Текст книги "Белая дорога (др. перевод)"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Здесь они похерятся или на суде, разницы нет. Ситуация тревожная. И может статься, у нас есть и иные причины для беспокойства.

Я ждал, что он скажет.

– Его юристы подтвердили, что подали прошение в верховный суд о выходе их подзащитного под залог. Решение должно быть принято в течение десяти дней. Мы думаем, ответственным судьей может оказаться Уилтон Купер, а это не самый лучший вариант.

Уилтону Куперу остались считаные месяцы до пенсии, но он до последнего дня будет занозой в заднице у прокуратуры. Упрямый, непредсказуемый, он еще и враждовал с прокурором в личном плане (история, корни которой терялись в тумане времен). Паче того, в прошлом он высказывался против упредительного залога и вполне компетентно защищал права обвиняемых, жертвуя ради этого правами общества в целом.

– Если делом займется Купер, – сказал Орнстед, – останется лишь гадать, в каком направлении оно пойдет. Доводы Фолкнера яйца выеденного не стоят, но чтобы их гарантированно разрушить, нам нужно собрать улики, а на это могут потребоваться годы. Ты видел его камеру: этого фанатика посади хоть в пекло, он и его заморозит. И теперь его адвокаты наняли независимых экспертов, у которых уже готово заключение, что продолжительное содержание под стражей может негативно сказаться на здоровье Фолкнера – неровен час, помрет. Если же перевести его в Огасту, то можно смело застрелиться: они мигом начнут разматывать тему психической невменяемости проповедника. В ИУМе условий для его содержания нет, так что куда его девать, помимо Томастона? В окружную кутузку? Ха-ха. В общем, нам светит суд без надежных свидетелей и с недостаточным числом улик для того, чтобы дело было непробиваемым. Да еще и с подсудимым, который теоретически может откинуть копыта еще до приезда в зал суда.

Оказывается, все это время я сжимал ручку кофейной чашки так, что на пальцах от нее остались вмятины. Я отпустил ее и посмотрел, как кровь вновь прилила в побелевшие места.

– Если он выйдет под залог, то сбежит, – сказал я. – Дожидаться суда не станет.

– Как знать.

– Тут и гадать нечего.

Мы оба сгорбились за столом, одновременно уяснив невеселую суть. Старики у окна уставились в нашу сторону, возможно, почувствовали возникшее между нами напряжение. Я распрямился и тоже на них посмотрел, да так, что они мигом вернулись к своему прежнему занятию.

– Хотя, если вдуматься, – подал голос Орнстед, – Купер и тот не согласится на залог меньше семизначного, а я не думаю, что Фолкнер располагает суммами такого порядка.

Все активы Братства были заморожены, а прокуратура по бумагам пыталась выйти на тайные счета, если таковые существовали. Но ведь кто-то оплачивал адвокатов Фолкнера, и на открытый спецсчет в его защиту стекались деньги от удручающего количества ультраправых экстремистов и религиозных фанатиков.

– А нам известно, кто организовал тот фонд защиты? – поинтересовался я.

Официально он находился в ведении какой-то третьесортной юридической конторы из Саванны, штат Джорджия, принадлежащей некоему Мюрену. Как-то слабо верилось, что такими делами заправляет кучка сомнительных стряпчих-южан из офиса с просиженным диванчиком. Отдельно действовала собственная команда адвокатов Фолкнера, возглавляемая Джимом Граймсом. Невзирая на манерность, Джим Граймс котировался как один из лучших крючкотворов во всей Новой Англии. Такой даже рак заговорить может. И стоит отнюдь не дешево.

Орнстед сделал долгий, пахнущий кофе и никотином выдох.

– И вот наконец оставшиеся дурные вести. Пару дней назад к Мюрену приходил посетитель по имени Эдвард Карлайл. Телефонные распечатки показывают, что с той поры, как поднялась вся эта буча, они контактировали фактически ежедневно. А Карлайл является одним из учредителей фонда.

Я пожал плечами:

– Мне это имя ничего не говорит.

Орнстед отбарабанил пальцами по столешнице что-то вроде джиги.

