Текст книги "Белая дорога (др. перевод)"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 
Он уюта не дал, никого он не спас —
Под повинной луной уплывая от нас…
 

Группа «Pinetop Seven»,

«Mission District»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Оглядываясь на прошлое, я различаю во всем, что случилось, некую предрасположенность, схему; удивительное стечение неуместных, казалось бы, совпадений; череду связей между внешне не сообщенными меж собой событиями, которые тянутся в прошлое. Мне вспоминается ячеистый, сотам подобный мир, созданный неплотно пригнанными слоями истории, с близостью минувшего тому, что происходит сейчас, – и я начинаю сознавать. Мы как кругом очерчены не только своей собственной историей, но и историями тех, с кем оказывается сопричастна наша жизнь. Свое прошлое в равной степени привнесли и Ангел с Луисом, и Эллиот Нортон, и я сам, а потому не стоит удивляться тому, что жизни переплетаются между собой, а вместе с тем усиливает свое тяготение и общее прошлое, увлекая к себе под землю равно и безвинных и виновных, топя их в солоноватой воде, терзая на куски среди разбухших корневищ болота Конгари.

Вот так таилось в ожидании, когда его найдут, то первое звено.

Тюрьма особого режима в Томастоне, штат Мэн, выглядела угнетающе. При одном ее виде у любого, кому предстояло долгое заключение в ней, наверное, внутри все опускалось. Уже одни стены давили своей высотой и массивностью, и впечатление это лишь усугублял тот факт, что на своем веку, начиная с двадцатых годов позапрошлого века, тюрьма дважды горела и перестраивалась. Для ее местонахождения Томастон был выбран потому, что находился в удобном с транспортной точки зрения месте – можно доставлять арестантов и по нескольким автомагистралям, и водным путем. Но свой срок тюрьма уже изживала: в 1992 году в Уоррене открылось ИУМ, новое исправительное учреждение штата Мэн. Эта тюрьма сверхстрогого режима предназначалась для заключенных с очень длительным или пожизненным сроком, а также для тех, кому требуется содержание повышенной строгости; на прилегающей площади возводился еще и дополнительный корпус. Но пока он не достроен, Томастонская тюрьма будет вмещать в себя примерно четыреста арестантов, число которых недавно пополнил проповедник Аарон Фолкнер.

Мне вспомнилось, как отреагировала Рэйчел, услышав, что он будто бы пытался покончить с собой.

– Что-то на него не похоже, – заметила она. – Типаж не тот.

– Тогда почему он на это пошел? Крик о помощи? Вряд ли.

Она задумчиво пожевала губу.

– Если он это и сделал, то явно с каким-то умыслом. Газеты сообщают, раны у него на руках были достаточно глубокие, но не сказать, что смертельно опасные. Он вскрыл себе сосуды, но не вены. Так что на серьезную попытку свести счеты с жизнью это не похоже. По какой-то причине он хотел выбраться из сверхстрогой тюрьмы. Вопрос: по какой?

И вот теперь у меня наклевывалась возможность задать этот вопрос ему в лоб.

В Томастон я отправился после того, как Ангел с Луисом уехали в Нью-Йорк. Поставив машину на парковке для посетителей, я вошел в зону приема и представился сидящему за столом дежурному сержанту. За ним и за рамой металлодетектора возвышалась стена тонированного пуленепробиваемого стекла, а дальше находилась тюремная диспетчерская с уймой неусыпно стерегущих датчиков и видеокамер; оттуда же постоянно велось наблюдение и за посетителями. Сверху из диспетчерской была видна комната свиданий, куда при обычных обстоятельствах меня провели бы для встречи с человеком, отбывающим в этом учреждении срок.

Однако данные обстоятельства назвать обычными было нельзя, да и преподобный Аарон Фолкнер обычным заключенным отнюдь не являлся.

Проводить меня пришел еще один охранник. Я миновал металлодетектор, прицепил к пиджаку пропуск, под охраной проследовал к лифту и поднялся на второй, административный этаж. Эта часть тюрьмы считалась «мягкой» – заключенные без охраны сюда не допускались, а от «жесткой» части ее отделяли двойные герметичные двери, которые одновременно открыть нельзя, так что если арестант даже и пролезет в первые, то вторые его точно остановят.

