Текст книги "Роман лорда Байрона"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

«Что же тогда – что тогда?» – повторяла Сюзанна.

«Я уеду, – сказал Али. – Не могу оставаться в одном Городе с тобой – как бы ни был он велик. Уеду – и постараюсь узнать, смогу ли жить без тебя дальше».

«Куда ты уедешь? Только не навсегда – не произноси этого слова!»

«Куда, неважно. Быть может, пущусь в долгое путешествие. Не знаю. Прошу лишь одного – Сюзанна! Избегай тех мест, где мы можем нечаянно встретиться».

«Как! Отринуть все наше дружество – все добрые чувства? Не говори так – я этого не допущу».

«Нет – мы ни от чего не откажемся – если ты так хочешь – и я готов взять это на себя – рассчитывай на мою дружбу – и на все мое, что тебе понадобится, – всегда!»

Так они решили – такую принесли клятву – и точно так же ее преступили… О! Что сильнее Отречения способно пришпорить наши нежные чувства? Мы говорим: нам надо расстаться – и не сводим глаз друг с друга – осознаем все причины, почему нам нельзя расставаться, испытывая при этом нечто вроде облегчения, вызванного нашей решимостью, – видим перед собой унылую пустыню Будущего, которое предстоит прожить в одиночестве, ведь никто другой не сможет… Нет-нет, никогда! И, в стремлении утешить, мы сливаемся в тесном объятии, шепча « надо проститься» – и не прощаемся! Как долго Али с Сюзанной не размыкали трепетных губ, пребывая в неуверенности, позже они и сами не смогли бы сказать – и до сих пор оставались бы там, если бы не послышались грузные шаги и кто-то не толкнул дверь Библиотеки: тогда они «вздрогнули, как грешные творенья» – и отпрянули друг от друга!

Образ жизни того, кто удалился от Общества – впал в апатию – едва утруждает себя одеванием и едой (да и то как придется) – лишь изредка покидает ложе ради вечера в дружеской Компании, где воды Леты пьет в таких количествах, что целая ночь проходит почти бесследно (не считая головной боли, содовой воды и утреннего похмелья, причины которого позабыты) – повторю такой образ жизни, возможно, достоин запечатления – но предпочтительней о нем умолчать.

В один из таких дней, ничем не отличный от прочих, Али случайно увидел издали мисс Делоне – она садилась в карету с приличествующей важностью, однако волей-неволей дозволяя прохожему лицезреть крохотную ножку и стройную лодыжку. Али продолжил путь, погруженный в размышления – если это можно было назвать размышлениями – и, вернувшись к себе, сел за стол и написал письмо, строки которого весь день не выходили у него из головы:

МОЯ ДОРОГАЯ КАТАРИНА – не знаю, имею ли я право называть Вас так, – если Вас это оскорбит, примите мои глубочайшие извинения, и достаточно одного Вашего слова, чтобы пресечь с моей стороны все знаки внимания, Вам тягостные, – поверьте, что для меня нет ничего мучительней мысли о том, что я могу причинить Вам боль, – и, однако, я готов рискнуть всем, лишь бы сказать Вам, мой драгоценнейший Друг: Ваш душевный облик и Ваша доброта столь глубоко запали мне в душу, что я не в силах без них обходиться, – без них жизнь покажется мне почти невыносимой, а будущее, если я лишусь их навсегда, столь нежеланным, что способен я только на одно (и ни о чем ином не помышляю): это обратиться к Вам с Мольбой, дабы Вы приняли меня в свою собственность – служить Вам и любить Вас, невзирая на все препятствия, с которыми я могу столкнуться, и на все мои несовершенства. Я хорошо понимаю, что не принадлежу к тем, чьи История и Родословие позволяют надеяться на завоевание Вашей руки, если единственно они должны приниматься в расчет при оценке моих достоинств; кроме того, у меня есть и другие изъяны, в которых я еще не признавался, но если Вы хотя бы в малейшей степени снизойдете до моего ходатайства…

