занавесей никаких нет. Потолок низкий, оштукатуренный. Если эта честная компания и не расслышала его заявления, они должны были по крайней мере обратить внимание на стук его сияющих ботинок, эхом отдававшийся с каждым шагом, однако властная супруга как раз излагала присутствующим свои отнюдь не благосклонные взгляды на современную скульптуру. Джентльмену-коротышке пришлось несколько раз громко повторить “Сэр!”, чтобы его наконец заметили.

– Сэр! – воскликнул он, обращаясь, как предписано этикетом, только к сидящему во главе стола. – Сэр, я пришел сюда поужинать и почитать газету. – Он помахал останками упомянутого предмета, словно предъявляя улику в суде. – А вместо этого, сэр, я оказался в эпицентре словесного потопа, столь громогласного, столь банального, до того пронзительного, что я… да-да… – (“Да-да” было в подтверждение того, что ему наконец удалось привлечь внимание аудитории.) – И это, сэр, без конца один и тот же голос, перекрывающий все остальные. Как человек воспитанный, не стану указывать пальцем, сэр, однако убедительно прошу вас обуздать его источник.

Завершив свою речь, маленький джентльмен и не подумал покинуть поле боя. Он не сдал позиции, остался стоять как вкопанный – ни дать ни взять отчаянный борец за свободу перед расстрельной командой: грудь вперед, сверкающие ботинки сомкнуты, пострадавшая газета аккуратно сложена под мышкой. Трое здоровяков ошеломленно пялились на него, а оскорбленная дама – на своего супруга.

– Дорогой… – пробормотала она. – Сделай же что-нибудь…

Сделай – что? И как быть мне, если они возьмутся за дело? У амбалов из Рикки спортивное прошлое было на лбу написано. Гербы на их блейзерах излучали геральдическое сияние. Нетрудно догадаться, что некогда все трое играли в регби в команде полицейского спортклуба. И если сейчас они возьмутся делать из джентльмена отбивную, чем может помочь посторонний темнокожий свидетель, кроме как дать себя превратить в еще более качественную отбивную да вдобавок угодить под арест согласно закону о борьбе с терроризмом?

Но они не стали ничего делать. Вместо того, чтобы поколотить возмутителя своего спокойствия и вышвырнуть на улицу кровавые ошметки, а вслед за ними и меня, они принялись внимательно разглядывать свои мускулистые ручищи, вслух обмениваясь замечаниями о том, что, дескать, бедняга явно нуждается в квалифицированной помощи. Не в себе человек. Возможно, опасен для общества. Или для себя самого. Кто-нибудь, вызовите “скорую”.

Хрупкий джентльмен между тем вернулся к своему столику, положил на него двадцатифунтовую бумажку и с исполненным достоинства “Доброй вам ночи, сэр!”, адресованным вовсе не мне, а большому столу, решительно удалился, этакий миниатюрный колосс; мне же осталось лишь провести сравнение между тем, кто говорит “Да, дорогая, я прекрасно понимаю” – и выкидывает цыпленка в мусорку, и человеком, не устрашившимся войти в клетку со львами, пока я тут сидел, делая вид, будто читаю “Кромвеля, нашего предводителя”.

*

Второй сигнал поступил на следующий вечер, во вторник. По дороге в Баттерси, после четырех часов просиживания штанов в Говорильне с целью защитить нашу великую нацию, я удивил сам себя, выскочив на ходу из автобуса за три остановки до своей и припустив что есть мочи не через парк, к улице Принца Уэльского, что было бы по крайней мере логично, а обратно к мосту, в сторону Челси, откуда я только что приехал.

Чего ради? Ладно, я человек импульсивный. Но что на меня нашло? Час пик был в самом разгаре. Я вообще терпеть не могу плестись по обочине, вдоль вереницы ползущих автомобилей – особенно в последнее время. Очень надо, чтоб всякие рожи таращились на меня из машин. А уж бежать – да еще в своих лучших ботинках, с кожаной подошвой и каблуками с резиновыми вставками, – бежать при моем цвете кожи, возрасте и телосложении, с портфелем в руках, – бежать со всех ног по запуганному терактами Лондону, глядя прямо перед собой, как одержимый, никого не прося о помощи, толкая в спешке прохожих… Подобное поведение в любое время тянет на диагноз, а в час пик – на диагноз безнадежный.

Может, мне понадобилась внеплановая разминка? Да нет. У Пенелопы есть личный тренер, а я по утрам бегаю в парке. Единственной объяснимой причиной, почему я несся по тротуару и через мост, была застывшая детская фигурка, которую я увидел с верхней площадки двухэтажного автобуса. Мальчишка шести-семи лет застрял посередине гранитной стенки, отделяющей дорогу от реки, – стоял пятками к стене, раскинув руки и повернув голову вбок: от страха он не мог посмотреть ни вверх, ни вниз. Под ним со свистом проносились автомобили, а над ним был узкий парапет, словно специально сделанный для мальчишек постарше, похулиганистее, тех, кто обожает выпендриваться, – и наверху двое как раз таких, насмехаются над ним, свистят, подначивают залезть к ним. Но мальчик не может, потому что высоты он боится больше, чем автомобилей, а еще он понимает, что на другой стороне парапета, даже если удалось бы туда взобраться, его ждет обрыв, двадцать метров до дорожки, что тянется вдоль реки, а он смертельно боится высоты и не умеет плавать – потому я и бегу туда со всех ног.

