Текст книги "Белая дорога (др. перевод)"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Эллиот… пропал?

– Я этого не говорил. Где мог, я оставил ему сообщения. Просто он пока не ответил.

Чуть наклонив голову, она усвоила информацию. Судя по всему, услышанное ее не вполне устраивало.

– И вы решили, что я могу знать, где он находится?

– Мне подумалось, вы с ним, вероятно, друзья.

– Друзья? Какие именно?

– Такие, которые ужинают вместе. А что я должен был сказать, мисс Фостер?

– Не знаю. И я миссис Фостер.

Я начал было извиняться, но она отмахнулась.

– Да ладно… Вы, наверное, хотите знать о нас с Эллиотом?

Я не ответил. Соваться без надобности в их отношения у меня не было желания, но если ей хочется выговориться, послушать не мешает: вдруг да прольет свет.

– Вот ведь черт. Вы видели, как мы с ним скандалили, так что остальное можно домыслить. Эллиот был дружен с моим супругом. Покойным.

Она методично оглаживала на себе юбку – единственный признак нервозности.

– Я сожалею.

– Все теперь сожалеют, – кивнула она.

– Могу я спросить, что именно случилось?

Она отвлеклась от юбки и посмотрела на меня в упор.

– Он покончил с собой.

Миссис Фостер кашлянула, потом безудержно заперхала, все сильнее и сильнее. Я встал и через гостиную прошел на ярко освещенную модерновую кухню, пристроенную, видимо, к дому специально. Там я взял стакан, налил воды из-под крана и принес ей. Она попила и, более-менее успокоившись, поставила стакан перед собой на журнальный столик.

– Спасибо, – сказала она. – Я не знаю, отчего это произошло. Мне все еще тяжело об этом говорить. Муж мой, Джеймс, покончил с собой месяц назад. Задохнулся в машине: присоединил шланг к выхлопной трубе и сунул его в салон. Говорят, не он первый.

Таким голосом – нарочито нейтральным, сдержанным – обычно рассказывают о каком-нибудь пустячном недомогании вроде простуды или сыпи. Она еще раз пригубила из стакана.

– Эллиот был юристом моего мужа, а также его другом.

Я ждал.

– Мне бы не следовало вам этого говорить, – сказала она, – но уж коли Эллиот ушел…

То, как она произнесла это самое «ушел», меня невольно покоробило, но я не перебивал.

– Эллиот был моим любовником, – сказала она наконец.

– Был?

– Это закончилось незадолго до смерти мужа.

– А когда началось?

– Ну, как такие вещи обычно начинаются? – видимо, нечетко расслышав мой вопрос, вздохнула она. – Скука, неудовлетворенность, муж постоянно прикован к работе и не замечает, что жена сходит с ума. Выбирайте, что вам больше нравится.

– Ваш муж знал?

Прежде чем ответить, она сделала паузу, словно задумавшись об этом впервые.

– Если и знал, то ничего не говорил. Во всяком случае, мне.

– А Эллиоту?

– Так, намеками. Их можно было интерпретировать по-разному.

– И как интерпретировал Эллиот?

– Что Джеймс знает. Как раз Эллиот и решил положить нашим отношениям конец. Мне было все равно, так что я и не возражала.

– Тогда почему вы спорили с ним за ужином?

Она опять сосредоточенно наглаживала юбку, выщипывая пушинки хлопка, которые и глазом-то не различить.

– Что-то происходит. Эллиот знает, но делает вид, что это не так. Они все делают вид, притворщики.

Казалось бы, ни с того ни с сего, но безмолвие подействовало откровенно угнетающе. В этом доме должны были резвиться дети. Он был чересчур велик для двоих, а уж для одного и вовсе невыносимо огромен. Такой дом покупают богатые люди в надежде создать большую семью, но семьи здесь не чувствовалось. Вместо нее была лишь эта женщина в черном вдовьем одеянии, методично щиплющая свою юбку, как будто этим она могла исправить непоправимое.

– «Они все» – это, простите, кто?

– Эллиот. Лэндрон Мобли. Грейди Трюэтт. Фил Поведа. Мой муж. Эрл Ларусс – в смысле, младший.