Тут Али остановился и замер с пером над листом бумаги, будто зажал себе рот, чтобы не сказать лишнего. В голове у него теснилось множество напастей, которые он мог бы, при желании, перечислить в списке пережитого, – но делать этого не стал. А вместо того поспешил завершить послание: Али чувствовал, что попутный ветер, столь стремительно и далеко завлекший его барк, замирает, и желал – до того, как окажется во власти штиля – поскорее достичь гавани прощальных Пожеланий и Подписи. Окончив письмо (последние его строки нетрудно вообразить, поскольку ни новизной, ни своеобычностью они не отличались), Али промокнул лист, сложил его вдвое, бросил на стол и устремил на него долгий недвижный взгляд – не озаботясь его отправлением – вообще не шевелясь. Около полуночи – о ней возвестило мяуканье кота, взывавшего к своей возлюбленной в конюшне на задворках, – Али встрепенулся, кинул письмо в Огонь и написал второе, иному адресату:

Я был неправ, думая, что могу жить без тебя – и не стану, если ты мне это предпишешь, – приму это за твое решение, если мы не увидимся и ты не докажешь мне, что это против твоих желаний. – Если ты пожелаешь со мной встретиться, согласен на все – поступи и ты так же. Где и когда мы увидимся, решать тебе, лишь бы мы оказались наедине, – а если нет, ты меня более никогда не увидишь. – АЛИ.

Это послание, не снабженное никаким приветствием, Али незамедлительно отправил Пособнице, к чьим добрым услугам неоднократно прибегал, – к женщине, которой, надо сказать, уделял в мыслях не больше внимания, нежели безликим Почтальонам, обеспечивающим надежную доставку писем по всему свету. И принялся ждать – что для иных натур невыразимо болезненно: минуты падают подобно каплям в той китайской пытке, на которую мы привычно ссылаемся для сравнения, хотя никому из нас, думаю, не доводилось ей подвергаться – мне, во всяком случае, нет, однако я пытаюсь ее вообразить примерно так: «Вероятно, эта пытка схожа с ожиданием Письма, несущего Жизнь либо Смерть, когда слышно одно лишь тиканье часов», – а впрочем, может, и несхожа. Ответа не было – когда же и Надежда разуверилась в его получении, Али почувствовал, что не в силах больше переносить свои комнаты – улицы вокруг – сам Город, Ton, Monde [33]33
  Светское общество ( фр.).


[Закрыть] – и призадумался, где бы подыскать убежище – возможно, и навсегда: в вигваме среди краснокожих или в краале у готтентотов! И в ту же минуту Почта принесла – нет, не Сюзаннин ответ, но письмо от лейтенанта Апворда – того самого Военного Хирурга, который некогда – в другой стране и на другой Планете, как теперь казалось Али, – отнесся к нему по-дружески. Военному хирургу, как выяснилось, необычайно повезло в житейских делах, столь досаждавших Али: он женился на доброй женщине, причем плодовитой– и горячо расхваливал Али брачное состояние, как поступают все, кто обрел счастье в сей Державе и желал бы расширить ее границы, пока они не охватят обе половины Человечества. Дом лейтенанта на побережье Уэльса благословен целым выводком малюток Апвордов, лепечущих по-валлийски, и лейтенант приглашал Али приехать и разделить его блаженство. Али обратной почтой ответил, что будет рад повидаться с ним и всеми его домочадцами и что покинет Лондон, как только сможет, – Бог весть, вернется ли снова – впрочем, эту оговорку он доверил только своему израненному, тоскующему Сердцу. Так или иначе, но Али принес торжественную клятву – хотя и сам не знал, каким Богам или Силам, – в том, что пребудет вдалеке от тех мест, где можно встретить Сюзанну Уайтхед, либо ее супруга, детей ее, и вола ее, и осла ее, и все, что есть у нее, – пока это Сердце вновь не окрепнет настолько, чтобы дать согласие на возвращение и перестанет наливаться жаркой скорбью при одной только мысли об этом.

