Текст книги "Сэр Майкл и сэр Джордж"

Автор книги: Джон Бойнтон Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

4

Сэр Майкл скучал. Он ненавидел заседания и устраивал их лишь потому, что все старшие сотрудники Комси были большими любителями заседать. Не понимали они, дураки несчастные, что Лондон не то место, где важные дела решаются в официальных разговорах за столом: вся сила в Лондоне пускается в ход путем намеков, подмигиваний, подталкиваний, путем перешептываний в уголках клубных курилок и сонных реплик над второй чашкой кофе, после ленча. А они, в полной невинности, сидят, напряженно слушая, до самого конца повестки дня: тут и Дадли Чепмен, похожий физиономией на воскресный бифштекс, и Джим Марлоу, «финансист», который таращит глаза при распределении самой жалкой ссуды, словно отпускаются средства на постройку гигантской и совершенно бесполезной ракеты, и Сесил Тарлтон, деликатно принюхивающийся ко всем изобразительным искусствам, и Джеф Берд, добросовестный, надежный, неглупый, но безнадежно проваливающий любое мероприятие из-за полнейшего непонимания театральных деятелей, с которыми ему приходится сталкиваться. Тут и Эдит Фробишер, вся – греческий профиль и величественная глупость, и, наконец, Эдгар Хоукинс, похожий на сильно потрепанного боксера-легковеса и считающийся знатоком ранней китайской керамики; несмотря на неутомимые, непрестанные старания, он так же годился на роль заведующего отделом общественных сношений, как чья-нибудь тетушка, старая дева, да к тому же глухая. За спиной сэра Майкла, немного в стороне, ловя каждое слово, сидела его секретарша мисс Тилни, специально выбранная – сэр Майкл хорошо знал самого себя – за полное отсутствие какой бы то ни было женской привлекательности: коротенькая, квадратная, она походила на выбритого наспех Ибсена. Сэр Майкл, как всегда, слышал ее хрипловатое дыхание над блокнотом. Ему ни разу не пришло в голову, что гораздо разумнее было бы выбрать в секретарши любую молодую женщину, одаренную любыми качествами, но неправильно чью-то невесту или счастливую жену, во всяком случае такую, чьи нежные чувства были бы прочно заняты кем-то другим. А в груди мисс Тилни, несмотря на квадратную коротенькую фигуру и схожий с Ибсеном профиль, билось живое сердце, и в этом сердце пылала неистовая страсть к сэру Майклу Стратеррику.

– Эдит, дорогая моя, – и сэр Майкл улыбнулся мисс Фробишер, – мы не только еще раз откажем этому Спайку Эндрюсу, но советую на этот раз отказать ему как можно резче, чтобы больше он к нам никогда не обращался.

– Да, директор, я знаю, он очень надоедлив. Кому и знать, как не мне. И мы уже дважды ему говорили, что ничего сделать не можем. Но все же мне кажется, не надо его обижать.

И мисс Фробишер, чьи классические черты никак не допускали возможности сморщить нос или надуть губки, с умоляющим видом склонила голову на правое плечо.

– Вы хотите сказать, что вам его обижать не хочется, Эдит? Отлично. Я возьму это на себя. Напомните мне, мисс Тилни, написать мистеру Спайку Эндрюсу короткое, но очень злое письмо. Что у нас дальше? Литограф для Сендерленда? Что это вы затеяли, Сесил?

Уже к концу повестки, расправившись единым махом с затяжным, как трясина, вопросом, касавшимся каких-то студентов из Пакистана, сэр Майкл с укоризной ткнул пальцем в Дадли Чепмена и воскликнул:

– Это вы поставили в повестку, Дадли? План Бодли-Кобем? Впервые слышу. Что это значит?

– Я навел справки, прежде чем вас беспокоить, сэр Майкл, – сказал Чепмен. – У нас есть возможность оттягать кое-что у Дискуса – они, как видно, здорово оплошали. Судя по письму, которое пришло к нам от леди Бодли-Кобем, виноват наш друг, Нейл Джонсон.

