Текст книги "Неупокоенные"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

В голосе у него слышались нотки, которые мне не понравились. Мальчишки за стеклом уже не было, а заменил его не взрослый и не ребенок, а какой-то ущербный, гадкий полубес.

– Да, – кивнул я.

– Ну так тогда вам лучше поторопиться, – выговорил он тоном язвительным, если не сказать издевательским.

– А что?

Улыбка опять возвратилась, а с ней тот зловещий отсвет враждебности.

– Потому что Фрэнк обещал их поубивать. Всем, говорит, бошки поотрываю, как только выйду.

И тут Энди Келлог, встав в полный рост, со всего маху шарахнулся о плексигласовый барьер прямо лицом. Нос у него тут же сломался, оставив на стекле кровяной мазок. Он грохнул мордой снова, отчего на лбу под волосами вскрылась рана. Вот он уже истошно вопил под навалившимися на него охранниками, в то время как Эйми Прайс растерянно взывала к нему по имени и умоляла охрану не делать ему больно. Зашлась трезвоном сигнализация; на помощь подоспела подмога, и вот уже Энди, брыкаясь и вопя, оказался окончательно подмят грудой тел, накликая на себя новую боль, что глушила память о старой.

Глава 18

На обратном пути в вестибюль сторожевой полковник тихо исходил паром. Там он нас на какое-то время оставил. Эйми села, и мы молча дожидались, когда Лонг вернется с новостями о состоянии Энди Келлога. Разговаривать о происшедшем в присутствии посторонних было затруднительно. Я смотрел на окружающих нас людей, погруженных в свою боль и в отчаяние тех, кого они пришли навестить. Разговаривали лишь немногие. В основном здесь были люди постарше, возможно отцы, братья, друзья. Некоторые из женщин привели с собой ребятишек, но и те держались тихо, подавленно. Они знали, что это за место, и оно их пугало. Если здесь бегать или даже громко разговаривать, то может все обернуться, как с папой: не отпустят отсюда домой, а чужой дядька отведет и закроет тебя в темноте на замок, как всегда и делают с плохими детьми. Запирают на замок, а у них гниют зубы, и они хлещутся лицами о заслон из плексигласа, чтоб поскорей наступило желанное беспамятство.

За стойкой вестибюля появился Лонг и жестом позвал нас к себе. Он сообщил, что у Энди серьезный перелом носа, что он лишился еще одного зуба, а также нахватал синяков, пока его уминали. Хотя в целом он все такой же, ни хуже, ни лучше. На лоб потребовалось пять швов, так что теперь он в изоляторе. К нему даже не применили «черемуху» – видимо, постеснялись присутствия за стеклом его адвоката. Сотрясения вроде как нет, но ночку его подержат под наблюдением, на всякий случай. Тем не менее он сейчас зафиксирован, чтобы, паче чаяния, не понаделал чего себе, а заодно и другим. Эйми уединилась переговорить по сотовому, оставив меня наедине с Лонгом, все еще сердитым на себя и своих подчиненных за то, что случилось с Энди Келлогом.

– Он уже подобное вытворял, – поделился Джо. – Я сказал глаз с него не спускать.

Он украдкой глянул на Прайс (в знак того, что отчасти ее винит: кто, как не она, упросила его людей держаться поодаль).

– По-моему, ему здесь не место, – сказал я ему.

– Это судья решил, не я.

– Ну так, значит, решение было неправильным. Я знаю, ты слышал, что в нем говорилось. Бедняге и с самого-то начала ничего особо не светило, а местная публика лишила его и этого. «Супермакс» сводит его с ума все вернее и вернее, а судья не приговаривал его к постепенному помешательству. И нельзя держать этого человека под замком в месте, где нет никакой перспективы выхода, да еще и ожидать, что он здесь возьмется за ум. У Энди Келлога рассудка даже при поступлении оставалось негусто.

Лонгу хватило порядочности выглядеть растерянным.

– Мы делаем для него что можем.

– Этого недостаточно.

