Текст книги "Роман лорда Байрона"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Глава одиннадцатая,
в которой вступают на дорогу без возврата

Обычно думают, что Комедию и Трагедию разделяет глубокая пропасть, однако отличаются они друг от друга только развязкой: разве Отелло не смог бы без проволочек распознать все уловки и хитрости раздраженного Яго и подстроить встречную ловушку, подобную той, какую устроили для Мальволио в «12-й ночи», – с тем, чтобы дело закончилось ко всеобщему веселью, а злоумышленника постигло разочарование? Равно и «Мера за меру» без интриг, затеянных герцогом, неминуемо завершилась бы столь же плачевно, что и «Ромео и Джульетта», – если бы Монах в этой пьесе тоже увлекся занятными придумками вроде писем и сонного зелья, которые вполне могли бы иметь успех! Однако Бард – как бы долго он ни колебался с выбором – в конце концов принимает решение, остаться ему в Сандалиях или встать на Котурны, и впредь обязан либо предаваться раздумьям и произносить возвышенные монологи, либо заливаться смехом и сыпать остротами. Вообразим же, будто мы с вами оказались в некой Пьесе, насыщенной сюжетными ходами, какими пользовался Бард, – тут постельные проказы и переодевания, деспотические отцы и любовники-двойники – где, по-вашему, мы находимся, в Трагедии или Комедии? Станем ли мы шутить, отпускать каламбуры и верить, что Любовь всенепременно одержит победу, невзирая на все тяжкие преграды? Или же начнем рассуждать о «пращах и стрелах яростной судьбы» и принимать себя за «мух в руках мальчишек»?

Что касается судеб Али, Катарины и ребенка, которому слишком скоро предстоит у них родиться, то до сих пор мы и сами не знаем, что о них думать, – Автор еще не пришел к окончательному решению – кончиком пера он постукивает себя по губам, созерцая за окном пейзаж в жарком мареве – термометр показывает восемьдесят градусов по Фаренгейту [38]38
  Почти 27 °C.


[Закрыть], – затем Автор размышляет, выпить ему бренди или, скажем, limonataи не закурить ли сигару, – так вот, если он неспособен сделать и такой выбор, под силу ли ему решить, на чем остановиться – на Комедии Ошибок или на Трагедии Рока, а, возможно, взяв ту или эту, развязку позаимствовать у другой?

Брачной церемонии, долженствовавшей, в назначенный удобный срок, соединить двух молодых людей, положено было придать скромный характер, без всякого размаха; пригласили на нее совсем немногих, чье присутствие было необходимо: со стороны невесты – Родителей, особых признаков веселья не выказывавших, а со стороны Али-сироты – Достопочтенного Питера Пайпера на роль шафера: передать жениху Кольцо и, при надобности, поддержать его дух. С согласия епископа и с помощью адвоката (мистера Уигмора Бланда) было получено специальное разрешение, и бракосочетание состоялось в доме семейства Делоне – уместно отдаленном, сумрачном и запустелом, расположенном на скалистом берегу, о который безутешно бьют волны холодного моря, – но тем не менее лондонская светская хроника не преминула исчерпывающим образом оповестить обо всех Подробностях события, описать платье Невесты, напомнить о финансовом состоянии Жениха и повторить мудрые слова, произнесенные на церемонии служителем Церкви. Али тем утром пережил все заурядные волнения человека, которому предстоит стать мужем, – однако к его чувствам примешались и не совсем обычные. «Ты будто потерял ближайшего друга, – заявил Достопочтенный, увидев Али в темном свадебном наряде, – а не женишься на дорогой возлюбленной». – «Я бы хотел, чтобы нас сочетали узами брака мгновенно, – пробормотал Али. – Так по людям, если они образуют цепь, пробегает электричество – боюсь, иначе мне должным образом не преобразиться». – «Будь уверен, – отозвался Достопочтенный, помогая Али натянуть белые перчатки на вялые руки, – супруга поспособствует преображению: я собственными глазами наблюдал это чудо тысячу раз». – «Это на словах, а ведь ты сам на такой шаг не отважился». – «Что ж – пожалуй, надеяться мне не на что – чужие браки доставляют мне слишком большое развлечение – так методист-проповедник, заметив среди прихожан нечестивое веселье, предостерег их: мол, кто смеется – пусть оставит надежды.Так идем?»