Начальник охраны в звании полковника и старший надзиратель дожидались меня в кабинете надзирателя. За истекшие тридцать лет тюрьма в плане дисциплины переметывалась из крайности в крайность, от режима строжайшей муштры до недолговечных либеральных послаблений, принятых в штыки старыми служаками из охраны. В конце концов все остановилось где-то посередине, на умеренно консервативной ноте. Иными словами, в посетителей заключенные больше не плевались из-за решетки, можно было без опаски разгуливать среди местной публики, что меня вполне устраивало.

Прозвенел звонок окончания поверки, и через окно я различил синие робы арестантов, разбредающихся со двора по камерам. Томастонская тюрьма занимала площадь в восемь-девять акров, куда наряду с прочим входила игровая площадка Халлерфилд со стенами из цельного камня. Это не афишировалось, но в дальнем ее конце у стены в былые времена находилось место казней.

Надзиратель предложил мне чашку кофе, а сам при этом нервно возился со своей, вращая ее на столе за ручку. Начальник охраны, солидностью не уступающий самой тюрьме, стоял в молчании. Даже если и разбирала его смутная тревога, он этого не показывал. Звали его Джо Лонг, а твердокаменностью лица он не уступал индейцу с рекламы табака.

– Мистер Паркер, – начал надзиратель, – вы, должно быть, понимаете, что этот случай, скажем так, из ряда вон. Разговоры посетителей с заключенными у нас обычно происходят в комнате свиданий, а не через прутья решетки. И редко бывает так, чтобы из прокуратуры приходило указание проводить эту процедуру иным образом.

– Сказать по правде, я бы предпочел обойтись без этого приезда, – сказал я. – У меня нет ни малейшего желания видеть Фолкнера, во всяком случае до суда.

Службисты переглянулись.

– Ходит слух, что результаты этого суда под большим вопросом, – сообщил надзиратель с таким видом, словно тема вызывала у него оскомину.

Я не ответил, и возникшую паузу пришлось заканчивать ему.

– Вот, наверное, почему прокурор негласно рекомендует, чтобы вы разговорили Фолкнера, – заключил он. – Думаете, он может что-нибудь выдать?

– Для этого он слишком умен, – заметил я.

– Тогда зачем вы здесь, мистер Паркер? – спросил начальник охраны.

Теперь настал через вздохнуть мне:

– Честно говоря, не знаю.

Полковник с сержантом в молчании провели меня через седьмой блок, мимо лазарета, где пичкали таблетками каких-то стариков-колясочников для максимального продления их пожизненных сроков. В пятом и седьмом проживали заключенные более пожилые и менее здоровые, коротая свою бессрочность в палатах на несколько коек, с рукописными лозунгами типа «Ничего, привыкнем» или «Здесь лежит Эд». Прежде сюда селили и одиозных, умеренно пожилых арестантов вроде Фолкнера, или же помещали их в одиночные камеры по соседству, ограничивая перемещения до решения судебных инстанций. Но теперь такие камеры находились преимущественно в ИУМе. Однако там заключенным не предоставлялись должные медицинские услуги, а суицидальные попытки Фолкнера требовали психиатрического расследования. Предложение перевести Фолкнера в Огастинский институт психиатрии было отвергнуто и прокуратурой, не желавшей, чтобы присяжные еще до суда настроились выгораживать Фолкнера как нервнобольного, и адвокатами самого Фолкнера, которые опасались, что подзащитный окажется под надзором более изощренным, чем где бы то ни было. Поскольку штат счел окружную тюрьму не подходящей для содержания Фолкнера, компромиссным решением стала тюрьма Томастона.