Я пилил Джо Лонга, хотя сам знал, что вины его здесь нет. Келлога осудили и посадили, и оспаривать это решение в компетенцию Лонга не входило.

– Ты думаешь, ему б сиделось лучше, будь у него под бочком тот кореш Меррик? – спросил Лонг с холодной усмешкой.

– Он по крайней мере отгонял волков.

– Да он и сам-то от зверья недалеко ушел.

– Хотя на самом деле ты так не считаешь.

Джо возвел бровь:

– Подставляешься Меррику уязвимым местом? Ну-ну. Смотри, как бы туда нож не воткнулся.

Лонг насчет Меррика был разом и прав, и неправ. Сомнения нет, этот киллер готов на убийство без жалости и сострадания, но у него при этом задействован и разум. Беда в том, что Меррик сам своего рода оружие в чьих-то руках, и эти руки должным образом направляют его и используют. Хотя слова Лонга, как и Рейчел, попали в точку: да, я действительно испытывал к Фрэнку некоторую симпатию. А как мне ее не испытывать? Я тоже отец. Я тоже потерял дитя и не останавливался ни перед чем, чтобы выследить человека, виновного в ее смерти. Знал я и то, что для защиты Сэм и ее матери я готов на все. Так мне ли судить Меррика за то, что он стремится выяснить правду, стоящую за исчезновением его дочери?

Впрочем, несмотря на все сомнения, я теперь знал больше, чем еще с час назад. К сожалению, примерно таким же знанием обладал и Меррик. Может, в окрестностях Джекмена и среди развалин Галаада он уже начал поиски тех, кого считал ответственным за исчезновение своей дочери, или же он сейчас некими путями выходит на человека с орлиной татуировкой. В тот самый Галаад надо будет в конечном счете наведаться и мне. Каждый мой шаг меня к этому приближает.

Возвратилась Эйми.

– Я тут кое с кем созвонилась, – сказала она. – Думаю, мы сможем найти сочувственного судью, который выдаст ордер на перевод в психиатричку, в «Ривервью». – Она повернулась к Джо Лонгу: – На днях я организую независимую психическую экспертизу Энди Келлога. Хорошо, если б вы не чинили этому препятствий.

– Все пойдет по обычным каналам, – сказал ей Лонг, – но, если у меня будет «добро» от губернатора, я лично напялю на этого удальца поверх робы смирительную рубашку, для пользы дела.

Эйми таким заверением оказалась, похоже, довольна и посмотрела на меня: дескать, ну что, на выход? Я уже собирался за ней пойти, когда меня за руку нежно придержал Джо.

– Я тебе скажу две вещи, – поведал он. – Во-первых, насчет Меррика я сказал не для красного словца. Я видел, на что он способен. Он тут одного сидельца однажды чуть насмерть не урыл, и знаешь из-за чего? Из-за того, что тот позарился на десерт Энди Келлога. Вот так и остался лежать в коме над пластмассовой плошкой с грошовым мороженым. Ты прав, мне известно, что здесь говорилось насчет Энди Келлога и что говорил сам Энди. Я это, черт возьми, слышал не раз, для меня это не новость. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что Фрэнк Меррик Келлога использовал. Держался вблизи, чтобы из него все потихоньку выдавливать, выведывать. Постоянно раскручивал его на информацию, чтобы тот вспоминал в деталях все, что с ним проделывали те люди. В каком-то смысле он был ответственен за то, что взвинчивал парня. Постоянно его раздрачивал, накручивал, а нам уже потом приходилось иметь дело с последствиями.

Это было не совсем то, что я слышал на хоккее, но в целом мне была знакома тенденция среди бывших сидельцев идеализировать кое-кого из тех, с кем они сидели. Действительно, в местах, где крупицы доброты на вес золота, даже небольшое проявление человечности обретает монументальные пропорции. Должно быть, правда, как оно зачастую бывает, лежала в мутноватом зазоре между тем, что сказал Билл и что сказал Лонг. Я видел, как на расспросы о насилии прореагировал Энди Келлог. Возможно, Меррику временами удавалось его сдерживать, успокаивать, но, несомненно, бывало и такое, когда сделать этого не удавалось, и в итоге оно оборачивалось против самого же Энди.