Военный хирург радушно приветствовал того, кто был некогда (хотя и недолго) его Товарищем по оружию, в кругу своего новоиспеченного Семейства, состоявшего, как было уже оповещено, из полнотелой Супруги и двух пухлых детишек: все трое так сходствовали меж собой и столь же радовали глаз, что и три крупных румяных Яблока на Блюде. В камине пылал огонь, на столе была заготовлена чаша для Пунша – и все вокруг дышало теплотой материнского Лона. Али не остался нечувствительным к прелестям и Утехам этого домашнего очага; поначалу он, оказавшись в средоточии заботливого внимания и шумной суматохи, испытывал скованность, но постепенно его охватила непринужденность, какой он не знавал со времен – со времен… – но тут вторгалось воспоминание о Коридон-холле и он забывал об игре, где нужно было подбирать бирюльки и вести оловянных солдатиков в атаку. Однако улыбавшийся Сынишка Апворда и Дочурка, дергавшая Али за рукав, вновь возвращали его к действительности.

Свыше недели Али сохранял верность данной им клятве – не думать о Сюзанне, – но часы и дни выдались на удивление растяжимыми, готовыми заполнить целую Вечность, – ведь хорошо известно, что если запретить себе думать о чем-то, то самый этот запрет сведется всего лишь к очередной мысли о запретном – и мрачное море не приносило Али ни малейшего утешения, никакой Определенности, хотя он дважды в день бросался почти нагишом в его холодные объятия с надеждой набраться мудрости – и все было напрасно: очень скоро им всецело завладело Отчаяние. Желанным счастьем казалось ему кинуться в волны, заплыть так далеко, чтобы нельзя было вернуться, – сладостно погрузиться в пучину и ничего не знать больше ни о Сюзанне, ни о Любви – и, о да! об Али тоже! И однако в Бездну, к Забытью влекла его та же сила, с которой он не мог порвать: она требовала от него приникать к Жизни и к Надежде – Парадокс самый пошлый, хотя от этого он ранит не менее мучительно.

Али и взаправду не однажды намеревался привести в исполнение заявленную им решимость «вооружиться против моря бед» и «противоборством покончить с ними». Али подолгу стоял на краю обрыва, где волны внизу катились и разбивались о камни, на которые он сам готов был броситься, – вечно изменчивые валы вечно возвращались назад, но он не вернется никогда! Или же, взяв Пистолет, Али стискивал его в руке, будто руку единственного друга, – или разглядывал остро наточенную Бритву, одного взмаха которой довольно, чтобы дать волю крови, бьющейся в сонной артерии. И вот – что не удивит всякого, кому знакомы превратности Меланхолии, – однажды ночью Али почувствовал, что мятущаяся его душа готова чуть ли не по собственной воле ступить за грань, отделяющую наш мир от печального царства Мертвых – но внезапно его сковал сон, а по пробуждении Али встал с ложа безмятежным, будто морская гладь после шторма, – и с удивлением и легким стыдом обнаружил, что не собирается умирать, а намерен жить: принять Ванну и сесть за Завтрак.

«Как я и предвидел, – глубокомысленно заключил военный хирург: ответственность его возросла, а врачебная Практика расширилась, так что держался он теперь с приличествующей степенностью. – Морской воздух, как того и следовало ожидать от сил Природы и Божества ее, подействовал на вас благотворно – щеки у вас цветут точно девичьи, а глаза смотрят ясно, будто – будто – словом, яснее некуда. Неделька-другая, и вы будете спать сном младенца, да и аппетитом ему не уступите».

«Прошу меня извинить, – возразил Али, – но прописанный курс лечения необходимо сократить – я оставил все свои дела в полном беспорядке – по правде говоря, и не рассчитывал к ним вернуться. Не могли бы вы засвидетельствовать мое глубочайшее почтение вашей милой супруге и прелестным детям? А вот это примите в подарок – взгляните, отличная вещь – изготовлена самим Джо Ментоном: видите резную надпись на рукоятке? Нет-нет – возьмите – теперь мне хочется держать эту штуку подальше от себя – надеюсь, что она уже не пригодится!»