Он показал письмо, словно подтверждая, что не выдумал эту леди Бодли-Кобем.

– Письмо длинное, разобраться в нем трудно, так что, если угодно, я изложу самую суть.

– Да, да, только суть, Дадли, пожалуйста. Можете даже изложить суть сути! – И сэр Майкл глубже спустился в кресло, и лицо его стало еще более сумрачным, более благородным – жертва гибельных страстей, последний якобинец в изгнании.

– Как я понял, леди Бодли-Кобем очень богата – она вдова судовладельца, ей сильно за семьдесят. Живет отшельницей, страшная чудачка. Но она желает переговорить с нами о плане превращения одного из ее огромных владений, где она никогда не бывает, в своего рода общежитие для творческих людей. Она понимает, что потребуются огромные затраты, но готова внести значительную сумму, как только ее план будет официально принят. Вот уже больше года, как она препирается с Дискусом, и теперь обратилась к нам, потому что Дискус все время посылает к ней Нейла Джонсона, а она уже больше не может его выдержать.

– Значит, сам Дрейк с ней не сталкивался?

– Нет, он ее никогда не видел, она живет в Беркшире и в Лондон никогда не ездит. Кстати, поместье, которое она хочет отдать творческим работникам, находится в Дербишире, там как будто огромный дом. Пока нам об этом думать не стоит, но я твердо уверен, директор, что кому-то из нас необходимо с ней увидеться, тем более что с Дискусом она, как видно, покончила. Да, еще одно: женщин к ней посылать нельзя. Отказывается обсуждать свой план с женщинами. Леди Бодли-Кобем признает только мужчин.

– Думаю, вы все со мной согласитесь, что Комси должен прийти ей на выручку, пусть даже этот план кажется сумасбродным. – Сэр Майкл посмотрел на всех, ловя взгляды одобрения. – В конце концов до Беркшира рукой подать. Поездка займет полдня, не больше. Выйдет занятно, если Комси перехватит план, после того как Дискус потерял больше года, пытаясь что-то высидеть. Придется одному из нас атаковать леди Бодли-Кобем.

– Поехать надо вам, сэр Майкл, – сказала Эдит Фробишер. – Начинать надо с самого высшего уровня. Я уверена, что Дискус допустил ошибку именно в этом.

– А знаете, кажется, я действительно поеду. Оставьте мне, пожалуйста, это письмо, Дадли. Поможет разобраться в характере старой дамы. Ну, давайте дальше.

Только через полчаса, под самый конец заседания, когда Чепмен передавал письмо сэру Майклу, он заговорил о машинистке-стенографистке.

– Помните, на прошлой неделе вы предложили, чтобы мы забрали машинистку из Дискуса и действовали через Данна, через министерство?

– Сознаюсь, забыл, – сказал сэр Майкл, – но теперь вспоминаю. Видно, меня черт попутал, такое выдумываешь только от безделья, ради шутки. Надеюсь, ничего не вышло, правда?

– Нег, нам на той неделе посылают девушку. Она только что попала в Дискус по конкурсу министерства. Если бы их генеральный секретарь об этом узнал, ее не перевели бы к нам так запросто, но мне кажется, что сэру Джорджу никто об этом не докладывал. Вчера мне позвонил Тим Кемп и сказал, что на той неделе она будет тут.

– Кемп? Ну, если он приложил руку к этому переводу, так нам, наверно, пришлют какое-нибудь молодое чудовище женского пола. Впрочем, это ваше дело, Дадли. Если она окажется ненужной, отправьте ее назад. Нельзя, чтоб этот самый Кемп потешался над нами во всех кабаках от «Плуга» до вокзального буфета в Юстоне. А теперь дайте мне посидеть над письмом этой леди, как ее там.

В это же самое время, грубо говоря, именно между «Плугом» и Юстонским вокзалом, Кемп разговаривал с Никола Пемброук о стенографистке, которая переводилась из Дискуса в Комси.

