Текст книги "Белая дорога (др. перевод)"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Вы ночью вдвоем разговаривали? – спросил он, уже сидя за рулем.

– Да так, самую малость.

– Он считает, лучше б ты тогда грохнул проповедника. Ведь и случай был подходящий.

Мы смотрели, как Рэйчел на крыльце что-то тихонько говорит Ангелу, а тот время от времени понуро кивает; при этом его обеспокоенность была видна как на ладони. Хотя время все взвешивать и обсуждать миновало.

– Он меня винит?

– Ему в самом деле непросто.

– А ты?

– Я – нет. Но ведь Ангела за то время дважды могли убить, а ты не сделал для него того, что мог бы сделать. С тобой-то у нас размолвки нет, а вот Ангелу сейчас… Он себе места не находит, понимаешь?

Подавшись вперед, Ангел нежно, но чересчур уж быстро поцеловал Рэйчел в щеку и направился к машине. Открыв дверцу, он посмотрел на нас с Луисом, кивнул мне и залез на заднее сиденье.

– Я сегодня собираюсь туда, – сказал я.

Чувствовалось, что Луис слегка напрягся.

– В тюрьму?

– Да, в нее.

– А зачем, позволь спросить?

– Фолкнер настаивал на моем присутствии.

– И ты пошел на поводу?

– Следствию нужна любая возможная помощь, а от Фолкнера ее, понятно, не дождешься. Они считают, ничего плохого в этом нет.

– Ошибаются.

– Кстати, Ангелу все еще могут прислать повестку в суд, – помолчав, сказал я.

– Его еще найти надо.

– Если он выступит с показаниями, Фолкнера могут до конца дней оставить за решеткой.

– Может, он нам за решеткой и не нужен, – сказал Луис, трогая машину с места. – Мы его, может, снаружи хотим, где до него можно дотянуться.

Я стоял и смотрел, как их машина, проехав по Блэкпойнт-роуд, оставила за собой мост и, повернув на старое окружное шоссе, постепенно скрылась из виду. Рядом, держа меня за руку, стояла Рэйчел.

– Знаешь, – сказала она, – лучше бы этот Эллиот Нортон тебе не звонил никогда. Видишь, как все переменилось.

Я легонько сжал ей кисть – жест одновременно и одобрения, и согласия. Она была права. Каким-то образом наши жизни оказались под сенью событий, к которым мы не имели отношения. И теперь от них не отстраниться и ничего не изменить.

Так вдвоем мы с Рэйчел и стояли. А в это время среди болот Каролины некий человек, отразившись в собственной тьме, беззвучно в ней пропал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Человек по имени Лэндрон Мобли остановился и вслушался, держа палец на спусковом крючке охотничьего карабина. Над головой с листьев трехгранного тополя капала дождевая вода, стекая струйками по массивному серому стволу дерева. Из подлеска справа доносилось утробное кваканье большущих лягушек, а вокруг носка его левого сапога пробиралась рыжевато-коричневая сороконожка. Она охотилась на насекомых, а тут совсем рядом как раз кормились мокрицы, не сознающие приближения опасности. Какое-то время – недолго – Мобли насмешливо следил, как сороконожка внезапно набирает скорость, отчего ножки и усики у нее сливаются в рябь, а мокрицы порскают прочь или сворачиваются для защиты в пластинчатые серые шарики. Вот охотница обвилась вокруг одного из мелких ракообразных и стала нащупывать место, где у добычи голова сходилась с защищенным пластинками туловищем, хлопотливо выискивая, куда впрыснуть яд. Борьба оказалась недолгой, с летальным исходом для мокрицы. Мобли вновь переключился на насущные дела.

Ореховое ложе он приложил к плечу; проморгался, чтобы пот не попадал в глаза, и припал правым к оптическому прицелу «воера», поводя поблескивающим в предвечернем солнце вороненым стволом. Справа опять зашелестело, вслед за чем раздался резкий клекот. Ствол стал плавно смещаться, пока не остановился на зарослях амбра, вяза и сикомора, с которых брошенной змеиной кожей свисал мертвый плющ. Мобли сделал глубокий вдох, а за ним медленный выдох, как раз в тот момент, когда из укрытия прянул коршун – раздвоенный хвост на отлете, белый низ и голова до странности призрачные на фоне черных кончиков крыльев, как будто на хищную птицу пала темная тень, предвестница близкой смерти.