Причиной его перевода в ИУМ явилось то, что он попытался вскрыть себе вены тонким керамическим клинком, припрятанным под корешком карманной Библии. С момента заключения Фолкнер держал его без дела месяца три. И вот в процессе рутинного ночного обхода дежурный охранник вызвал санитаров как раз в тот момент, когда у Фолкнера вроде как мутилось сознание. В результате Фолкнера перевели в западное крыло Томастонской тюрьмы, в отделение психической стабилизации, где на первых порах поместили в коридоре для «острых», переодев при этом в нейлоновый халат. Там за ним неусыпно следила камера и приглядывала охрана, всякое его перемещение или разговор отмечая в дежурном журнале. Все его контакты тоже фиксировались видеокамерой.

На шестой день его из «острой» перевели в обычную палату, халат заменили синей робой, разрешили пользоваться средствами гигиены (за исключением бритвенных станков), а также принимать душ и горячую пищу; получил он и доступ к телефону. Далее Фолкнер приступил к индивидуальным, с глазу на глаз, консультациям у тюремного психолога и дал себя обследовать психиатрам, назначенным опекающей его командой юристов. Общительностью он при этом не отличался. И вдруг преподобный затребовал телефонный звонок своему адвокату и попросил разрешения встретиться со мной. К удивлению – в том числе и его собственному, – ему пошли навстречу и в этом, отступив от правил и допустив свидание непосредственно в его камере.

Когда я прибыл в тюремную психушку, охранники там как раз доедали чизбургеры, оставшиеся от обеда заключенных. Арестанты, чьи камеры выходили на зону рекреации, отложили свои дела и дружно на меня уставились. Один из них, тучный низенький горбун с жидкими темными прядями, подошел к решетке и безмолвно вперился. Поймав его взгляд, ничего хорошего я не ощутил и отвел глаза. Полковник с сержантом, расположившись за столом при входе, смотрели, как дежурный ведет меня коридором к «одиночке» Фолкнера.

Уже в пяти метрах от нее я ощутил холодок. Подумал было, что это от моего нежелания встречаться со старым душегубом, но тут заметил, как шагающий рядом охранник тоже зябко передернул плечами.

– А что у вас тут с отоплением? – поинтересовался я.

– Да топят-то нормально, – ответил он. – Просто тепло отсюда уходит, как вода сквозь сито. А такого, как сейчас, и вообще прежде не было.

Остановившись все еще вне поля зрения арестанта, он вполголоса озабоченно сообщил:

– А все он, этот самый проповедник. У него в камере вообще дубак. Пробовали поставить ему калорифер, да не один, а целых два, – так оба закоротило. Адвокаты его на ор исходят – мол, содержание никудышное, – а мы-то что можем сделать.

Едва он договорил, как справа от меня, неожиданно возникнув, зашевелилось что-то белое. С моего угла зрения решетка камеры почти заподлицо сливалась со стеной, и впечатление было такое, что рука с длинными белыми пальцами высовывается из стальной стены. Пальцы змеисто шевелились, щупая воздух, словно наделенные даром не только осязания, но и слуха со зрением.

А затем послышался голос, шелестяще-вкрадчивый, как падающие на бумагу металлические опилки.

– Паркер, – провещал он, – ты пришел.

Медленно-премедленно я приблизился к камере и увидел там на стенах капли сырости. На искусственном свету они искрились подобно мириаду крохотных серебристых глаз. Запах сырости исходил и от стен камеры, и от стоящего в ней человека.

Раньше мне казалось, что ростом он был повыше – может, из-за того, что некогда длинные седые волосы были теперь коротко подстрижены. Однако его глаза горели все той же странной, цепкой неутолимостью. Он был по-прежнему удивительно худ: в отличие от многих арестантов, на сытных тюремных харчах не раздобрел. О причине этого я догадался лишь чуть погодя.

Несмотря на холод в камере, Фолкнер волнами источал жар. С таким пламенным взором и мелкими лихорадочными подергиваниями (я заметил их только сейчас) он должен был гореть как головня; при этом на лице не было никаких следов испарины, и вообще недомогания он своей наружностью не выказывал. Кожа Фолкнера была суха, как бумага, – казалось, он может вот-вот непроизвольно вспыхнуть и сгореть дотла.

– Подойди ближе, – велел он.

Охранник рядом покачал головой.

– Мне и здесь хорошо, – откликнулся я.