– Эдвард Карлайл – правая рука Роджера Бауэна. А Роджер Бауэн…

– Законченный подонок, – договорил за него я. – И расист.

– И еще неонацист, – добавил Орнстед. – Для него время дзинькнуло и остановилось году эдак на тридцать девятом. Во типус. Наверное, специально держит у себя акции на газовые печи в надежде, что котировки поползут вверх, когда опять пойдут дела на старом фронте «окончательного решения». Насколько нам известно, за фондом защиты стоит именно Бауэн. Несколько лет назад он вдруг притих, но теперь какая-то сила вытащила его из-под камня. Выступает с речами на митингах, марширует, трясет кружкой для пожертвований. Впечатление такое, что ему не терпится вывести Фолкнера на улицы.

– А зачем?

– Это мы и пытаемся выяснить.

– У Бауэна база, кажется, в Южной Каролине?

– Он дрейфует между Каролиной и Джорджией, но в основном пасется где-то у Чаттануги, у реки. А что, ты планируешь туда наведаться?

– Может статься.

– Зачем, позволь спросить?

– Друг познается в беде.

– Хуже некуда. Что ж, коль окажешься там, сможешь спросить у Бауэна, отчего Фолкнер ему так дорог. Хотя я бы тебе этого не рекомендовал. Не думаю, что ты значишься первым в списке лиц, с кем он хотел бы познакомиться.

Я проводил Стэна до двери, возле которой стояла его машина.

– Ты там все расслышал? – спросил я, справедливо полагая, что он контролировал происходившее между мной и Фолкнером.

– Да уж, расслышал. Ты насчет охранника?

– Энсона.

– Меня это не заботит. А тебя?

– Ну, как… Все-таки несовершеннолетняя. Не думаю, что Энсон направит ее на путь истинный.

– Пожалуй, что нет. Можно поручить кому-нибудь этим заняться.

– Было б неплохо.

– Договорились. Кстати, у меня еще вот какой вопрос. Что у вас там произошло? Мне показалось, какая-то потасовка.

Несмотря на кофе, во рту у меня все еще стоял привкус зубного эликсира.

– Фолкнер плюнул мне в рот.

– Тьфу, блин. Думаешь сделать тест?

– Да, собственно, нет. Просто ощущение такое, будто глотнул электролита: так и жжет все, и во рту, и глубже.

– Зачем он это сделал? Хотел тебя разозлить?

– Нет. – Я покачал головой. – Сказал, это дар, чтобы я видел все отчетливей.

– Видел что?

Я промолчал, хотя ответ был мне известен.

Он хотел, чтобы я увидел, что ждет его и что уготовано мне.

Хотел, чтобы я разглядел породу его и ему подобных.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Воинствующее движение расистов в США никогда не отличалось масштабностью. Самая оголтелая его сердцевина составляет от силы 25 000 членов. К ним можно приплюсовать еще 150 000 активных сторонников и 400 000 сочувствующих, которые не участвуют ни деньгами, ни живой силой, но охотно рассуждают об угрозе белой расе со стороны цветных и жидовства (и то если сочувствующий во хмелю). Из наиболее активных больше половины приходится на долю ку-клукс-клана, остальные скинхеды и разношерстные нацисты, причем уровень сотрудничества между этими группировками минимальный, а иногда они скатываются к откровенной конкуренции, чреватой взаимным мордобоем. Членство в группах редко бывает постоянным: народ в них бесконечно мигрирует – нынче здесь, завтра там, – в зависимости от насущных проблем с работой, врагами и судимостями.

Но в каждой группе есть костяк пожизненных активистов. И даже если названия меняются, даже если организации грызутся между собой, дробясь на все более мелкие осколки, их лидеры остаются. Это прозелиты, фанатичные приверженцы, неутомимые борцы за идею, шествующие под знаменами нетерпимости в местах людского скопления, на митингах, сборищах и слетах, на рынках и площадях, швыряющие листовки и бюллетени, кликушествующие в ночном радиоэфире.