– Ларусс? – Я не сдержал удивления.

И опять на лице Адель Фостер отсветом мелькнула улыбка.

– Они все вместе росли, вшестером. И тут что-то стало происходить. Начало положила смерть моего мужа. Потом был Грейди Трюетт.

– С ним тоже что-то случилось?

– Кто-то вломился к нему в дом, примерно через неделю после того, как не стало Джеймса. Его нашли у себя привязанным к стулу, с перерезанным горлом.

– И вы думаете, эти две смерти между собой связаны?

– Я думаю вот о чем. Два с половиной месяца назад погибла Мариэн Ларусс. Через полтора не стало Джеймса. Спустя неделю убили Грейди Трюетта. Теперь вот нашли мертвым Лэндрона Мобли, а Эллиота нигде не доискаться…

– Кто-нибудь из них был близок с Мариэн Ларусс?

– Нет, во всяком случае, не в интимном плане. Но как я сказала, они росли вместе с ее братом и неизбежно общались с ней в компаниях. Мобли, может, и нет, но остальные наверняка.

– А что, миссис Фостер, может происходить – именно на ваш взгляд?

Она вскинула голову и, трепетнув ноздрями, сделала глубокий вдох и медленный выдох. В порывистости движений проглянуло нечто, приглушенное до поры черной одеждой; пожалуй, можно было догадаться, что влекло к ней Эллиота.

– Мой муж покончил с собой, потому что боялся, мистер Паркер. Что-то содеянное им возвращалось и мучительно преследовало, не давало ему покоя. Он сказал об этом Эллиоту, но тот не поверил. И мне Джеймс не рассказывал. Вместо этого он делал вид, что все нормально, – вплоть до того дня, когда отправился в гараж с куском желтого шланга. Эллиот тоже пытается делать вид, что все в порядке, но ему-то видней.

– Чего, по-вашему, мог бояться ваш муж?

– Не чего. Он, судя по всему, боялся кого-то.

– У вас нет предположений, что это за человек?

Адель Фостер встала и жестом позвала за собой. Мы поднялись по лестнице и прошли мимо помещения, которое раньше, вероятно, служило для приема гостей, а теперь представляло собой большой и поистине роскошный будуар. Остановились мы перед дверью с торчащим ключом, который хозяйка повернула и, открыв дверь, посторонилась. При этом к помещению она стояла спиной, а мне давала возможность его оглядеть.

Судя по всему, здесь раньше была небольшая спальня или гостевая, которую Джеймс Фостер переоборудовал в кабинет: офисный стол с компьютером, функциональное кресло, кульман, вдоль стены полки с книгами и папками. Окно выходило на передний двор; над уровнем подоконника за стеклом виднелась верхушка кизила, роняющего свои последние белые соцветия. На самой верхней ветке сидела голубая сойка. Наши движения ее, похоже, спугнули, она стремглав вспорхнула и исчезла, мелькнув напоследок синим закругленным хвостом.

Хотя сойка – это так, для секундного блезира, поскольку взглянуть здесь и без того было на что. В частности, на стены. Разобрать их цвет было невозможно, поскольку их сплошь, снежным вихрем, покрывали завитки бумажных листков и листов – как если бы комната кружилась волчком, а их распределяла и удерживала на местах центробежная сила. Листы различались размером – одни крохотные, другие покрупнее, третьи стандартные А-4, а некоторые больше, чем стоящая здесь чертежная доска. Наряду с белыми были и желтые, и темные, и линованные, и всякие. Рисунки на них варьировались – от нечетких, сделанных наспех карандашных набросков до тонко проработанных, обстоятельных, чуть ли не портретных изображений. Джеймс Фостер был, оказывается, неплохим художником, только тема у него фигурировала преимущественно одна.

Почти каждый рисунок показывал женщину. Лицо было скрыто, а фигуру от головы до пят окутывало что-то вроде белой мантии. Она стелилась подобно воде, стекающей с ледяной скульптуры. Очертания были вполне четкие, не обманчивые: Фостер изображал, как материя, будто бы влажная, ее облекает. Мантия льнула, обтягивая мышцы ног и ягодиц, спелые груди и острые, четко прорисованные складки там, где женщина удерживала одеяние изнутри сжатыми в кулак пальцами, отчего сквозь ткань проглядывали костяшки.