Итак, Пантомима завершается принесением Обета и обменом Кольцами, любовники вновь становятся самими собой, насланные Венерой неурядицы разрешены – хотя в жизни, как известно, конца им не предвидится – всех нас ожидают дальнейшие Преображения и новые испытания. Вечером, когда на Пергаменте были поставлены подписи и Пиршество закончилось, карета Али унесла Молодых навстречу месяцу в Уединении – дорогу усыпал снег, а свинцовые тучи нависали так низко, что казалось, до них можно дотронуться. Внутри кареты царило молчание, схожее с молчанием Зимнего Дня: ни словом не обменивались молодые Супруги – и не только потому, что Новобрачная (из доведенных до крайности, как представлялось Мужу, соображений благопристойности) велела Служанке сойти с верха кареты и занять место рядом с ними. О чем думали они – вступившие в брак при таких обстоятельствах? Как знать, молчание – не лучший ли выход, когда все наши мысли обращены к поступкам, которые мы могли совершить, но не совершили – или совершили, но делать этого не следовало, – и которые завели нас туда, где мы вовсе не рассчитывали оказаться? Однако – когда бы ни было положено начало – им предстоит совместное будущее, изо дня в день каждое утро, вплоть до последнего, и (об этом безотчетно думали оба), может статься, они все же будут счастливы – очень счастливы – как если бы вовсе не заключали союз.

«Если мы ошиблись, – выговорил наконец Али с натянутым смешком, – надеюсь, ты не возненавидишь меня. Я – нет, даю слово!»

«Я всем сердцем буду тебя любить», – ответила Катарина с такой неколебимой убежденностью, которая заставила бы любого новоиспеченного Супруга отбросить все сомнения, но Али она побудила только вновь погрузиться в молчание – ибо думал он лишь о том, что сердце его разделено надвое, в обмен на сердце Катарины он не может отдать ей свое целиком – и не знает, кто причиной тому, он сам или она.

Нескоро они добрались до поместья Делоне, где им предстояло начать супружескую жизнь. В доме – обогретом, насколько возможно, – супругов приветствовали улыбками преданные слуги, для молодоженов была приготовлена спальня и накрыт приличествующий оказии ужин – вокруг Али и Катарины так хлопотали, словно им, переполненным Счастьем, невмоготу было шевельнуться, – Али шепнул Катарине, что не удивится, если вот-вот им преподнесут бумажные короны и пропоют здравицу в их честь, – тут Катарина рассмеялась – рассмеялась впервые за все предсвадебные дни. Однако же когда все в доме затихло и настала неотвратимая пора удалиться на покой, оба вновь замолчали – они казались друг другу чуждыми, сколь это возможно для человеческих существ, хотя и полагали, что знают друг друга в самом полном смысле этого слова – и все же (смеем утверждать), по сути, не знали совсем – и не знали о том, что не знают. Возник нешуточный вопрос, должны ли они разделить супружеское ложе, – Новобрачная, находясь в положении, упомянутом выше, наслышалась от родственниц строжайших предостережений относительно того, что в столь деликатномсостоянии следует опасаться малейшего риска, – однако в конце концов, словно дети, напуганные темнотой, они забрались вместе под алые Завесы нарядной постели, предназначенной для них обоих, и – но тут я обязан также опустить Завесу.

В полночь – проснувшись, сама не понимая почему, – Катарина обнаруживает, что в постели она одна – а в камине пылает Пламя, на фоне которого, за пологом, движется, приближаясь и вырастая, какая-то фигура – но тут завесы рывком раздергиваются, и она вскрикивает в испуге – перед ней стоит ее Супруг в халате – невидящие глаза его горят яростью – а в руке он сжимает пистолет!

«Милорд – что вы делаете?» – у Катарины вырвалось одно лишь восклицание – и когда Али, который словно не подозревал, что он не один, вздрогнул и уставился на нее в ошеломлении, она поняла, что возгласом пробудила его ото сна, – и волосы ее от ужаса «зашевелились, как бы живые».