– Она работала со мной два дня на прошлой неделе, – говорила Никола. – Прехорошенькая девочка, как вы, вероятно, заметили, Тимми. Ведь вы обращаете внимание на девочек, правда?

– Еще бы. Если человек не обращает внимания на хорошеньких девушек, не ценит их, значит, ему пора на кладбище. Но можно дожить до того времени – а я уже до него дожил, – когда их ценишь, но без всяких желаний. Что вы еще скажете про маленькую Шерли?

– Не без приятности, правда, очень провинциальна, не очень сообразительна, пожалуй, не очень умна. Разумеется, мы можем обойтись без нее, хотя я бы, скорее, послала в Комси кого-нибудь другого – например, ту, от которой всегда так дурно пахнет. – В ответ Тим покачал головой. – Вы что-то затеяли, Тимми, дорогой мой, вижу по вашим прекрасным синим глазам. Почему переводить именно эту девочку, а не другую?

– Она сегодня со мной завтракает, – сказал Кемп. Он очень ловко умел избегать ответа на вопросы.

– Завтракает? Да разве вы завтракаете?

– Да, съедаю сандвич в баре, а ей закажу толстый кусок пирога и огромный салат. А потом объясню про Комси.

– Что объясните? Что-то мне неясно, Тимми, к чему все это?

– Да, наверно, ни к чему, – сказал Кемп уклончиво. – Но я подумал, что могу ей объяснить кое-что интересное для нее.

Большие темно-серые глаза Никола весело блеснули.

– Вижу, что ничего от вас не добьешься, негодник вы этакий. Но обещайте хотя бы потом все рассказать, хорошо? А не пообещаете – сразу пойду к Нейлу Джонсону и скажу, что возражаю против перевода Шерли Эссекс в Комси. Ну, обещайте же, Тимми!

Он пообещал. И час спустя с недоеденным сандвичем в руке и двойной порцией джина в стакане, стоявшем около него на маленьком круглом столике, он смотрел, как мисс Шерли Эссекс аккуратно и деловито расправлялась с мясным пирогом, салатом, булочкой с маслом и фруктовым соком. Сразу видно – здоровая девочка со здоровым аппетитом. На ее речь, на манеру говорить не повлияло ничего, кроме северолондонского предместья, где она провела все двадцать два года своей жизни. Слепец не отличил бы ее от десяти тысяч таких же стенографисток, дважды в день наводняющих Северную линию метрополитена. Но внешность у нее была поразительная, и Кемп подумал, что Никола Пемброук, назвав ее хорошенькой, ни в какой мере не отдала ей должного. Какая-то странная игра наследственности, какая-то биологическая алхимия вмешались в тот час, когда мистер и миссис Эссекс зачинали Шерли в домике на северной окраине Лондона. Она была из тех редких девушек, которые для зоркого глаза понимающих мужчин становятся воплощением anima, [1]1
  Душа (лат.).


[Закрыть]духовным образом.

Червонным золотом волос, гладко лежащих по обе стороны лба и свернутых тяжелым узлом на затылке, длинными, чуть раскосыми глазами, мягкого карего цвета с легкой прозеленью, она напоминала не то какую-то принцессу древнего, еще никем не открытого племени, живущего в джунглях, среди циклопических руин, не то дочь короля троллей, русалку, плывущую к утонувшему моряку, сильфиду в аравийской башне, которую охраняют злые духи. И пусть ее манера говорить отдавала средней школой и курсами стенографии, а содержание разговора – женскими журналами и телевизионными передачами, но если человек переставал ее слушать, то, глядя на нее и давая волю воображению, он видел, что ее глаза сродни легендам и мифам. И Кемп, рассматривая ее заново, пока она поглощала пирог и салат в будничной обстановке бара, еще раз поздравил себя за внезапное решение, за интуитивное понимание того, что эта наяда из моря стенографисток может стать дальнобойным орудием в войне Дискуса и Комси, великолепным межведомственным снарядом.