Брызнули кровь и перья, а сама птица, пробитая навылет, нелепо кувыркнулась и секунду-другую спустя пала бездыханная в разросшуюся ольху. Мобли опустил карабин и вынул пустую обойму. Пять пуль были истрачены на коршуна, енота, виргинского опоссума, певчего воробья и каймановую черепаху (последняя, перед тем как ей выстрелом оторвало голову, грелась на солнышке метрах в семи от того места, где стоял Мобли: а не высовывайся).

Он прошел к ольхе и разыскал труп птицы – клюв чуть приоткрыт, а по центру туловища влажно поблескивает черно-красная дыра. Мобли почувствовал то, чего не испытывал при прежних убийствах: волнующую, поистине похотливую дрожь от содеянного. Это было не только прекращение пусть небольшой, но все-таки жизни, но и сладостное изъятие из мира той скромной красоты, того изящества, которые в нем еще минуту назад существовали. Мобли коснулся коршуна дулом, и теплое еще тело под нажатием поддалось, перья прогнулись, будто стремясь каким-то образом прикрыть рану и пустить время вспять: вот прорванные ткани волшебно затягиваются, кровь возвращается в тело, впалая грудь вдруг наливается силой жизни, и коршун взлетает в воздух, расправляясь вплоть до того момента, пока столкновение с пулей становится наконец актом не разрушения, а наоборот, созидания.

Мобли опустился на корточки и неторопливо набил патронами обойму, после чего сел на ствол павшего бука и вынул из ранца бутылочку «Миллера». Свинтив крышку, он как следует приложился и рыгнул, глядя при этом на мертвого коршуна. Он как будто и в самом деле ожидал, что птица оживет и, окровавленная, вновь устремится в небесный простор. В некоей своей темной внутренней теснине Лэндрон Мобли тайком желал, чтобы коршун не умер, а просто был ранен; чтобы, продравшись сквозь кусты, охотник увидел, как птица, мучаясь, бьется о землю, тщетно чертя крыльями по грязи, а снизу из дыры у нее изливается кровь. Тогда бы он мог встать рядом на колени, левой рукой прижать птицу за шею, а палец правой вставить в пулевое отверстие, чтобы бередить раненую плоть, чувствуя, как живое существо изнемогает от боли, чувствуя жар плоти и терзая ее ногтем, пока коршун не изойдет в судорогах и не умрет. А он, Мобли, некоторым образом уподобился бы самой пуле, служащей разом и своеобразным щупом, и орудием уничтожения. Вот это было б да.

Он открыл глаза.

На пальцах была кровь. Когда он поглядел еще ниже, то увидел истерзанные останки некогда гордой птицы – перья разбросаны по земле, незрячие глаза отражают ход облаков по небу. Мобли растерянно поднес пальцы к губам и попробовал коршуна на вкус, после чего, сморгнув, обтер руки о штаны, разом и смущенный, и возбужденный своим нежданным действием и неизъяснимым желанием. Они, эти багровые моменты, налетали с такой силой, что он и опомниться не успевал; но еще секунда, и все проходило.

