Текст книги "Роман лорда Байрона"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

О чем же говорит эта усталая пара, что свершила столь дальний побег и все еще не избегла опасности, – о чем говорят они, лежа рядом на холодном полу Пещеры и держа друг друга за руки? Почему девушка плачет – теперь, после того, как столько миль она наравне с любимым, без единой жалобы делила все трудности?

«Не могу ответить, почему, – шепчет она Али, в ответ на его настойчивые расспросы. – Не спрашивай больше».

«Мы сделали что-то дурное? Нет, ничего».

«Дурного мы не сделали – это так».

«Ты хотела бы, чтобы я не возвращался – чтобы все шло заведенным порядком – а я ничего не испортил?»

Иман не ответила на это, но поднялась с места, отошла от Али и села поодаль – опустив глаза, захватила с серой земли пригоршню праха – той субстанции, которую мы именуем Прародителем и последним Уделом, – и рассеянно пропустила пыль сквозь пальцы. «Не знаю, – проговорила она, – что для меня большее горе: то, что ты был оторван от меня, когда мы были детьми, – или что мы сейчас вместе».

«Что такое ты говоришь? Разве я не старался сделать все возможное, чтобы ты стала моей по достижении совершеннолетия? Когда меня увез всадник паши, я слышал твои крики – и мое сердце надрывалось от плача – так зачем ты говоришь такие слова?»

«Мой Али! – Иман подняла взгляд, полный волнения и сострадания. – Есть то, о чем ты не подозреваешь, – роковое знание – суть его дошла до меня, когда я жила одна, – ты обрел бы его и сам, не будь твои мысли заняты другим, – об этом давно забыли, но я докопалась, что к чему, и теперь мне никак не выбросить это из головы».

«Скажи», – потребовал Али, хотя в глазах Иман прочитал, что лучше этого не делать.

«Знаешь ли ты, мой самый дорогой и единственный, как мы с тобой оказались в этих краях, среди этого народа?»

«О себе, – отозвался Али, – теперь я знаю. Раньше не знал. Знаю, что мой отец – англичанин, он силой взял жену бея, главы племени, и зачал меня. Бей убил мою мать, а меня отослали прочь».

«Это так, – кивнула Иман. – И меня вместе с тобой – туда же, куда и тебя, – жить там, где жил ты. Али! Эта несчастная женщина, твоя мать, родила не одного ребенка! Я ее дочь, как ты – ее сын!»

Темноту пещеры рассеивает только один источник света: через отверстие в дальней стене проникает узкий солнечный Луч; он медленно прополз по шершавым стенам и теперь прямо уперся в недвижно и порознь сидящую пару; быть может, Али знал о том, что сказала ему Иман, – с давних слов престарелого Пастуха – и, хотя отказался тогда вникнуть в их смысл, наверное, все же понял до конца – так что ставшее известным только сейчас было ведомо ему всегда.

«Скажи мне, какой грех страшнее, – произнес Али, – нарушить обет Целомудрия и разделить ложе с любым мужчиной – или с родным братом?»

«Оба неискупимы. Если совершить один, какое значение имеет другой?»

«Тогда обними меня – раз ты бежала со мной».

«Нами завладеет Иблис, не иначе».

«Мне все равно, лишь бы с тобою вместе».

«И мне!»

Любовь может притязать на многое – хотя и не имеет полных прав на все – так твердо заявлено в моей Повести, дающей тому образцовые примеры – и вот последний. На ту любовь, ради которой наши герои готовы были пожертвовать целым миром, этим самым миром наложен запрет – ибо, в силу обстоятельств предписанная детям Адама, она была затем строго воспрещена детям их детей – а почему, спрашивать незачем, ибо этот запрет начертан на составе Мироздания и в нашей смертной природе точно так же, как Десять Заповедей были запечатлены на Скрижалях, – таково предписание свыше – и таковым оно должно оставаться навеки; и Мойры (в обличье мужчин и женщин, вооруженных перьями острее мечей и судебными Кодексами, разящими как пули) не успокоятся до тех пор, пока всякий прецедент не будет вычеркнут из памяти бесследно, словно небыль. Vide [50]50
  Смотри ( лат.).