При этом что-то не то было с ее кожей; что-то уродливое, безобразное. Как будто вены шли не внутри, а поверх кожи, хитросплетением тропинок по подтопленному рисовому полю. От этого женщина под своим загадочным покровом была словно покрыта неровными чешуйчатыми пластинами, все равно что кожа аллигатора.

Вместо того чтобы рассматривать вблизи, я машинально отступил от стены на шаг и наткнулся на Адель Фостер, которая тронула меня за предплечье.

– Вот ее, – произнесла она. – Ее он боялся.

Мы сидели за кофе, кое-какие рисунки разложив перед собой на кофейном столике.

– Вы это показывали полиции?

Она покачала головой.

– Эллиот был против.

– Почему, не сказал?

– Нет. Сказал лишь, что полиции эти рисунки лучше не показывать.

Я перебрал листы, распределив их по типу и фокусу пейзажа; набиралось пять. На каждом сцена примерно одна и та же: ямина в земле, окруженная деревьями-скелетами. На одном из листов из ямы поднимался столб огня, но и здесь призрачно угадывалась женщина в мантии, на этот раз объятая пламенем.

– Это место реальное, не вымышленное?

Она взяла у меня рисунок, всмотрелась и вернула, пожав плечами.

– Не знаю. Вам надо спросить Эллиота: может, он в курсе.

– Пока он не найдется, я этого сделать не смогу.

– Наверное, с ним что-то стряслось. Может, то же самое, что с Лэндроном Мобли.

От меня не укрылось, что сейчас это имя она произнесла с оттенком брезгливости.

– Вы его недолюбливали?

Адель презрительно фыркнула.

– Форменная скотина. Ума не приложу, как он сумел к ним втереться. Хотя нет, – поправилась она, – догадаться-то как раз можно. По молодости лет он мог им что-нибудь добывать: наркотики там, выпивку; может, каких-нибудь девиц. Он знал места. Равняться с Эллиотом и остальными он, понятно, не мог – ни денег, ни внешности, ни высшего образования, – зато у него была пронырливость и готовность водить их туда, куда они сами ходить не решались, по крайней мере поначалу.

И Эллиот Нортон спустя все эти годы по-прежнему считал для себя уместным представлять Мобли в суде – просто так, по старой дружбе, несмотря на то что дело это было гнилое и не улучшало его репутацию. А теперь он – все тот же, прежний Эллиот Нортон, выросший в компании с Ларуссом-младшим, – представляет в суде молодого человека, обвиняемого в убийстве сестры Эрла. Ни то ни другое не добавляло мне положительных эмоций.

– Вы сказали, они в молодости совершили нечто такое, что теперь бумерангом их всех преследует, не дает житья. У вас нет предположений, что бы это могло быть?

– Нет. Джеймс об этом никогда не говорил. А перед его смертью мы почти не контактировали. Он изменился. Это был уже другой человек, не тот, за которого я выходила замуж. Он опять якшался с Мобли. Вместе они выезжали на охоту в Конгари. Джеймс хаживал по стрип-клубам, снимал там, наверное, проституток.

Я аккуратной стопкой сложил на столике рисунки.

– Вы не знаете, где он мог бывать?

– Два-три раза я за ним ездила, следила. Он всегда ходил в одно и то же место, туда как раз наведывался и Мобли, когда бывал в городе. Называется «Лап-ланд».

А в то время как я в окружении призрачных женщин разговаривал с Адель Фостер, по Норфолк-стрит в Нижнем Ист-Сайде брел небрежной наружности человек в красной рубашке, синих джинсах и поношенных кроссовках. Фланируя, он остановился в тени Орензанц-центра, самой старой из уцелевших синагог Нью-Йорка. Вечер был теплый, и человек приехал сюда на такси, не желая мориться в духоте и давке метро. Мимо проплывала пестрая цепочка детей, возглавляемая и замыкаемая двумя женщинами в майках с логотипом иудейской общины. Мужчине, проходя, улыбнулась кучерявенькая девчушка, а он в ответ тоже улыбнулся и посмотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом.