– Ты меня боишься, грешник?

– Нет, если только ты не можешь проходить через сталь.

В памяти снова возникла рука, словно материализующаяся из воздуха, и я сглотнул внезапно пересохшим горлом.

– Нет, балаганные фокусы я не люблю, – сказал на это старик. – Сидеть здесь мне осталось уже недолго.

– Ты так думаешь?

Он, подавшись вперед, прижал лицо к холодным прутьям:

– Я знаю.

Он улыбнулся; при этом его бледный язык, метнувшись, как у ящерицы, облизнул сухие губы.

– Чего тебе надо?

– Поговорить.

– О чем?

– О жизни. О смерти. О жизни после смерти. Или, если тебе так предпочтительней, о смерти после жизни. Они к тебе по-прежнему приходят, Паркер? Те заблудшие, мертвые? Ты их все еще видишь? Я вот да. Ко мне они приходят. – Осклабившись, он сделал вдох, который будто застрял у него в глотке, как на ранней стадии сексуального возбуждения. – Причем во множестве. О тебе спрашивают; особенно те, кого ты отпустил. Когда, говорят, он к нам присоединится? А я им отвечаю: скоро. Совсем уже скоро. У них на тебя виды.

На его колкости я не отреагировал. Вместо этого спросил, зачем он себя порезал. Подняв передо мной исполосованные руки, свои шрамы на запястьях он оглядел чуть ли не с удивлением.

– Может, я их обмануть хотел, – услышал я ответ. – Чтобы на меня не набросились мстить.

– Обман тебе не удался.

– Это с какой стороны посмотреть. Зато в том месте – современном аду – меня больше нет. А здесь есть контакт с остальными. – У него горели глаза. – Может, мне даже удастся спасти несколько заблудших душ.

– Ты о ком-нибудь конкретно?

Фолкнер тихо рассмеялся.

– Да уж не о тебе, грешник, это однозначно. Ты спасению не подлежишь.

– Тем не менее ты запросил свидания со мной.

Улыбка, поблекнув, сошла у него с лица.

– У меня к тебе предложение.

– Тебе нечего ставить на кон.

– Как сказать, – вкрадчиво прошелестел он. – У меня есть твоя женщина. Могу поставить на кон ее.

Я не двинулся с места, но он за решеткой внезапно отшатнулся, как будто его в грудь пихнула сила моего взгляда.

– Что ты сказал?

– Я говорю: предлагаю безопасность твоей женщины и твоего нерожденного ребенка. Предлагаю тебе жизнь, не обуреваемую страхом возмездия.

– Старик, тебе сейчас не со мной предстоит бороться, а со штатом. Так что все свои сделки прибереги для суда. А если ты еще хоть раз обмолвишься о моих близких, я…

– Ну и что ты? – переспросил он ехидно. – Убьешь, что ли? Был у тебя шанс, да сплыл. Коротки руки. А борьба у меня не только со штатом. Разве не помнишь? Ты убил моих детей, мою семью, ты с твоим дружком-извращенцем. Что ты сделал с человеком, который лишил жизни твое дитя, а, Паркер? Ты его разве не достал из-под земли, не убил как бешеную собаку? Почему же ты ожидаешь, что за смерть моих детей я должен отреагировать как-то иначе? Или у тебя правила одни, а у всего человечества другие? – Он театрально, патетически вздохнул. – Но я не такой, как ты. Я не убийца.

– Чего ты хочешь, старик?

– Хочу, чтобы ты увел меня от суда.

Я подождал, пока уймется сердце.

– А если я этого не сделаю?

Он пожал плечами.

– А если нет, то я не отвечаю за действия, которые могут последовать как против тебя, так и против них. Я, понятно, здесь ни при чем: несмотря на естественную к тебе враждебность, у меня нет намерения чинить козни твоим близким. Я за всю свою жизнь никому не навредил и не думаю делать этого впредь. Но ведь могут найтись и такие, кто возжелает поквитаться за меня, если только их не предупредить, что я сам того не хочу.

– Вы это слышали? – повернулся я к охраннику.