– Вот видите, мисс Эссекс, – сказал он тем взятым с самого начала тоном, который ему самому казался не то чисто отеческим, не то совершенно идиотским, – тут действительно вполне приличное место, как, по-вашему?

Она сомневалась, можно ли ей принять приглашение в этот бар.

– Да, в дневное время тут, конечно, ничего, – сказала мисс Эссекс, – хотя я подозреваю, что вечерами будет похуже. Но пирог куда свежей, чем там, где я всегда кушаю. Спасибо вам большое, мистер Кемп. Вы хотели со мной о чем-то поговорить? Помните, вы сказали, что нам надо поговорить?

– Да, да, моя дорогая. Это касается Комси. Я тоже там работал. И я единственный человек в Дискусе, который может рассказать вам о Комси. Ведь вам интересно узнать, какие там люди? Ну конечно, интересно, дорогая моя. Впрочем, народ там скучноватый, не то что у нас, в Дискусе. За одним, но очень, очень важным исключением. – Он перебил себя: – Хотите еще фруктового соку? Нет? Тогда разрешите, я пойду возьму еще рюмку джину.

Когда он вернулся, она уже съела свой завтрак. Нет, курить она не хочет. Она хочет только, чтобы он рассказал ей про это важное, очень-очень важное исключение, про этого человека из Комси.

– Ах да, да, – сказал Кемп. – Я к этому и веду разговор. Речь идет о сэре Майкле Стратеррике. Вы о нем слыхали, мисс Эссекс?

– Да, мне одна девушка, я с ней работала в министерстве, говорила, что он ужасно красивый, немножко похож на Грегори Пека.

Кемп поглотил половину джина.

– Сэр Майкл, – торжественно произнес он, – один из самых красивых мужчин, каких я видел. Высокий, очень смуглый, романтичный, всегда грустный, и вместе с тем чувствуется, что если бы перед ним был тот, кто нужен – а я, мисс Эссекс, откровенно говоря, никогда не был тем, кто ему нужен, – то он излучал бы доброту, тепло, ласку. Да, он не женат. Он преследовал многих женщин, и многие женщины, сами понимаете, преследовали его. Но по существу он не дурной человек, хотя его часто называли дурным, испорченным. Я бы сказал, скорее, что несмотря на бесшабашную, веселую жизнь, несмотря на влиятельное положение в качестве главы Комси, в душе он – человек одинокий и несчастливый. – Он допил джин, с удивлением поглядел на свой стакан, поставил его на стол и только тогда строго посмотрел на мисс Эссекс. – Когда я служил в Комси, я постоянно задавал себе вопрос: могла ли бы любовь женщины или, вернее, любовь простой, ласковой девушки, совершенно непохожей на тех утонченных светских женщин, служивших ему забавой… постойте, куда это меня завело?

– Куда вас завело? – Мисс Эссекс, слушавшая с напряженным вниманием, растерялась от неожиданного вопроса. – А я не знаю, как это место называется, мистер Кемп, вы сами меня сюда завели и не сказали…

– Нет, нет, я знаю, куда я зашел. Я про наш разговор – забыл, с чего я начал. Главное – я все время думаю, что ему нужно любить и быть любимым.

– Да, я тоже так думаю, – сказала мисс Эссекс довольно глупым тоном, но при этом она была похожа на волшебницу, из-за которой отрекаются от святого Грааля. – Мне такие мужчины не встречались, но читала я про них очень много. Любовь их преображает, мистер Кемп.

– Очень хорошо сказано, мисс Эссекс. Но тут есть одна деталь. – Он посмотрел на нее почти сурово. – Кто бы ни была эта женщина, эта девушка, она должна держать его на расстоянии, пока он не докажет ей глубину своей любви. Еще одна легкая победа, еще одна забава, игрушка – и он останется еще более одиноким, станет еще несчастнее, еще циничнее…

– Еще беспутнее! – воскликнула мисс Эссекс, вспыхнув, как роза.