Роджер Бауэн среди них был одним из самых живучих, а заодно и самых опасных. Сын баптистов, родившийся в Гаффни, штат Южная Каролина, у подножия Блю-Риджа, – за двадцать лет активистского стажа он прошел через неисчислимые ультраправые организации, в том числе и группы отъявленных неонацистов. В 1983 году в возрасте двадцати четырех лет Бауэн с еще тремя молодыми людьми был допрошен на предмет причастности к деятельности «Ордена» – тайного общества, сформированного расистом Робертом Мэттьюзом и связанного с так называемыми «Арийскими нациями».

В течение 1983–1984 годов «Орден» произвел серию нападений на банки и машины инкассаторов, добывая деньги для финансирования своей, так сказать, текущей деятельности: поджогов, вооруженных нападений, оплаты бомбистов и подделки ценных бумаг. Помимо этого «Орден» нес ответственность за убийство Алана Берга, телеведущего из Денвера, и Уолтера Уэста – члена организации, заподозренного в выдаче ее секретов. В конце концов все члены «Ордена» получили по заслугам; исключение составил сам Мэттьюз, убитый в 1984 году в перестрелке с агентами ФБР. Поскольку свидетельств причастности Бауэна к «Ордену» обнаружить не удалось, наказания он избежал, а правда об истинных масштабах его вовлеченности в дела организации умерла вместе с Мэттьюзом. Несмотря на сравнительно малый численный состав «Ордена», для раскрытия его деяний ФБР было вынуждено задействовать чуть ли не четверть своих людских ресурсов. Компактность «Ордена» тогда сыграла ему на руку, не позволив просочиться в организацию осведомителям; Уолтер Уэст оказался единственным исключением. Этот урок Бауэн усвоил твердо.

Какое-то время Бауэн скитался, но затем нашел себе пристанище в ку-клукс-клане – даром что к той поре усилиями ФБР организация сильно сдала: первичные ячейки усохли, престиж катастрофически упал, а средний возраст членов с уходом или смертью ветеранов стал снижаться. В результате традиционное отмежевывание куклуксклановцев от беспринципных неонацистов стало размываться, а неофиты становились все менее разборчивыми в средствах, игнорируя подчас мнение старших товарищей. Тогда Бауэн примкнул к «Незримой империи» Билла Уилкинсона, куда входили и «Рыцари ку-клукс-клана», а к 1993 году, когда «Невидимая империя» приказала долго жить, он уже возглавлял «Белых конфедератов», свой собственный клан.

При этом, в отличие от прочих, Бауэн не вербовал активно новичков к себе в организацию и даже саму связь со своими идейными прародителями использовал лишь как вывеску. «Белых конфедератов» никогда не набиралось более дюжины, но при этом они снискали непомерные авторитет и влияние и в девяностые годы внесли значительный вклад в общую нацификацию клана, еще сильнее размыв традиционные различия между куклуксклановцами и неонацистами.

Не был Бауэн и отрицателем холокоста. Ему нравилась сама концепция: немыслимый ранее масштаб массового истребления, причем с подтекстом методичной продуманности. Именно это, а не какие-то там моральные колебания, привело к тому, что Бауэн дистанцировался от отдельных проявлений насилия, органически свойственных движению. На ежегодном слете в джорджийском парке Стоун-Маунтин он даже публично осудил инцидент в Северной Каролине, когда пьяными идейными отморозками был забит до смерти темнокожий мужчина по имени Билл Пирс, – за что Бауэна освистали и даже согнали с трибуны. С той поры этот слет Бауэн больше не посещал: его не поняли, да ему не больно-то и хотелось. Однако работу он продолжал тайком, поддерживая отдельные выступления ку-клукс-клана в городках на границе Джорджии и Южной Каролины. Если даже (как оно зачастую и бывало) в марше участвовала лишь горстка крикунов, сама угроза массовых протестов удостаивалась огласки в СМИ и тревожного блеянья овец-либералов, нагнетая таким образом атмосферу неуверенности и боязни, столь нужную Бауэну. «Белые конфедераты» во многом были ширмой, цирковым иллюзионом, где фокусник, прежде чем явить себя, завораживает публику гипнотическими взмахами своей волшебной палочки. Истинный же фокус исполнялся не на виду, а движение палочки никак не было связано с иллюзией.