– Второе, это татуировка, про которую упомянул паренек. Тут, наверное, следовало бы искать среди военных. Похоже на того, кто когда-то служил.

– Есть соображения, где именно следует начать?

– Я не детектив, – отрезал Джо. – Но если б я им был, то, пожалуй, обратился бы к югу. Может, Форт Кэмпбелл. Воздушные войска, десант.

На этом он повернулся и ушел, постепенно удалившись в корпусе тюрьмы.

– О чем вы там? – поинтересовалась Эйми, но я не ответил.

Форт Кэмпбелл, непосредственно на границе штатов Кентукки и Теннеси, место базирования сто первой воздушной дивизии.

Кричащие Орлы.

С Эйми мы расстались на паркинге. Я поблагодарил ее за помощь и спросил, нет ли у нее ко мне каких-нибудь пожеланий насчет Энди Келлога.

– Ответ вы знаете, – сказала она. – Отыщите тех людей и дайте мне об этом знать, когда управитесь. А я порекомендую худшего из известных мне адвокатов.

Я попробовал улыбнуться, но улыбка у меня поблекла где-то между ртом и глазами. Эйми догадалась, о чем я думаю.

– Фрэнк Меррик, – не спросила, а констатировала она.

– Да, он.

– Лучше бы вам найти их поскорее, чем это сделает он.

– А может, лучше их просто оставить ему?

– Что ж, можно и так, только дело не в нем и даже не в Энди. В данном случае для того, чтобы справедливость возобладала, надо, чтобы все ее видели. Кому-то надо понести ответ публично. Ведь процесс коснется и многих других детей. Надо найти способ помочь еще и им или же тем взрослым, которыми они успели стать. Этого нельзя будет сделать, если тех людей просто выследит и порешит Фрэнк Меррик. Моя карточка еще у вас?

Я заглянул в бумажник: она там была. Эйми постучала по ней пальцем.

– Окажетесь в беде – свяжитесь со мной.

– Почему это вы решили, что я непременно в нее попаду?

– Потому что вы всегдашний возмутитель спокойствия, мистер Паркер, – сказала она, усаживаясь к себе в машину. – Можно сказать, рецидивист. Вы в беде как рыба в воде.

Глава 19

Когда я неожиданно подъехал на пути из Уоррена, вид у доктора Кристиана был, прямо скажем, тревожно-растерянный; тем не менее уделить мне несколько минут он согласился. Снаружи, когда я прибыл, стояла патрульная машина, где сзади в «кенгурятнике» сидел человек – судя по положению рук и прижатой к проволочной загородке голове, зафиксированный. Рядом с машиной стоял полицейский, беседуя с женщиной лет под сорок, у которой голова периодически смещалась в одну из точек своеобразного треугольника: от копа к двоим ребятишкам в большом «Ниссане» справа, затем на зафиксированного мужчину и обратно на копа. Коп, детки, дядька. Коп, детки, дядька. При этом она явно плакала. Детки за стеклом тоже лили слезы.

– Уф-ф, – выдохнул Роберт, вслед за тем, как закрыл кабинетную дверь и изнеможенно рухнул за столом в кресло, – долгий выдался денек. А ведь я еще и не обедал.

– Что, тот парень снаружи?

– Комментировать не могу, – ответил доктор, чуть мягчая. – Работа у нас и без того нелегкая, но самое, пожалуй, трудное и требующее особой, деликатнейшей чуткости, это момент, когда кто-то выслушивает вменяемые ему обвинения. Пару дней назад было полицейское интервью, и вот сегодня к нам на сеанс приехала женщина с детьми; приехала, а снаружи их уже поджидает отец. Люди на обвинения в насилии реагируют по-разному: не верят, отрицают, гневаются. Хотя полицию вызывать приходится нечасто. А это был… прямо-таки редкостно сложный для всех нас момент. – Кристиан начал приводить в порядок бумаги на столе, разбирая по стопкам и вставляя их в папки. – Так чем могу, мистер Паркер? Боюсь, времени у нас немного. У меня через два часа в Огасте встреча с сенатором Харкнессом. Обсуждается вопрос обязательного приговора, а я к нему в должной мере не готов, как хотелось бы.