«Мне что-то послышалось, – проговорил Али. – Не знаю что – я вскочил…»

«Ты узнаешь меня?»

«Катарина! Как я могу тебя не узнать?»

«Умоляю тебя – вспомни, что я жду ребенка – твоего ребенка – не поражай страхом мое сердце: пострадает не только оно одно, но оба – быть может, непоправимо – заклинаю тебя, смилостивься хоть немного – если не ради меня, то ради своего Дитяти!»

«Тише – тише, не волнуйся! – Али поставил пистолет на предохранитель и отложил оружие. – Послушай, опасности нет – глупо так думать – что там было, не понимаю».

«Ложись тогда в постель – час поздний».

«Да».

«Помолись со мной – это успокоит нас обоих».

Али подчинился – или просто-напросто выслушал молитвы Катарины – но, снова оказавшись под одеялом, надвинув на лоб ночной Колпак и прижав Щеку к Подушке, никак не мог сомкнуть глаза от недоумения. Признаться по правде, Али ничего не слышал – он и сам не знал, почему встал с постели, накинул халат и взялся за оружие, – побудили его к тому причины, принадлежавшие иным пределам, где перед ним стояли иные задачи, – однако все это ушло в прошлое – и пределы, и задачи, и он сам, и все прочее – ускользнуло, как вода через сито, – так что, очнувшись, он не в состоянии был ничего объяснить жене, разве только сказать: мне что-то послышалось,хотя на деле он не слышал ничего!

Не успели лорд с супругой вернуться в Лондон по окончании паточного месяца, как в их новые Апартаменты пожаловал юрист Уигмор Бланд. Улыбчивый, как и прежде, столь же довольный собой, сколь и миром, в котором продолжал энергично действовать, мистер Бланд явился со следующей новостью: хотя виды на успех в отмене ограничений на наследование Аббатства остаются для Али самыми лучезарными (что будет означать успех и великого Законника), теперь выяснилось, что нужные документы будут подписаны и скреплены печатью не ранее как по прошествии нескольких месяцев и даже лет.

«Не знаю, как это могло произойти, – продолжал мистер Бланд – и лицо его затуманилось, как бывает, когда на Солнце набегает легкое облачко, – однако судейской коллегии предъявлены новые свидетельства, ставящие под вопрос ваше исключительное право на владение землями и доходами, которые, на основании вашего Титула, переходят к вам, – в них утверждается, что существуют и другие претендентыи что доказательства этого будут представлены в ближайшее время, – а подобные заявления не подлежат быть отвергнутыми без внимания, сколь беспочвенными они бы ни оказались».

«Что! – воскликнул Подопечный мистера Бланда. – Какие еще претенденты? Кто предъявил эти свидетельства, как вы их называете?»

«Получены они от некоего Джона Фактотума, без обратного адреса, от имени…»

«От чьего имени?»

«От имени лорда Сэйна. Молодой человек! Поверьте мне: какие бы подлоги и фальсификации этот проходимец ни замышлял, успеха он не добьется – все они будут последовательно рассмотрены и отвергнуты как не стоящие ни гроша!»

Али обратился к юристу с настоятельной просьбой пояснить, на что ему придется жить до решения суда, на какие средства содержать Жену с Ребенком, а также каким образом усмирить Кредиторов. Мистер Бланд подтвердил, что довольно долго, хотя и не вечно, ему доведется питаться Воздухом: тяжба Али с Кредиторами в Суде лорда-канцлера будет нелегкой.