Он взошел по ступеням, отворил массивную дверь и шагнул под неоготические своды главного зала. Заслышав сзади шаги, обернулся и увидел старичка со шваброй.

– Чем-то помочь? – спросил уборщик.

– Я ищу Бена Эпстайна, – подал голос посетитель.

– Его здесь нет.

– Но он сюда заходит?

– Иногда, – сказал старичок нехотя.

– Нынче вечером вы его ожидаете?

– Кто знает. Он то есть, то его нет.

Посетитель подыскал себе стул в тени, повернул его спинкой ко входу и аккуратно, не сразу сел, чуть при этом поморщившись, после чего, опершись подбородком на сведенные предплечья, безмятежно посмотрел на уборщика.

– Я подожду. Терпения мне не занимать.

Старичок пожал плечами и снова принялся возить тряпкой по полу.

Прошло минут пять.

– Эй! – окликнул посетитель. – Я сказал, что терпеливый, но не каменный. А ну, бля, иди зови Эпстайна!

Старичок чуть вздрогнул, но своего занятия не прервал.

– Ничем не могу помочь.

– Сейчас ты у меня сможешь, – пропел посетитель тоном, от которого старичок тревожно замер. Посетитель не двигался с места, но от добродушия и ласковости, которые вызвали улыбку проходившей мимо девочки, не осталось и следа. – Скажешь, что насчет Фолкнера. Он придет.

Ангел прикрыл глаза, а когда через секунду-другую открыл, на месте старичка увидел лишь сохнущий след от швабры. Ну народ.

Он снова смежил веки в ожидании.

Эпстайн появился лишь около семи, в сопровождении двоих мужчин, чьи рубахи внапуск толком не скрывали оружия. Увидев сидящего визитера, Эпстайн с заметным облегчением кивнул сопровождающим – отбой тревоги – и, подтянув стул, сел напротив.

– Вы знаете, кто я? – задал вопрос Ангел.

– Знаю, – ответил рабби. – Звать вас Ангел. Странное, если вдуматься, имя: я не вижу в вас ничего ангельского.

– Так оно снаружи и не различается. А к чему пушки?

– Мы под угрозой. Считаем, что враги отняли у нас молодого человека. И похоже, ответственного за его смерть мы уже нашли. Вас послал Паркер?

– Нет, я сам сюда пришел. А с чего вы решили, что меня послал Паркер?

Эпстайн посмотрел с удивлением.

– Мы с ним разговаривали незадолго до того, как узнали о вашем присутствии здесь. Думали, это не совпадение.

– Видать, двум великим умам свойственно мыслить по одному шаблону.

– Он как-то цитировал мне Тору, – сказал раввин со вздохом. – Я был впечатлен. Думаю, вы, даже при вашем великом уме, Тору цитировать не сможете. Или каббалу.

– Нет, не смогу, – согласился Ангел.

– Прежде чем прийти сюда к вам, я читал Сефер ха-Бахир, Книгу Света. Я давно размышляю над ее значением, а сейчас, со смертью моего сына, и того чаще. Я надеялся отыскать в его страданиях смысл, но мне недостает мудрости понять, что сказано в тех писаниях.

– Вы полагаете, страдание должно иметь значение?

– А как же. Все имеет значение. Все сущее есть труд Божественного.

– В таком случае у меня для Божественного, когда я его увижу, найдутся кое-какие резкие слова.

Эпстайн развел руками.

– Так говорите. Он все видит, всему внимает.

– Сомневаюсь. Вы думаете, когда умирал ваш сын, он это слышал и видел? Или того хуже: может, он действительно там стоял и просто решил не вмешиваться?

От такой безжалостной, ранящей дерзости старик невольно поморщился, но молодой человек, похоже, не замечал, что бередит отцовскую рану.

– Вы говорите от моего сына или от себя самого? – умерив растущие горе и гнев, кротко спросил Эпстайн.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Он Вершитель: все сущее исходит от Него. Я не притворяюсь, что знаю пути Божественного. Вот почему я читаю каббалу. Я еще не понимаю всего, что в ней сказано, но начинаю понемногу прозревать.

– А как она объясняет истязания и убийство вашего сына?

Только сейчас Ангел заметил причиненную им боль.