Было время, когда свое желание он утолял, будучи при исполнении служебных обязанностей. Он мог тайком от начальства выводить кого-нибудь из камеры и давать волю пальцам, которые жадно щупали плоть заключенной; одной рукой он зажимал женщине рот, а другой разводил ей ноги. Эх-х. Но счастливые времена, увы, миновали. Лэндрон Мобли оказался в числе охранников и надзирателей, которых департамент исправительных учреждений Южной Каролины в одночасье уволил за «непозволительные связи» с заключенными. Непозволительные связи. Хы, смех один. Такое заявление департамент сделал для прессы, желая скрыть то, что там творилось на самом деле. Понятно, были среди заключенных такие, кто участвовал в «связях» вполне полюбовно – от одиночества, из чистой похоти, за пару пачек сигарет, самокрутку с травкой или кое-что позабористей. Это было в чистом виде блядство, какими словами его ни называй, и Лэндрон Мобли брал – кстати, не больше других – то, что бабы давали за его услуги. Вместо спасибо. «Слушаю, сэр». Да, он на них, бывало, оттягивался. Но наряду с нормальными были в женском исправительном учреждении на Брод-Ривер-роуд, что в Колумбии, еще и такие, кто по ряду причин поглядывал на него косо; одни косо, а другие и со страхом, испытав на себе, какова может быть рука у старины Лэндрона, если ему чем-то не угодить. Своими водянистыми пустыми глазами он так и выискивал, кому из узниц заполнять своими эмоциями его эмоциональную пустоту. Щерятся его партнерши от удовольствия или от боли – эти две крайности он не различал, не придавая значения ничему, кроме собственных ощущений, и предпочитая, если на то пошло, сопротивление и вынужденную капитуляцию. Расхаживая от камеры к камере, в свернувшихся под одеялами силуэтах Лэндрон выщупывал взглядом признаки слабости. А затем, раззадорив себя, нависал над выбранным субтильным коконом на тюремной койке; стаскивал с головы, а затем с груди женщины одеяло и парализовывал ее, наваливаясь всем своим весом…

Лэндрон стоял среди капающей под перекличку древесных лягушек воды с листьев, с еще теплой кровью коршуна на пальцах и собственной кровью, от сладких воспоминаний прилившей к причинному месту.

И вот одна из тамошних лярв настучала, что заключенная по имени Мирна Читти, посаженная на полгода карманница, терпит, дескать, от него побои и унижения. Началось расследование. И эта самая Мирна Читти, коза, как пить дать рассказала дознавателям о некоторых его визитах к ней в камеру, когда он ронял ее на шконку, расстегивал бляху на ремне и тешился вдоволь, да, бывало, и поколачивал – это занятие Лэндрон любил.

Назавтра же его отстранили от должности, а спустя неделю он и вовсе оказался безработным. Но и этим дело не кончилось. На третье сентября было назначено совещание комитета по исправительным учреждениям, на котором были оглашены вменяемые Лэндрону и еще двоим бывшим охранникам обвинения в изнасилованиях и вообще излишней ретивости по отношению к заключенным. Среди общей суматохи Мобли сообразил, что если им займутся вплотную, то неминуемо съедят с дерьмом. Короче, пора с вещами на выход. Причем срочно.

Как белый день было ясно одно: Мирна Читти на суде об изнасиловании свидетельствовать не должна. Лэндрон знал, что бывает с получившими срок бывшими тюремщиками; знал, что его ночные визиты к поднадзорным могут ой как аукнуться – а потому тянуть срок он был не намерен, равно как и процеживать свою баланду в поисках толченого стекла. Показания Мирны Читти, если только они дойдут до суда, означают для него, Лэндрона Мобли, фактически смертный приговор, который будет неизбежно приведен в исполнение заточкой или даже ручкой от швабры. Мирну должны были выпустить пятого сентября, с досрочным освобождением ввиду сотрудничества со следствием – и уж он-то ее, эту белую стерву с тремя классами образования, подстережет, когда она из тюряги приползет в свою халупу. Там-то им с Мирной и предстоит небольшая беседа, в ходе которой, быть может, придется освежить в ее памяти его, старины Лэндрона, тяжелую руку – когда он наведывался к ней в камеру или таскал ее под предлогом телесного досмотра в душевые. Нет, Мирне Читти не держать руки на Библии и не клеймить Лэндрона Мобли как насильника. Она научится открывать пасть лишь тогда, когда ей это прикажет сам Лэндрон («слушаю, сэр»), иначе Мирне Читти попросту не жить.

Он одним махом осушил бутылку и, отшвырнув ее, пнул сапогом грязь. Друзей у Лэндрона Мобли не водилось. Во хмелю он был дурной – хотя, надо отдать ему должное, дурной он был и трезвым, так что никто не мог обвинить его в обольщении ложной добропорядочностью. Он был изгоем, презираемым за необразованность, садистские замашки и душок половой извращенности, витающий вокруг него подобно зловонному туманцу. Тем не менее эти свойства влекли к нему других, тех, кто узнавал в Мобли существо, дающее им возможность утолять свои пороки, при этом не погрязая в них окончательно. Эти люди верили, что, используя отъявленную гнусность Мобли как средство, утолять свою извращенность они могут без последствий: никто никому ничего не расскажет.