Ибо Кредиторы Али также прибегли к помощи Консультантов – отнюдь не столь великодушного и жизнерадостного склада, образцом коего служил мистер Бланд, но – как вскоре Али довелось убедиться в этом – напоминающих свору разъяренных шавок, что рвутся перегрызть горло острыми клыками, вонзить железные когти – не зная пощады! С их подачи не замедлил появиться бейлиф с поручением наложить арест на имущество новоиспеченного Главы Семейства и на прочие ценности, которыми вышеназванная свора могла бы поживиться. Бейлиф налепил на двери дома Али Уведомление о своем праве собственника и, подобно беспокойному немецкому духу, побесчинствовал всюду: вторгся, невзирая на попытки камердинера и повара загородить ему вход, и уселся на стул посреди Зала, положив на колени свой потертый жезл и широко расставив ноги, – снять шляпу он почел неуместным и сдвинул ее набекрень жестом не менее вызывающим, чем его ухмылка. Уже этого было довольно, чтобы довести юношу до умоисступления, – Али приходилось миновать стража всякий раз, как он покидал дом и возвращался обратно, – не только видеть, но и втягивать в ноздри запах этого Миноса своей будущей жизни, однако наисильнейший страх Али испытывал не перед ним. Боялся он того, кто представал перед ним лишь в Зеркале, когда он туда заглядывал, – и как с ним противоборствовать, он не знал!

«Я чем-то тебя обидела? – спросила как-то Катарина мужа к концу дня, прошедшего в гнетущем молчании, видя, что Али готов взорваться. – Скажи мне».

«Обидела! – резко оборвал ее супруг. – Что же, ты полагаешь, будто это единственная причина, побуждающая мужчину хранить молчание? Тебе ли не знать, какое бремя на меня возложено! Ты разве этого не видишь, не чувствуешь? Не замечаешь, как я напрягаю все силы, лишь бы его выдержать? Дозволь мне хотя бы выказывать время от времени, как нелегко мне приходится, – дозволь быть иной раз скупым на слова или даже забыть об учтивости – быть грубияном я не собираюсь, – но наберись терпения».

«Я сделаю все, что смогу, – заботливо ответила Катарина, – и буду, какой тебе хочется».

Этот ответ – похожий на арифметическое уравнение – произвел на душу Али действие, сходное с химической реакцией, когда кислота и щелочь, с виду невзрачные и безобидные, соединившись, немедля начинают пениться, источать зловоние и переливаться через край сосуда. Он не мог вымолвить ни слова – не мог поставить ей в укор терпение и преданную готовность, – но почувствовал себя задетым и униженным – короче, отчаявшимся, хотя отчаяние это определить было трудно. Изо дня вдень, встречая молчаливые, но упорные упреки Жены, облеченные в форму мягких увещаний (бейлиф меж тем по-прежнему восседал у входа каменным Идолом, и от его бесстрастного взора не ускользал ни один пустяк), Али сознавал себя кругом виноватым, однако, бессильный вести себя иначе и предугадывать дальнейшие свои поступки, был словно застигнут между Огнем и Льдом – это настолько терзало его душу, что, бросив на Катарину разъяренный взгляд, отражение которого со странной Жалостью видел у нее на лице, он выбегал мимо невозмутимого бейлифа на улицу.

Под этим злосчастным кровом в урочное время Катарина, леди Сэйн, разродилась Дочерью – в окружении пожилых многоопытных родственниц: их было три, как и полагается в подобных случаях, дабы предречь Судьбу младенцу и, перерезав Нить, связующую его с матерью, заставить «дышать тяжелым воздухом земли», – чему подчинилась и новорожденная, разразившись первым плачем, донесшимся и до кухонных помещений внизу, и до гостиной, которую, как свойственно всем будущим отцам, погруженный в раздумья Али мерил шагами из угла в угол. Однако отцом Али был не таким, как все прочие, и той ночью или уже утром (когда ему сообщили новость, последние звезды на небе померкли, с улицы доносился привычный стук карет и раздавались выкрики ранних торговцев) в груди у него боролись противоречивые чувства. Потом он поднялся наверх, но у двери спальни, где лежала его супруга, остановился – и долго не мог заставить себя войти, глядя на диво дивное, на эту крошку в руках матери, бесконечно малую молекулу, на атом жизни – на ребенка, которого не мог признать своим, но не мог и презреть и отвергнуть.

«Дитя – оно здорово?» – спросил Али, застыв у порога.