Бауэн пытался залечить старую вражду; именно он как мог наводил мосты над тем, что разобщало «христианских патриотов» и «ариев», скинхедов и ку-клукс-клан; Бауэн как никто другой старался привлечь к себе самых горластых, самых оголтелых из христианских правых; он понимал всю важность сплоченности и взаимопомощи, а также расширения финансовой базы; и, наконец, Бауэн чувствовал, что, взяв Фолкнера под свое крыло, он тем самым убедит тех, кто проникся историей бедняги-миссионера, перенаправить свои деньги на его спасение.

В год, предшествовавший аресту Фолкнера, с полмиллиона долларов подогнало Братство – разумеется, мелочь в сравнении с тем, какие деньжищи гребут более раскрученные телевизионные проповедники, но для Бауэна и иже с ним это был серьезный навар. На глазах у Бауэна лились средства в апелляционный фонд Фолкнера; набралось уже процентов десять, если не больше, от заявленной семизначной суммы залога, причем этот ручеек не скудел. Однако среди поручителей нет таких безумцев, которые, жертвуя на залог для Фолкнера, продолжат это делать, если вдруг узнают, что деньги фактически обречены. А потому у Бауэна был иной план, так сказать, иное шило в мешке. Если все сделать правильно, можно будет еще до конца месяца вызволить Фолкнера; а когда разнесется молва, что бедного священника укрыл в безопасном месте он, Бауэн, то тем лучше для Бауэна. В конце концов, какая разница, жив проповедник или мертв. Главное, чтобы он вдохновлял самим своим таинственным наличием.

Впрочем, Бауэн искренне восхищался и старым проповедником, и тем, чего сумело достичь Братство. Не прибегая к банковским перипетиям, которые в итоге сгубили «Орден», он с силовой поддержкой в четыре-пять человек на протяжении почти трех десятилетий осуществлял целые кампании по убийству и устрашению тех отступников, до которых мог дотянуться, великолепно пряча при этом следы. ФБР с Бюро по контролю алкоголя, табака и огнестрельного оружия и те до сих пор не сумели доказать причастность Братства к убийству работников абортариев, видных гомосексуалистов, еврейских вождей и даже некоторых олигархов, за уничтожением которых стоял, по негласному мнению, Фолкнер.

Покажется странным, но Бауэн всерьез и не рассчитывал на возможность сплотиться вокруг дела Фолкнера, пока не появился Киттим. Среди ультраправых Киттим был легендой, воистину народным героем. К Бауэну он пришел вскоре после ареста Фолкнера, и с того дня мысль о вмешательстве в дело проповедника стала для Бауэна чем-то естественным. И даже не знай он, что содеял Киттим на своем веку и даже откуда он взялся, это, по сути, не имело значения. В самом деле, разве для народных героев это важно? Ведь они реальны лишь отчасти – а рядом с Киттимом Бауэн преисполнялся обновленным ощущением цели, почти непобедимости.

И ощущение было таким сильным, что он даже едва замечал угрозу, которой всегда веяло от этого человека.

Затея Бауэна, подкрепленная появлением Киттима, самолюбию Фолкнера явно польстила – через адвокатов проповедник согласился вывесить свой флаг на мачте Бауэна и даже предложил ему за услуги кое-какие переводы со счетов, до которых не докопаться никому и никогда. Более всего старику не хотелось умирать в тюрьме – уж лучше прятаться до скончания дней, чем гнить за решеткой в ожидании суда. Попросил Фолкнер и еще об одной услуге. Бауэн поначалу напрягся (ведь он и так предложил укрыть проповедника от закона, разве этого мало?), но, узнав, о чем идет речь, расслабился. В самом деле, одолжение не такое уж и большое, а удовольствия от него даже самому Бауэну ничуть не меньше, чем Фолкнеру.

Бауэн полагал, что нашел того самого человека, который выполнит работу, но он ошибался насчет Киттима.

На самом деле это Киттим нашел его.