Сенатор штата Джеймс Харкнесс был из числа правых «ястребов» и славился своим нетерпимым, прямо-таки кликушеским отношением чуть ли не к каждому делу, которое только его досягало. Так, недавно его решительный голос прозвучал среди тех, кто клеймил и призывал вчинить по двадцать лет тюрьмы тем, кто обвинялся в жестоком изнасиловании несовершеннолетнего – даже тем, кто заявил о своей сделке со следствием.

– А вы сами «за» или «против»?

– Заодно с большинством обвинителей я, собственно, против, но с такими, знаете, добрыми людьми, как наш сенатор, это все равно что спорить об отмене Рождества.

– Осмелюсь спросить почему?

– Все довольно просто: это лакомая подачка избирателям, от которой больше вреда, чем пользы. Вы вот вдумайтесь: из каждой сотни поданных обвинений в судопроизводство попадает примерно половина. Из этой полусотни сорок доходят до суда. Тридцать пять из этих сорока снимаются за примирением сторон, пять доходят до оглашения приговора, и уже из этих пяти по двум выносятся обвинительные вердикты, а по трем оправдательные. Так что из той первоначальной сотни у нас остается от тридцати до сорока насильников, которых можно регистрировать и по мере надобности отслеживать.

В случае же обязательного наказания уступка в виде сделки со следствием к предполагаемым виновникам не применяется. А потому они пытают судьбу в суде, куда обвинители обычно предпочитают не являться – кстати, именно по делам о предполагаемом насилии, – если только дело не смотрится на сто процентов выигрышным. Для нас, как я уже говорил при прошлой встрече, проблема в том, что бывает крайне непросто предоставить свидетельство, необходимое для вынесения обвинительного вердикта в уголовном суде. Поэтому когда суд протекает по такой системе, есть вероятность, и немалая, что сквозь сеть проскользнет большее число реальных преступников. В свой реестр мы их не вносим, и они запросто могут вернуться к своим прежним делишкам, пока снова на них не попадутся. Система обязательных приговоров позволяет политиканам выставлять себя эдакими непримиримыми борцами с преступностью, хотя во многом это контрпродуктивно. Честно говоря, у меня больше шансов втемяшить что-нибудь в башку шимпанзе, чем убедить сенатора Харкнесса.

– Шимпанзе переизбранием не озабочено, – заметил я.

– Я бы лучше голосовал за шимпанзе, чем за Харкнесса. По крайней мере есть надежда, что оно на каком-то этапе эволюционирует. Кстати, мистер Паркер, а у вас-то есть какой-нибудь прогресс?

– Небольшой. Доктор, а что вам известно о Галааде?

– Я так понимаю, вы не тестируете меня на знание библейских тривиальностей, – сказал на это Кристиан, – а потому полагаю, что вы имеете в виду общину «Галаад» и тех «детей галаадовых».

Он вкратце изложил историю, в принципе мне уже знакомую, добавив лишь, что, по его мнению, масштаб насилия там был шире, чем в прошлом подозревалось.

– Я встречал некоторых из жертв, поэтому знаю, о чем говорю. Мне думается, большинство жителей Галаада было в курсе насчет того, что происходило с теми детьми, и в тех злодеяниях участвовало больше людей, чем предполагалось изначально. Затем, после того как были найдены детские трупики, те общинники рассеялись – одни бесследно, а другие, напротив, стали всплывать в привязке к другим делам. Одна из жертв – девочка, чье свидетельство привело к осуждению Мейсона Дубуса, который считался среди насильников застрельщиком, – приложила максимум стараний, чтобы те люди были найдены. Пара сейчас сидит по тюрьмам в других штатах, остальные мертвы. Дубус единственный из оставшихся в живых, по крайней мере из известных нам; те же, кто выжили, – пусть даже нам о них неизвестно, – нынче уже в солидном возрасте, старики и старушки.