Тот кивнул, а Фолкнер перевел на него бесстрастный взгляд.

– Я лишь предлагаю отвести от тебя расплату. А то, что рядом с тобой стоит мистер Энсон, так это тебе поможет. Он и сам не без греха: вон, потягивает одну шлюшку тайком от своей жены. Хуже того, тайком от ее родителей. Сколько ей, мистер Энсон, – пятнадцать? Закон не жалует совратителей малолеток – хоть мирской, хоть какой.

– Ах ты сука! – Энсон рванулся к решетке, но я схватил его за руку.

Надзиратель крутнулся на каблуках; показалось, что ударит меня, но он сдержался и рывком высвободил запястье. Я глянул направо: к нам уже спешили его коллеги. Энсон вскинул руку – дескать, все в порядке, – и они тут же остановились.

– А еще говорил, что не занимаешься балаганными фокусами, – усмехнулся я.

– Кто знает, какое зло таится в сердцах людей? – громким шепотом вопросил проповедник. – Тень знает. – Он негромко хохотнул. – Отпусти меня, грешник. Уйди, и я тоже уйду. Я не виновен в обвинениях, которые мне клепают.

– Свидание закончено.

– Нет, оно лишь началось. Ты помнишь, грешник, что сказал перед смертью наш общий друг? Помнишь те слова Странника?

Я не ответил. В Фолкнере было многое, чего я не понимал; многое, к чему я относился с презрением; но его знание событий, о которых он просто не мог быть в курсе, тревожило меня более всего и вызывало растерянность. Каким-то образом, неисповедимыми для меня путями, он направил руку убийцы Сьюзен и Дженнифер, вдохнул в него убежденность и в итоге привел его на наш порог.

– Ужели он не говорил тебе об аде? О том, что вот она, преисподняя, вокруг нас, и мы в ней находимся? Он был человек во многом заблудший, ущербный, несчастный, но в этом он был прав. Сие есть преисподняя. Когда пали восставшие ангелы, они оказались брошены сюда – отверженные, с отнятой красотой, оставлены здесь блуждать. Ты не страшишься темных ангелов, Паркер? А надо бы. Они знают о твоем существовании и вскоре на тебя двинутся. То, с чем ты сталкивался до сих пор, не идет ни в какое сравнение с тем, что предстоит. Я перед ними так, пешка; пехотинец, призванный расчистить путь всадникам. То, что грядет для тебя, нельзя назвать человеческим.

– Ты рехнулся.

– Нет, – горячечно шептал Фолкнер. – Я проклят за неудачу, но ты будешь проклят вместе со мной за соучастие в ней. Они тебя проклянут. Уже ждут этого.

Я тряхнул головой. Энсон, прочие охранники, даже решетки и стены тюрьмы – все это как будто схлынуло, растворилось. Остались лишь мы со стариком, подвешенные во мгле. Мое лицо покрывала испарина – след жары, которую он источал. Я как будто подхватил от него какую-то жуткую лихорадку.

– Ты не хочешь узнать, что он мне сказал, когда пришел? Неужели тебе неинтересны дискуссии, приведшие к смерти твоей жены и малышки? В самой-самой своей глубине неужели ты не хочешь узнать, о чем же мы говорили?

Я кашлянул. Горло, из которого я выдавливал слова, словно обручем сжимало:

– Ты тогда и знать ни о чем не мог.

Он рассмеялся.

– А это было и необязательно. Но ты… О, наши разговоры были о тебе. Через него я пришел к пониманию твоей сущности, да такому, какое тебе и самому невдомек. Знаешь, я по-своему рад, что у нас была та возможность встретиться, хотя… – Его лицо омрачилось. – Мы оба заплатили за переплетение наших жизней большую цену. Отрешись от себя, от всего этого, и противостояния между нами больше не будет. Но если ты продолжишь идти прежним путем, я уже не смогу предотвратить того, что может произойти.

– Прощай.

Я повернулся, чтобы уйти, но случилось так, что из-за короткой схватки с Энсоном я оказался в пределах досягаемости для Фолкнера. Его рука, вытянувшись, схватила меня за пиджак и, когда я на миг потерял равновесие, подтянула к решетке. Я инстинктивно повернул голову и раскрыл рот, чтобы выкрикнуть предупреждение.