[Закрыть]: к пещере, окрестности которой странный Сторож (помянутый выше) незаметно покинул, движется врассыпную через холмы ватага всадников, хорошо вооруженных: они воспламенены Гневом и Возмущением, охвачены жаждой Мести; они без устали шли по еле уловимому следу грешников – и наконец почти их настигли. Тем, кто внутри пещеры, становится известно об их присутствии только из-за выстрелов в воздух, которыми обмениваются преследователи, давая друг другу знать о своем продвижении (сами они не подозревали, что добыча совсем рядом), – Али и Иман взбираются вдвоем на одну лошадь: вторая, на которой скакала Иман, совсем выдохлась, и ее пришлось бросить. Начальным их намерением было добраться до Побережья, а оттуда к причалу, где Али сошел по возвращении с корабля, – однако Преследователи (а их немало) отрезали намеченный путь, и теперь они должны уклониться в сторону, хотя и придерживаясь прежней Цели. Али без устали шпорит коня, Иман крепко его обнимает, прижавшись к плечу щекой, – день и ночь, с редкими привалами – им удается ускользнуть от погони! Ведь Мойры отнюдь не всемогущи – или же время от времени меняют свои решения и отпускают пойманную душу на волю – так порой поступает Удильщик – не из необходимости, но по прихоти – ему довольно сознанья Власти: казнить или миловать, дарить жизнь или ее отнимать.

Итак, впереди показалось Море, но вблизи нет ни одного людского жилища; голубой простор широк: это – и путь к свободе, и последнее препятствие. И – хотя я только что утверждал обратное – один-единственный выносливый соплеменник беглецов не отстал вместе с прочими, не отказался от преследования и не повернул обратно: он, незаметный как тень, прокрался – неутомимо – бесшумнее кошки – и теперь, когда изнеможенные Али и Иман стоят на берегу в растерянности, прижавшись друг к дружке, он через густую траву подползает все ближе и ближе.

«Али», – шепчет Иман, прильнув к его плечу, – и это слово, которое она бы и выбрала, окажись перед нею выбор, становится последним: проклятый одиночка, распираемый беспредельной Добродетелью, выпрямился, на расстоянии нескольких ярдов укрепил в песке подставку для Мушкета и прицелился – Али ничего не замечает, пока тело его возлюбленной внезапно не сотрясается у него в объятиях, словно от страшного удара, нанесенного невидимым врагом, – и только затем он слышит грохот выстрела, последовавшего за вспышкой. Бывает, что свод рассыпается на глазах, если вынуть из него замковый камень, – сторожевая башня в гавани мгновенно рушится и исчезает в волнах, размывших ее основание, – стая голубей одновременно разворачивается в воздухе, чтобы опуститься на землю, – так и Али в этот миг осознал, что всякая надежда, ценность всей жизни, все богатство, дарованное или обещанное ему Небом, отняты у него навсегда – да и не были ничем иным, как ловушкой! Он выпустил из рук безжизненное тело девушки, не в силах его удержать – бережно, как только мог, уложил ее на землю – и увидел на дюне ее Убийцу, который с полнейшим хладнокровием готовился произвести новый выстрел – дело было еще не доведено до конца! Али делает шаг навстречу, раскинув руки в знак того, что не вооружен, и ждет предназначенного ему выстрела – ждет с нетерпением – стрелок уже целится – но вдруг оборачивается, заслышав позади, у гребня дюны, какой-то шорох. Что же он видит? Убийца хватает мушкет и, повернувшись к Али спиной, направляет его на того самого одинокого Соглядатая, которого мы уже заметили раньше – но только не разгадали. Это он! Его лошадь с величайшим упорством взбирается по неверному песку, вот он уже приблизился вплотную к ошеломленному Убийце – в руке его длинный Пистолет, который он, ни секунды не мешкая, разряжает прямо в лицо недругу, и тот кувырком скатывается вниз по склону – сраженный наповал!