– А что стало с детьми?

– Некоторых с развалом общины забрали родители или опекуны. Дальше следы их теряются. Других разместили по приютам. Пара нашла себе место в. «Гудвилл Хинкли».

«Гудвилл Хинкли» – заведение, расположенное невдалеке от Девяносто пятой автострады, – издавна давало и дом, и школьное образование детям от двенадцати лет до двадцати одного года, которые в разное время подвергались домогательствам, были беспризорными, либо страдали от нарко– или алкогольной зависимости, своей или членов семьи. Существовало это заведение еще с конца девятнадцатого века и что ни год выпускало из своих гостеприимных стен девять-десять выпускников, которые иначе угодили бы в тюрьму или вообще под землю. А потому неудивительно, что некоторые из детей Галаада оказались именно здесь, в «Гудвилл Хинкли». В данных обстоятельствах это было лучшее, что могло с ними произойти.

– Как такое могло произойти? – спросил я. – Ведь масштаб того, что творилось, был просто невероятный.

– Это была изолированная замкнутая община в штате, полном изолированных замкнутых общин, – ответил Роберт. – Из того, что нам теперь известно, главные семьи той злосчастной коммуны знали друг друга еще до приезда в Галаад; они или работали вместе, или же поддерживали на протяжении нескольких лет контакт. Иными словами, на месте уже была структура, которая способствовала творящимся там гадостям прямо или косвенно. Налицо было четкое разделение между четырьмя-пятью коренными семьями и теми, кто приехал позже: женщины меж собой не смешивались, дети играли порознь, а мужчины друг друга максимально сторонились, исключение составляла разве что работа. Насильники вполне ведали, что творят, и, может статься, специально присматривали себе тех, кто мог потрафить их вкусам, благо нехватки в новой добыче не было. Ситуация кошмарная, и вообще была в том Галааде какая-то общая жуткая нестыковка – и во времени, и в месте, и в самой сути его существования, – которая все лишь усугубляла. Одним словом, голимое зло.

Надо учитывать то, что тема жестокого обращения с детьми не была тогда настолько на слуху, как в наши дни. Лишь в тысяча девятьсот шестьдесят первом году увидела свет диссертация доктора Генри Кемпа «Синдром побитого ребенка», возвестившая революцию в вопросе жестокого обращения с детьми, но та работа концентрировалась по большей части на физическом насилии, а тема насилия сексуального даже в начале семидесятых, когда я начал ею заниматься, была лишь на зачаточной стадии разработки. Но вот наступила эпоха феминизма, и мир в открытую заговорил о насилии над женщинами и детьми. В семьдесят восьмом году Кемп опубликовал другое свое детище – «Сексуальное насилие: еще одна скрытая проблема педиатрии», – и примерно с той поры осознание этого вопроса встало, можно сказать, в полный рост.

Можно с сожалением констатировать, что маятник тогда слишком уж качнулся в другую сторону, породив климат постоянной подозрительности, так как наука на тот момент не поспевала за желанием совладать с проблемой. Энтузиазма было в достатке, а вот здорового скептицизма не хватало. Это привело к мощной обратной реакции и спаду отчетности в девяностые, но на сегодня, похоже, мы можем говорить о некоем шатком равновесии, пусть даже иногда по-прежнему фокусируемся на сексуальном насилии в ущерб прочим видам насилия. По подсчетам, двадцать процентов детей до достижения взрослого возраста подвергались сексуальному насилию, хотя последствия долговременной запущенности и физического насилия куда более пагубны. К примеру, физически запущенный ребенок, которого к тому же постоянно шпыняют, может с большей вероятностью пополнить криминальную среду, нежели ребенок, прошедший через сексуальное насилие. Между тем есть информация, что насильники детей, скорей всего, сами подвергались насилию, а вот большинство педофилов сексуальному насилию не подвергалось. Ну ладно, – завершил Роберт, – притомил я вас своей лекцией. Вы лучше скажите, в чем причина вашей любознательности насчет Галаада?