«Али!» – выдохнула Катарина – выглядела она столь изможденной и умалившейся, словно Всевышний забрал у нее плоть и кровь для создания ребенка – собственно, так Он и поступил, – на мгновение сердце у Али внезапно сжалось от жалости – не то от любви – и он никак не мог решиться войти. «Али! – снова прошептала Катарина. – Так ты не войдешь на него взглянуть – нет?» И при этих словах Али шагнул вперед.

Новорожденной дали имя Уна [39]39
  Одна ( лат.).


[Закрыть]: Али опасался, что ей всегда придется быть наособицу и оставаться одной, в стороне. Но девочка оказалась крепкой, упитанной и надрывалась от громкого плача, как будто имела на то серьезные причины – ее родной Дом пребывал в запустении, хотя сама она того не подозревала, – а трещина в отношениях между ее родителями грозила стать непреодолимой пропастью.

Однажды вечером, покинув дом с целью рассеяться, Али устремился в места, где положено властвовать Забавам – Беспутству по одну сторону и Забвению по другую, – он перебрался из Театра в Клуб, играл то в карты, то в кости – лишь бы отделаться от назойливых мыслей; блуждал среди погибельных смятений, оставаясь, однако, скорее наблюдателем, нежели непосредственным участником.

«Любезный, – услышал Али за ужином расслабленный томный голос, – принесите негус из Мадеры и Желе – и протрите мою тарелку мягкой салфеткой». Сию же минуту дюжий сотрапезник, сидевший за столом рядом с Али, гаркнул тому же официанту: «Эй! Принеси-ка стакан доброго грога покрепче – и протри мне з…цу кирпичной крошкой!»

На дальнем конце стола некая Дама вскочила в негодовании на ноги и впилась в ухмылявшегося грубияна взором Василиска. «Как вы смеете – что за выражения! Будь я мужчиной – вы бы и заикнуться не отважились! Да я готова натянуть панталоны, чтобы потребовать от вас сатисфакции!» – «Коли натянете, – ответствовал наглец, – я стащу свои и позабочусь о том, чтобы вас удовлетворить!»

Перейдя из столовой в залы, предназначенные для иных развлечений, Али наткнулся на собравшихся за столом джентльменов, которые разглядывали какую-то бумагу, однако при появлении Али встрепенулись и с виноватым видом ее спрятали.

«Так-так, что у вас там? – без предисловий, однако с улыбкой полюбопытствовал Али. – Уж не обо мне ли там идет речь?»

«Похоже, что так, милорд, – ответил один из любопытствовавших, время от времени бравший на себя в клубе должность Банкомета. – В руках у меня документ, которым я вряд ли вправе обладать. Должен признаться, что почерк мне известен, и я не сомневаюсь, чей он – но только никак не руки вашей светлости».

«Не понимаю, о чем вы, – нахмурился Али. – Что за документ? При чем тут я?»

«По правде говоря, самого этого человека я не видел, – продолжал банкомет. – Моему приятелю – вернее, просто знакомцу – один из Игроков вручил его в качестве чека для погашения проигрыша, но поскольку сам он нуждался в наличности, то продал его мне с некоторой скидкой – и вот он, у меня».

Чек, гласивший, что предъявителю оного следует выплатить в банке на Ломбард-стрит такую-то сумму (внизу стояла четко выведенная подпись – СЭЙН), был первоначально сложен и скреплен печатью: на сломанном сургуче, растекшемся будто пятно крови, Али различил впечатанный знак, имевшийся на кольце его отца, – тот самый знак, который давным-давно, в горах Албании, был выжжен на его собственной руке, дабы запечатлеть родство с отцом! «Это его печать», – промолвил Али и уронил бумагу на стол, словно она была посланием из мира потустороннего, где, если наиболее убедительные Проповедники не измышляют неправды, его отец обретался ныне в крайне неприятном положении.

«Обратите, однако, внимание на дату: чек выдан всего лишь несколько дней тому назад», – натянутым голосом произнес банкомет, не притрагиваясь к векселю.

«Я знавал лорда, – вмешался один из гуляк, щеки которого пылали от выпивки: выходцев с того света он, очевидно, не опасался. – Это его манера рассчитываться с долгами – такими вот клочками бумаги».