– Простите, – покраснел он. – Меня иногда разбирает злость.

– Ничего, – кивнул рабби, – я тоже не всегда добродушен. Думаю, она говорит о гармонии между верхним и нижним мирами, между зримым и незримым, добром и злом. Мир горний, мир нижний, а между ними ангелы. Настоящие, не условные, – добавил он с улыбкой. – И от прочитанного я иной раз задумываюсь о вашем друге Паркере. В Зоаре сказано, что ангелы должны облачаться в одежды этого мира, когда ступают по нему. И думаю, а не относится ли это на самом деле и к ангелам добра, и к ангелам и зла; что, если оба властителя жизней ходят по этому миру неузнанными, с измененным обликом? О темных ангелах говорится, что они окажутся поглощены еще одним проявлением: ангелами разрушения, вооруженными бичами божьими и мстительным гневом Божественного. И что сойдутся меж собой в поединке два властителя слуг Его, ибо зло Всевеликий создал себе во услужение так же, как и добро. Я должен в это верить, иначе смерть моего сына и впрямь лишена смысла. Должен верить, что страдание его – это часть какого-то огромного замысла, который я не в силах охватить умом; жертва во имя большего, всеобъемлющего в своем величии добра.

Он подался на стуле вперед:

– Быть может, ваш друг как раз и есть такой ангел, – заключил он, – десница Божественного; разрушитель и одновременно восстановитель гармонии между мирами. И быть может, его истинная суть сокрыта от нас так же, как и от него самого.

– Не думаю, что Паркер у нас ангел, – рассудил посетитель. – Да и сам он вряд ли так считает. А если, неровен час, начнет этим бахвалиться, так подруга быстро ему мозги вправит.

– Вы думаете, это все старческая блажь? Может быть. Ну да ладно, блажь так блажь, – Эпстайн благодушно покачал рукой, словно отмахиваясь от сказанного. – Так зачем вы здесь, мистер Ангел?

– Хочу кое о чем вас спросить.

– Я скажу все, что знаю. Вы покарали того, кто отнял у меня сына.

Ведь именно Ангел убил Падда, который перед тем умертвил Йосси, сына старика Эпстайна. Падд, он же Леонард, сын Аарона Фолкнера.

– Вот и хорошо, – сказал Ангел. – А теперь я собираюсь убить того, кто его послал.

– Но ведь он в тюрьме, – моргнув, сказал Эпстайн.

– Его хотят выпустить.

– Если его выпустят, к нему стекутся поборники. Возьмут под защиту, не дадут вам до него дотянуться. Он им нужен.

Слова старика удивили Ангела.

– Не понял: что в нем такого ценного?

– То, что он собою представляет, – ответил Эпстайн. – Вы знаете, что такое зло? Это отсутствие сопереживания; отсюда оно и происходит. Фолкнер – пустота; существо, напрочь лишенное сопереживания. А это настолько близко к абсолютному злу, насколько может сносить наш мир. Однако Фолкнер, по сути, еще хуже: он наделен способностью вытягивать, выпивать сопереживание из других. Он подобен духовному вампиру, чьи клыки, впиваясь, разносят заразу. А такое зло притягивает себе подобное; и людей притягивает, и ангелов, вот почему они будут его оберегать.

А друг ваш, Паркер, мучим сопереживанием, своей способностью чувствовать. Он – все то, чем не является Фолкнер. Да, он склонен к разрушению и исполнен злости, но гнев его праведен, это не просто слепая ярость, которая греховна и работает против Божественного. Я смотрю на вашего друга и вижу в его действиях великий промысел. Если добро, как и зло, – творения Всевеликого, то зло, которое претерпел на себе Паркер – потеря жены, ребенка, – это жертва во имя добра более высокого порядка, так же как и смерть моего Йосси. Взгляните на тех, кого Паркер в итоге выкорчевал из этого существования. Мир, который он принес другим, и живым и мертвым, и баланс, который он восстановил, – все это рождено из скорбей, тех, что он перенес и продолжает переносить.

Ангел скептически покачал головой.

– Получается, это для него что-то вроде испытания, как и для всех нас?

– Нет, не испытание. Это возможность доказать себе, что мы достойны спасения, что способны обеспечить его своими руками.