– Дэниел Клэй тоже проявлял к Галааду интерес, запечатлевал его на своих полотнах. Кто-то мне сказал, что он даже интервьюировал Мейсона Дубуса и вроде как намеревался написать книгу о том, что там имело место. Есть еще и тот факт, что его машину нашли брошенной неподалеку от Джекмэна, то есть невдалеке от тех мест, где находился Галаад. Более того, недавно выяснилось, что одного из бывших пациентов Клэя то ли в самом Галааде, то ли в его окрестностях насиловала группа людей в птичьих масках. Все это наводит на мысль, что это не просто серия случайных совпадений.

– Не так уж и удивительно, – пожал плечами Кристиан, – что Галаад вызывал у Клэя любопытство. Большинство моих коллег но цеху, что работает здесь, в Мэне, в свое время изучали доступный материал, а некоторые из них, в том числе ваш покорный слуга, имели касательство и к интервьюированию Дубуса. – Он задумчиво помолчал. – Я что-то не припомню каких-либо описаний Галаада, хотя упоминания сельского антуража по ходу встречались. Кое-кто из детей замечал деревья, траву, грязь. Были аналогии и в описаниях места, где над ними совершалось насилие, – голые стены, матрас на полу, всякое такое, – хотя большинству жертв на это время завязывали глаза, так что мы говорим об отрывочных образах и ни о чем более.

– Этих людей не могло притягивать к Галааду то, что происходило здесь в прошлом? – поинтересовался я.

– Не исключено, – ответил доктор. – У меня есть друг, который работает в сфере предотвращения самоубийств. Он рассуждает о «кластерах местоположения» – местах, что в силу тех или иных причин становятся центром притяжения для самоубийств, во многом из-за того, что здесь успешно покончили с собой другие. Одно самоубийство готовит почву для другого или дает ему стимул. По аналогичному принципу место, где систематически вершилось насилие над детьми, могло оказаться привлекательным для других насильников. Но это был и нешуточный риск с их стороны.

– А может, то влечение частично обуславливалось именно риском?

– Возможно. Я с прошлой нашей встречи много об этом размышлял. Есть в этом деле что-то необычное. Похоже на насилие группой незнакомых лиц, что само по себе нетипично. Дети, в отличие от взрослых, виктимизируются незнакомцами сравнительно редко. По статистике, пятьдесят процентов внутрисемейных изнасилований приходится на девочек и от десяти до двадцати – на мальчиков. При этом неинцестные насильники подразделяются, как правило, на шесть категорий, основанных на степени фиксации, – от тех, кто имеет частый несексуальный контакт с детьми, до насильников с садистскими наклонностями, которые несексуальный контакт с ними имеют редко. Это подвид, который неизвестных детей обычно рассматривает как жертвы, – однако степень жестокости по отношению к детям, что упоминали про птичьи маски, была минимальной. Фактически лишь один ребенок припомнил серьезное физическое воздействие – девочка, которая сказала, что один из тех людей взялся ее душить и не отпускал, пока у нее не начало мутиться сознание, но изувера сразу же пресек один из тех, кто с ним был. Это указывает на значительную степень их самоконтроля. На обычных насильников эти люди не походили. Налицо были спланированность, слаженность действий и, пусть даже звучит вне контекста, самоограничение. Что в применении к имевшему место лишь настораживает.

– Вы уверены, что с исчезновением Клэя подобные сообщения прекратились?

– Вы имеете в виду показания об изнасиловании, сходные с теми описаниями? Я оперирую имеющимися у меня фактами, а факты свидетельствуют именно об этом. Это, видимо, одна из причин, почему подозрения пали на Клэя.

– А могли те люди просто взять и перестать вершить насилие?

– Не думаю. Есть вероятность, что кого-то из них посадили за какие-нибудь другие преступления, отчего все и поутихло, а так нет, я не считаю, что они по своей воле перестали бы насиловать. Эти люди – хищнические педофилы. Возможно, изменилась их схема насилия, но темные их позывы никуда не делись.