Грузовик Бауэна подъехал к небольшому огороженному участку земли – как раз там на карте Южная Каролина уголком вдается в восточный Теннесси. На участке стоял темный деревянный дом, к крыльцу вели четыре грубо отесанные ступени. Два узких окна в противоположных стенах сруба напоминали бойницы.

Там в кресле-качалке, справа от двери, сидел человек и дымил сигаретой. Это был Карлайл. На голове у него вились короткие кудряшки, которые однажды, лет в двадцать с небольшим, начали было редеть, а потом вдруг – годам к тридцати – словно передумали и остались; в итоге макушка оказалась оторочена подобием светлого клоунского парика. Карлайл был в неплохой форме, как и большинство из тех, кого держал в подручных Бауэн. Пил он умеренно; что же касается курева, то Бауэн и припомнить не мог, чтобы когда-либо видел его с сигаретой. Сейчас лицо у Карлайла было помятое, изможденное. Кроме того, поблизости что-то источало кислую вонь. На подходе Бауэн определил: блевотина.

– Ты в порядке? – спросил он.

– А че? – буркнул Карлайл, отирая губы и оглядывая пальцы: не налипло ли чего, – дерьмо на мне, что ли?

– Нет, только воняет здесь.

Карлайл сделал еще одну затяжку, после чего осмотрительно загасил окурок о подошву ботинка, а убедившись, что он остыл, разорвал и бросил кусочки на ветер.

– Откуда, Роджер, у нас взялся этот тип? – спросил он, управившись со своим занятием.

– Кто, Киттим?

– Ага, Киттим.

– Он легенда, – благоговейно, на манер мантры произнес Бауэн.

Карлайл проехался рукой по лысой макушке.

– Да знаю я. В смысле, кажется, что знаю. – Лицо расплылось было в нерешительности, но довольно быстро перекроилось в брюзгливую мину. – И все равно, откуда б он ни взялся, это изверг.

– Мы в нем нуждаемся.

– Обходились же как-то и без него.

– С ним все стало иначе. Ладно, к делу. Ты вытянул что-нибудь из парня?

Карлайл покачал головой:

– Ничего он не знает. Мелкая сошка.

– Уверен?

– На все сто, если бы этот хрен обрезанный что-нибудь знал, то давно бы выложил. А он, сучонок, только блюет.

В жидовской заговор Бауэн верил не то чтобы очень. Да, безусловно, существуют богатые евреи, наделенные властью и влиянием, но они, если взглянуть на совокупную картину, слишком уж далеко раскиданы. Тем не менее, по словам Фолкнера, какие-то старые евреи из Нью-Йорка замыслили его убить и отрядили для этого человека. Киллер этот теперь мертв, но Фолкнеру все равно хочется знать, кто его подослал, с тем чтобы, когда придет время, можно было отомстить. И Бауэну подумалось: а и впрямь не мешало бы выяснить, что евреи эти затевали. И потому они, подкараулив на улице Гринвилля, взяли одного паренька, показавшегося подозрительным – в неподходящих местах он задавал дурацкие вопросы. После этого Бауэн доставил его сюда в багажнике машины, связанного и с кляпом во рту, и передал Киттиму.

– Где он?

– На задах.

Бауэна мимо себя Карлайл пропустил не сразу, перегородив дорогу рукой как шлагбаумом.

– Ты еще не ел?

– Нет.

– Ну, тогда ты везун.

«Шлагбаум» упал. Бауэн двинулся к загону, где в свое время держали свиней. Их вонь все еще не выветрилась; во всяком случае, так Бауэн думал, пока не разглядел на голой земле посреди загона нечто. И тогда он понял, откуда идет вонь.

Пленник был раздет донага и привязан на солнцепеке к бревну. У юноши была аккуратно подстриженная бородка, а черные кудри, наоборот, неухоженные; мокрые от пота, они прилипли к черепу. Голову стягивал черный кожаный ремень, который удерживал во рту кляп. Над ним склонился человек в комбинезоне и перчатках, он расширял пальцами ножевые раны и делал новые. Когда он приостанавливался, привязанный мучительно напрягался и начинал негромко и чуть ли не эротично хныкать заткнутым ртом. «Интересно, – подумал Бауэн, – как он еще не подох и даже не потерял сознание. Впрочем, Киттим на выдумки мастак».