«Он мертв», – отрубил Али тоном, не допускающим возражений.

«Тогда, значит, несмотря на это, взялся за прежнее, – откликнулся весельчак. – Опять за картами и опять в проигрыше».

«А на что, собственно, – поинтересовался другой кутила, – можно потратить деньги призрака? На давно почившую баранью котлету – или, скажем, на бесплотных шлюх? Или же на что-нибудь спиритуозное?»

«Ага! – воскликнул краснолицый гуляка. – А денежек-то нет как нет».

«Вот решающее доказательство того, что подпись подлинна, – заявил банкомет, побелев от страха. – Сегодня банк отказался оплатить чек! Как раз в духе покойного лорда – что скажете?»

Али вынул бумажник и заплатил банкомету несколько фунтов за фальшивый чек, с которым тот охотно расстался – и явно не по единственной причине, хотя его Пойнс и Бардольф потешались над его нестойкостью. Это всего лишь безрассудная выходка, твердил себе Али, уловка с целью выманить деньги, проделка живого шутника, но никак не покойника. При первой же возможности Али скомкал мерзкий клочок бумаги и швырнул его в Огонь – однако, пока он горел, Али послышался шепот: «Я не могу умереть!»

Какой прок прибегать к Закону, если преследовать некого – некому устроить очную ставку – даже если этот «никто» продолжает наносить вред! На другой же вечер Али краем уха слышит разговор, какой крупный Куш сорвал в фараон некто Сэйн – хотя Али и не притрагивался к картам; в другой раз до него доходит слух о двухколесном экипаже, сходном с тильбюри прежнего лорда, который мчался во весь опор по Брайтонской дороге, причем кучер потехи ради, проносясь мимо, огрел кнутом стражников у шлагбаума и скрылся. Далее, минуя многолюдные залы в клубе «Сент-Джеймс», в гомоне голосов, ведущих остроумную перепалку, торжествующих (или отчаявшихся), Али безошибочно различает – чувствуя, будто нож вонзается ему в сердце – подлинный голос своего Отца – его скрежещущий тембр, подобный шороху гальки, увлекаемой холодною морскою волной, – лихорадочно бросается, расталкивая толпу, на поиски – распахивает двери, одну за одной, укромных кабинетов – никого не находит – но, когда все глаза обращаются на него, оставляет тщетные попытки – и разгоряченный Порыв уступает место ледяному Страху: конечно же, он впал в заблуждение – это был не отец – не мог быть им – это не Сэйн!

У конторки для членов клуба, попросив пера и чернил, Али пишет Записку:

ТОМУ; КТО ВЫДАЕТ СЕБЯ ЗА ЛОРДА СЭЙН А. – Не соблаговолит ли означенное лицо дать ответ Нижеподписавшемуся или же уведомить иным Образом, где и когда может быть назначена встреча ввиду настоятельной необходимости потребовать от него Удовлетворения за наглый обман людей несведущих и за лживые притязания, сделанные от имени, каковое ему не принадлежит, – время и место оставляются на его Усмотрение. – СЭЙН.

Али складывает письмо вдвое, запечатывает и указывает имя персоны, не числящейся среди Живых, – дабы адресатом, кому он бросает вызов, не сочли его самого. Недоумевающему Служителю он поясняет, что письмо должно быть передано первому, кто его востребует, и затем удаляется.

Достопочтенный охотно выражает согласие (в случае, если вызов будет принят) стать Секундантом Али – и с величайшей добросовестностью возлагает на себя соответствующие обязанности, а именно: попытаться успокоить и по возможности примирить соперников; провести переговоры с секундантами противника и прийти к соглашению относительно места для поединка – достаточно удобное, подальше от недремлющего ока правосудия, хорошо освещенное и так далее; заручиться присутствием Врача; подготовить Бегство (буде дуэль завершится роковым исходом); а также предусмотреть все прочие обстоятельства – как важные, так и второстепенные, сопряженные с делом Чести. Однако все эти вопросы повисают в воздухе, поскольку противная сторона не дает о себе знать – и не высылает Секунданта в ответ на посланный вызов.