– Тут либо брак, либо ничего. – Кемп пристально поглядел на нее и вдруг переменил тон: – Ну вот, моя дорогая, все, что я могу рассказать о Комси, потому что там главное – сэр Майкл. А теперь, если вам надо спешить на работу, не буду вас задерживать. К сожалению, мне придется остаться. Вон там у стойки я вижу людей, с которыми мне надо перекинуться несколькими словами. Вы очень любезны, дорогая моя, что составили мне компанию!

– И мне приятно, право! Спасибо вам за вкусный завтрак и за интересный разговор, мистер Кемп! – И наяда ушла, стуча каблучками. Кемп смотрел ей вслед – столько блеска растаяло в воздухе, – и вдруг его охватила жалость. Разумеется, не к ней и, уж конечно, не к себе – этот модный недуг был ему совершенно чужд.

Впервые с начала их знакомства он почувствовал жалость к сэру Майклу Стратеррику.

5

Наконец наступило утро встречи с Маунтгарретом Кемденом, когда главы Дискуса и Комси могли бы испытать сочувствие друг к другу, так как оба попали в катастрофу, но вышло совсем наоборот – они надулись друг на дружку больше, чем когда-либо. После этого дня уже никак нельзя было назвать отношения между Дискусом и Комси «здоровым соперничеством» – как их остроумно называл премьер-министр. Теперь они соперничали злобно, нервно, безудержно, что и привело впоследствии к окончательному краху.

Приглашение принесла Джоан Дрейтон. Она вся сияла улыбкой – накануне к ней вернулся Уолли. Приглашение, посланное с нарочным, гласило, что Маунтгаррет Кемден просит сэра Джорджа Дрейка пожаловать к нему сегодня же утром, ровно в одиннадцать тридцать, в Гиззардс-отель.

– Вот здорово, а? – воскликнула миссис Дрейтон, которая позволяла себе такие вольные замечания лишь в те дни, когда Уолли к ней возвращался.

– Как сказать, Джоан, – заметил сэр Джордж. Зная о возвращении Уолли, он никогда не обрывал эти ее вольности, но принципиально не проявлял никакого волнения или даже повышенного интереса. – Попросите миссис Пемброук зайти ко мне. Может быть, ей известно, в чем тут дело.

Но Никола Пемброук тоже ничего не знала.

– Мне известно только одно, сэр Джордж: вам надо обязательно пойти.

Сэр Джордж и сам знал это с первой же минуты, но предпочел не выдавать себя.

– Вы так думаете, Никола? Но если вопрос касается музыки, он мог бы пригласить вас, а не меня. Звучит несколько безапелляционно, как вы считаете?

– Да, но ведь он – старик, великий человек, великий старик. – Она сверкнула на сэра Джорджа своими прекрасными глазами. – Правда, я отлично проживу и без его новых вещей – и мой муж того же мнения. Все это уже было – и Маунтгаррет, и Штраус, и Сибелиус, и Эльгар. Но он – титан, сэр Джордж. И то, что он сейчас сидит в Гиззардс-отеле и хочет с вами говорить, – нет, это просто сказка! Ведь он почти не бывает в Лондоне и вдруг приехал! Разумеется, вы должны к нему пойти.

– Значит, вы считаете, что вам вместо меня идти не стоит?

– Конечно нет, раз он пишет, что ему нужны вы. Я бы растерялась. А может быть, он хочет сделать для Дискуса что-нибудь необыкновенное!

– Да, я и сам об этом думал, – сказал сэр Джордж, стараясь изобразить некоторое недовольство. – Что ж, значит, надо идти. Благодарю вас, Никола.

Он позвонил Элисон, которая все еще терзала его требованиями вызвать на бой и уничтожить презренного сэра Майкла вместе с Комси, и тут сэр Джордж сделал ошибку, и, как впоследствии выяснилось, ошибку роковую, намекнув, что разговор со старым Маунтгарретом Кемденом – первый выпад в новой и энергичной схватке с Комси. Его жена пришла в восторг. Она обожала музыку Кемдена и восхищалась великим стариком.