И тут Фолкнер плюнул мне в рот.

Я лишь через секунду понял, что именно произошло, а поняв, попытался вслепую нанести удар. Меня теперь оттаскивал от решетки Энсон; подоспели и другие охранники. И пока я с омерзением отплевывался, Фолкнер продолжал кликушествовать из своей темницы:

– Это мой подарок, Паркер! Возьми его – чтобы тебе все виделось, как мне!

Оттолкнув охрану, я вытер рот, после чего опустил голову и двинулся обратно, через рекреацию; из-за решеток меня молчаливо провожали взглядами те, кто теперь не опасен ни себе, ни другим. Иди я с поднятой головой или думай о чем-то кроме проповедника и того, как он со мной обошелся, я бы, возможно, заметил, что тот горбатый грузный карлик смотрит на меня внимательней остальных.

Когда же я ушел, тот человек, звали которого Сайрус Нэйрн, расплылся в улыбке и начал пальцами складывать поток беззвучных слов, но вскоре под взглядом охранника осекся и демонстративно вытянул руки по швам.

Охранник знал, что именно делает Сайрус, но не придал этому значения: немой, он и есть немой.

А что еще делать немым, как не изъясняться знаками.

Я был уже около машины, когда сзади захрустел гравий. Меня догонял Энсон. Подойдя, он остановился, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Ну как вы, в порядке?

Я кивнул. В караульном помещении я прополоскал рот чьим-то зубным эликсиром, но все равно чувствовал, как по организму, поганя, плавает какая-то частица Фолкнера.

– То, что он там нес, будто… – начал он.

– Ваша интимная жизнь, – перебил я, – сугубо ваше дело. Я к ней не имею никакого отношения.

– На самом деле все это не так.

– А так оно никогда и не бывает.

Он от шеи к лицу покрылся красными пятнами.

– Вы мне специально дерзите?

– Еще раз повторяю: это ваше личное дело. Но один вопрос к вам все же есть. Если вас это тревожит, можете проверить, нет ли у меня диктофона.

Секунду подумав, он кивнул: дескать, спрашивай.

– То, что сказал проповедник, это правда? Мне плевать насчет закона или насчет того, зачем вы этим занимаетесь. Я хочу знать одно: он был прав по сути?

В качестве ответа Энсон глянул себе под ноги и сделал кивок.

– Может, об этом сболтнул кто-нибудь из охранников?

– Исключено. Об этом не знает никто.

– А если кто-нибудь из заключенных? Или из местных, который услышал краем уха и по гнилости своей пустил слушок?

– Нет, и этого не может быть.

Я открыл дверцу машины. Энсон, похоже, чувствовал надобность завершить этот диалог на какой-нибудь брутальной мужской ноте. Сдерживать себя в этом – как, впрочем, и кое в чем другом – было не в его натуре.

– Если хоть кто-нибудь узнает, – предупредил он, – ты по уши в дерьме.

Прозвучало как-то неубедительно; это почувствовал даже он. Это было видно и по пунцовым щекам, и по тому, как он демонстративно напряг мышцы шеи, даже вздыбился воротник рубашки. Я, не прекословя, дал ему сохранить в щепетильной ситуации столько достоинства, сколько он мог унести, удаляясь обратно к центральному входу. Отныне приближаться к Фолкнеру без необходимости он вряд ли захочет.

Внезапно на него пала тень – откуда-то сверху спустилась большущая птица и неспешно закружила. Этих птиц над тюремными стенами все прибывало. Большие и черные, они словно нехотя скользили, чертя петли. Однако в их движениях было что-то неестественное. Кружение не имело ничего общего с грациозностью и красотой птичьего полета, а тощие тела не сочетались с громадными крыльями. Они словно боролись с силой притяжения, рискуя при этом не выдержать и грянуться оземь, то и дело срывались в короткое пике и тотчас отчаянно, неистово били крыльями, тяжело возвращаясь на спасительную высоту.