– Вообще, признаться, меня больше заботит этот свет, чем тот.

– Этот свет или тот, разницы нет. Миры не раздельны, они взаимосвязаны. Рай и ад берут начало именно здесь.

– Во всяком случае, один из них точно.

– Вы полны гнева, как я понимаю?

– Еще немного, и совсем переполнюсь. После одной из таких проповедей уж точно.

Эпстайн развел руками: дескать, кто ж виноват.

– Так вы здесь из-за того, что вам нужна наша помощь? Помощь в чем?

– Роджер Бауэн, – кратко ответил Ангел.

Улыбка Эпстайна заметно расширилась.

– Уж что-что, – сказал он, – а это с удовольствием.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я оставил Адель Фостер и поехал в Чарльстон. Незадолго до смерти ее муж начал посещать «Лап-ланд», где работал Терей. Терей намекнул, что Эллиот об исчезновении матери и тетки Атиса Джонса знал больше, чем готов был мне выложить, а от Адель Фостер я узнал, что Эллиоту с компанией его однокашников нынче активно угрожает некая внешняя сила. В ту группу, наряду с Эрлом Ларуссом-младшим, входили трое, кого уже нет в живых: Лэндрон Мобли, Грейди Трюетт и Джеймс Фостер. Безрезультатно позвонив еще раз по номерам Эллиота, я затормозил возле его офиса у перекрестка Брод-стрит и Митинг-стрит, прозванного местными Углом Четырех Законов: как раз на него выходили церковь Св. Михаила, федеральный суд, суд штата, а также мэрия. Контора Эллиота размещалась в одном здании с еще двумя юридическими фирмами; с первого этажа туда вел общий ход. Я направился прямиком на третий этаж, однако за матовым дверным стеклом там не было никаких признаков жизни. Тогда я снял пиджак, приложил его к двери, долбанул через него по стеклу рукояткой пистолета, просунул руку в образовавшуюся дыру и открыл замок изнутри.

За небольшой приемной с секретарским столом и полками с папками находился кабинет Эллиота. Дверь в него была не заперта. Внутри из шкафа для хранения документов торчали выдвинутые ящики. Папки в беспорядке валялись на столе и стульях. Кто бы здесь ни рылся, предмет своего поиска он знал досконально. Я не нашел ни картотеки, ни адресной книги, а вход в компьютер был заблокирован паролем. Несколько минут я шарился по уложенным в алфавитном порядке пайкам, но ничего из ранее неизвестного не сумел найти ни по Лэндрону Мобли, ни по Атису Джонсу. Я выключил свет, переступил через битое стекло у порога и тихо прикрыл за собой дверь.

Адель дала мне хэмптонский адрес Фила Поведы, одного из некогда дружной, а ныне быстро убывающей ватаги одноклассников. Я подъехал как раз в тот момент, когда какой-то высокий мужчина с длинными, темными с проседью волосами и жидкой бородкой закрывал изнутри вход в гараж. Когда я подходил, он приостановился. Вид у мужчины был нервный и неприступный.

– Мистер Поведа?

Он не ответил.

Я полез за удостоверением.

– Мистер Поведа, я Чарли Паркер, частный детектив. Не могли бы вы уделить мне пару минут?

Он по-прежнему молчал, но, по крайней мере, гараж оставался открыт. Я принял это за положительный знак. Как выяснилось, я ошибался. Фил Поведа, похожий на чуть двинутого хиппующего компьютерщика, наставил на меня короткоствольный револьвер 38-го калибра. В его руке он трясся как желе, но, так или иначе, это было огнестрельное оружие.

– А ну вон отсюда, – скомандовал он.

По сравнению с дрожащей рукой голос у него был незыблем как скала. Поведа разваливался на куски. Это было видно по его глазам, по складкам у рта, по открывшимся на лице и шее нарывам. Держа путь к его дому, я размышлял, несет ли он в какой-то мере ответственность за то, что происходит. Сейчас, видя его плачевное состояние и чувствуя исходящий от него волнами страх, я понял, что это скорей потенциальная жертва, чем возможный убийца.