Все это Али наблюдает недвижно – не шевельнувшись, видит, как всадник спускается к нему по склону, и замечает в его облике что-то знакомое – не сходство с другими мужчинами – но образ, который Али известен, который постоянно носился в его воображении, – если только перед ним не новоявленный Призрак, возникший вопреки яви, где на песке простерт мертвый албанец, а загнанная лошадь храпит от усталости. Как начинают бурлить от нагрева вода или масло, так и внутри Али медленно вскипают чувства, он выхватывает наконец из-за пояса свой меч и бросается навстречу близящемуся всаднику, рывком стаскивает его из седла, швыряет со сверхъестественной силой на гальку и упирает острие меча в горло Чужака – теперь уже переставшего быть Незнакомцем.

«Погоди, что ты делаешь? – довольно спокойно спрашивает поверженный именно тем голосом, какого и ожидал Али. – Не я ли сразил твоего врага – и вот моя награда?»

«Во имя неба, скажи мне, кто ты – и почему преследуешь меня по всему свету?»

«Скажи, что меня не знаешь, – отвечает поверженный. – Отвергни меня, если можешь».

«Если я тебя и знаю, – говорит Али, – то лишь как Тень, от которой не могу отделаться, а она выслеживает меня, ненавидит, ищет моей погибели и сейчас спасла мне жизнь – когда худшего зла мне нельзя было причинить! Я не знаю тебя!»

«Я лорд Сэйн», – произносит поверженный.

«Не смей надо мной смеяться! – восклицает Али. – Я видел его мертвым. Ты – не он».

«Не он – но его наследник».

«Что? Его наследник! У тебя есть на это права? Предъяви их – и получишь все! Не стану же я цепляться за имя?»

«Вложи меч в ножны. Смерти моей ты не хочешь. Говорю тебе, что я – лорд Сэйн: ибо я его сын, твой брат – старший брат!»

При этих словах – неведомо как и почему – Али уверился, что он услышал чистую Правду – и встретился глазами с глазами брата. И все же не дрогнул, не смягчился – по-прежнему упирая острие меча в горло противника.

«Позволь мне встать, – сказал этот противник, его брат. – Предстоит совершить печальный обряд. Я помогу тебе, если ты примешь мою помощь. Потом я изложу свою историю. Тебе она может сослужить службу, а если нет – расправься со мной по окончании рассказа, как то было определено Шахразаде, хотя моя история – совсем не сказка».

Али в отчаянии выпрямился – и отбросил меч на песок. Да, это правда – он вовсе не желал смерти незнакомца. Безумец перед ним или одержимый злым духом, говорит он правду или нет – Али не заботило – ничто на свете его не трогало, кроме мысли о недвижном теле, лежавшем на камнях; руки и ноги Иман были бессильно раскинуты; угасшее лицо застыло и побледнело. Али почувствовал, как из него самого уходит жизненная сила, колени его подкосились – и он упал рядом с сестрою, положив голову на коченеющую грудь. Узел, туго-натуго стянувший его дух, – узел, завязанный его отцом в начале жизненного пути, казалось, теперь вот-вот его задушит, прервет дыхание – ничего другого Али не желал! – и отцветшее, изнуренное сердце разорвется наконец.

«Взгляни, – проговорил его враг или друг, – видишь вон там, на Берегу, сухой валежник и остов брошенного судна – колючий Терн – давай сложим все это для погребального Костра. Разве это не обычай твоих сородичей?» Али ничего не ответил, однако поднялся с земли. «Идем, – продолжал тот, – пока еще светло, а молва не достигла людских жилищ. Острый меч тебе пригодится – сруби вон тот терновник, возложим его на костер!»

