Текст книги "Тепло твоих рук"
Автор книги: Джон Данн Макдональд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
– Думаешь, ты выбрал самый разумный метод?
– Я добился именно того, к чему стремился.
– Получил самоудовлетворение.
– Какого черта! Конечно, нет. У меня на все свой резон, Фенн. Ты этого никогда не понимал. За это время я обзавелся полезными друзьями. Да и еще кое-чего добился.
– Ты что имеешь в виду?
– Я кое-что такое затеял, с чем ни Уэйли, ни Хадсон, ни все эти паскудники из охраны с их нищенскими заработками не смогут совладать. Они потеряли контроль. Им еще невдомек, насколько скверная эта ситуация. Но до них дойдет, лейтенант. Дойдет. Они там остались лицом к лицу со львами, и эти львы осознали, что дальше не боятся ни того, что их изметелят, ни электрического стула, ни свистков охраны. Это все, должен признать, и дает мне самоудовлетворение.
– Тюремная система в этом штате… не совсем соответствует общенациональным стандартам.
– Еще как не соответствует!
– Просто не хватает денег, чтобы нанять по-настоящему квалифицированных…
– Но Харперсберг построили как тюрьму строгого режима на восемьсот заключенных, а туда набивают две тысячи семьсот, лейтенант, и еще до того, как мне туда попасть, там были отменены любые инспекционные посещения, потому что там такое происходит, что любого налогоплательщика стошнило бы; увидел бы он это, с визгом бы вылетел на улицу.
– Но разве официальные лица не имеют возможности взглянуть…
– Быстрый обход первого блока, где их встречают улыбками, взгляд на одну палату в больнице, краткое сообщение прирученного психолога, а затем виски хоть залейся в кабинете начальника тюрьмы. Большое ты, зятек, делаешь дело для закона и порядка, когда арестовываешь таких, как я, закоренелых преступников и отправляешь на исправление в Харперсберг.
– Не я решаю, что…
– Но ты миришься с этим, дорогуша, ты ведь часть этой вонючей системы, на замке свой рот держишь, потому как если вздумаешь его открыть, с тебя сорвут твой золотой значок, и старина Бу Хадсон не раскроет тебе своих объятий.
– Ну тогда отлови какого-нибудь репортера, близкого к властям штата, накачай его сведениями, чтобы он понял, что значит быть там. Шрамы ему свои покажи.
Макейрэн расхохотался вроде бы от радости.
– Да боже мой, Хиллиер, не желаю я ничего реформировать. Плевать мне, даже если они на куски разрежут получивших пожизненное и станут их подавать на обед. Просто стараюсь помочь тебе сохранить гордость за свою работу. Хочется, приятель, чтобы и Мег тобой гордилась. И чтобы твои ребята боготворили своего чистого, порядочного, преданного делу отца. А? Неплохо?
– Говори Мег все, что тебе вздумается. Но детей оставь в покое.
– Иначе? Успокойся, лейтенант. Все утрясется.
К тому времени, когда я обогнул Уэст-хилл, дождь затих, и Дуайт впервые за пять лет увидел мрачные беспорядочные строения в шести милях от нас на равнине, образующие Брук-сити. Мы проехали большой отрезок дороги под уклон и влились в густой автомобильный поток на шоссе номер 60, по которому и въехали в город, миновав свалки, коробки предприятий и забегаловки.
– Прокатимся по городу, – сказал он, – Проедем через Сентр-стрит и вернемся на Фрэнклин-авеню.
Я подчинился. Пятнадцать кварталов туда, пятнадцать обратно. Впервые обнаружив какой-то интерес к происходящему вокруг, он подался вперед, поворачивая голову то вправо, то влево. Когда мы возвращались назад, он, откинувшись, произнес:
– Просто-таки цветущий сад, а? Вот уж не думал, что такое может произойти, но все стало еще паршивее, чем прежде.