Заслышав шаги Бауэна, человек в комбинезоне резко выпрямился, движением напомнив потревоженное насекомое, и повернулся.

Киттим был рослым, под два метра. Шапочка и темные очки, которые он обычно носил, почти полностью скрывали лицо. У него было что-то не в порядке с кожей (что именно, Бауэн не рисковал спросить); к неприкрытым розовато-лиловым облупленным местам паклей лепились свалявшиеся завитушки волос. Чем-то он напоминал марабу, пожирателя падали. Глаза Киттима, когда он их не прятал, светились изумрудной зеленью, как у кошки. Тело под комбинезоном было аскетично жестким; ногти аккуратно подстрижены, а сам он чисто выбрит. Кроме лосьона для бритья от него почему-то припахивало мясом.

А иногда горящим машинным маслом.

Бауэн посмотрел на юношу, после чего вернулся взглядом к Киттиму. Разумеется, Карлайл прав: Киттим извращенец, и из небольшой команды Бауэна, пожалуй, лишь Лэндрон Мобли (сам немногим лучше бешеного пса) ощущал что-то вроде родства к этому человеку. И дело не в том, с каким изуверством Киттим истязал еврея. Не это отвращало Бауэна, а плотоядное сладострастие палача. Сейчас, например, у Киттима явно стояк: даже комбинезон встопорщился. На секунду гнев пересилил в Бауэне потаенную боязнь.

– Что, тащишься? – спросил Бауэн.

Киттим пожал плечами.

– Ты просил выпытать, что он знает. – Голос напоминал сухой скрежет метлы по каменному полу.

– Карлайл говорит, он ничего не знает.

– Карлайл здесь не хозяин.

– Да, но хозяин здесь я. И я спрашиваю, выяснил ли ты что-нибудь полезное.

Киттим, посмотрев темными стеклами очков, повернулся спиной.

– Отойди, – бросил он и опустился на колени перед парнем, собираясь продолжить свое занятие. – Я не закончил.

Бауэн, вместо того чтобы отойти, вытащил из кобуры пистолет. Впечатление такое, будто эту образину, создав из некой темной гущи, подослали духи зла; Киттим казался олицетворением ненависти и ужаса – абстракция, принявшая телесную форму. Помнится, он явился, предложил свои услуги, и знание о нем начало просачиваться в Бауэна, словно угарный газ в комнату, дурманя вьющейся вокруг него зыбкой, дремотно-сказочной тонкой материей, от которой невозможно было отвернуться или увернуться. Как там говорил Карлайл? Он легенда – но с чего вдруг? Что он такого легендарного сделал?

И общее дело его не интересует – ни ниггеры, ни пидоры с жидами, само существование которых подпитывает ненависть Бауэна и иже с ним. Наоборот, Киттим как-то сторонится всех этих дел, даже когда искусно извлекает боль из обнаженной жертвы. И вот теперь этот выскочка пытается помыкать хозяином, велит уйти с глаз долой, точно какому-нибудь лакею-негритосу. Нет, пора решительно навести порядок; показать всем, кто здесь начальник. Бауэн, обойдя Киттима, взвел пистолет и прицелился в лежащего на земле юношу.

– Нет, – скрипнул, не оборачиваясь, Киттим.

И замерцал.

По нему словно прокатилась невесть откуда хлынувшая волна жара, отчего он пошел рябью. На секунду он сделался другим – кем-то темным и крылатым, с глазами как у мертвой птицы, отражающими мир, но уже не подсвеченными изнутри жизнью. Усохшая кожа висела дряблыми складками, облекая кости слегка согнутых ног с несуразно длинными ступнями. Сильней пахнуло горелым маслом – и Бауэн понял. Сомневаясь в Киттиме, позволяя прорываться гневу, он каким-то образом дает своему уму отмечать этот аспект истинной сущности палача, скрытой покуда от глаз.