Вот одна отделилась от стаи и, увеличиваясь в размерах, снизилась по спирали, уместилась на одной из караульных вышек. И тогда я увидел, что это не птица, а… В общем, я понял, кто передо мной.

Тело у ангела было чахлое, изможденное, а тонкие кости обтягивала черная, иссохшая, как у мумии, кожа; темным было заостренное хищное лицо с умными, знающими глазами. Когтистой рукой существо оперлось о стекло, при этом медленно взмахивая огромными крыльями, оперенными тьмой. К нему неторопливо присоединились остальные, молчаливо усаживаясь кто на стену, кто на вышку, пока тюрьма под ними не оказалась покрыта словно черной пелериной. В мою сторону они не двигались, но я ощущал их враждебность и кое-что еще: чувство того, что их предали, как будто я был в некотором смысле одним из них, а потом взял и отступился.

– Вороны, – послышался рядом голос. Это произнесла пожилая женщина с бумажным пакетом в руке – видимо, передачей кому-нибудь из арестантов: сыну, а может, и мужу, одному из тех стариков в седьмом блоке. – Никогда столько не видела. И какие большие.

Да, теперь они представали воронами: чуть ли не в метр высотой, с костлявыми пальцами на кончиках крыльев, ясно различимыми по мере того, как они негромко перекликались, перемещаясь по стенам.

– Я не думал, что они могут слетаться в таких количествах, – сказал я.

– Они и не слетаются, – согласилась она. – Во всяком случае, обычно. Хотя кто скажет, что нынче можно считать обычным?

Она вздохнула и двинулась ко входу. Я сел в машину и поехал, однако черные силуэты в зеркале заднего вида не становились при этом меньше. Наоборот, пока тюрьма зрительно уменьшалась, они как будто разрастались, обретая новые очертания.

И я чувствовал на себе их взгляды – одновременно с тем, как во мне раковой опухолью пускала споры слюна проповедника.

«Это мой подарок, Паркер! Возьми его – чтобы тебе все виделось, как мне!»

Помимо тюрьмы и цеха профессионально-технического обучения при ней, ничем другим внимание заезжего чужака Томастон не привлекает. Хотя на северной оконечности этого городка есть очень неплохая закусочная с домашними пирогами и пудингами, которые с пылу с жару подаются тем, кто заходит сюда перекусить после свидания с любимыми – свидания через стол или стеклянную стенку в паре миль отсюда. В придорожной аптеке я купил еще один флакон зубного эликсира и, прежде чем зайти в закусочную, как следует прополоскал рот на парковке.

Небольшая, утло обставленная обеденная зона в основном пустовала, за исключением столика, за которым бок о бок сидели двое стариков и смиренно наблюдали за проезжающими по шоссе машинами. Кроме них в деревянной отгородке у стены сидел человек помоложе – в дорогом костюме; рядом на стуле висело аккуратно сложенное пальто. На столике, попирая читаную центральную газету, стояла тарелка с сиротливо лежащей на ней вилкой, следами соуса и хлебными крошками. Я заказал кофе и сел напротив. Человек этот был мне знаком.

– Что-то вид у тебя не ахти, – непринужденно заметил он.

Мой взгляд непроизвольно перекочевал за окно. С того места, где я сидел, не было видно тюрьмы. Я мотнул головой, избавляясь от темных тварей, сгрудившихся в ожидании на тюремных стенах. Разумеется, они мне померещились. Обыкновенные вороны. Болен я, вот что. После стычки с этим тошнотворным нелюдем.

– Стэн, – сказал я, чтобы как-то отвлечься, – костюм на тебе просто загляденье.

Он отвел полу, показывая ярлык:

– Армани. Купил в уцененном и даже чек во внутреннем кармане ношу на всякий случай, чтобы не обвинили в коррупции.

Официантка принесла кофе и удалилась к себе за прилавок читать журнал. Звенело где-то модерновой попсой радио.