Али, однако, промедлил с возвращением в Город еще неделю, а по возвращении не спешил с выбором новой жизненной колеи (хотя и чувствовал себя на распутье), пока одним роковым днем – как назовет его Али позже – ему не доложили о Визитере.

«Это дама, – сообщил камердинер с оттенком неудовольствия, поскольку названные существа, являясь поодиночке, неизбежно добавляли ему забот. – Просит с ней побеседовать».

«Вы ее знаете?»

«Леди под вуалью».

Под неодобрительным взором слуги Али терзался сомнениями. Сюзанна – не отослать ли ее прочь? Разве не отправила она его на тот свет – вернее, и отправила бы, если бы у него достало чуть больше решимости – и не проронила ни слова, чтобы вернуть его обратно? Не сам ли он поклялся – поклялся перед собственной душой – не он ли обещал Сюзанне никогда не подвергать ее угрозе позора? Никогда! Никогда! «Впустите леди, – произнес Али, а когда негодный слуга притворился, будто не расслышал, и приложил к уху большую волосатую ладонь, повторил: – Впустите ее!»

Однако же, когда дама переступила порог и приподняла плотную вуаль, Али увидел перед собой не Сюзанну, а мисс Катарину Делоне. Она была бледна, будто прошла Долиною смертной Тени, но держалась уверенно и, вскинув голову, взглянула прямо в глаза Али.

«Мисс Делоне… Катарина! – пробормотал он и шагнул ей навстречу. – Э-э… здравствуйте!»

«Милорд, – произнесла мисс Делоне ледяным тоном, ей несвойственным (хотя Али и не слишком удивило, что она способна к таковому прибегнуть), который вселит в его сердце странные опасения и еще более необычное сочувствие. – Я пришла известить вас, что наша последняя встреча осталась не без последствий».

«Не без последствий? – переспросил Али. – Каких последствий? И о какой встрече вы говорите? Чашечку чая – или бокал вина? Вы пришли так неожиданно – надеюсь, не случилось ничего такого, что может сильно вас расстроить?»

При этих словах гостья внезапно задрожала от волнения – вызванного то ли гневом, то ли обидой, то ли отвращением, но мгновение казалось, будто она готова взорваться, как только что брошенная ручная граната. Затем – ужасный вид? – она овладела собой и заговорила прежним ледяным голосом. «Не без последствий, – повторила она. – Если я выражаюсь недостаточно ясно, то скажу прямо: у меня будет ребенок».

Комичная, но неоспоримо присущая мужчинам черта: заслышав из уст женщины подобное сообщение, они мгновенно проникаются участливостью, вместе с тем всполошившись сверх всякого разумения – приволакивают кресло и насильно в него усаживают – готовы исполнить любое желание – голос приобретает мягкость; все это мужчина проделывает обычно, за исключением одного-единственного обстоятельства: когда у него рождается подозрение, что ему собираются предъявить привилегию отцовства, которое он намерен отвергнуть; в этом случае не найти существа бессердечней и безжалостней. Али уловил, что претензия адресована ему – причем от лица той, чью прямоту, чистосердечие и правдивость он никогда не ставил под сомнение, но тем не менее ни малейшего основания для такой претензии он не в состоянии был допустить – и даже вообразить. А потому застыл на месте, одолеваемый то озабоченностью, то отчуждением, не в силах молвить ни слова. «Я не понимаю, – выговорил он наконец, – о чем вы говорите».

«А, так теперь вы меня прогоните? – Голос Катарины казался острее ножа. – Не верю, что вы так поступите: вы не могли настолько перемениться».

«Вы должны меня простить, – сказал Али. – Мне неизвестно, что вы подразумеваете – я понятия об этом не имею».