– Только Бога ради не говори и не делай глупостей, Джордж. Помни, что это все равно, как если бы тебя вызвал Брамс. Умоляю тебя, милый, попытайся понять…

И по дороге в отель сэр Джордж усиленно пытался понять – и как будто наконец понял.

А между тем в Мейфэре, на Принсес-плейс сэр Майкл беседовал со своим заведующим отделом общественных сношений Эдгаром Хоукинсом.

– Сам Маунтгаррет Кемден, представляете себе? – восклицал сэр Майкл, не пытаясь скрыть восторг. – Прислал мне приглашение – прийти к нему в Гиззардс-отель ровно в одиннадцать тридцать. Сейчас надо идти. Не был в этом отеле тысячу лет. Думал, его в войну разбомбили. Гиззардс-отель, о Господи! Какую ночь я там провел однажды, в год окончания Оксфорда.

– Женщина? – Хоукинс, будучи холостяком, питал чисто академическую страсть к не слишком скабрезным анекдотам. Это была одна из причин, почему ему доставляло удовольствие работать с сэром Майклом, откровенным воплощением всего, что Хоукинс схоронил в душе.

– Она сидела за соседним столиком в ресторане, и ее за что-то пробирали отец и муж, ужасающие типы. И вдруг в самом разгаре ссоры она посмотрела на меня – и подмигнула! Ну вот, это и было началом удивительно странного вечера. Но вернемся к нашей мышиной возне, Эдгар. И забудьте на время ваши китайские черепки. Теперь, когда Маунтгаррету Кемдену исполнилось восемьдесят, он стал сенсацией; а раньше, когда он писал лучшие свои вещи, ему, наверно, не уделяли и двух строк. Лондонская пресса любит тех, кто выживает. Да, сенсация, Эдгар, сенсация!

– Да, конечно, я это учитываю. – Хоукинс очень серьезно относился к своим обязанностям заведующего отделом общественных сношений, и часто можно было видеть, как он мрачно листает самую ходкую прессу. – Если он хочет обсудить с вами какие-нибудь мероприятия в области музыки, то я гарантирую, что это привлечет внимание газет.

– Который час? Пора идти. Отлично, Эдгар, кажется, тут мы опередили Дискус, так что будьте готовы расписать про нас во всех газетах.

– Но ведь вы сразу вернетесь, директор! Это может оказаться необходимым.

– Вернусь, вернусь, обещаю вам.

Только такой человек, как Маунтгаррет Кемден, старый и знаменитый, которому на все было наплевать, мог остановиться в Гиззардс-отеле, подумал сэр Майкл, спрашивая номер. Узкие кривые коридоры, ярчайшие синие и красные дорожки, закрепленные на ступеньках гигантскими прутьями, у дверей – медные кувшины с горячей водой и немыслимого вида башмаки. И всюду, как прежде, стены выкрашены коричневой краской безнадежно тусклого тона. Те же коридорные, только искалеченные подагрой и посиневшие от плохого кровообращения, спотыкались под тяжестью огромных блюд с металлическими крышками. Неотесанные девчонки из глуши Ирландии, переодетые горничными, трещали и топали, перебегая из номера в номер. Лифт, дрожа от старческого гнева, поднял сэра Майкла на третий этаж.

И тут, на первом же повороте, он столкнулся лицом к лицу с сэром Джорджем Дрейком. Оба рыцаря уставились друг на друга с удивлением, тут же перешедшим в явную неприязнь.

– К Маунтгаррету Кемдену? – спросил сэр Майкл.

– К нему. Он просил тебя зайти в половине двенадцатого?

– Да, Джордж. Зачем, не знаю. И, говоря откровенно, мне это уже не нравится.

– Мне тоже, – мрачно сказал сэр Джордж. – Что ж, давайте искать его номер. Там я уже смотрел.

В гостиной, которую они наконец нашли, было много красного дерева и ярко-голубого плюша, тут же сидел сам Маунтгаррет Кемнтгаррет Кемден в очень старом халате, а с ним – Спайк Эндрюс, композитор, причинивший им столько неприятностей. Маунтгаррет Кемден коротко поздоровался с ними, потом обернулся к Спайку Эндрюсу, который, к величайшему облегчению сэра Майкла и сэра Джорджа, собирался уходить.