– Безработица сегодня достигла почти двадцати процентов. Большинство из этих людей уже потеряли право на пособие. В прошлом году закрылась мебельная фабрика. Четыре десятка складов в деловой части города пустуют. За четыре года не построили ни единого нового здания. В большинстве случаев автопоезда даже не притормаживают здесь. Все, кто имел возможность уехать отсюда, сделали это.
Я подъехал к моему дому на Сидар-стрит. Это небольшой оборонный дом, появившийся лет сорок назад, правда, занимающий сдвоенный участок и окруженный красивыми деревьями. Треть домов на Сидар-стрит стоят пустыми, в зарослях сорной травы, окна забиты досками, краска облупливается. Было около часу, когда я подъезжал к дому. Хотя улица была пуста, я понимал, что соседи не сводят с нас глаз. Все это было Достаточно драматично, чтобы оторвать их от дневных телевизионных передач. Полицейский и убийца.
Я остановил машину около гаража. Повизгивая и выражая радость от встречи, к нам прыжками бросилась Лулу. Это весьма солидных размеров белая собака, с редкими пятнами и настолько эмоционально не защищенная, что по шесть раз на дню она решает, что все ее ненавидят, и, охваченная форменной истерикой, требует проявления к себе любви. Я увернулся от испачканных в грязи ее передних лап. Она обежала вокруг и, переполненная страстным желанием проявить гостеприимство, бросилась к Макейрэну. Резким ударом колена ей в грудь он послал ее на шесть футов в сторону, причем сделал это столь быстро, что она распласталась на земле. Она поднялась и на какой-то момент застыла, прижавшись животом к земле, прижав уши и поджав хвост. Затем, издав пронзительный визг отчаяния старой девы, бросилась наутек через лужайку и скрылась за углом гаража.
Глупо, наверное, так долго задерживаться на столь незначительном событии. Но я мог бы понять ярость или намеренную жестокость. Но Макейрэн не был раздражен, он даже не выказал какого-то интереса. Трудно описать, как именно он это проделал. Если возле вашего лица с жужжанием летает муха, вы просто отмахиваетесь от нее, и вам нет никакого дела, нанесете вы ей повреждение, убьете или всего лишь отгоните в сторону. Конечный результат одинаков: муха перестает вас допекать. Случись вам ее прихлопнуть, к вам со словами осуждения мог бы обратиться некий последователь индуизма, что заставило бы вас взглянуть на него как на умалишенного. Для того, чтобы понять ход ее мыслей, вам бы пришлось глубоко погрузиться в индуистское учение, дабы осознать, почему всякая форма жизни рассматривается как священная.
Я ощутил холод в затылке. Я был индусом, увидевшим чужака, который никогда не проникнется его мировоззрением. Он выглядел человеком и говорил как человек, но мы не могли родиться на одной и той же планете. Я почувствовал себя обессиленным от моей сентиментальности, от того бремени эмоций, которое я таскал в собственной душе, живя в мире, где существовал ничем не обремененный Дуайт Макейрэн. До того момента я испытывал чувство тревоги. Одним небрежным ударом коленом он превратил эту тревогу в примитивное чувство безотчетного страха.
На заднем крыльце появилась Мег, торопливыми шагами она направилась через двор к Дуайту, произнося какие-то слова радости, и на один кошмарный миг у меня возникло видение поднимающегося вновь колена, с силой, предназначенной для более крупного объекта, бросающего ее на грязную землю.
Я видел, как они обнялись. А затем направились вместе к дому, причем Мег задавала вопросы, на которые он не успевал отвечать. Я последовал за ними, пока не оказался окутан исходящими из кухни обеденными ароматами, которые, как надеялась Мег, сотрут память о пятилетней тюремной бурде.
3
Сколько помню себя, я всегда хотел стать полицейским. Большинство мальчишек в конце концов бросают эту мысль. Но не я. Не знаю, почему так со мной произошло. Многие из тех, кто становится полисменом, делают это из-за недостижимости иных мечтаний. Они приходят в службу правопорядка, как бы совершив компромисс с реальной действительностью.