«Это, – объявил мистер Пайпер, – против всяких правил! Раз так, боюсь, ничего хорошего из этого не выйдет – честное слово, добром это не кончится!»

Хотя переданной на хранение записки никто не востребовал, несколько дней спустя на дом Али пришло письмо без всяких указаний на отправителя, но содержавшее следующий ответ:

ЛОРДУ СЭЙНУ – с наилучшими пожеланиями от лорда Сэйна, который предлагает вам встретиться с ним в иды сего месяца, около восьми часов вечера, – не ради вашего удовлетворения, ибо он полагает, что не обязан вам таковое предоставлять, но ради собственного – и, возможно, для большей вашей осведомленности. Выбор оружия, не имеющий для него интереса, предлагается на ваше усмотрение.

В приложении к письму называлось место, пользовавшееся дурной славой и расположенное на заброшенной окраине, где обычно происходили подобные встречи без вмешательства Закона; подпись отсутствовала.

«Час от часу не легче! – вскричал Достопочтенный. – Нельзя драться на дуэли так поздно – в сумерках – да еще Бог знает где, – нет, над нами издеваются или водят за нос, – настаиваю на том, чтобы не давать никакого ответа, а тебе ни в коем случае там не появляться!»

«Но я появлюсь, – ответил Али. – Я должен знать, кто этот мой преследователь – если он мужчина или… или кем бы он там ни был».

«Если он мужчина? – переспросил Достопочтенный. – А ты ожидаешь встретиться с духом? Или с девушкой?»

«Я разумею – настоящий мужчина, человек Чести, – спокойно ответил Али, не зная, впрочем, что именно подразумевает. – Я отправлюсь туда в условленное время и буду рад твоему обществу, но если ты откажешься, независимо от причин, можешь рассчитывать на полное мое понимание».

«Как! Не пойти с тобой вместе? Да ни за что! – запротестовал Достопочтенный. – Когда неизвестно, что за дьявольские трюки там затеваются? Если ты хоть шаг без меня ступишь – знай, я тебе этого не прощу».

Итак, в назначенный вечер Али вызвал свою карету и в обществе мистера Питера Пайпера (запасшегося ящиком с пистолетами, фонарем и дорожной сумкой с необходимыми вещами на случай бегства) отправился на место поединка. Стрелки часов, как и следовало, показывали восемь; площадка оставалась безлюдна, если не считать слонявшегося по ней субъекта с сигарой во рту и широкой шляпой, низко надвинутой на глаза. По истечении четверти часа, когда никто больше так и не появился, Достопочтенный выбрался из кареты и окликнул курильщика:

«Кто вы, сэр? Не тот ли, с кем мы прибыли встретиться?»

«Возможно – это зависит от того, кого вы ждете».

«Где же ваш принципал?»

«Отказался явиться. Он выразил желание подвести черту под допущенной неучтивостью, за которую приносит свои извинения. Он надеется, что извинения будут приняты, и заявляет о том, что более вы ни слова о нем не услышите».

«Вы здесь затем, чтобы нам об этом сообщить?»

«Я его посланец».

«Это против правил, – возразил Достопочтенный. – Клянусь честью, именно так».

Незнакомец не отозвался, если не считать ответом внезапно вспыхнувший в темноте кончик его сигары: когда он поднял руку, показалось, будто раскаленный уголек, вынутый им изо рта, держался на весу, пока не погас – обман зрения в полумраке, – после чего незнакомец вознамерился удалиться. «Эй вы, приятель! – крикнул Али, соскочив со ступеньки кареты. – Я вас не знаю, но вызов мой сохраняется в силе – и вы мне на него ответите, если ваш патрон того не желает!»

«Я? – переспросил незнакомец. – Но ведь я никто – совсем не тот, на ком угодно срывать гнев вашей светлости».

«Я требовал удовлетворения, – продолжал Али. – Ваш патрон письменно отказал мне в таковом самым оскорбительным образом, однако обещал прояснить дело. Я желал бы получить Объяснение всех его поступков».