«Не смейтесь надо мной, – жалобно воскликнула Катарина, и холодная невозмутимость, которую она до того старалась сохранять, разом спала с нее, как расстегнутое одеяние. – Не смейтесь! Если вы сейчас от меня откажетесь, я не знаю, куда мне деться – собственно, и некуда – мне нет места в этой стране – на этой земле! Клянусь вам, что не останусь на ней – и не из-за позора, хотя это и достаточная причина, а из-за того, что вы меня отвергаете – это слишком чудовищно!» Катарина упала к ногам Али и, словно отчаявшийся ребенок, униженно обхватила его колени. «Нет-нет! – вскричал Али. – Нет, не делайте этого!» Он опустился рядом с Катариной, чтобы поднять ее с пола, однако она настолько ослабла, что не могла стоять даже с его помощью, и ему пришлось устроиться на ковре рядом, точно они были дети, занятые игрой. Али ладонями обхватил щеки Катарины, залитые слезами, и, глядя ей в глаза, попытался умерить ее смятение – столь невероятное для той, кому, как он считал, ни разу в жизни не доводилось плакать – и уж конечно, не переживать такого взрыва горя! «Скажите мне, – проговорил он, – что, по-вашему, случилось – скажите все, поскольку вас наверняка кто-то обманул, и поверьте, я сделаю все, что смогу, лишь бы вам помочь и выяснить истину – большее мне не под силу».

«Я пришла к вам потому, что вы меня позвали», – ответила мисс Делоне и вынула из ридикюля сложенный лист, который Али узнал еще до того, как она развернула его наполовину, хотя бумагу, потертую от многократного перечитывания, испещряли следы слез: это было то самое письмо, отправленное им Сюзанне – отчаянное послание, на которое та не ответила; ответом служило, как он полагал, ее молчание. Теперь Катарина прочитала вслух: «Я был неправ, думая, что могу жить без тебя – и не стану, если ты мне это предпишешь» – и еще: «Где и когда мы увидимся, решать тебе» – и так далее. При этих словах в глазах у Али помутилось, и он почувствовал, будто меч рассекает его надвое – но не на две половины, а на два отдельных существа.«Ответьте мне, разве это не ваша рука? – продолжала Катарина, протягивая ему письмо. – Вы не скажете "нет", не можете сказать!»

«Кто доставил вам это письмо? Оно пришло по почте? Каков был адрес?»

«Не по почте – его принес мне посыльный: он настаивал, что должен вручить его лично, и ему было приказано, по его словам, дождаться ответа».

«Я никого к вам не посылал, – произнес Али. В голосе его слышалась не уверенность человека, непричастного к делу и отстаивающего свою правоту, но безмерная ошеломленность происшедшим, полнейшая растерянность перед коллизией, не подлежащей разрешению: он походил скорее на безвольную вещь под напором неодолимой силы. – И что вы ответили?»

Катарина взглянула на него как на помешанного. «Вы знаете, что я ответила! – вскричала она. – Знаете! Что мой визит к вам не причинит мне зла – что вины за собой я не почувствую: не помню, какими словами я это изложила – столь же бессвязными, как и ваши, обращенные ко мне, – написала, что не знаю, где мы могли бы встретиться, помимо общественных мест. На следующий вечер мне принесли новую записку: в ней стояло только название улицы и номер дома – и указан час, довольно поздний, – О Господи, прости мне!»

Туда, рассказывала Катарина, она и направилась, с одной лишь верной служанкой: их впустили, служанке было велено дожидаться ее возвращения. Катарину провели в полутемную спальню – с опущенными шторами – свет не был зажжен – и там она ожидала Али, трепеща от страха и надежды!

Али онемел – понимая, что может вмешаться и перебить рассказчицу вопросами не более чем зритель, следящий за театральным действием с напряженным волнением, затаив дыхание, в то время как участники драмы разыгрывают на сцене свои предрешенные судьбы; не более чем наши непорочные души, скрытые в телесном обиталище, наблюдают за произносимыми нами роковыми словами и за поступками, которых нельзя воротить.