– Даю вам обещание, мистер Эндрюс, – сказал Маунтгаррет Кемден, – что вы получите нужную гарантию, и я буду на вашем концерте. Ненавижу давать обещания: вечно я их сдерживаю. И помните – нужна специальная репетиция, фаготу и гобою в адажио она очень понадобится.

Эндрюс ушел, и старик размеренным тяжелым шагом вернулся к дивану и, казалось, заполнил его целиком. Он хмуро посмотрел на обоих благородных джентльменов, глядевших на него, вернее, робко поднявших на него взоры, – оба сидели в низких креслах.

Оба испытывали досаду, сначала – от того, что встретились, потом – от столкновения с несравненным Эндрюсом, который успел смерить их воинственным взглядом; и пока Маунтгаррет Кемден провожал Эндрюса до дверей, каждый из них решил про себя, что никаких штук от старика, несмотря на его возраст и славу, он не потерпит, хотя и пришел сюда по первому же его зову. Но сейчас, когда старик переводил взгляд с одного на другого, оба почувствовали, что их решимость убывает. Да, старик Маунтгаррет Кемден несомненно мог внушить страх. Даже под тяжестью лет, вдавивших его голову в плечи, он казался великаном. Но дело было не только в этом. Несомненно тут влияла и его слава, то, что имя этого человека, его творчество были им известны с самого детства; вдобавок по манере держаться, по обращению он казался одним из последних представителей древней расы гигантов, существующих в стихии, незнакомой тем людям, с которыми они сталкивались каждый день, людям, которые в чем-то нуждаются и готовы на любые сделки, чтобы добиться своего, щегольнуть своими способностями, продвинуться еще ближе к Верхам. А этот огромный старик, казалось, жил еще в эпохе, когда никаких Верхов не существовало, дышал воздухом, какого уже в Лондоне добывать не могли, не умели. И сэр Майкл, чувствуя, как он сходит на нет, подумал, что правильно он догадался, когда прибыл в Гиззардс-отель и полупрезрительно спросил себя, почему старик остановился тут: Маунтгаррету Кемдену действительно было наплевать не только на мнение людей об этом отеле, но и вообще почти на все, что сэр Майкл и сэр Джордж считают таким важным.

– Я – человек небогатый, джентльмены, – сказал Маунтгаррет Кемден. Голос у него был низкий, рокочущий, и в нем до сих пор сохранились грубоватые деревенские раскаты. – Совсем небогатый. Но я обещал этому молодому человеку, Эндрюсу, достать двести фунтов, чтобы он мог внести требуемую гарантию. Я просмотрел партитуру его вещи, и я в ней несколько сомневаюсь – впрочем, может, я отстал от века в своих музыкальных вкусах. Он не из тех молодых людей, которые мне по нраву, – слишком нянчится с собой, слишком криклив, нервозен, как и его музыка. Но ему надо дать дорогу. Он говорит, что обращался в ваши организации, и не раз, а несколько раз и просил незначительной помощи. Но вы не только ему отказали, вы оба, лично – он показал мне ваши письма – сначала писали высокомерно, а потом оскорбительно. Почему? Вот все, что я хочу от вас узнать, – почему? – Он поднял опущенные морщинистые веки и гневно уставился на них. Это было страшно: они словно заглянули в пылающую печь на том свете.