«А, вот как! – ответил незнакомец. – Объяснения нынче в цене, и, коли их получишь, не всегда приходятся по вкусу. – Он швырнул на камни окурок сигары, и у ног его рассыпались огненные искры. – Все это меня не касается. Я передал вам, что было велено, и на том покончим – спокойной ночи!»

«Постойте!» – вскричал Али и шагнул вперед, но тут мистер Пайпер, обремененный ящиком с Пистолетами, ухватил Али за рукав и шепотом предостерег ни в коем случае не идти следом – во избежание ловушки, – однако Али отстранил мешавшую ему руку друга и бросился за незнакомцем по темной тропе – тот, несмотря на хромоту, устремился проворнее эльфа к костерку возле пирамидки из камней, у которой грелись два-три невысоких человечка. Навстречу незнакомцу в шляпе распрямился во весь рост дюжий здоровяк и вскинул голову – нет, она оказалась мордой зверя! – и на глазах Али его Насмешник и Питомец Насмешника приветствуют друг друга под смех окружающих – затем владелец медведя, взявшись за цепь, прикрепленную к шее зверя, растворяется с ним в тумане – куда Али не решается двинуться.

Вернувшись к себе домой (хотя дом этот ему не принадлежал, как не принадлежала вся обстановка – диваны и ложки, солонки и каминные решетки), Али узнал, что его супруга, решив посетить фамильное гнездо, укладывает дорожные сундуки и отдает распоряжения слугам при содействии трех леди в черном, которые, казалось, неотлучно при ней пребывали: это были мать Катарины, ее Гувернантка с детских лет и одна из тех сомнительных Приживал, чей въедливый взгляд и змеиный язык непременно сопутствуют семейной жизни, должным образом ее подрывая…

«Мы отправляемся утром, – сообщила Катарина, и Али не преминул заметить, что глаза у нее разгорелись, а по скулам разлился румянец. – Уне будет полезен деревенский воздух. Мне тоже»,

«Наверное, ты права, – сухо отозвался Али. – Тебе не следует оставаться под одним кровом с подобными мне».

«Что! С чего это ты так заговорил? Я ни словом тебя не задела!»

«Слова тебе и не нужны. – Перед глазами Али потухал камин: внезапно в голове у Али мелькнула дикая мысль, что заодно с углями угаснет и его жизнь. – Почему никто не следит за огнем? Все слуги разбежались? – Али схватил кочергу и подступил к жене. – Да, слова тебе не нужны – твои чувства очевидны – и все же я могу потребовать, чтобы ты сказала – иначе…»

«Ты меня убьешь? – Катарина поднесла руки к горлу. – Не поверю, что ты способен причинить мне вред».

Али уловил в глазах Катарины тревогу, его поразившую, но удивление сменилось безрассудной яростью – которая, не подчиняясь разуму, возрастала вместе с тревогою Катарины. «Как? С чего ты это взяла? Разве не на каждом углу твердят, будто я убил своего Отца? Разве не я – потомок злодеев и безумцев? Не я ли в лунатическом припадке тебя обесчестил? Что мне помешает тебя убить?»

«Не говори так страшно – тебя услышат – умоляю!»

«Услышат? Пускай! Все давно об этом знают – все давно говорят – хорошо, я умолкаю! Следуй за своей матушкой – отправляйся куда хочешь. Прости меня. Я был не в себе – не обращай внимания».

«Не могу».

«Я уже спокоен. Ты права – тебе лучше всего побыть за городом».

«Да».

«Позаботься как следует о нашем ребенке. Пришли мне о ней весточку. И о себе».

«Непременно».

«Вот и хорошо – вот и хорошо!»

Итак, утром состоялся отъезд – кареты и крытой повозки: крохотную дочурку Али снабдили в дорогу на удивление богато, будто Особу королевской крови, всевозможными пожитками, о существовании которых Али ранее и не подозревал; он взял протянутую через окошечко кареты руку Катарины, поцеловал ее – какой же холодной она была! – и, отступив на шаг, подал кучеру знак трогаться. Супруга Али, откинувшись на сиденье, закуталась в меха – и больше Али ее не видел – увидеть ее при жизни ему уже не было суждено!