Он стар; он гораздо старее, чем кажется, – даже представить невозможно его возраст. Чтобы как-то держаться, он вынужден постоянно себя сплачивать. Вот почему у него такая кожа и такая медлительная походка; вот почему он держится в стороне от всех. Чтобы сохранять свой внешний облик, ему нужно тратить силы. Он не человек. Он…

Бауэн сделал шаг назад, и обличие восстановилось. Перед ним опять сутулился человек в комбинезоне и окровавленных перчатках.

– Проблемы? – спросил Киттим, и Бауэн даже в своем боязливом смятении сообразил, что правду говорить ни в коем случае нельзя.

А впрочем, правду он не сказал бы даже при желании, поскольку сметка у него срабатывала на редкость быстро, спасая от безумия. Киттим не мог мерцать. Не мог преображаться. Он не мог быть тем, кем на мгновение примерещился Бауэну, – темной крылатой нежитью в обличье гадкой, химере подобной птицы.

– Никаких, – мирно ответил Бауэн и, тупо поглядев на пистолет в своей руке, убрал его в кобуру.

– Ну так дай мне заняться работой, – процедил Киттим, и последнее, что Бауэн видел, это тающий проблеск надежды в глазах простертого юноши, пока его не загородила аскетичная спина Киттима.

Возвращаясь к машине, Бауэн чуть не задел Карлайла.

– Эй, – буркнул тот и схватил хозяина за рукав, но, завидев его лицо, сразу убрал руку. – Ё-мое, – выдохнул он. – Глаза. Что у тебя с глазами?

Бауэн тогда не ответил. Позднее об увиденном – или о том, что ему померещилось, – он Карлайлу расскажет (о чем впоследствии следователям поведает сам Карлайл). Пока же Бауэн просто уехал, не выказав никаких эмоций, – даже когда поглядел в зеркальце машины и обнаружил, что глазные капилляры все как есть полопались и зрачки теперь зияют посреди кроваво-красных лужиц черными дырами.

Далеко на севере отступил в темноту своей камеры Сайрус Нэйрн. Здесь ему было уютнее, чем снаружи, среди людской толчеи. Люди его не понимали, не могли понять. «Тупой» – таким словом многие из них клеймили Сайруса по жизни. Тупица. Дебил. Немой. Шизик. Хотя эти слова его не особо заботили. Никакой он не тупица, а совсем наоборот. А безумие в себе Сайрус и в самом деле подозревал. Тайное, заключенное глубоко внутри.

Сайруса в девять лет бросила мать – а до семнадцати, когда он впервые загремел в тюрьму, над ним измывался отчим. Мать он все еще смутно помнил. Нет-нет, не любовь или нежность, их он не видел никогда, – просто в памяти не угасало презрение в ее глазах, которое лишь крепло по отношению к тому, кого она выносила и произвела на свет в долгих мучительных родах. А родила она горбатого мальчика, которому в жизни никогда не распрямиться, у которого ноги согнуты как под незримым, но тяжким бременем. Несоразмерно большой лоб нависал над темными глазами с почти черной радужкой, над приплюснутым носом с узкими ноздрями, над маленьким закругленным подбородком. Очень пухлым был рот с нависающей верхней губой, всегда слегка приоткрытый, даже во сне, как будто Сайрус всегда был готов цапнуть.

Но при этом он был сильным. Мышцы так и выпирали на руках, плечах и груди, сужаясь к осиной талии, откуда опять шли вширь на бедрах и ягодицах. Сила была Сайрусу спасением; будь он слабей, тюрьма давно бы его сломила.

Первый срок он получил за кражу при отягчающих обстоятельствах в Хоултоне, когда с самодельным ножом проник в дом одинокой женщины. Женщина заперлась в комнате и вызвала полицию, и Сайруса схватили, когда он пытался скрыться через окно в санузле. При допросе через сурдопереводчика Сайрус сказал, что просто хотел разжиться деньжатами на пиво, и ему поверили, но все равно дали три года, из которых он отсидел полтора.