Стэн Орнстед, помощник окружного прокурора, состоял в обвинительной команде по делу Фолкнера. Именно он с подачи прокурора Эндрюса убедил меня встретиться с проповедником, и он же устроил так, чтобы встреча проходила непосредственно у камеры: я своими глазами должен был увидеть, какие условия подсудимый себе там создал. Стэн был ненамного моложе меня, и ему светила превосходная карьера. Был он вхож и в престижные круги, только еще не успел набрать там достаточный вес. Он рассчитывал на содействие Фолкнера в этом плане, вот только по словам надзирателя выходило, что тут получается удручающая пробуксовка, грозящая перерасти в фиаско для всех заинтересованных в вынесении обвинительного приговора.

– Вид у тебя, скажем так, усталый и потрясенный, – вынес определение Стэн, пока я для подкрепления сил прихлебывал крепкий кофе.

– Есть немного. Он так воздействует на людей.

– Никаких откровений ты из него, похоже, не вытянул.

Видя, что я чуть не поперхнулся, он сокрушенно развел руками: дескать, а что поделаешь.

– Ты не знаешь, камеры тамошней психушки прослушиваются? – спросил я.

– Если спросить тюремное начальство, оно с готовностью ответит «нет».

– Но ведь кто-то за всем этим присматривает?

В камере у Фолкнера жучок. Только учти, официально мы об этом ничего не знаем.

Под словом «жучок» подразумевалось слежение, не санкционированное судом. Если еще конкретнее, то этим термином ФБР обозначает все подобные операции.

– Фэбээровцев работа?

– Серые плащи не особо в нас верят. Они беспокоятся, как бы Фолкнер не соскочил с крючка, а потому торопятся накопать побольше материала, чтобы в случае чего подвести его под федеральную статью или пойти на двойное судебное преследование. Да будет тебе известно, все его разговоры с адвокатами, врачами, психиатром и даже с заклятым врагом в твоем лице записываются. Надежда лишь на то, что он хоть что-нибудь да выдаст, и это поможет выйти на след ему подобных, а то и на другие преступления, которые он, возможно, совершал. Все это, конечно, не вполне законно, но если в итоге сработает, то польза будет неоспоримой.

– А он… соскочит?

Орнстед пожал плечами.

– Ты же знаешь, на что он напирает: его десятилетиями держали фактически на положении пленника, он ни к чему не причастен, о преступлениях Братства и всех, кто с ним связан, слыхом не слыхивал. И ни к каким убийствам его напрямую привязать нельзя, и двери в подземном его логове запирались снаружи на засов.

– Но он был в моем доме, когда они пытались меня убить.

– А доказательства где? К тому же ты был частично оглушен. Да еще и не видел проповедника толком, сам же рассказывал.

– Но его видела Рэйчел.

– Да, видела. Но ее только что саму ударили по голове, и у нее на глазах была кровь. Она сама соглашается, что многое из того, о чем там говорилось, не помнит. К тому же вслед за тем он ушел.

– Возле Игл-Лейка есть ямища, где найдены останки семнадцати тел, вся его паства.

– Он утверждает, что между семьями завязалась жестокая драка. Сначала все схватились между собой, затем напустились и на его семью. Убили жену. Дети были вынуждены как-то вступиться. По его словам, сам он в день побоища находился в Преск-Айле.

– Он напал на Ангела, истязал его.

– Фолкнер отрицает; говорит, это сделали дети, а его заставили смотреть. К тому же твой друг сам отказывается давать свидетельские показания, и даже если вызвать его в суд по повестке, любой, даже самый грошовый юрист мигом припрет его к стенке. Так что свидетель из него никакой. Да и ты, если на то пошло, в этом плане далеко не идеален.

– Это почему?

– Слишком уж вольно обращался со своей пушчонкой. И даже если против тебя не выдвинули встречных обвинений, это не значит, что все окончательно закрыли глаза на твои действия. Можешь быть уверен, адвокатская команда Фолкнера знает о тебе все. Она будет давить на то, что ты вторгся в чужие владения, все и вся там перестрелял; бедный старик едва успел уйти живым.

Я оттолкнул от себя кофейную чашку.

– Так ты только затем меня и позвал, чтобы все мои доводы окончательно похерить?