Быть может, здесь скрыта некая закономерность, недоступная нам. В каждой общине кто-то должен строить, кто-то быть руководителем, кто-то заниматься лечением, кто-то служить Богу. И каждая община должна иметь законы и людей, обеспечивающих их исполнение. Подобно тому, как войны загадочно повышают процент рождения мальчиков, возможно, есть некое предназначение в том, как устроены общины, дабы они могли нормально функционировать.
Без нас, без людей призвания, вы бы не чувствовали себя в безопасности по ночам в собственных домах, слишком отчаянное это дело, чтобы доверять его целиком людям, прибившимся к нему волею случая.
Я хороший полицейский. Профессия это сложная, требующая труда, отличающаяся однообразностью и отсутствием романтики. Время моей армейской службы за исключением периода начальной подготовки прошло в рядах военной полиции. Дважды я совершал поездки в школу ФБР. Я штудирую каждый номер таких специальных изданий, как «Джорнел оф криминал ло», «Криминолоджи» и «Полис сайенс». Я много еще читаю по этой тематике, равно как книги по социологии, психологии и по общественному управлению. Я освоил все хитрости руководящей работы. У меня высокие достижения в стрельбе. Я застрелил двух человек – одного в аллее, другого на автобусной остановке. Еще двоих я ранил, и мне очень бы хотелось, чтобы и тех двоих, убитых мной, я бы тоже лишь ранил, и раз за разом воспоминание о них возвращается, так же, как и в том случае, когда на месте тяжелой автокатастрофы я обнаружил изящную женскую туфлю красного цвета – с остатком ступни в ней. Мякоть бедра мне как-то прострелили из пистолета, а однажды сзади стукнули листом от рессоры. Трижды меня отмечали в приказе. За одиннадцать лет я от стажера, миновав две ступеньки в патрульных и три в детективах, дошел уровня, когда мог носить золотую полицейскую бляху. Я работаю в неделю по семьдесят четыре часа, не получая никаких сверхурочных за все, что превышает обычные сорок четыре часа. Раз в две недели получаю чек, после вычетов это сто восемьдесят шесть шестьдесят. Это самые большие деньги, которые я когда-либо в жизни зарабатывал. Если я останусь в этом звании, то смогу уйти на пенсию и получать после тридцатилетней службы сто шестьдесят долларов в месяц.
Не сделайся я полицейским под влиянием некоей силы, о чем я не сожалею, мне бы не вынести всех ее тягот.
И самым ужасным, хуже денежных дел, долгих смен, идиотской несправедливости законов, которые тебе следует охранять, самым ужасным была постоянная необходимость химичить. У тебя никогда нет возможности выполнить работу по всем правилам. И ты напрягаешься изо всех сил, выжимая максимум из переутомленных сотрудников, устаревшего оборудования, стараясь расшевелить ко всему безразличную публику. Ты льстишь одним, потворствуешь другим, споришь до драки с третьим, зная, что самое большее, чего ты добиваешься, – это кое-как выполненное дело. Крыша течет в пяти местах, а у тебя лишь три таза…
Я познакомился с Маргарет Макейрэн в дни, когда ездил в патрульной машине, получив задание следить за движением, причем работенки все прибавлялось, и вот как-то днем пошел дождь, который, достигнув земли, образовывал ледяную корку, отчего авторемонтные мастерские обогащались, должно быть, на недели вперед. Я работал в паре с человеком старше меня по имени Лу Брисс, и мы получили сообщение, что без четверти три дня у школы в Холл Палмер кому-то причинили увечья. Это, как оказалось, был случай скорее неуклюжего, нежели опасного вождения. Постовой на перекрестке так дунул в свой свисток, что старикашка за рулем с перепугу изо всех сил нажал на тормоз, да так, что даже на скорости в пятнадцать миль его занесло, крутануло, и машина задним крылом ударила маленькую девочку, сломав ей руку и запястье, к тому же, упав на обледеневший асфальт, та поранила голову.