Но когда я прибегаю на место, задыхаясь, обливаясь потом, – что же я вижу? Нет никакого мальчика – ни замершего, ни отмершего. И пейзаж изменился. Нет гранитного парапета. Нет головокружительного уступа с проносящимися внизу машинами с одной стороны и быстрыми водами Темзы – с другой. На разделительной полосе благодушная женщина в полицейской форме регулирует уличное движение.

– Со мной нельзя разговаривать, голубчик, – отвечает она, направляя потоки машин.

– А вы не видели тут сейчас трех мальчишек, которые валяли дурака? Они могли погибнуть.

– Только не здесь, голубчик.

– Но я же видел их, клянусь! Один из них, младший, он еще пытался удержаться на стене.

– Сейчас вот как оштрафую, голубчик. А ну вали отсюда.

И я свалил. Ушел обратно по мосту, каковой мог бы и не пересекать вовсе, и весь вечер, пока ждал Пенелопу с работы, представлял себе замершего мальчишку в его воображаемом аду. Утром, когда я на цыпочках, чтобы не разбудить жену, крался в ванную, он все еще тревожил мое воображение, этот исчезнувший ребенок. И позже, весь день на переговорах в нидерландском алмазном концерне он не выходил у меня из головы, в которой много чего творилось без моего ведома. На следующий вечер ребенок все еще был там – с раскинутыми руками, костяшки пальцев прижаты к гранитной стене, – когда по срочному вызову из Окружной больницы Северного Лондона я в 19:45 приехал в отделение тропических болезней, чтобы переводить для умирающего африканца неопределенного возраста, который отказывался хотя бы слово сказать на каком бы то ни было языке, кроме своего родного – киньяруанда.

*

Синие ночные светильники помогли мне преодолеть нескончаемые коридоры. Затейливые указатели говорили, куда повернуть. Некоторые кровати в палатах отгорожены ширмами – это значит, что дела пациента совсем плохи. Наш тоже за ширмой. С одной стороны его постели скорчился Сальво, а с другой, отделенная от Сальво лишь коленями умирающего, сидит дипломированная медсестра. И эта дипломированная медсестра, родом, насколько я могу судить, из Центральной Африки, компетентнее и ответственнее большинства врачей, хотя поначалу в глаза бросается другое: легкая, уверенная походка, бейджик с неподходящим именем “Ханна” слева на груди, золотой крестик. Стройное тело затянуто в строгую бело-голубую форму, но когда она встает и перемещается по отделению, в каждом движении сквозит грация балерины. Волосы аккуратно заплетены в мелкие косички, бегущие бороздками от лба до затылка, где им еще позволено расти свободно, хотя из практических соображений их там и подрезают покороче.

А заняты мы – я и дипломированная медсестра Ханна – исключительно тем, что практически не сводим друг с друга глаз, пока она с явно напускной строгостью выпаливает вопрос за вопросом нашему пациенту, а я надлежащим образом передаю их смысл на киньяруанда, после чего мы оба ждем – иногда по нескольку минут, как мне кажется, – невнятных ответов несчастного на языке его африканского детства, который он явно намерен унести с собой в могилу как последнее воспоминание об этой жизни.

Последнее, если не считать гигиенических процедур, которые дипломированная медсестра Ханна осуществляет с помощью своей коллеги Грейс, приехавшей, подсказывают мне модуляции ее голоса, с Ямайки: та стоит у изголовья больного, вытирая рвоту, проверяя, не обмочился ли он опять или что похуже. Грейс тоже добрая душа и, судя по слаженности их движений, а также по взглядам, которыми они обмениваются время от времени, еще и приятельница Ханны.

Надо сказать, что я терпеть не могу, просто ненавижу больницы, у меня вообще аллергия на всю систему здравоохранения. Кровь, шприцы, утки, столики на колесах с разложенными на них щипцами, запахи операционной, больные, дохлые собаки и задавленные барсуки на обочине – стоит мне столкнуться с чем-то подобным, как у меня тут же сносит крышу: впрочем, точно такой же была бы реакция любого нормального человека, если бы у него по очереди удалили гланды, аппендикс и крайнюю плоть в африканских клиниках, где царит жуткая антисанитария.

А я ведь ее видел и раньше, эту дипломированную медсестру. Правда, всего один раз. Но сейчас осознаю, что последние три недели она незаметно присутствовала в моей памяти, притом не только как верховный ангел в этом печальном месте. Я однажды обращался к ней, хотя она, наверное, об этом и думать забыла. Когда я впервые работал в этой больнице, то попросил ее подписать мне акт о предоставлении услуг, подтверждающий, что я выполнил свои обязанности удовлетворительно. Она тогда улыбнулась, чуть наклонила голову, будто раздумывая, действительно ли может честно признаться, что удовлетворена мною, а затем небрежно вынула фломастер из-за уха. Этот жест, вне всякого сомнения невинный, подействовал на меня определенным образом. Мое чересчур пылкое воображение восприняло его как прелюдию к раздеванию.