Али проделал все это – по-прежнему не проронив ни слова. Оба работали до конца дня, пока не соорудили для Иман ложе; Али завернул ее в длинный мужской плащ с капюшоном, который она носила, именуясь мужчиной, – а затем и в свой собственный, плотнее укутав лицо и руки, поскольку не в силах был смотреть на то, как их будет пожирать огонь. Вокруг одра они раскидали обломки Плавника, в изобилии выброшенные на берег, и ветки терновника, срубленные Али. Они трудились бок о бок, нагромоздив высокое ложе – с тем, чтобы пламя занялось быстро и костер скоро прогорел. Далее спутник Али извлек из своего вьюка трутницу и с помощью сучьев и морских водорослей разжег огонь, который Али не позволил ему поднести к погребальному костру, – этот долг исполнил он сам, с протяжным стоном – лишь так он был способен отдать дань скорби – да, сердце его было разбито, хотя сам он об этом и не знал: ведь он сохранил жизнь, зрение, свободу – но, вопреки утверждениям Поэтов, наши Горести не разрывают сердца на клочки, и те продолжают биться, даже разбитые и без надежды на исцеление.

С вечера до полуночи оба простояли на песке, иногда опускаясь на колени. Высокое пламя завидели в ближней деревушке, и несколько смельчаков подобрались ночью посмотреть, в чем дело, – увидев подле костра две фигуры, они удалились в благоговейном страхе, спасаясь от Лукавого жестами-оберегами. Костер пришлось возвести повторно, пока огненная геенна в его сердцевине не исполнила должное – и там остался один только Пепел: в нем слабо мерцали красноватые угольки, переливаясь жаром, который, казалось, таил в себе жизнь, но ее там не было. Когда ночь подошла к концу, костер почернел, зачах и угас, оба плакальщика – священнослужителя – участника похорон (как бы ни называть тех, кто отдал покойной последний долг и свершил все необходимое) покинули останки и приблизились к морю, над которым предстояло взойти Солнцу (если предстояло), и разделили между собой хлеб с вином.

«Расскажи мне, – заговорил Али, – все, о чем должен поведать, как обещал. Думаю, лучшего способа провести день не будет. А потом мы с тобой расстанемся – надеюсь, навсегда».

«Согласен», – ответил его спутник и приступил к повести, которая будет изложена в следующей Главе.

Примечания к двенадцатой главе

Теперь я не знаю, суждено ли мне дожить хотя бы до того, чтобы закончить эти заметки. Не в силах оглянуться на прошлое Весь этот месяц почти ничего не делала, только лежала на спине, а если и это не помогало, бродила по дому – скиталась по залам и лестницам в поисках уж невесть какого облегчения. Мой старый друг Опиум не столь предан мне, как прежде, но, боюсь, я слишком многого от него требую. Еще так много предстоит сделать закрыв глаз а, вижу буквы и цифры – так после долгого вечера за картами мерещатся одни только карты двойки-тройки-шестерки картинки без толку и смысла хочется к морю спать примусь снова завтра утром

1. Альпы:После смерти отца не прошло и двух лет, как меня повезли за границу постоянные компаньонки моей матери – три дамы, которых я с наслаждением именовала Фуриями – за их непомерное внимание и неусыпную слежку, а также усердие, с каким они докладывали матери о малейших проявлениях наследственной слабости или распущенности. Мне тогда было одиннадцать лет. Сначала мы отправились в Швейцарию – к озеру, которое мой отец всегда называл на старинный лад Леманом: на его берегах он жил после развода, хотя тогда я этого не знала – не знала ничего, разве что он жил и умер. Сейчас я оглядываюсь и вижу, как собирала в те дни гербарий и коллекцию камней, – с детства мне нравилось узнавать новое, изучать, как устроен мир и его составные части; понимаю, что ходила почти по тем же тропам, что и отец; время как будто сжимается, и я оказываюсь там, где когда-то был он, и мы все-таки вместе.

Совсем неподалеку от того места, где жили мы с Фуриями, стоит Вилла, где лорд Б. встречался с четой Шелли после отъезда из Англии. Возможно, я даже видела ее, бродя по окрестностям, однако ни о чем не подозревала. Под этим кровом, если полагаться на утверждение миссис Шелли в ее Предисловии к роману «Франкенштейн, или Современный Прометей», каждый из трех друзей приступил к прозаической повести. Байрон, как принято считать, свою не закончил. Не знаю, лежит ли она передо мной. Возможно, в Будущем – если эта повесть станет его достоянием (а я сделаю для этого все возможное) – найдутся новые доказательства того, что повесть та самая – начатая им и потом спрятанная. Спрятано было многое, однако сокрытое не уничтожается, тогда как доступное, случается, пропадает.

2. Владычество паши:Али-паша, подразумеваемый здесь, был убит турецким агентом в 1822 году. Байрон обходит это событие молчанием, заставляя предположить, что глава была написана еще прежде того.

3. Амазонки:Легендарные амазонки, по мнению большинства историков, обитали в Скифии. Грек Эвгемер известен своим учением, согласно которому сказания о богах и божественных существах возникли просто-напросто из непомерно преувеличенных преданий о подвигах героических воинов-предводителей в давние времена. Не знаю, основано ли описание албанских обычаев на фактах или же является плодом фантазии; в путешествии по Албании (недолгом, вопреки позднейшим его утверждениям) Байрона сопровождал нынешний лорд Бротон, который до сих пор не ответил на мою просьбу сообщить относящиеся к этому путешествию подробности.

4. веселье сделалось безудержным:«Танцуйте же в безудержном веселье» («Паломничество Чайльд-Гарольда»).

5. дети Адама:Та же тема развернута в драме лорда Б. «Каин», где любимая жена Каина приходится ему также и сестрой. Сестру Али было бы точнее назвать единоутробной, единственная же сестра лорда Б., миссис Августа Ли, была ему единокровной. Сестре-жене в «Каине» он дал имя Ада. Августа Ада Ада Августа ада ад

6. отцветшее, изнуренное сердце:«Отцветшее не разорвется сердце» – «Лара».

7. погребальный костер:Не перестаю поражаться: хотя, согласно всем свидетельствам, которые мне удалось собрать, эти страницы написаны лордом Байроном до того, как он поселился в Пизе и Ливорно – и, следовательно, до гибели Шелли во время морской бури, – здесь изображен погребальный костер на побережье, пожирающий тело дорогого человека и проч. – все настолько сходно с тем, чему только предстояло произойти, что при чтении этого отрывка по мне пробежала дрожь, как при встрече с чем-то сверхъестественным. Вот что лорд Б. написал мистеру Муру о том дне в Леричи, когда тела Шелли и его друга Уильямса были преданы огню: «Вы не можете себе представить необычайное впечатление, производимое погребальным костром на пустынном берегу, на фоне гор и моря, и странный вид, который произвело пламя от соли и ладана». И однако, представление об этом у Байрона сложилось заранее, причем точное. Говорят, будто Шелли заметили, когда он шел лесом возле своего дома в Ливорно, но когда друзья его окликнули, он не обернулся и скрылся из виду; в тот самый день он утонул. Что же такое Время? Течет ли оно только в одном направлении? Или же это стремительный поток, который уносит с собой одни предметы быстрее, а другие – медленнее: листья, сучья и гальки могут меняться местами, обгонять друг друга, сталкиваться и сцепляться, увлекаемые между тем дальше и дальше? Иногда я думаю, что между рождением и смертью мы проживаем множество жизней – и только одну (или две) воспринимаем осознанно; прочие протекают параллельно, незримо – или же текут вспять, пока та единственная, которой мы заняты, движется вперед. Выразить это словами нельзя: можно ощутить только в сновидениях или под действием неких возбудителей – впасть в состояние, когда два явления все же могут одновременно занимать одно и то же место.

Глава тринадцатая,
в которой Повесть рассказана, однако не окончена

«Какое имя выбрали для меня отец с матерью, я не знаю, – начал свой рассказ собеседник Али. – Отец не даровал мне никакого, я не был крещён. Появился я на свет из чрева матери до срока, не вполне к этому готовый, "медвежонок, что матерью своею не облизан и не воспринял образа ее". Отец полагал – вернее, надеялся, – что я не доживу и до первого вечера своей жизни. Он почитал лучшим, чтобы меня вовсе не кормили – и я мирно покинул бы свет наиболее милосерднымспособом; он был уверен в том, что распоряжение будет исполнено. Матери, однако, при тайном содействии служанок, удалось меня спрятать – и кое-как, с трудом, но я выжил. Безымянный – недозрелый – отринутый – украдкой вскормленный – жалкая личинка не от мира сего: вот таким я в него вступил.

Не прошло и двух недель, как лорд, мой отец, разоблачил обман и, по-прежнему считая ребенка нежизнеспособным, в гневе отлучил меня от материнской Груди и, передав няньке из домашней челяди, велел отослать ее вместе со мной в отдаленную деревушку, откуда она была родом. Без лишнего шума сунул ей кошель с серебром и намекнул, что его не огорчит, если я по той или иной причине опочию, в чем он нимало не сомневался».

«Не понимаю, каким образом ты обо всем этом узнал», – заметил Али.

«Я и не знал, пока не подрос: добрая женщина, взявшая у моего отца деньги, не смогла исполнить то, за что ей было заплачено. Вместо того она разыскала среди земляков семейную пару, чей младенец неделю назад умер от лихорадки: они, за ту же сумму, согласились взять меня к себе, после чего моему отцу было отправлено чаемое известие.

Итак, я вырос среди простых селян: они знали только то, что меня взяли из дома лэрда, но кем я был – понятия не имели. Звали меня Энгус – другого имени я никогда не носил: в шотландских преданиях это имя юного скитальца – королевича, воспитанного в чужом доме; впрочем, я так и не выяснил, насколько это осознавали те, кто дал мне имя. Оснований для того, чтобы малецоставался изгоем, было достаточно. Подрастал я, как сказано, не особенно крепким и статностью не отличался; хотя супруги, воспитавшие меня как своего, относились ко мне хорошо, я больше всего думал, как бы сбежать из родных краев, где меня сторонились как подменышаи осмеивали как заморыша (если не хуже того), – для местных жителей Религия была связана не с исходившей из Глазго Теорией Нравственных Чувств, но с непримиримой проповедью суровых замшелых пророков. Телесный недостаток, по их представлениям, ясно свидетельствовал о немилости Всевышнего – а значит, о благосклонности Сатаны: в том краю ведьм еще отправляли на костер. Поговаривали, будто у меня Дурной Глаз, и, во избежание последствий, предлагалось сделать мне на лбу надрез в форме Креста: поскольку глаза – это окна Души, как утверждают не одни только поэты, то из моих явным образом могло проистекать зло, которого благонравному люду желательно избегать! Мои добрые опекуны, хорошо понимая, что ни душой, ни телом мне не суждено стать им опорой в старости, в конце концов позволили мне их покинуть: когда по достижении шестнадцати лет я решился на морскую карьеру, они вручили мне тот самый кошель с серебром моего отца, который лежал вместе со мной в переданной им корзине».

«Воистину добрые люди!»

«Но эти деньги принадлежали мне, – пожал плечами Энгус, – как и многое другое, чем, по всей видимости – и вполне вероятно – мне не суждено было воспользоваться. В тот день, когда я двинулся к побережью и гавани, на дороге меня остановила нянька, которая забрала меня из отцовского дома, и там, благословив и напутствовав, открыла мою историю, тебе теперь известную. Я узнал две вещи: первое – что я наследник рода Сэйнов и правопреемник земельных владений моей матери, включая и тот клочок, на котором стоял; а второе – что отец желал мне смерти и уготовлял ее. Я поклялся, что, как бы далеко меня судьба ни забросила, я вернусь, чтобы ему отомстить и увидеть крушение его дома».

«Твоего собственного».