Но последствия обязательно бывали, поскольку Мобли походил на плотоядное растение, что вначале завлекает жертву посулами сладких соков, а затем обращает их медленное разложение себе на пользу. Гнильца сквозила в его словах, жестах, обещаниях; людские слабости он эксплуатировал подобно тому, как вода эксплуатирует трещину в бетоне: расширяет, подтачивает, пока строение наконец не рушится, не подлежа ремонту.

Когда-то он не был одинок. Ее звали Линетта. Красавицей она не была, не была и умницей, но все же была ему женой, и он извел ее, как низвел за годы многих. И вот однажды он пришел из тюрьмы домой, а ее уже не было: сбежала. С собой она ничего почти не взяла – так, чемодан с ношеным тряпьем да немного денег, которые Лэндрон держал на всякий пожарный в треснутом кофейнике. Хотя Лэндрону по-прежнему помнился тот прилив гнева, то чувство покинутости и предательства, когда его голос пустым эхом отзывался в их опрятном жилище.

Впрочем, он ее нашел. Он и раньше предупреждал, что будет, если жена попробует уйти, а когда надо, Лэндрон умел быть человеком слова. Он добрался до Линетты в Джорджии, в обшарпанном мотеле на окраине Мейкона, и уж там-то они оттянулись по полной. Во всяком случае, оттянулся Лэндрон; что касается жены, то ей насчет оттяга говорить сложно, особенно при отсутствии зубов. В общем, когда он с ней наконец разобрался, появились все основания утверждать, что без плевка в ее сторону теперь никто не посмотрит.

На какое-то время Лэндрон погрузился в мир сокровенных фантазий. В мир, где все эти Линетты знают свое место, не наглеют и не сбегают, стоит мужчине повернуться к ним спиной. В мир, где он по-прежнему носит форму и может свободно выбирать себе на потеху жертву послабей. В мир, где Мирна Читти пытается от него ускользнуть, а он все ближе, ближе, и вот она уже поймана и повернута к нему лицом, и он видит этот вожделенный, упоительный страх в ее глазах (кажется, карих) и опускает ее все ниже, ниже…

Болото Конгари вокруг словно отступило, затянулось по краям мутновато-зеленой дымкой; до слуха доносились лишь капанье воды да перекличка птиц. Вскоре Лэндрон, поглощенный размеренным ритмом движения своего приватного, багровым маревом подернутого мира, перестал различать и это.

Но болото Конгари Лэндрон Мобли не покинул.

Конгари ему не покинуть никогда.

Это очень древнее место. Оно было древним, когда в его окрестностях рыскали первобытные собиратели. В 1540 году через его топи пробирался Фернандо де Сото, а в 1698-м оспа косила здесь индейцев одноименного племени. В сороковых годах восемнадцатого века английские поселенцы частично освоили здешние водные пути, но лишь в 1786-м Исаак Хугер наладил паромную переправу через Конгари. На северо-западной и юго-восточной оконечностях болота под толщей грязи и илистых наносов погребены тела неисчислимого множества безвестных работяг, которые свозились туда при сооружении запруд и дамб, а ведали этой стройкой Джеймс Адамс и его сподвижники в середине девятнадцатого века.

В конце того столетия на землях, откупленных компанией Фрэнсиса Билдера, начались лесозаготовки, которые в 1915 году заглохли, но развернулись с новой силой полвека спустя. В 1969 году интерес к лесозаготовкам возобновился, что в 1974-м привело к возникновению в здешних местах движения по спасению лесных массивов, часть которых никогда не подвергалась вырубке и представляла собой последние из девственных темнохвойных лесов в этой части страны. Теперь территория национального парка составляла около двадцати двух тысяч акров – половина из них под деревьями твердых пород, – простираясь от стыка реки Майерс-Крик и шоссе Олд-Блафф-роуд на северо-западе до границ округов Ричленд и Кэлхун на юго-востоке, что возле железнодорожной линии. Лишь небольшой, в пару миль, участок земли оставался в частном владении.

Как раз неподалеку от этого участка сейчас сидел и грезил о женских слезах Лэндрон Мобли. Конгари было его местом. То, что он под сенью деревьев, среди грязи проделывал здесь в прошлом, нисколько его не смущало. Напротив, вспоминания эти он смаковал; они обогащали скудость и убожество его нынешнего существования. Здесь время утрачивало значение, и он снова жил былыми наслаждениями.

Внезапно глаза у Мобли распахнулись, но сам он при этом не шевельнулся. Медленно, чуть дыша, он повернул голову налево, и взгляд уперся в добрые карие очи белохвостого оленя. Животное было красновато-коричневое, метр с небольшим, морда и шея в белых пятнышках. Коротенький хвост трепетал в легком волнении, обнажая белое подбрюшье. Так и есть: олени здесь все же водятся. Следы их копыт в форме сердечек тянулись отсюда на целую милю к реке, и Мобли шел следом, ориентируясь по катышкам навоза, подмятой растительности и древесной коре, подранной рогами самцов, но всякий раз – вот досада – неизменно увязал в густом подлеске. Он уже почти потерял надежду убить за эту вылазку оленя, как на тебе: великолепная самочка, стоит и смотрит из-под ладанной сосны. Не сводя с оленихи глаз, Мобли правой рукой медленно потянулся за карабином.

Рука цапнула пустой воздух. Мобли озадаченно покосился направо. Карабина не было; единственное, что свидетельствовало о его недавнем пребывании, это чуть заметное углубление в мягкой земле. Он вскочил, отчего олениха, шатнувшись и громко, с присвистом фыркнув, кинулась со вздыбленным хвостом под защиту деревьев. Мобли этого и не заметил. «Воер» – самое ценное из того, что у него есть, – вдруг взял и куда-то делся. Точнее, кто-то его стащил, пока он сидел, размечтавшись, и холил рукой член.

Мобли, в отчаянии сплюнув, торопливо огляделся. В метре справа виднелись следы подошв, но дальше там шла густая поросль и следы вора в ней терялись. Подошвы толстые, с узором в виде зигзага; поступь, похоже, тяжелая.

– С-сука, – процедил Мобли. И уже громче: – Сношать тебя некому!

Он еще раз поглядел на следы подошв, и злость пошла на убыль, постепенно сменяясь страхом. Он находился посреди Конгари один, без ружья. Быть может, вор со своим трофеем убрался обратно в болота, а может, он все еще где-то поблизости, ждет, как отреагирует на исчезновение оружия растяпа охотник. Лэндрон прощупал взглядом деревья и подлесок; нет, никого. Тогда он быстро, стараясь не шуметь, поднял ранец и тронулся в сторону реки.

Обратный путь туда, где он оставил лодку, занял без малого двадцать минут; сдерживало опасение наделать лишнего шума, а также необходимость время от времени останавливаться и высматривать, не крадется ли кто следом. Раз или два Мобли показалось, что среди деревьев мелькает силуэт, но при каждой остановке иллюзия постороннего присутствия пропадала, а единственным звуком было негромкое капанье воды с листвы и сучьев. Однако опасение, что за ним следят, было, похоже, не напрасным.

Перестали петь птицы.

Ближе к воде Мобли ускорил ход, с негромким чавканьем выдирая из слякоти сапоги. Он оказался в карликовом лесу из болотных кипарисов, окруженных притопленными корягами и мшистыми сероватыми останками палых деревьев, облюбованных теперь дятлами и мелкими млекопитающими. В 1989 году парку задал основательную трепку ураган Хуго, повырвав здесь массу деревьев, но зато и обеспечив рост новым. За неуспевшими еще подняться молодыми деревцами открывались темные воды самой реки Конгари, которую в этих местах подпитывали ручьи Пидмонта. Прорвавшись сквозь остаток густой, но невысокой поросли, Мобли очутился на берегу, где с кипарисовых ветвей, едва не щекоча под затылком шею, свисали бороды мха. К месту, где была оставлена лодка, Мобли вышел довольно точно.

Только лодки не было; она тоже исчезла.

Но на ее месте было кое-что другое.

Женщина.

Она стояла к Мобли спиной, так что лица не различить, и с головы до ног ее покрывало что-то вроде белой мантии с колпаком; края одеяния свободно колыхались в струях воды на мелководье. На глазах у Мобли женщина нагнулась и зачерпнула воду, которую, подняв руки, выплеснула себе на кожу. Мобли различил, что под белой мантией на ней ничего нет. Женщина была плотного сложения, и когда присела, ткань плотно облепила бедра – будто шоколад под глазурью, проглянула кожа, обозначив лакомый разрез между ягодицами. У Мобли между ног привстало, вот только…

Вот только непонятно, что это у нее там, под мантией. Что-то и на кожу непохоже. Что-то неровное, бугорчатое, как будто чешуя или роговые пластины, которые растут не то из самой кожи, не то на нее наложены, и от этого одежда местами прилегает, а местами отходит. Было во всем этом что-то от рептилии; что-то безмолвно угрожающее, и Мобли невольно сделал шаг назад. Он попытался разглядеть ее руки, но они сейчас были скрыты под водой. Женщина продолжала медленно нагибаться, уйдя в воду вначале запястьями, затем локтями, а наконец и вовсе припала к ней животом. Слышно было, как она сделала что-то вроде сладостного вздоха. Это был первый звук, который Мобли от нее услыхал; последовавшая тишина его вначале насторожила, а затем рассердила. На подходе к реке он топал как бегемот, прорываясь сквозь кусты, а она все делает вид, что его не замечает. И Мобли, несмотря на смутное чувство, решил положить этому конец.

– Э! – окликнул он ее.

Женщина не ответила, но ее спина как будто слегка напряглась.

– Э, – повторил он, – я с тобой разговариваю!

На этот раз женщина выпрямилась в полный рост, но все равно не оглянулась. Мобли стал потихоньку подбираться, а подойдя к воде вплотную, спросил:

– Я ищу лодку. Ты ее не видела?

Теперь женщина стояла замерев. Ее голова казалась мелковатой по сравнению с телом; тут до него дошло, что она совершенно лысая. Под капюшоном на черепе различалось что-то вроде чешуи. Он протянул руку, пытаясь к ней притронуться.

– Я сказал…

В этот момент по левой ноге словно двинуло кувалдой. Не сразу до Мобли дошло, что это выстрел. Он запрокинулся, целой ногой уйдя в воду, и с изумлением уставился на свое вывороченное колено. Пуля разнесла коленную чашечку, под которой открылось что-то белое и красное. Кровь хлынула в Конгари. Скрежетнув зубами, Мобли издал мучительный вопль. Он оглянулся, высматривая стрелка, и тут вторая пуля угодила ему в поясницу, сломав позвоночник.

Мобли лежал на боку и глядел, как вокруг ног расплывается темное. Он понимал, что парализован, но при этом все равно испытывал боль, заполнившую каждую клеточку его тела.

Заслышав чью-то поступь, Мобли скосил глаза. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут снизу под подбородок вонзилось нестерпимо острое, пронзив мягкую ткань заодно с языком и впившись в верхнее нёбо. Боль была несусветная; в сравнении с ней тускнело даже жжение в пояснице и в ноге. Попытка завопить не удалась: рот был теперь замкнут металлическим крюком, и наружу вырвался лишь хрип. Голову снизу дернуло до хруста, и неудержимая сила медленно поволокла Мобли к лесу. Подняв слабеющую руку, Мобли попытался было схватиться за немилосердно крошивший зубы крюк, но смог лишь вяло провести по металлу, и рука беспомощно откинулась. По сырой листве и грязи стелился блесткий кровавый след. Сверху черным саваном стелилось, покачиваясь, звездное небо. Сгущался постепенно лес, и напоследок взгляд Мобли упал на реку: там женщина, сронив мантию, обернулась к нему в своей наготе.

И в темной сокровенной глубине – там, где истинная сущность Лэндрона Мобли грезила желанием истязать все живое, – на него клубящимся роем налетели женщины в чешуе. И он зашелся криком.