Единственными свидетелями были постовой на перекрестке, старик-водитель и мисс Маргарет Макейрэн, учительница младших классов. Она находилась там вовсе не по обязанности, просто в эту паршивую погоду, таящую в себе опасность, она хотела помочь детишкам собраться у перехода и проводить их в школу на последние в этот день уроки.
Когда мы подъехали, скорая как раз забирала ребенка, и от постового мы узнали, что учительница, видевшая все это, находится в здании школы, пытаясь дозвониться матери той маленькой девочки; вследствие этого мы разделили с Бриссом обязанности, однако если бы он воочию увидел эту учительницу, а не представлял бы ее умозрительно, наши обязанности были бы поделены по-иному. Я направился в школу, внутренне собравшись, весь нацеленный на то, чтобы извлечь из бьющейся в истерике старой девы мало-мальски связную информацию. Она находилась в канцелярии, разговаривала с другими преподавателями. Они-то мне на нее и указали. В тусклом свете, проникавшем сквозь окна и излучаемом несколькими лампами на столах, она, казалось, сама была источником света, как если бы обладала даром фокусировать на себе свет, а затем отражать его. Может, это ощущение рождалось из-за гривы волос цвета потемневшей меди; напоминавшие металл волосы так и тянуло погладить, почувствовать их мягкость. Казалось, они неприбраны, растрепаны, но, вглядевшись, я понял, что они были уложены самым тщательным образом. Кожа у нее была бледная, но как бы лучилась здоровьем. Зеленый цвет ее глаз ошеломлял, поскольку был ярким и прозрачным до неестественности. Это была крупная девушка, ее движения были воплощением чувства собственного достоинства, но в то же время были покровительственными, что порой присуще крупным девушкам, но она явно таила в себе и скрытую грациозность. Черты ее лица мне показались чуть тяжеловатыми, что не делало ее красавицей в классическом смысле, но должен сказать, что когда она вопросительно взглянула на меня, я ощутил удар, у меня пересохло во рту, и я, в своем мундире, почувствовал себя глупым малолеткой, наряженным для костюмированного бала. Позднее я узнал, что ей тогда одного дня недоставало до двадцати одного года.
Мы перешли в небольшую комнату, я сел за стол, раскрыв перед собой блокнот, а она устроилась по другую сторону стола на стуле. У нее был низкий и чуть хриплый голос, интонации и манера проглатывать гласные на конце слов обнаруживали ее происхождение с нагорья, хотя все это и пряталось за благоприобретенной образованностью.
Да, она видела все с начала и до конца. Поняла, что дежурный постовой ошибся в оценке ситуации. В условиях гололеда ему следовало бы дать возможность этой машине проехать перекресток, а остановить те, что двигались за ней в некотором отдалении. Она увидела, как машину стало заносить, и бросилась собирать детей в кучку и отталкивать их назад, возможно, ей удалось бы оттащить и малышку Ширли, не упади она и не порань колено. Если бы этой женщины не было там, вполне вероятно, что машина задним крылом сбила бы полдюжины ребятишек. Управлял машиной водитель скверно, буквально окаменел за рулем, вдавив тормоза, когда его стало заносить.
В конце концов мне уже нечего стало записывать. У меня уже было ее имя, адрес, номер телефона, я уже записал все сведения, которые от нее получил. И мне оставалось лишь глядеть на нее. Она была совсем близко. Я ощутил некую смятенность, когда тебя так и подмывает уставиться на огонь электросварки. Поблагодари я ее – все было бы кончено.
Я глядел на нее. Величайшее спокойствие исходило от этой женщины.
– Что касается адреса, мисс Макейрэн… Вы… живете с родными?
– Какое это имеет отношение к несчастному случаю?
У меня пронеслась мысль изобрести какую-нибудь ерунду насчет того, на чье имя записан телефон, или что-то в этом роде. Я отбросил эту затею. Я глядел в эти бутылочного цвета глаза.
– Абсолютно никакого.