«Я ничем не обладал. То, чего у меня не отняли, я отшвырнул прочь и даже не оглянулся. У меня не было – и нет – ничего, кроме способности действовать по собственной воле– даже если она направлена против меня самого».

«Точно так же говорили и о нем, – отозвался Али. – И я тоже это в нем видел».

«Я его сын».

«Я тоже».

Энгус смерил Али взглядом, и по лицу его пробежала улыбка – страшная улыбка презрительного торжества. «Тогда я поставлю перед тобой зеркало, брат мой, вглядись – и вглядись хорошенько! – и скажи мне, что ты там увидишь».

«Нет, – Али невозмутимо выдержал его взгляд. – Если ты был ничем, ничем был и я: кем я стал – это сделал я сам. Тот же путь открыт для тебя. Продолжай свою историю. Ты отправился в море?»

«Да, – подтвердил Энгус. – Если ставишь перед собой цель, как в то время поставил ее я, когда все твои мысли направлены на неизбежное деянье, на непременные шаги к нему, – внутреннее сосредоточенье позволяет не замечать повседневную работу, какой бы тяжкой и нудной она ни была, – и не возражать против нее: напротив, делаешься особенно внимателен к назначенным Заданиям, поскольку для каждого есть свои Причины, а впереди, пусть как угодно далеко, маячит завершение. Так мститель может походить на Святого, исполняя каждодневные обязанности, ибо все помыслы его обращены к будущему блаженству. Так я сделался Моряком, невзирая на свои недостатки, – трудился за двоих, и трудился на совесть. Я усвоил, и довольно быстро, безоглядный кураж(если его можно так назвать), необходимый в кубрике, чтобы тебя не затоптали более сильные и сплоченные сожители, – ты должен внушить, что, если тебя заденут, ты не задумываясь перережешь им глотки, пусть тебя за это и вздернут на рее.

И вот так, за время Плаваний, я получил образование: выучившись не только матросскому ремеслу, но и Коммерции. С головой погрузился в освоение наиболее прибыльных торговых занятий – Контрабанды и Работорговли – тогда еще обе отрасли не слились в одну. Я преуспел настолько, что приобрел в собственность корабль и приступил к купле и продаже людей, из чего извлек немалый барыш, редко доставляя разочарование Вкладчикам, – правда, однажды весь груз охватила лихорадка; пришлось, понеся большие убытки, выбросить его за борт. Когда Работорговлю запретили, перевозка невольников сделалась более хлопотным занятием: она зависела от прихоти не только Случая, но и Закона, и я постепенно утратил к ней вкус. На сколоченное состояние я купил сахарные плантации в Вест-Индии и сделался Плантатором, владельцем множества рабов, – отмена торговлиникак не повлияла ни на владение рабами, ни на жесточайшее принуждение их к тяжкому труду вплоть до потери последних сил; число работников даже возрастало – хотя в основном не благодаря купле-продаже, а вследствие естественных причин. Я своих рабов не жалел. Многие и многие умирали у меня на глазах: я самолично распоряжался как их Свободой, так и жизнью, и присутствия судей отнюдь не требовалось. Не принимай я самых решительных мер, моя жизнь долго бы не продлилась: меня умертвили бы в постели – или мои же Надсмотрщики взбунтовались бы, лишив меня всякой собственности, – эта порода обращает себе на пользу малейшую слабость не только подчиненных, но и нанимателей. Я изматывал рабов как только мог – хлестал их плетьми – доводил до изнеможения. Но и работал на плантациях наравне с ними, полуголый как они, обливаясь потом на немилосердном солнце тех широт. Через год-другой я выстроил прекрасный дом, они же ютились в жалких лачугах; я держал за поясом Пистолеты, а они гнули покрытые рубцами спины. Три года спустя я, несмотря на молодость, стал богачом – и, едва только собрав Капитал, величина которого показалась мне достаточной, покончил с изготовлением сладкого товара, об истинной горечи которого английские любители чаепитий не имеют понятия – и, вероятно, не в состоянии ее вообразить. В ту пору, под впечатлением блестящего успеха восстания в Санто-Доминго – пускай самого что ни на есть кратковременного, – осознав свою жалкую участь, чернокожие обитатели моих островов, готовые от отчаяния безоглядно пожертвовать жизнью, решились поднять мятеж. Среди них были предводители, не уступавшие по дальновидности герцогу Мальборо и не менее жестокие, чем Калигула, однако ставившие перед собой куда более благородную цель – Свободу. Я вызвал тех рабов, которые, как мне было известно, стакнулись с Бунтовщиками, и предложил им Вольную, ими справедливо отвергнутую. Мне осталось только их с этим поздравить – и той же ночью, забрав свое Богатство наличностью, в сопровождении небольшой судовой команды, состоявшей из стойко преданных мне, вопреки всякому здравому смыслу, слуг, я отчалил в открытое море. Оставил после себя не только дом, немалую толику золота в испанских долларах, ключи от арсенала – где хранился изрядный запас оружия, а также несколько девятифунтовых японских жестяных коробок с Порохом, – но и список лиц, которые неминуемо должны были пасть первыми жертвами стихийного возмущения».