Тогда при обследовании тюремный психиатр впервые поставил ему диагноз «шизофрения». Тот же врач описал ее классические «положительные» симптомы: галлюцинации, навязчивые идеи, странные образы мышления и самовыражения, голоса. И все это, опять же, через сурдопереводчика, Сайрус послушно кивал, хотя на самом деле он прекрасно слышал. Просто не желал открывать того, что как-то ночью, давным-давно, решил больше не разговаривать. То есть вообще.

Или, быть может, кто-то решил это за него. Как знать.

Ему назначили лекарства из так называемых психотропных средств первого поколения, но он возненавидел их за побочные эффекты – вялость, сонливость – и быстро приноровился скрывать, что на самом деле не глотает пилюли. Но еще более, чем побочные эффекты, Сайрус ненавидел одиночество, которое насылали те препараты. Тишину он тоже ненавидел и презирал. А потому, когда голоса возобновились, он обрадовался им как старым друзьям, вернувшимся из дальних странствий с запасом увлекательнейших небылиц.

Когда Сайруса наконец выпустили, он едва слышал дежурные наставления надзирателя поверх гула родных голосов, с волнением ожидая выполнения планов, которые они вместе столь долго и тщательно вынашивали.

В Хоултоне, по мнению Сайруса, он совершил две ошибки. Во-первых, попался. А во-вторых, он в тот дом полез не за деньгами.

А за женщиной.

Сайрус Нэйрн обитал неподалеку от реки Андроскоггин, в десятке миль к югу от Уилтона, где занимал лачугу на земельном участке, принадлежавшем материной родне. В прежние времена жители здесь хранили свои фрукты-овощи в ямах наподобие погребов, вырытых прямо в берегу. Те старые ямины Сайрус разыскал и укрепил, а входы в них замаскировал кустарником и валежником. Землянки служили ему прибежищем от мира, когда он был мальчишкой. Иногда казалось, что это его естественное обиталище. Горб, короткая толстая шея, кривые ноги – казалось, сама природа постаралась, чтобы он как можно удобней помещался в эти гнезда. Нынче в холодных ямах хранились вовсе не плоды огородничества, и даже летом из-за природного охлаждения он бывал вынужден опускаться на четвереньки и лишь по запаху находить то, что в лежало в потемках.

Та неудача в Хоултоне научила Сайруса осмотрительности. Каждый самодельный нож он использовал только единожды, после чего рукоятку сжигал, а лезвие закапывал подальше от своего участка. Вначале без охоты он мог обходиться по году, а то и дольше, довольствуясь сидением в прохладной тишине своих берлог, пока голоса не становились несносны, и тогда приходилось снова идти. С годами голоса звучали все настойчивей, а их требования были все жестче. И вот он неудачно попытался взять женщину в Декстере. Та ударилась в крик; сбежались мужчины и сильно избили Сайруса. За тот досадный случай он получил пять лет, но теперь срок явно близился к окончанию. В комиссию по условно-досрочному освобождению поступили результаты теста на психопатию, разработанного профессором университета Британской Колумбии. Тест комплексно охватывал стандартные показатели рецидивизма, склонности к буйству, а также реакцию субъекта на терапевтическое вмешательство. Решение комиссии оказалось положительным, и Сайруса должны были выпустить через считаные дни – а это означало долгожданное возвращение к реке и дорогим ямам. Вот почему он так любил свою камеру, ее темноту – особенно ночью, когда можно закрыть глаза и представить себя дома, в яме, среди женщин и девушек, особенно тех, от которых пахнет духами.

Своим выходом на свободу он был отчасти обязан врожденному интеллекту – ибо Сайрус, займись им тюремная психиатрия несколько плотнее, явился бы подтверждением теории о том, что генетические факторы, подложившие ему свинью при рождении, вместе с тем наделили его и блестящими творческими способностями. А несколько недель назад помощь пришла еще и из совершенно неожиданного источника.

В ИУМ поступил старик, который, какое-то время понаблюдав за Сайрусом из своей клетки, начал вдруг слагать пальцами слова.

– Привет.

Сайрус уже так давно ни с кем, кроме главврача, не общался на языке жестов, даже почти забыл, как им пользоваться. Однако он с трудом, а затем все быстрее посылал ответные знаки.