– С чего бы им вдруг менять свою схему?

– Что-то могло произойти. Что-нибудь их вспугнуло или заставило понять, что если они будут действовать на прежний манер, то рискуют привлечь к себе более пристальное внимание.

– Дочь Меррика рисовала картинки людей с птичьими головами, – проронил я.

– И ее по-прежнему не могут доискаться, – закончил мою мысль Кристиан.

– Исчезновение Клэя чуть ли ни день в день совпало с пропажей Люси Меррик, – заметил я. – И вы только что сказали, что с той поры сообщений об изнасилованиях детей людьми в птичьих масках не поступало.

– Оговорюсь: сообщений, известных мне, – поправил Роберт. – Я уже рассказывал: отследить пути тех, кто был когда-то в числе жертв, весьма затруднительно. Кто знает, может, изнасилования все так же продолжались, просто мы о них не слышали.

Если вдуматься, слова эти были вполне обоснованы. Между исчезновением Клэя и Люси Меррик имелась какая-то связь, причем с вероятной привязкой к тому, что после исчезновения этой девочки перестали поступать сообщения, будто насилию злыдней в птичьих масках подверглись еще какие-то дети.

– А вот, скажем, смерть ребенка, – спросил я, – могло ли это оказаться достаточным, чтобы их в достаточной мере напугать – настолько, чтоб они перестали творить то, что творили?

Кристиан кивнул:

– Если случайная, то не исключено, что да.

– А если нет?

– А если нет, то речь идет уже о чем-то и о ком-то другом: не о насильниках детей, а о детоубийцах.

Оба мы ненадолго смолкли. Доктор что-то помечал у себя в блокноте. Снаружи день клонился к вечеру; с осторожным уходом солнца менялся угол, под которым падали сквозь жалюзи лучи. Тени от них смотрелись тюремными решетками; возможно, от этого мне снова вспомнился Энди Келлог.

– Кстати, Дубус все еще живет здесь, в штате? – полюбопытствовал я.

– Где-то возле Каратунка. Место довольно изолированное. Он фактически заключенный в собственном доме: на лодыжке браслет слежения, сам сидит на лекарствах, подавляющих половое влечение, выход в Интернет заблокирован, кабельное телевидение под запретом. Имейл, и тот мониторится, а телефонные разговоры все под запись: таково одно из условий его условно-досрочного освобождения. Он хотя и стар, но для детей все равно потенциальная угроза. Вы, наверное, думаете, что он отсидел свое за Галаад и все на этом? Как бы не так. Впоследствии он еще несколько раз отдельно отсиживал. Перечисляю с кондачка: дважды за изнасилование, трижды за риск причинения вреда несовершеннолетнему, затем за хранение детской порнографии и еще за целый ряд правонарушений такого же характера. В последний раз получил сразу двадцать лет; после десяти срок заменили на условный, но под страхом пожизненного – в расчете на то, что Дубус теперь будет под надзором до гробовой доски. Иногда к нему наведываются с расспросами выпускники и аспиранты медицины. Дубус сам по себе кладезь для научных изысканий – умен, эрудирован, голова на девятом десятке вполне ясная, и порассуждать он любит. Больше ему, как видно, все равно заняться нечем.

– Любопытно, что он так и остался вблизи от Галаада, – отметил я. Каратунк находился оттуда в какой-то полусотне километров.

– Не думаю даже, что Дубус после отсидки покидал пределы штата, – добавил Кристиан. – Когда я его интервьюировал, Галаад он живописал как эдакий парадиз, Эдем своего рода. Аргументы на руках у него были всегдашние: что сексуальность у детей гораздо развитей, чем принято считать; что все общества и культуры, где к связям детей и взрослых относились благосклонно, смотрелись на порядок выигрышней; что интимные отношения в Галааде строились на любви и взаимности. Вариации на эти темы мне доводится слышать постоянно. С Дубусом, однако, складывалось ощущение, что он знает: все это так, дымовая завеса. Он понимал, что он за существо, и наслаждался этим. Надежды на его исправление не было никогда. И теперь мы просто стараемся держать его под контролем и использовать для раскрытия природы таких, как он. В этом смысле он нам полезен.