– Мистер Поведа, я могу вам помочь. Я знаю, что-то происходит. Гибнут люди, те, с кем вы были когда-то близки: Грейди Трюетт, Джеймс Фостер, Лэндрон Мобли. Думаю, с этим как-то связана смерть Мариэн Ларусс. Вот и Эллиот Нортон исчез.

Поведа хлопнул глазами.

– Эллиот? – переспросил он.

Наземь упал и вдребезги разбился еще один осколок надежды.

– Вам нужно выговориться. Думаю, в прошлом вы с друзьями что-то совершили, и теперь дают себя знать последствия того поступка. Револьвер в дрожащей руке не спасет вас от того, чему быть.

Я шагнул вперед, и в ту же секунду мне чуть ли не на ногу грохнулся гаражный заслон. Я громко по нему постучал.

– Мистер Поведа! – крикнул я. – Поговорите со мной!

Ответа не последовало, но я чувствовал, что он там, по ту сторону металла, стоит и напряженно слушает в темноте. Из бумажника я вынул визитку и наполовину просунул ее в зазор между дверью и асфальтом, после чего оставил его наедине со своими прегрешениями.

Когда я оглянулся, карточки там не было.

Терея в «Лап-ланде» не оказалось, а Денди Энди в обнадеживающей компании из бармена и двоих вышибал в костюмах не выказывал желания мне помогать. Ничего не вышло и из визита к Терею домой: прочно засевший на боковом крылечке дедок сказал, что тот с утра как ушел на работу, так и с концами. Похоже, с поиском людей, необходимых для разговора, мне хронически не везло.

Через Кинг-стрит я прошел к «Южной кухне Дженет» – реликтовому наследию прошлого, где народ до сих пор берет поднос и становится в очередь, чтобы через кассу получить с прилавка жареную курочку, рис и отбивные. Из белых я был здесь, пожалуй, единственный, хотя внимания на меня никто особо не обращал. Я взял курицу с рисом, хотя аппетит был по-прежнему на нуле. Зато разгулялась жажда, ее я гасил стаканами лимонада, без особого, впрочем, проку. Меня по-прежнему палил сухой жар, хоть спичку подноси. Ничего, скоро должен приехать Луис. Может, тогда что-нибудь прояснится. Я решительно отодвинул тарелку и отправился в отель.

И вот опять с наступлением темноты стол передо мной оказался усеян изображениями женщины. Папка со снимками места происшествия и протоколами лежала под левым локтем, а все остальное пространство занимали рисунки Фостера. На одной из картинок женщина смотрела через плечо; на месте лица дымчато клубились серо-черные тона, а под облегающей тело тонкой материей проглядывало переплетение вен (или роговых наростов). Было в рисунке, наряду с прочим, что-то едва ли не сексуальное: комбинация отвращения и желания, выраженная в художественной форме. Ягодицы и ноги тщательно показаны штрихами, как будто из укромного места, где они сходятся, проглядывает солнце; торчат отвердевшие соски. В ней было что-то от мифической ламии – существа в образе прекрасной женщины выше пояса, но змеи в нижней части. Ламия коварно манит путников звучанием своего голоса и пожирает, стоит лишь им приблизиться. С той разницей, что на картине чешуйчатые змеиные пластины покрывали все тело, символизируя, видимо, мифический мужской страх перед агрессивной женской сексуальностью, нашедший благодатную почву в воображении Фостера.

Был здесь и второй предмет его творческих изысканий – яма среди каменистой пустоши, которую понуро, словно плакальщики могилу, обступают чахлые деревья. На первом рисунке яма была просто темной дырой, напоминающей якобы женское лицо в клобуке; рытвины у края ямы казались складками ткани вокруг головы. А на второй картине из отверстия вырывался столп пламени, будто где-то разверзся вдруг канал в самую сердцевину земли, а то и в преисподнюю. Женщину в этом столпе поглощал огонь, ее тело извивалось в рыжих пламенных перстах, ноги были широко раздвинуты, голова откинута в муке или экстазе. Эдакий дешевый психоанализ, или же Фостер действительно был человеком с очень нездоровой психикой. В общем, с вас сто долларов за прием; отдадите на выходе секретарю.