Это был вызов, и я видел, что он оценен и принят. Есть здесь одна грань, которую не понять, если ты не родом из краев, где есть нагорья и долины, и люди и там, и там живут долгие годы. Несходство между ними теперь не такое огромное, но оно все же сохраняется и, должно быть, сохранится всегда. Люди с возвышенности считают себя более упорными, более проницательными, более деловыми и более склонными к бунтарству, нежели мягкотелые конформисты из долины. Они составляют твердость договоренностей, основанную на честном слове, с казуистикой законников из долины. У них глубоко укоренилась неприязнь ко всем символам власти. Мне говорили, что так происходит везде, где имеются горы, давно обжитые людьми.
Мы в упор глядели друг на друга поверх барьера, воздвигнутого между нами нашим воспитанием и происхождением.
– Дом двадцать шесть по Краун-стрит, – сказала она, – частный. Миссис Дьюк сдает комнаты школьным учителям. Нас там трое. Она превратила свой дом в небольшую гостиницу. Я живу здесь с тех пор, как в сентябре начались занятия. Это мой первый год работы в школе. Что еще вам необходимо знать?
На ней была темно-серая юбка, подходящий по цвету пиджак, туфли с пряжками. Серый плащ лежал у нее на коленях. Видно было, что он дешевый, поношенный и явно недостаточно теплый. На ней не было ни колец, ни часов, вообще никаких драгоценностей. Руки ее неподвижно лежали на матерчатом плаще. Кожа на суставах была потрескавшейся. Гораздо позже я узнал, что ее заботил размер ее рук и ступней.
Должно быть, именно так должен допрашивать офицер оккупационной армии девушку из местных. Ощущаешь вызов, настороженность и некое презрение, за которое не притянешь к ответу.
Я произнес:
– Парень из этих мест по имени Дуайт Макейрэн играет за…
– Это мой сводный брат.
– У вас есть машина?
– Нет.
– Мой коллега уехал с офицером дорожной полиции и оставил мне служебный автомобиль. Я собираюсь в больницу, посмотреть, что с ребенком. Не хотите поехать со мной?
– Благодарю вас, нет. Она не сильно пострадала.
– Могу я вас подвезти домой?
– Спасибо, не надо. У меня еще здесь работа.
– Может быть, как-нибудь вечером мы могли бы…
Она поднялась.
– Спасибо. Я редко выбираюсь из дому.
Я не мог выбросить ее из головы. Вместо того, чтобы угасать, воспоминание о ней делалось все ярче. Я начал ей названивать. Она была холодно приветлива, вежливо отклоняя каждое приглашение. Я разыскивал людей, которые могли бы мне хоть что-то о ней рассказать. Это было непросто. Я складывал картину из массы кусочков. Она родилась в сорока милях отсюда, в крохотном поселке Кипсейф, расположенном на взгорье, единственная дочь Реда Макейрэна, здоровенного мужика, отличавшегося буйным нравом, но не задержавшегося на этом свете достаточно, чтобы произвести еще дочерей. Мать Мег умерла от менингита, когда дочери было три месяца. Трагедия сделала его еще более буйным и непредсказуемым. Он вновь женился после своих наездов в Брук-сити на уик-энды, когда, набравшись, охмурял очередную шлюху с Дивижн-стрит, женившись в итоге на молоденькой простушке и увезя ее к себе на холмы к тяжкой и опрощенной жизни. Когда Мег исполнилось два года, вторая жена родила Дуайта. Спустя шесть месяцев Ред Макейрэн застукал свою новую супругу на зерноскладе с соседом, суровым мужиком средних лет, и принял обиду столь близко к сердцу, что был тут же убит ударом ножа. Человек, заколовший его, отец девятерых, был приговорен к двадцати годам, а через три дня вторая миссис Макейрэн, оставив двоих маленьких детей на ферме у дяди Реда, исчезла навсегда, Для компании прихватив старшего сына человека, убившего ее мужа. Дядя был угрюмый, страдающий артритом человек, впавший в бедность, не заведший детей, но имеющий глухонемую жену.