– А что там за мертвые младенцы?

– Вину в этом он возлагал на женщин, хотя по именам не назвал никого.

– Вы ему поверили?

– Ни на секунду. В общине он являлся доминантным самцом. Даже если детоубийства Дубус совершал не сам, то он вполне мог давать соответствующие приказы. Но, как я сказал, это были иные времена, а потому не обязательно слишком углубляться в историю, чтобы оттуда всплыли аналогичные сказания о детях адюльтера и инцеста, которые удобным образом умерщвлялись.

Тем не менее Дубусу повезло уйти оттуда живым, когда народ в Джекмэне прознал, что там происходит. Подозрения, возможно, существовали и раньше, но когда оказались обнаружены тела детей, все разом изменилось. Почти все дома в поселке были разрушены до основания. Уцелели лишь пара строений да остов недостроенной церкви. Теперь, может статься, нет уже и их. Не могу сказать. Сам я там не был уже давно, со студенчества.

В дверь кабинета постучались. Женщина с ресепшен принесла стопку сообщений и кружку кофе для Роберта.

– Как мне можно встретиться с Мейсоном Дубусом? – спросил я.

Доктор Кристиан встал и от души приложился к кофе, мысленно уже успев переключиться на другие, более насущные вопросы вроде быковатых сенаторов, для которых рейтинг превыше всего.

– Я могу позвонить сотруднику службы пробации, который за ним смотрит, – сказал он, провожая меня. – Не думаю, что с визитом возникнут какие-нибудь сложности.

Когда я вышел, полицейского авто уже не было. Не было и «Ниссана», но его я увидел через несколько минут на обратном пути в Скарборо. Он стоял возле кафе, в окне которого я различил ребятишек, поедающих из вазочек розовато-желтые шарики мороженого. Женщина сидела ко мне спиной. Плечи у нее были ссутулены; похоже, она плакала.

Надо было сделать еще один звонок из дома. Я раздумывал об упомянутой Энди Келлогом татуировке и о фразе Джо Лонга насчет того, что орел может указывать на причастность к воинской службе; быть может, ее обладатель служил когда-то в воздушном десанте. Опыт подсказывал, что пробить такую информацию очень непросто. Подавляющая часть личных дел, относящихся к воинской службе, хранилась в Национальном архиве личного состава в Сент-Луисе, штат Миссури, но будь у меня даже доступ к его базам данных (хотя где его взять), всякий поиск бесполезен без некоего ключа к идентификации личности разыскиваемого. Если есть какие-то изначальные ориентиры, то теоретически можно найти кого-нибудь, кто залезет в ОФВП («Официальные файлы военного персонала»), но это подразумевает привлечение услуг со стороны, а я к этому пока не готов. Управление по делам ветеранов на выдачу такой информации тоже не разбежится: немногие рискнут федеральной должностью с пенсией ради того, чтобы из-под полы всучить какие-то досье какому-то там сыщику.

В знакомцах у меня ходил Рон Стрейдир, индеец-пенобскот из старой части города, служивший во время Вьетнамской войны кинологом подразделения К-9. Жил он на оконечности Скарборо-Даунс возле трейлера в форме ракеты, где одно время обитал некий Билли Пардью, а затем тот трейлер стал служить ночлежкой для всевозможных бродяг, тунеядцев-алкоголиков и бывших боевых товарищей, которых ветром заносило к Рону на порог. Из армии Стрейдира комиссовали по инвалидности (прилетело в грудь и левую руку, как раз в день его отъезда из Вьетнама). Так и непонятно, что его глодало больше: сидящие в теле осколки или то, что он, отъезжая, вынужден был оставить свою овчарку Эльзу, поскольку она считалась «вспомогательным оборудованием». Рон был убежден, что его Эльзу съели вьетнамцы, и за это ненавидел их, пожалуй, сильнее, чем за пули, которые они пускали в него, пока он носил военную форму.