Последнее, что мне позволила унести из кабинета вдова, это фотография шестерых молодых людей, сделанная возле бара на фоне неоновой надписи «Миллер», различимой в кадре над крайним левым из компании. Эллиот Нортон улыбался с бутылкой «Будвайзера» в правой руке, левой обнимая сбоку Эрла Ларусса-младшего. Возле них стоял Фил Поведа – выше остальных, в рубашке с расстегнутым воротом; он прислонился к автомобилю, скрестив ноги в лодыжках и руки на груди, а из-под мышки у него выглядывало горлышко пивной бутылки. Дальше стоял самый из них маленький – одутловатый кудрявый недоросль с ранней бородкой и ногами, коротковатыми для такого туловища. Его подловили в позе фехтовальщика: левая нога и рука выставлены вперед, а правая рука поднята и отведена назад, и из бутылки текилы, которую она держит, выливается увековеченная объективом струйка: Грейди Трюетт, ныне покойный. Рядом с ними, шутливо набычившись, смотрит в камеру почти мальчишеское лицо: Джеймс Фостер.

Шестой – и крайний – молодой человек улыбался более сдержанно. Вообще улыбка у него была натянутая, а одежда подешевле – джинсы, клетчатая рубаха, – и стоял он неуклюже, держась чуть в сторонке на гравии парковки; похоже, фотографироваться не привык. Лэндрон Мобли, самый бедный из шестерых; единственный, кто не пошел потом в колледж, не выбился в люди; единственный, кто так и остался в Южной Каролине, не дерзнув продвинуться по жизни. Зато у Лэндрона были свои плюсы: он мог добывать травку, поставлять шлюх по цене пива; кулаки Лэндрона могли отметелить любого, кто возымел бы что-нибудь против компании богатых дружков, входящих на чужую территорию, хватающих девок, которые уже заняты, гуляющих в барах, где они непрошеные гости. Лэндрон был точкой входа в мир, который эти пятеро желали пользовать себе на потеху и на подтирку, не собираясь задерживаться в нем надолго. Лэндрон был в нем привратником. Лэндрон знал, что к чему.

Теперь Лэндрон был мертв.

По словам Адель Фостер, предъявленное Мобли обвинение в недозволенных связях ее нисколько не удивило. Она знала, что это за человек; знала, чем он любил заниматься с девицами еще в юности, когда систематически прогуливал школу и проваливался на экзаменах. И хотя Джеймс Фостер утверждал, что полностью порвал с ним, за пару недель до смерти мужа она видела, как он разговаривал с Лэндроном; тот еще, наклонившись к машине, похлопал Джеймса по руке и получил от него небольшую скатку купюр из бумажника. В тот вечер она на мужа напустилась, но тот лишь сказал, что у Лэндрона в последнее время из-за потери работы невезуха, и денег он дал, чтобы Мобли просто отвязался. Но она не поверила, да и патронаж Мобли над «Лап-ландом» только подтверждал ее подозрения. К этой поре отношения у супругов разладились, и о своих опасениях насчет Лэндрона Мобли она сказала не Джеймсу, а Эллиоту Нортону, когда они вдвоем лежали в укромной комнатке у него над офисом, где он иной раз ночевал, когда работал над особо сложным делом, и где теперь все чаще задерживался для удовлетворения иных, более насущных потребностей.

– Он обращался к тебе за деньгами? – спросила она у Эллиота.

– Лэндрон всегда клянчит, – сказал Эллиот, глядя в сторону.

– Это не ответ.

– Я знаю Лэндрона с давних пор и… Ну да, иногда я его выручал.

– Зачем?

– Что значит «зачем»?

– Да не понимаю я. Он был не вашего круга. Я еще могу понять, для чего он был нужен, когда у вас по молодости кровь играла, но…

– Она у меня все еще играет, – игриво приобнял ее Эллиот, за что был отодвинут.

– Но теперь, – настаивала она, – почему такой тип, как Лэндрон Мобли, продолжает у вас котироваться? Его давно пора оставить в прошлом.

Эллиот откинул простыни и под лунным светом встал к ней спиной. На секунду плечи у него будто опали; так бывает, когда приходит усталость и ты на секунду ей поддаешься.

И тогда он произнес нечто странное: