Текст книги "Тепло твоих рук"
Автор книги: Джон Данн Макдональд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Джон Д. Макдональд
Тепло твоих рук
Пролог
Отрывок из хранящегося в досье полиции города Брука заявления по поводу смерти Милред Хейнемэн, продиктованного и подписанного Хансом Деттерманном, известным также как Краут Деттерманн:
«Можно сказать, что единственное, чего она хотела, это чтобы Макейрэн ее заметил, и она уже была сильно навеселе, когда увидела нас в задней комнате «Холидей лаундж», где мы по мелочи перекидывались вчетвером в карты, коротая время. Она обозвала его всеми возможными ругательствами, он ответил ей еще более грязными, она разревелась и вышла, но вскоре вернулась из бара назад, держа в руке бокал с какой-то выпивкой. Она встала у него за спиной, наблюдая, какие выходят карты, и ни с того ни с сего вылила спиртное ему на голову. Он отмахнулся от нее, а она, стараясь увернуться, упала на пол, поскольку плохо держалась на ногах, но села и стала над ним смеяться. Макейрэн вышел за полотенцем и, вернувшись, стал вытирать голову и лицо, а она в это время уже поднялась на ноги, попытавшись представить все это как шутку. Из бара доносилась музыка, и она стала слегка пританцовывать перед ним, напевая что-то вроде «помнишь меня? я твоя девушка. Потанцуй со своей девушкой. Обними свою девушку, пожалуйста, ну пожалуйста, милый». Он, даже не взглянув на нее, оттолкнул ее и уселся продолжать игру. Она совсем побелела с лица, тяжело задышала и с воплем набросилась на него сзади, впиваясь ногтями ему в лицо. Вот тогда он и вскочил на ноги, а она попыталась убежать, но он схватил ее, прижал к стене рядом с дверью и начал избивать. Очень быстро нам стало ясно, что его надо остановить, мы его и остановили. Она сползла вниз по стене и села, согнувшись пополам. Он вернулся к столу, и я помню, была его очередь сдавать. Примерно после трех или четырех ходов она очень медленно поднялась. Взялась за косяк двери. На нас не глядела, но я видел ее перекошенное лицо. А потом вышла. Думаю, было без четверти час дня. Больше я ее не видел. Это была действительно очень приятная девушка, но, похоже, Макейрэн от нее устал, особенно, когда она за ним стала бегать после того, как он с ней порвал».
1
Когда вам нужно посчитать оставшееся время большими отрезками, считайте в годах; целые недели могут пронестись, когда о них не думаешь. Но вот срок близится, и кажется, что время идет быстрее. Свелось к месяцам, затем неделям, и вот уже наступил момент, когда мне надо было отправляться в Харперсберг в тюрьму строгого режима, чтобы забрать оттуда сводного брата моей жены и привезти его домой.
По мере того, как подходил срок, я видел, что Мег все сильнее и сильнее напрягалась. Она смотрела на меня невидящим взглядом, когда я к ней обращался, и мне приходилось повторять одно и то же по нескольку раз. С детьми она была суха, говорила резко и раздраженно.
– Пять лет из самого замечательного периода жизни, – проронила она. – От двадцати пяти до тридцати, и все эти годы коту под хвост.
– Лет могло быть и больше, – ответил я.
– Интересно, дорогой, каков он сейчас? Как станет себя вести?
– Эти пять лет ты виделась с ним каждый месяц, Мег. Тебе лучше знать.
Она отвернулась.
– Мы обращались по телефону. В основном говорила я. Он слушал и иногда улыбался. Не знаю, каким он придет. Я… я боюсь того, каким он мог стать.
Я ответил, что он будет в порядке, но сам не верил в это. Первый раз я поехал вместе с ней навестить его. Он мне сказал, чтобы я больше не появлялся. И он говорил на полном серьезе. После этого, когда у меня была возможность, я отвозил ее туда на машине и оставался ждать в автомобиле напротив высокой стены, лелея тайную надежду, что Дуайта Макейрэн никогда не выпустят на волю. Она всегда появлялась измочаленная, еле передвигая ноги, с каким-то опустошенным лицом, и лишь к середине восьмидесятимильного пути домой начинала приходить в себя.
– Мне бы надо поехать за ним вместе с тобой, – сказала мне Мег.
– Он же ясно дал понять в своем письме. Если мы хотим, чтобы у него все заладилось с самого начала, лучше делать так, как он хочет, дорогая. Может… может, он попросту не хочет тебя вновь видеть подле этих стен.
– Может, и так, – голос выдавал ее колебания, да и глаза тоже.
До того, как он сам не сказал мне, я тоже не понимал, чем вызвана его просьба. С людьми, подобными Дуайту Макейрэну, мало толку гадать, почему они делают то или это. Других мы судим по собственным меркам. Если же кто-то не укладывается ни в чьи представления, то гадать, что он предпримет, все равно что гадать, на какой высоте птицы будут летать во вторник.
В участке уже знали, что я собираюсь его привезти. В таких местах сплетен больше, чем в клубе игроков в бридж. Они даже разнюхали, что Мег со мной не едет. Не так уж часто бывает, чтобы полицейскому приходилось отправляться за собственным шурином в тюрьму. Мне пришлось бы вовсе скверно, если бы не лейтенантский чин, который заставлял держаться на расстоянии большинство парней в участке.
Тяжелой проблемой, и я знал об этом, был Элфи Питерс. В канун того дня, когда я должен был отправиться за Дуайтом, он протопал через комнату личного состава в мой кабинет. Мы в один год начинали здесь зелеными новичками, и ему в голову приходили любые причины того, что он чуток от меня отставал, за исключением единственно верной – он чересчур распускал и руки свои, и язык свой. Ему в одиночку довелось брать Дуайта, а на это вряд ли кто бы и отважился, и ожидать легко отделаться уж никак не приходилось. Для Элфи это вылилось в выбитый большой палец и порванное ухо. Питерс – мужик здоровый, ловкий и мускулистый.
Войдя, он уставился на меня, затем сказал:
– Лучшее, что ты можешь сделать, Фенн, это отвезти его подальше в противоположную сторону и где-нибудь там высадить.
– Если тебе приспичило раскрыть свою пасть, Элфи, дуй в парк и повой на мое окно.
– Но ты уже слышал, как Макейрэн вопил на меня в суде.
– Да был я там.
– Ты ему одну вещь скажи от меня. Если я наткнусь на него где-нибудь в Брук-сити и мне не понравится то, как он на меня смотрит, буду лупить по этому его лицу до тех пор, пока его взгляд мне не станет приятен. Я ни хрена его не боюсь.
Я не сводил с Элфи глаз, и он почувствовал себя не в своей тарелке.
– Если у тебя будет причина его арестовывать, приведи его сюда. Если он станет сопротивляться при аресте, сделай все необходимое, чтобы его скрутить. Если арест будет незаконный, я сделаю все, что в моих силах, чтобы влепить тебе на полную катушку. Он не отпущен под залог, Питерс. Он отсидел от звонка до звонка. И никаких задержаний за бродяжничество, за подозрительное поведение, за неверную парковку. С шефом я уже об этом договорился. Ты не будешь привязываться к Макейрэну, доставать его своими придирками. А ордер на его арест должен быть согласован с шефом.
– Миленько, – произнес он. – Просто миленько. А кто преподнесет ему ключи от города? Шеф или же мэр? Может, губернатора позовем?
– Полегче на поворотах, Элфи, полегче.
– Картина ясна. Этот сукин сын получает режим наибольшего благоприятствования. И это обеспечивает ему муж его сестры лейтенант Фенн Хиллиер. Это что – из-за того, что он в колледже учился? Он убил Милред Хейнемэн, это любой знает. У тебя, должно быть, крыша поехала, что ты его сюда пускаешь.
Я откинулся в кресло. Даже улыбнулся ему.
– Я не изобретаю законов. Он был арестован, ему было предъявлено обвинение, состоялся суд, и он получил свои пять лет за непредумышленное убийство. А теперь, Элфи, убирайся отсюда.
Он помедлил, затем повернулся на каблуках и зашагал из комнаты. Разумеется, идея, чтобы Дуайт вернулся в Брук-сити, принадлежала не мне. Она принадлежала ему самому, и в этом он получил поддержку Мег. Ее захватила некая прекраснодушная убежденность, что Дуайт сделался столь ответственным и надежным членом общества, что все вокруг поймут, сколь неверно прежде к нему отнеслись. Лично я постоянно задавался вопросом, как это, дожив до двадцати пяти лет, он еще никого не убил. Но что сделаешь, если женщина, которую ты любишь, использует против тебя нежность и доброту – то, за что ты ее и полюбил? Она двумя годами старше Дуайта. У них было тяжелое детство. Она из сил выбивалась, чтобы его оградить от всех напастей. И никогда не оставляла его своей заботой. Он ее единственный кровный родственник, а ее души хватило бы на сорок таких.
Когда я уже был на выходе, меня зацепил шеф полиции Лэрри Бринт. Ему шестьдесят, это мягкий, побитый жизнью человек, и по виду не отличить от школьного учителя, однако в глубине сидит такая твердость, что вся бравада Элфи выглядит полнейшим шутовством. Он уже давно дал мне понять, не вдаваясь в особые разговоры, что хотел бы видеть меня на своем месте, когда он его покинет.
Он двинулся за мной к заднему выходу из того крыла, которое мы занимали в здании муниципалитета.
– Поставил Питерса на место? – поинтересовался он.
– Надеюсь.
– Все это может паршиво обернуться. Тебе нельзя сделать ни одного неверного шага, Фенн. Макейрэн может выставить тебя в очень дурном свете.
– Я отдаю себе отчет.
– Если будет хоть какая-то осечка, никакого снисхождения мы позволить себе не сможем. Мег-то это понимает?
– Говорит, что понимает. Не знаю, понимает ли на самом деле.
– Сколько времени он у вас жить планирует?
– Никто этого не знает. Мне о его планах ничего не известно.
Мы остановились под козырьком у выхода. Снова начало моросить. Лэрри Бринт бросил на меня изучающий взгляд.
– Все, что тюрьма делает с большинством людей типа Макейрэна, это превращает их в бомбу – начиняет взрывчаткой и вставляет взрыватель. И не узнать, где и как эта бомба взорвется.
– Остается просто следить и ждать, как я понимаю.
– Чертов дождь. – Он сделал шаг-другой, потом обернулся. – Фенн, попытайся разговорить его по дороге домой. Попробуй объяснить ему, как тут дела складываются. И что он не принесет Мег много радости, если будет пытаться здесь зацепиться.
– Думаете, это на него подействует?
– Вероятно, нет. – Он насупился и выглядел несколько озадаченным. Таким его видеть доводилось очень редко. – Видно, старею. Размышляю чересчур много. Практически каждый человек, кого доводилось знать, представлял собой смесь добра и зла, так что можно уповать лишь на удачу, стараясь повернуть человека той или иной стороной, и только справедливо, что закон обеспечивает каждому равные права и относится с одинаковой беспристрастностью. Но у меня в жизни было семеро, кого я могу вспомнить, выпадающих из общего правила. На их отстрел, Фенн, следовало бы выдавать особые лицензии. Каждый мог бы отвести их в сторонку и прикончить, как змею. Последний из этих семи – Дуайт Макейрэн. Дай-то Бог, чтобы не повстречать мне еще одного такого. А ты будь начеку!
Он полоснул меня взглядом своих голубых глаз и ушел в дождь.
Когда следующим утром я выезжал из дома, чтобы отправиться в восьмидесятимильный путь, дождь все еще шел, холодный и унылый, он проливался из нависших серых облаков, как бы срезавших вершины холмов. Брук-сити расположен в центре умирающего края. Он, правда, движется к своей кончине чуть медленнее, чем районы, расположенные на холмах вокруг. Люди давно пришли в те края, чтобы вывернуть из земли все ее потроха, забрать все, что хотели, и оставить горы пустой породы, заброшенные шахты и ржавеющие подъездные пути. Ничего на этих холмах не осталось, кроме запущенных ферм, опустошенных лиц да жестокости, которая пронизывала там все и вся. На какое-то время очередной акт насилия скрашивал там тоскливое течение жизни. Посланные государственными организациями грузовики появлялись в сельских районах раз в месяц, привозя провизию, в основном крахмал, при получении которого раздавались шутки, порождавшие смех, столь же натужный, как и сами эти шутки. Это край скандалов и потасовок, край подержанных автомобилей, вместилище всего, что жизнь, переместившаяся отсюда в иные места, оставила позади себя как нечто ненужное, и жизнь на этих холмах находила свое проявление в виде вороньих стай, ягодных кустарников да на короткий период в лице юных девушек. Дуайт и Мег были выходцами из деревушки, носящей имя Кипсейф, теперь вовсе лишившейся жителей. Дорогу к ней попросту смыло дождями. Я родился и вырос в Брук-сити. На моих глазах городок как бы скукоживался в размерах наподобие старушки, что с годами делается все более сухой, то и дело вздыхает без видимой причины, окончательно утратив представление о времени, положении вещей, о деньгах и надежде.
В пятнадцати милях от города я нагнал древнюю колымагу, битком забитую ворованным углем, которая мили три ползла передо мной, и когда наконец я обогнал ее, то краем глаза увидел водителя – расплывшуюся увядшую женщину в бейсбольной кепочке. То, что я потерял время, меня нисколько не огорчило. Мне хотелось бы всю жизнь ехать сквозь этот дождь, но только чтобы не доехать до Харперсберга. Всегда знаешь, когда появляются такие жизненные проблемы, решить которые нет ни единого шанса. Это все равно что обратиться за консультацией к врачу по поводу запущенного ракового заболевания. В этот момент хочешь, чтобы на твоем месте был кто-то другой.
Миновав охранников, стоявших на входе в здание тюрьмы, я оказался в отделанном деревом кабинете заместителя начальника этого заведения Бу Хадсона.
– Боже мой, да это же Фенн Хиллиер! – воскликнул он с деланными радостью и удивлением.
В давние времена, когда я еще носил форму новобранца, он был шерифом округа Брук, я знал его тогда и всегда с ним было вот так. Если ты с ним расстался двадцать минут назад, он приветствовал тебя именно таким образом. Больше года прошло с тех пор, как я виделся с ним в фойе отеля «Кристофер» где проходила встреча каких-то политических деятелей, и с тех пор он не изменился – сутулившийся, рыхлый старик явно болезненного вида, страдающий одышкой, с кабаньими глазками цвета речной грязи, зубами размером с зерно, с выкрашенными в угольный цвет волосами, которые были смазаны каким-то жиром и прилеплены к голове, чтобы прикрыть лысину. Он важно восседал в своем дубовом кресле, весь истекающий потом, наполнив своим дурным запахом весь кабинет, непрерывно улыбающийся, делающий отчаянные усилия, чтобы вдыхать и выдыхать легкими затхлый воздух.
На протяжении двадцати двух лет Бу Хадсон был шерифом – пока не получил предупреждение от верных людей о том, что ФБР готовится нанести визит на подпольные винокуренные предприятия, к деятельности коих он имел прямое отношение. Заговорили люди, были обнаружены и документы, но за долгие годы он так оброс связями в руководстве штата и так много знал о возможных сделках и тайных договоренностях, что максимум, что с ним удалось сделать, это не допустить, чтобы на очередных выборах он вновь выставил свою кандидатуру. Ему дали возможность дослужить последние месяцы шерифского срока. Случилось это почти семь лет назад, и тогда спустя два дня после выборов пенитенциарная комиссия штата назначила его заместителем начальника тюрьмы в Харперсберге. Все мы знали, что сделано это было не потому, что он нуждался в деньгах. За годы пребывания в должности Бу Хадсон старался урвать где только мог, будь то склады и магазины или питейные заведения, и можно было предположить, что в заначке у него достаточно наличности, до которой не добраться и с помощью судебных постановлений, быть может, в виде купюр, засунутых в банки из-под варенья, запечатанные фабричным способом и упрятанные где-то в глубинах холодильника, – практика, распространенная в среде выборных должностных лиц.
– Садись и выкладывай, как дела идут, – сказал Бу.
Я уселся на стул подальше от него, не на тот, на который он указал.
– Да ничего нового, – ответил я.
– Слышал, что Лэрри Бринт все еще не прихлопнул заведения на Дивижн-стрит, и женское население продолжает его из-за этого допекать. Похоже, Брук-сити не меняется, Фенн.
– Мы делаем что в наших силах, Бу. В городе нужно двести полицейских, но бюджетом предусмотрено сто двадцать, потому и стараемся концентрировать все, что вызывает проблемы, в одном месте, иначе с ног собьешься. Дадут Лэрри еще восемьдесят полисменов и два десятка машин – мы тут же прикроем всю эту Дивижн-стрит.
Он издал вздох, сопроводив его отрыжкой, и произнес:
– Конечно, конечно. Значит, хочу тебе сказать, что рады тебя здесь видеть. Рады, что избавимся от Макейрэна. Начальник тюрьмы Уэйли говорит, что за свою 28-летнюю службу в области пенал… пенологии не встречал такого подшефного, к нему вообще ключей не подобрать. Обработать можно практически любого – с помощью кормежки, одиночки, работы или поблажек или даже таких скверных штук, как хорошая взбучка, которая быстро прочищает мозги. Но парень, подобный Макейрэну, в этой ситуации делается героем, подонки вокруг него набираются каких-то дурацких идей, и всем заведением гораздо труднее управлять. – Хадсон испустил кудахтающий звук, как бы отхаркиваясь. – По дороге домой, Фенн, остановился бы ты где-нибудь в тихом местечке, оторвал бы ему половину башки, а то, что останется, привез бы в Брук-сити.
– Когда я могу его забрать?
– Я распорядился, что когда ты появишься, его приведут в порядок, подготовят для отъезда, так что с минуты на минуту его сюда доставят.
Хадсон только начал распространяться об округе Брук, как охранник ввел Дуайта Макейрэна.
Он бросил на меня взгляд и, узнав, вперился в стену позади Бу Хадсона, демонстрируя бесконечное терпение привыкшего к труду животного. Со своего первого посещения я его больше не видел. Давным-давно стерлись его мальчишеские черты. На лице его лежала печать воинственности и жесткости, белые шрамы выделялись на серой тюремной коже. Медного цвета волосы были острижены совсем коротко. Они поредели на макушке и поседели на висках.
На нем была дорогая одежда, в которой его сюда привезли. Сейчас, однако, она выглядела явно неуместно. Пиджак слишком обтягивал раздавшиеся плечи и был излишне свободен у талии. Из рукавов сшитого на заказ костюма нелепо свешивались тяжелые, набухшие от изнурительной работы кисти рук в каких-то пятнах.
– Он все получил из того, что было при нем? Подписал об этом бумагу, Джой? – спросил Хадсон.
– Да. И еще он получил из конторы по счету наличными, немного больше четырнадцати долларов, Бу, и эту бумагу он тоже подписал.
– Он забрал какие-нибудь личные вещи из камеры?
– То немногое, что у него было, Бу, он раздал парням из его блока.
– Благодарю, Джой. Можешь отправляться продолжать службу.
Джой вышел. Бу Хадсон положил конверт на край стола так, чтобы Дуайт мог дотянуться до него.
– Внутри, Макейрэн, ваш пропуск на выход, двадцать долларов, которые мы обязаны вручить вам по законам штата, а также три доллара и шесть центов на автобусный билет от Харперсберга до Брук-сити. Распишитесь вот здесь в получении.
Поколебавшись, Макейрэн взял конверт и с оскорбительной тщательностью пересчитал деньги. Он положил купюру в крокодиловый бумажник с золотым обрезом, монетки же швырнул в металлическую корзину для мусора. Лицо его сохраняло невозмутимое выражение.
Побагровев, Бу Хадсон произнес:
– Что ж, надеюсь, ты получил от этого удовольствие, Макейрэн. Надеюсь, такое же, какое ты получал от своего сволочного поведения, не скинув ни единого дня с твоего срока. Вел бы себя как полагается – вышел бы отсюда свободным человеком полтора года назад, а к сегодняшнему дню истек бы и условно-досрочный период.
Дуайт повернулся в мою сторону. Он говорил почти не шевеля губами. Голос был гораздо более хриплый, чем я его помнил.
– Срок закончился? Я могу теперь уйти?
– Да.
– Как ты думаешь, что случится, если я возьму и хорошенько потрясу этот жирный тупой мешок мусора?
– Ты это, полегче там! – завопил фальцетом Бу Хадсон.
– Наверное, он кликнет своих ребят, чтобы тебя отделали, а потом выкинули за ограду, Дуайт.
Макейрэн повернулся к Хадсону, вперив в него взгляд:
– Не стоит он того, – проронил он. – Что бы тебе, Хадсон, не откинуть побыстрее сандалии вместо того, чтобы медленно гнить и своим смерденьем отравлять все кругом? Задумайся над этим – через месячишко и очутишься на том свете.
– Ты снова окажешься здесь, – заорал Бу. – Богом клянусь, вернешься обратно, и в следующий раз я сломаю тебя, это я тебе обещаю. Ты у меня в слезах ползать станешь, как какая-нибудь девчонка. Я им скажу, что с тобой сделать, ты у меня…
– Пошли, – сказал Дуайт Макейрэн, и я вывел его из кабинета.
Нас сопровождали охранники, когда под моросящим дождем мы шли через тюремный двор. Охранники на выходе связались по телефону, чтобы перепроверить правильность пропуска, затем подали кодированный сигнал, чтобы открыли наружные ворота. Мы пересекли дорогу и подошли к стоянке автомобилей. Внезапно я ощутил, что его подле меня нет. Я остановился и оглянулся назад. Уперев кулаки в бока, он стоял под вязом, разглядывая мокрые от дождя листья. Маленький мальчик проехал по дороге на велосипеде. Медленно повернув голову, Макейрэн проводил его взглядом. И тут его тело как бы свело судорогой, как будто всего его затрясло. Возможно, в это мгновение он сбросил с себя часть того бремени безнадежности, что накапливалось за годы заключения. По крайней мере, когда он повернулся и двинулся по направлению ко мне, в его походке что-то неуловимо изменилось, и одежда на нем уже не смотрелась столь нелепо.
2
Когда Макейрэн сел рядом со мной в машину, он был совершенно спокоен, как если бы я его собирался подбросить до овощного магазина.
Когда мы отъезжали, он произнес:
– Для машины, которой шесть лет, миль накрутили не густо.
– Когда мы ее купили, на спидометре тоже было мало. Может, там что-то подправили. Один раз мы на ней ездили в путешествие. А так в основном раз в месяц на ней сюда приезжали да по городу немного, Мег главным образом.
– Шестнадцать раз ей пришлось уехать ни с чем – свидание было отменено. Хадсон-то уж мог бы ее предупредить.
– По крайней мере, она могла привозить передачу в этих случаях и оставлять ее там. В эти дни она чувствовала, что делает что-то доброе, хотя и не могла с тобой увидеться.
– Не остановишься где-нибудь, чтобы я мог купить сигареты?
Я притормозил у заправочной станции. Когда мы продолжили путь, я время от времени поглядывал на него. Неловкое молчание может возникать только между людьми, каждый из которых ощущает присутствие другого. Дуайту Макейрэну было столь безразлично, какое впечатление он, возможно, производит, что он мог бы пребывать и в полнейшем одиночестве. Я бросил на него взгляд. В линии густых бровей, в расположении светло-зеленых глаз, в изгибе изуродованных губ я ощущал отдаленный отзвук черт лица моей любимой супруги. Все это выглядело безумным парадоксом. Как будто кто-то осквернил ее облик. Его лицо отнюдь не свидетельствовало о внутренней теплоте и душевной тонкости.
Это один из тех мужчин, которые отнюдь не выглядят крупными до тех пор, пока не заметишь какой-нибудь черточки, к примеру мощного запястья. Когда понимаешь, что все его телосложение пропорционально, он предстает несокрушимой глыбой. Наши холмы буквально прочесывают в поисках таких парней, известных своей безжалостной жестокостью, и, как в случае с Дуайтом, их начинают учить играть в американский футбол, чтобы они участвовали затем в состязаниях до тех пор, пока их не подберет какая-нибудь профессиональная лига. Макейрэн был защитником в сборной штата. После травмы колена университет передвинул его в линию полузащиты. Он успел отыграть один сезон за команду «Медведи», прежде чем убил Милред Хейнемэн.
– Ты хотел, чтобы я один за тобой приехал, – сказал я ему.
– Да, чтобы ты мог сказать мне пару слов по дороге. Может, то, что ты захочешь, ты не сможешь сказать в ее присутствии.
– Почему ты хочешь возвратиться в Брук-сити?
– Чтобы нанести небольшой визит любящей сестренке.
– Надолго намерен задержаться?
– Еще не решил.
Я приступил к своей заготовленной речи. Я надеялся, она не звучала заученной наизусть, чем она и являлась.
– Дуайт, я могу забыть о Мег и взглянуть на ситуацию с точки зрения полисмена. Ты убил единственную дочь Пола Хейнемэна. Ты, мягко говоря, не снискал особой популярности среди горожан еще до того, как это случилось. Это не было убийством дочери какого-нибудь работяги.
– Что такое? Ты, лейтенант Хиллиер, внушаешь мне: в глазах закона не все равны?
– Да брось ты, Дуайт. Пол Хейнемэн все еще издатель «Брук-сити дейли пресс». Он все еще директор коммерческого банка. Он все еще влиятельная сила в партийных делах. Ничего здесь не переменилось. Ни ему, ни молодому Полю не хотелось бы видеть тебя в городе как постоянное напоминание того, что стряслось с Милред. Учитывая то давление, которое они в силах оказать на людей, как ты можешь надеяться получить работу?
– Какое-то время я смогу обходиться без работы, зятек. Кой-какие деньжата у меня припрятаны.
Я подавил желание заорать на него и продолжил мою убеждающую речь, придавая убедительность ее тональности.
– Я не виню тебя за твое желание сделать некий жест, Дуайт.
– Жест? Брук-сити кое-что забрал у меня, я желаю это вернуть назад.
– Тебе не вернуть назад пять лет.
– Они забрали у меня свободу и мой способ зарабатывать на жизнь, и еще тысячу восемьсот двадцать шесть ночей моей жизни.
– Мщение – не самое…
– Мщение? Кому, лейтенант? Разве не я убил Милред? Она была неряшливой свиньей с дурным характером, но разве убивают людей за то, что у них плохие манеры? Это антисоциально.
– Думаю, я не смогу воспрепятствовать тебе появиться в городе.
– С помощью закона – нет. А ты ведь так уважаешь закон.
– Я тебе вот что скажу – если ума хватит, лучше особо не высовываться. Во вчерашней «Пресс» была статейка. Редакционная статья в черной рамке. Под заголовком «Реабилитация в современном духе». Не слишком приятное чтение.
– Подать в суд?
– Слишком многие не желают твоего возвращения. Если поймут, что им тебя не выжить, они станут пытаться упрятать тебя обратно в Харперсберг.
– Примерно так я себе все это и представлял.
– Будет неразумно околачиваться тут слишком долго.
– Мне и хотелось, чтобы именно так все и было, Фенн. Другого мне и не надо. Кто, черт возьми, сможет тронуть меня? Моя милашка-сестра замужем за полицейским. Она только и знает что повторять, какой преданный делу ты офицер.
– Но я не в состоянии оказывать… тебе помощь.
– Так ты пытаешься доказать мне, что в Брук-сити есть гнусные люди, способные вывернуть наизнанку закон, чтобы заставить его служить своим целям? Интересно, если они на это способны, то о какой к черту твоей преданности можно говорить, лейтенант? Преданности бесплатным яблокам и бесплатному кофе?
– Есть практические соображения, о которых ты не можешь…
Он вдруг заговорил в манере, принятой на холмах – гнусавя и проглатывая слова:
– Законник не в состоянии защитить собственного родственника? Все пальчиками грозят, мол, не слишком-то опекай этого. Что они там еще болтают? У бедняжки лейтенанта Хиллиера завелся в родне убивец, но этот Фенн – он такой сообразительный, нашел закорючку в законе и в соседнем округе мы его и зацапали, этого убивца сволочного, мордой в грязь его и приложили. – Он хохотнул и продолжал уже нормальным голосом: – Ты подвесил себя на гвоздик как раз между Мег и своим служебным долгом.
– Не потому, что мне этого хотелось.
– Здорово все же, что Мег не за молочника какого-нибудь замуж вышла. В доме, конечно, побогаче было бы, но мне бы какая была бы от этого польза.
– Должно быть, это совсем незатейливо – жить, думая, как лучше использовать того или иного в своих целях, Дуайт. Всю свою жизнь ты использовал Мег. Каждого, кто оказывался подле тебя, ты использовал.
– Знаешь, Фенн, это моя большая беда, и я признателен тебе за то, что ты снял пелену с моих глаз. Теперь мне понятно, что я должен сосредоточиться на том, что мне следует отдавать, вместо того, чтобы думать, что я могу получить. Истинное счастье лежит на этом пути. Забота о людях, бескорыстие, набожность, смирение. Поистине, сэр, земля покоряется смиренным.
Я взглянул на него и встретил ту же сатанинскую усмешку.
– Ты все такой же.
– Откуда тебе знать? Может, душа моя жаждет, чтобы я был точно таким же, как ты. Богом клянусь, должно быть, восхитительно быть Фен-ном Хиллиером, защитником справедливости! А что? Если человек знает, что поступает по справедливости, для него не имеет значения, что какой-то паршивый член совета, мэр или кто под ним, шлепнет его по физиономии или даже плюнет в нее, он все одно двинет дальше, улыбаясь. Ему не до того, что у него в жизни не было нового автомобиля да и не будет никогда, что ему по карману покупать шнурки для ботинок лишь по нечетным годам. Его не заботит, что он навеки застрял в крошечном паршивом городке – все потому, что ему доверено носить револьвер и значок и защищать права человечества. Но вот теперь, мой хороший, ты увяз со мной, так что напрягись, да так, чтоб пот прошиб, потому что с этой минуты тебе никогда не узнать, что я собираюсь выкинуть и как это скажется на Мег, на тебе или на детях.
Я как раз вписывался в поворот, к тому же мы шли под уклон, но в ярости я жал на газ, и скорость подскочила до семидесяти миль. Я мог бы избавить массу людей от массы страданий, если бы в этот миг резко крутанул руль вправо.
Но какое состояние способен оставить рядовой полисмен своей жене и детям?
Миль через пятнадцать я нарушил молчание:
– Действительно приходилось туго?
– Где-то посередине. Не в первые годы. Не в конце. Полегче вначале было из-за того, что все еще существовал этот комитет, созданный начальником тюрьмы. Но они выжидали, потому что у них было указание. Об этом следовало бы знать каждому полицейскому, лейтенант. Кто надо шепнет – и один будет отбывать срок словно в отеле, без женщин, правда. Или они тебе такую житуху устроят, что ты окажешься в черном списке и будешь маяться от звонка до звонка. Хадсон лапшу на уши вешал, болтая, что я мог на свободу выйти уже полтора года назад. На мой счет у них было указание, они только тянули с его выполнением, пока комитет этот вообще не прихлопнули. Под конец же полегче сделалось, наверное, из-за того, что им самим это все осточертело. Коли ты человека убедил, что даже если он тебя огнем жечь станет, а ты все равно будешь ему в лицо усмехаться, пока не свалишься замертво, коли действительно убедил его в этом, решимости у него поубавится. Но вот годы посередине были скверными. Это не тот случай, когда стараются не оставлять на тебе отметин. Тебя наручниками могут приковать к решетке и обрабатывать сломанной бейсбольной битой. Когда в ходе матчей биты ломаются, у них отпиливают ручки, чтобы сохранить для Бу Хадсона. А уж он в такой восторг приходит от этого занятия, что думаешь – вот-вот дух испустит. Меня держали либо в одиночке, либо же заставляли делать самую тяжелую, самую грязную, самую опасную работу. У меня была худшая камера в старом блоке, безо всякого обогрева зимой, летом она превращалась в пекло. Меня избивали, изощрялись как могли, касторкой выворачивали кишки наизнанку. А когда я совсем начинал сандалии откидывать, меня клали в больницу, но ни разу я их об этом не просил. Да, лейтенант Хиллиер, справедливо будет сказать, что время это было вправду скверное. Может, они такое поначалу и не планировали, хотя и было указание, но когда человек не скулит, не ссучивается, не размазывает слезы, не меняет выражения лица, даже не вытирает кровь со своих губ и раз за разом поднимается, пока способен держаться на ногах, – все это их вроде как заводит.