Не будь Мег столь способной, миловидной и трудолюбивой девчушкой, что учителя в школе уделяли ей особое внимание, ее судьба могла бы быть совсем иной. Когда ей было десять, а Дуайту восемь, дряхлый взятый напрокат трактор наехал на приемного дядю и задавил его. Приемную тетку определили в специальный приют. Ферму продали, чтобы уплатить налоги. Мег и Дуайт попали бы под опеку властей, если бы их не приютил один из учителей.
Мег начала завоевывать все призы и награды, какие только существовали, Дуайт же двинулся по спортивной дорожке. Она предпочла получить двухгодичную стипендию в учебном заведении нашего штата, что давало ей диплом учителя и возможность помогать Дуайту получить образование в колледже.
Самую яркую зарисовку во время моего внеслужебного расследования я получил от старика, помнившего, как они жили. «Я тысячу раз их видел на улице – этих двоих молодых оборванцев, волосы у них одинаковые были, светлые, она ростом повыше, держит его за руку крепко, сама сильная, смотрит гордо. Против этих двоих был весь мир, и ей как никому было это известно, и вот ее заботой было ему чего-нибудь достать на прокорм прежде, чем себе, а дырки на одежде так и лезли в глаза. Из жалости кто-нибудь порой приставал к ним со своей заботой. Когда паренек у нее от рук отбился, свои у него делишки появились, а ее он стал обзывать по-всякому, она сделалась вроде как курица, которая высидела утиное яйцо и не может видеть, как ее дитя плавает в пруду. Позже, в старших классах уже, когда он по ночам с бандюгами шастал, со всякой шпаной старше нее самой, когда гонял с ними на машинах или напивался как свинья, она боролась изо всех сил, чтобы уберечь его от худшей беды, а попасть в беду на наших-то холмах дело нехитрое, когда танцульки раз за разом оборачиваются дракой, поножовщиной, а то и перестрелкой. Трижды он представал перед окружным судьей – одно предупреждение и дважды поруки, и даже несмотря на то, как она за него билась, его бы давно дороги мостить отправили, если бы они в восторг не приходили от его футболянки, какой не видели ни до, ни после. Но вот что запомнилось мне, так это как тянет она его за руку за собой, как их головы сверкают в лучах солнца, у нее подбородок задран, как у королевы какой-нибудь, а вышагивает-то она босиком, по пыльной дороге, и в кармашке у нее пятицентовик, чтобы купить кусок черствого хлеба».
Она воротила нос от полисменишки из долины. Не один раз я унижался, ожидая ее возле школы и тащась за ней шесть кварталов до Краун-стрит. Она ответит бывало на какой-нибудь прямой вопрос, и – все. Но к тому времени я знал о ней побольше и разглагольствовал о том, что судьбою мы с ней чем-то схожи. У меня дома все умерли, но без особого шума и сам я был к тому времени постарше, чем она. А на службе моей меня из-за нее буквально затравили. Я глотал это от всех, кроме Элфи Питерса. Но он сказал о ней грязные вещи, так что мне пришлось дождаться конца нашей смены и отвести его за авторемонтную мастерскую, где такие дела обычно и улаживались. Позднее мне говорили, что первые десять минут он гоготал, кривлялся и пританцовывал, то и дело сбивая меня с ног, и кое-кто уже подумывал, что пора прекратить нашу схватку. Я долговяз и костляв и более нескладен, чем мне хотелось бы, но по мне никак нельзя судить о той силе и выносливости, которыми я всегда отличался. И вот потом, рассказывали мне, настал момент, когда он прекратил свои кривляния и взялся за дело всерьез, стремясь так уложить меня, чтобы я не поднялся. Мало-помалу руки у него тяжелели, двигался он гораздо медленнее и уже не успевал уворачиваться от моих медленных, тяжелых боковых ударов, обрушивавшихся на него как мешки с камнями, привешенные к концам двух веревок. Когда он стал валиться на землю, у меня появилась возможность перевести дух, и в конце концов он рухнул, да так и остался лежать. По рассказам, я долго стоял возле него на коленях и, тряся его, требовал, чтобы он обещал ни слова больше не говорить о Маргарет Макейрэн, он же так и лежал закатив глаза. Однако после того, как нас подлечили в отделении неотложной помощи городской больницы, он принес извинения в такой манере, которая меня удовлетворила, и выглядел так, как будто это причиняло его рту большую боль, чем причинил я.