«Ты натравил бунтовщиков на своих же соседей? – вскричал Али. – Отлично зная, что из этого выйдет?»

«Что именно я знал? – отозвался Энгус. – Я знал, что судьи, чиновники, надсмотрщики и плантаторы, назначенные Повстанцами к гибели, всецело этого заслуживали – и первым среди них я сам. А вот заслуживают ли уже теперь петли – или им это еще только предстоит – мятежные негры, которые заняли (насколько мне известно) Властные Кресла, облачились в расшитую золотом Униформу и заказали собственные портреты, этого я не могу сказать. Но какая разница; в те края я больше не вернусь. Я отплыл навстречу восходящему солнцу – к моей Отчизне, – обладая наконец средствами, достаточными для осуществления мести: только это желание и двигало мной за все время моей деловой карьеры. Не понимаю, каким образом сердце способно сосредоточиться на одной-единственной мысли: как если бы раскаленный уголь сохранял свой жар неизменным, не сгорая и не остывая; так мне казалось тогда – но не теперь. На ирландском берегу я избавился от судна, распустил команду, снабдив прежних невольников всеми необходимыми бумагами за подписями и печатями; поставил перед ними условие, что они разъедутся по странам, какие сочтут своим новым Домом, однако ни словом не обмолвятся о моем прибытии – на что они охотно согласились. Отныне без всяких препон я мог передвигаться по стране в любом направлении – и исходил ее вдоль и поперек (кошелек, набитый золотом, с успехом заменяет Плащ-невидимку); собрал много сведений о судьбе родного гнезда, о постыдном его упадке благодаря попечению Отца – и о кончине Матери: она умерла до того, как я смог коснуться ее руки; до того, как испросил у нее благословения и прошептал слова прощения! Узнал я и о тебе, Брат мой, – и о том, как ты незаконно присвоил себе мои права».

Али чуть не вскипел гневом и готов был потребовать ответа от сокрушенно поникшего рассказчика – но что-то его остановило – на лице Энгуса выражалось полное равнодушие к смыслу фразы, словно никакого оскорбления он в нее не вкладывал, – хотя слова не могли не уязвлять. Незаконно присвоил! Хотел бы он никогда не слышать язык, на котором они теперь говорят; не видеть земли, незаконно присвоенные! «Каким образом, – спросил Али, – ты разузнал обо всем этом – обо мне – так, что тобой никто не заинтересовался?»

«Я открылся одному из домочадцев, – ответил Энтус. – Быть может, опрометчиво, однако (сам не знаю почему) уверился в том, что замысел мой удастся, что Звезды скрепили его печатью и Ангелами небесными – нет-нет, не ими! – он начертан в Книге грядущего, откуда эти строки не могут быть стерты. Старому слуге, который ходил еще за моим дедом и, кажется, за прадедом тоже – седовласый старец – крепкий как кремень…»