Скоро кто-то вошел в комнату – как и откуда, Катарина не уловила, словно это был некий призрак или маг, и простерся рядом с ней. Вошедший только назвал ее имя, но Катарина не сомневалась – а почему, она и сама не знала, – что это был Али: так слепой пес узнает своего хозяина; так птица, несомая вихрем, находит путь к родному гнезду! Катарина предполагала поговорить с Али – напомнить о высоких жизненных целях; о неизмеримой ценности, придаваемой каждой душе ее Творцом и Судией; о том, что отчаяние – это временное помрачение разума, наваждение, от которого предстоит непременно очнуться; о том, что Разум и Соразмерность вернут ему обладание собой; все это и многое другое Катарина намеревалась сказать и репетировала этот монолог про себя, как неуверенный актер свою роль, по пути в этот дом и пока ожидала Али, но он только нежно приложил палец к ее губам, а потом встретился с ними своими губами – и все было тотчас забыто. Однако он нарушил молчание еще трижды: « Fide in Sane» [34]34
  Верь Сэйну ( лат.).


[Закрыть]– и «Без тебя я ничто». И наконец – когда все преграды пали, все уступки были сделаны – «Помни Психею».

Все это Катарина пересказала теперь Али – обрывками фраз, как если бы обо всем этом ему было известно и он нуждался только в намеке и кратком напоминании, однако Али не знал решительно ни о чем и смотрел на нее, разинув рот и тараща глаза, будто пойманная в сеть форель, и Катарина в конце концов отступила от него – побледнев, охваченная ужасом. «Не смотрите на меня так! – воскликнула она. – Что вы этим хотите дать понять? Не станете же отрицать все это… О, мне надо было зажечь тогда лампу вопреки вашему приказанию – заставить вас признаться, что это вы!» Тут Катарина в порыве чувств бросилась Али в объятия, умоляя сказать, что после всего ею отданного, а им взятого, он ее никогда не покинет и не станет презирать, что он ее любит – и все произошедшее проистекает именно из этого источника.

«Катарина, – проговорил Али, отстранившись от нее, насколько она это позволила… – Вы должны знать, что немецкий доктор, меня осмотревший, полагает свойственным мне такое состояние – столь же редкое, сколь и необычное, – при котором я могу, погруженный как бы в сон и не отдавая себе в этом отчета (то есть сознавая, что я – это я, что я нахожусь там-то и там-то и что меня окружает то-то и то-то), могу при этом совершать действия, о которых сам не имею понятия. Хочу сказать, что это для меня возможно – вероятно – не знаю, впрочем – не уверен – и все же… может статься…»

Пока Али говорил, Катарина не отрывала от него глаз: Али казалось, будто он смотрит на слабый неверный огонек, который вот-вот то ли угаснет, то ли разгорится; он гадал, отпрянет ли она от него в ужасе и сердце ее разорвется – или же вспыхнет от гнева, а то и любви! Кому неизвестно, обладал он девушкой или нет, – тому воистину ничего не известно! «Али! – выдохнула Катарина. – Бог мой! Так ты меня не любишь? Скажи, был ли вызван любовью твой поступок – я готова поклясться, что это так!»

Для нашего героя оставался только один путь: героям, по большей части, предстоит избрать единственный путь – и они его избирают. Катарина Делоне верила, что он – именно тот, кто лег с ней в постель в доме без огней, на темной улице, и оставил ее с ребенком – но совершил все это во имя любви. Али этого не совершал – или, что гораздо ужасней, может быть, совершил, но во сне или в ослеплении; однако теперь, в трезвом рассудке, он один должен понести вину – и никто другой. Теперь, если он примет Катарину – посчитав или нет действительными ту ночь, свой поступок, – это должно быть приписано только любви, иначе Катарина его отвергнет. И потому он произнес: «Я и вправду люблю тебя, Катарина. Я люблю тебя, и если тебя это не пугает – ибо я сам не знаю, кто я и на что способен, раз совершил такое, – я жажду и твоей любви – отныне и навсегда».

«Так ты меня любишь!»

«Да, готов это повторить». По правде, ничего другого Али сказать не мог: его честное сердце наполняли жалость и благоговение перед тем, на что Катарина решилась ради него (хотя он знал об этом только с ее слов) – и решилась, откликнувшись на его бурное излияние отчаяния и страсти (хотя это излияние и было обращено к другой); и, обладая теперь тем, что она могла дать ему лишь однажды, Али уверился – был почти убежден – посчитал несомненным, – что все произошло именно так.