– В следующий раз, приятель, я не стану размениваться на то, чтобы играться с тобой в начале, – произнес он.
– Назови точное время. – Я уставился на него, пока он не отвел глаза.
– Назову, когда созрею, – ответил он.
Но, насколько я понял, он так никогда и не созрел.
Как-то майским вечером я остановился, чтобы осмотреть сильно разбитый запаркованный автомобиль. После того, как я заглянул внутрь, нет ли там кого – спящего или пьяного, я выпрямился, а услышав какое-то шевеление сзади, стал поворачиваться и – очнулся спустя шестьдесят часов с двадцатью одним швом на голове. Тяжелое сотрясение мозга и коматозное состояние. Машина, как оказалось, была угнанной. Пьянчуга, угнавший ее, запарковал автомобиль и отошел, потому что его рвало. С собой он захватил лист от рессоры, потому что, по его словам, боялся кошек. Он не мог вспомнить, как меня саданул. Газеты все это дело расписали, поскольку если бы я отдал концы, что, по мнению одного из докторов, было вполне реально, это было бы убийство человека, расследовавшего уголовное преступление. Пьянчуга успел уехать на пять миль, где врезался в столб, который и свалил. В лаборатории идентифицировали следы крови на железяке и моей, то же и с остатками волос на ней.
Очнулся я в четверг, и в субботу меня разрешили навещать. Раскрыв глаза после короткого сна днем в субботу, я увидел Мег, которая сидела возле моей кровати и глядела на меня со всей своей обаятельной серьезностью.
– Как вы себя чувствуете, Фенн? – очень серьезно произнесла она, впервые назвав меня по имени.
– По-моему, совсем неплохо. По-моему, просто замечательно, Маргарет.
– Обычно меня зовут Мег.
– Рад, что вы пришли навестить меня, Мег, но это… это действительно неожиданно для меня.
– Для меня тоже. Наверное, мне следует рассказать, почему я должна была придти.
– Я… я хотел бы об этом узнать.
Какое-то время мы в упор смотрели друг на друга. Мег способна солгать по поводу каких-то мелочей, эти уловки делают повседневную жизнь полегче. Но в жизненно важных делах она требует от себя запредельной честности вне зависимости от цены, которую приходится платить.
– Они посмеивались надо мной по поводу вас, Фенн. Другие учителя. Я говорила, что вам скоро надоест, и вы бросите меня допекать. Я надеялась, что так оно и будет. Во вторник газеты написали, что вы можете умереть не приходя в сознание. Одна подруга мне сказала, что моя проблема решена, пошутить, наверное, хотела, но получилось это у нее гнусно. Когда она отошла, я обнаружила, что сижу в слезах и даже не знаю, почему. Я села на автобус, доехала до конца, это уже за городом, и вышла побродить. Я могла поклясться, Фенн, что считала вас занудой. Я часто думала о вас и полагала, что это в связи с тем, что вы меня допекаете. Но вот неожиданно поняла, что умри вы – и все бы переменилось.
– Вы снова плачете. Нет для этого причины.
– Вот так все время и происходило. Слезы появлялись… сами по себе.
– Наверное, нам лучше пожениться, Мег.
Широкая и какая-то возбужденная улыбка на ее лице заставила мое сердце замереть, но не остановила медленный поток ее слез.
– После того, как вы станете ухаживать за мной, Фенн. Ухаживать, а затем сделаете мне предложение.
– Я все время за вами ухаживал.
– Но теперь это будет по-другому, совсем по-другому.