Ответил сэр Джордж, в лучшем и самом официальном тоне:

– Могу вас уверить, профессор Маунтгаррет Кемден, что просьба мистера Эндрюса была рассмотрена самым тщательным образом и решение не давать ссуды было принято…

Но договорить ему не пришлось, и сэр Майкл обрадовался, что не он попытался ответить. Сэра Джорджа просто остановил какой-то нечеловеческий рев, в котором нельзя было разобрать ни слова. Но потом пошли и слова:

– А зачем вообще существуют эти ваши несчастные организации? Только для того, чтобы отдавать искусству хоть малую толику денег, что выкачивает из народа правительство, эти напыщенные болваны, только и знающие, что тратить огромные суммы на бомбы, на ракеты, на самолеты, которые никогда им не понадобятся, да еще строят дороги, чтобы всякие кретины могли делать девяносто миль в час, – да мало ли на какую чепуху идут деньги. А ваше дело – сохранять хоть крохи культуры в этом раю низкопробных дельцов, бюрократов и безмозглых сопляков. Поняли?

– Конечно, – сказал сэр Майкл под напором свирепого взгляда, – мы это и стараемся делать.

– И прекрасно – старайтесь. А если вам легче оттого, что вы воображаете, будто вы – важные шишки, так воображайте и дальше. Но не пишите и не разговаривайте с людьми вроде Эндрюса, будто вы – кто-то, а он – ничто. Он для вас Бах, Моцарт, Бетховен, Брамс. Он – Музыка, черт побери! Да проживи вы оба хоть сто лет, вам все равно не понять, какие надежды, страхи, восторги и огорчения переживает композитор, что в нем живет, горит, бушует, что его мучит, каких глубин и высот он достигает, какие усилия тратит, какие чувства его обуревают. А вы сидите, диктуете и подписываете эти дурацкие, нелепые письма и ничего не понимаете. Да этому можно выучить обезьяну. И помните вы, оба. С Эндрюсом вы обошлись гнусно, пришлось мне его выручать. Сделал я это тихо, никто и знать не должен. Но если так случится в другой раз, предупреждаю, я осрамлю вас по всему свету, клянусь Богом, осрамлю! Вот и все. Прощайте, джентльмены.

И, не взглянув на них, старое чудовище схватило огромную партитуру, и его голова скрылась за ней.

Сэр Майкл и сэр Джордж не обменялись ни единым словом ни по пути к лифту, ни в лифте, ни выйдя из темного, скверно пахнущего холла на свет, на свежий воздух. Никакого сочувствия друг к другу у них не появилось. Сэра Майкла и Комси унизили перед сэром Джорджем, перед Дискусом. Сэра Джорджа и Дискус осмеяли и развенчали на глазах у сэра Майкла и Комси. И вся обида, какую вызвал в них сэр Маунтгаррет Кемден, сейчас обратилась на соперника и на вверенную ему организацию. Проклятый Дискус! Черт бы побрал Комси! Каждый считал, что в разочаровании, которое оба потерпели в это злосчастное утро, виноват именно его соперник.

Не успел сэр Джордж войти в свой кабинет, как туда влетела Никола Пемброук. (Нет, несомненно, ошибка – назначить женщин на ответственные места, а не на исполнительскую, рядовую работу.)

– Какие новости? Какие новости? Что-нибудь потрясающее?

– Нет. Старик рассердился за то, что мы, по его мнению, плохо обошлись с Эндрюсом. Особенно он сердит на Стратеррика и Комси. Он был очень резок со Стратерриком – так ему и надо. Вот и все, Никола. У меня сегодня много дела. Попросите Джоан ко мне, когда выйдете.

Она вышла и, сделав смешную кислую гримасу, кивнула на двери генерального секретаря. В ответ Джоан сделала такую же гримасу и кивнула. Им обеим стало легче. А в Комси сэра Майкла встретил Эдгар Хоукинс с румянцем от возбуждения на скулах.

– Все на мази, директор. В два тридцать собираем пресс-конференцию.

– Значит, у вас как раз есть время до завтрака, чтобы отменить ее. И передайте всем, что я ухожу на весь день.

И сэр Майкл, круто повернувшись, по дороге натолкнулся на какую-то дуру. Бормоча извинения, он успел заметить, что волосы у этой девчонки какого-то странного оттенка – совсем как червонное золото.

В клубе, обмениваясь анекдотами и остротами с двумя джентльменами, которые ему всегда были противны, он выпил три рюмки виски и только потом пошел завтракать.