Она слегка коснулась моей руки и исчезла из комнаты, не дав ответа. Осталось воспоминание о прохладном и мягком прикосновении к тыльной стороне моей ладони. Я целовал то место, к которому она прикоснулась. Если они не выпустят меня в воскресенье, я им тут все стены разнесу.
Действительно, как она и обещала, теперь все это было по-другому. Высокая и гордая девушка прижималась к тебе, твои руки были готовы вместе с ней обнять весь мир, сердце рвалось из груди.
– Ты должна понять меня, – говорил я ей. – Если потребуется, я могу очень и очень многое в себе изменить, но я не в силах перестать быть полицейским. У тебя будут лучшие варианты, и тебе стоит их подождать, быть может, ты решишь сделать выбор в пользу какой-то более… значимой жизни в более приятном уголке мира.
– Тебе следует понять меня, Фенн Хиллиер, – говорила она. – Я там, где моя любовь, такой уж я создана. В этом моя сущность. Я предназначена человеку, который заполняет сейчас всю мою жизнь, и я счастлива, что мы тянемся друг к другу, потому что в тебе есть… добродетель. Я стану любить тебя в любом случае, так уж, видно, судьбой указано. И из-за твоей добродетели, Фенн, не должно быть у меня никаких барьеров и тормозов, я готова отдавать тебе что имею, и я сделаю тебя очень, очень счастливым. Вот поэтому для меня быть не может какой-то более значимой жизни, и где бы мы ни оказались, это будет самый приятный в мире уголок.
Жениховство – слово старомодное, и она вложила в него всю эту старомодность, так что мне оставалось лишь гадать относительно степени страстности ее натуры, получая многообещающие поцелуи, – вплоть до нашего медового месяца, когда, словно в опровержение скабрезных историй, ходящих среди обитателей Долины о девушках с нагорья, подтвердилась ее девственная чистота, о чем прежде говорилось намеками. Мы провели вместе две недели в конце августа, имея в своем распоряжении одолженный фургон и очень небольшую сумму денег. Первые две ночи мы провели в отеле в городе, расположенном в полусотне миль от нас, а затем двинулись в сторону нагорья, ее нагорья, захватив еду и снаряжение для жизни в палатке, кое-что из этого мы прикупили, что-то взяли взаймы. Ей были известны укромные места и дороги к ним. Двенадцать дней и ночей мы прожили на берегу озера в палатке, что проделала сюда с остальными нашими вещами двухмильный путь от того места, где кончилась дорога, проведенная лесозаготовителями. Это был край дикой природы, с прекрасным чуть затуманенным видом и полным отсутствием следов человека. Мы очень много говорили, очень много бродили, делили между собой обязанности, набрасывались на еду как волки и – в полном смысле этого слова – познавали друг друга.
У нас не было возможности ощутить, что мы еще не избавились от стеснительности молодоженов, поскольку у нас не с чем было сравнивать. Идиотская стеснительность все еще сковывала нас обоих. Моменты близости проистекали по застывшему расписанию, действовали какие-то тормоза – все это было следствием того, что два человека стремились поступать в полном соответствии с тем, что им довелось читать. Мы с такой решимостью старались доставить друг другу наслаждение, что возникала некая натянутость, но нам было невдомек, чем это для нас может обернуться.
С помощью саперной лопатки я расширил отверстие, откуда бил родник, и мы по очереди в нем купались. Забраться в ледяную воду требовало напряжения всех душевных сил. На четвертый наш день я собирал валежник для костра, и мне почудилось, что она меня окликнула. Я решил, что она уже закончила свое купанье, и направился к роднику. Из-за шума воды она не слышала, как я подошел. Наполовину скрытый кустарником, я остановился и как вор глядел на нее. Белое тело, тени от листвы, желтые монетки летнего солнца, блеск волос, чернота воды. Она поднялась. Вода доходила ей до середины бедра. Она расстегнула заколку в волосах, и они рассыпались по плечам. Она с осторожностью начала выбираться из воды. На губах ее блуждала какая-то потайная, интимная улыбка.
