Текст книги "Опылители Эдема"

Автор книги: Джон Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Мне они так никогда не поют! – закричал Хал Полино, привлекая к себе ее внимание. Он стоял у самого угла оранжереи, опаленный солнцем, в шортах и без рубашки, с мотком электропровода на плече и каким-то предметом в руке.

– Хал Полино, они так великолепны! – вскричала она. – Уходите прочь! Идите в оранжерею! Дайте мне побыть с ними одной.

– Я даю вам пять минут для общения с этими маленькими скотами, а потом начну настройку на контрольную запись их музыки. – Он ушел в оранжерею и закрыл дверь.

Она снова была одна. Подчиняясь неожиданной прихоти, она опустилась на колени и запела:

– В сад вхожу я одна...

Ее голос пробудил шелест эха ее слов, повторенных ближними тюльпанами. Стоя на коленях на покрытой брезентом дорожке между клумбами, раскинув руки на манер дирижера хора, она отсчитывала по три ноты на такт:

– Блещут розы росой… слышу голос с Небес… Божий Сын… предо мной.

Она засмеялась, засмеялась счастливо, ее смех зажурчал в тюльпанах. Она оставила след в истории человечества. Она первая дирижировала хором цветов.

– Попробуйте танго. – Хал высунул голову из дверного проема. – Они очень любят раскачиваться на четыре четверти.

– Сгинь в свою нору, крот, – заорала она.

Продолжая стоять на коленях, она видела самые дальние клумбы тюльпанов и понимала, что стала обладательницей неоспоримого доказательства первого гимнопения цветов. Поднявшись на ноги и наклоняя голову таким образом, чтобы выбрать наилучший угол лицезрения новых сочетаний зеленого и золотого, она подняла немного голову и, глядя сверху вниз, сумела убрать из поля зрения находящиеся на далеком расстоянии бурые стволы эвкалиптов. Ее взгляд упал вниз, и она заметила какой-то изъян, ужаснувший ее самим своим существованием. Не более чем в метре от того места, где она стояла, внутренняя сторона лепестков женского растения была изуродована какой-то фиолетовой червоточиной. По сравнению с переливчатостью золота эта червоточина была отвратительной. Подняв голову, Фреда огляделась вокруг себя Там была еще одна. Здесь другая Если эти тюльпаны поразила какая-нибудь болезнь и если Хал Полино не пытался взять ее под контроль, она займется этим делом так, что ему придется бренчать на своей диссонансной гитаре в притонах Марса.

Она развернулась и широким шагом направилась в оранжерею, глаза пылали яростью, мышцы скул напряжены. Когда она схватилась за ручку двери, чтобы, распахнув ее, обрушить на Хала свои неумолимые вопросы, заметила фиолетовое пятно на белой краске дверного стекла. Ее страх утих, но увиденная клякса не дала умереть ярости. Кто-то вытер свой грязный палец, который служил орудием опыления вместо тампона, прямо о дверь.

Хал распахнул дверь:

– Добро пожаловать, доктор, с возвращением.

– Хал, что это за ужасные фиолетовые пятна на тюльпанах?

– Краситель для растений.

– Как! Вы пользовались красителем для опытов над моими тюльпанами, зная, что он их убивает?

– Я полагал, что они уязвимы только через корневую систему, поэтому и рискнул.

– Вы рискнули? – возмутилась она. – Что это за эксперимент?

– Это сработало, – пожал он плечами. – Если бы я и убил несколько, что бы это изменило? У нас тысячи этих тварей, и мы можем истребить их всех.

– Только через мой труп! Ждите здесь. Я хочу заглянуть в журнал наблюдений.

– Имею честь напомнить, доктор, что сегодня воскресенье, мой выходной день, – сказал он, наклоняясь, чтобы подключить электрический шнур к розетке.

– В данный момент, нет! Пожалуйста, не уходите до тех пор, пока я не проверю ваши записи.

– Слушаюсь, ма-ам. Я и сам собирался показать их вам, – сказал он почти нагло, поворачиваясь к клумбам и разматывая шнур, – но все, что вы найдете в журнале – это наблюдения. Умозаключения – здесь, – он легонько щелкнул себя по лбу, медленно и угрожающе поднимая маленький, питающийся от батарей, вентилятор.

Он отвернулся и зашагал прочь, протаскивая шнур-удлинитель по брезентовой дорожке. Это стоило ему значительных усилий, и она заметила, что мускулы его спины были хорошо развиты, как у пловца на длинные дистанции. Изгибание и раскачивание его торса было почти непристойным, и она решила вывесить на информационной доске оранжереи объявление для персонала о том, что во время работы на семенных клумбах каждый должен быть аккуратно одет.

Глава седьмая

Вначале журнал наблюдений Полино был педантичным вплоть до каллиграфического почерка. Со вторника, 24 января, спустя два дня после ее отъезда в Вашингтон, каллиграфия начала спотыкаться. Поскольку именно на этот день пришелся первый урожай семян, она простила ему связанную с этим скоропись. Он был занят опылением. Она обратила внимание на запись от двадцать седьмого: «Обнаружен сахар в нектаре. Прежде сахара не было. Должно быть, тюльпаны осознали, что пчелы – это опылители, а сахар их привлекает. Как они это установили?»

30 января Полино сделал еще одну запись, теперь уже касающуюся содержания сахара в нектаре: «Лаб. анализ показал, что теперь в нектаре 22 % сахара. Пчелы стали прилетать».

Далее записи стали более интересными с нескольких точек зрения: как научные наблюдения, как наблюдения, к науке не имеющие отношения, как ошибки в точности регистрации фактов, как неправильное использование терминологии и как просто полет фантазии. Восходящая звезда экрана читает первый в своей жизни киносценарий, подумала Фреда.

2 февраля: Пчелы не годятся! Четыре медоносные пчелы разбили головы о донные поверхности чашечек женских тюльпанов.

4 февраля: Оса отложила яйца в чашечке цветка.

5 февраля: Прибывает все больше ос. Эти будут работать. Найдено четыре мертвые оси. Они идентифицированы как Masaridae, или Мексиканские роящиеся оси, – единственный вид ос, которые кормят свои личинки медом и пыльцой.

6 февраля: Брюшко одной осы окрашено фиолетовым красителем. Пятна красителя появились на 68 тюльпанах, после чего оса погибла от переутомления. Карон-тюльпаны обучают ос думать, что они откладывают яйца.

8 февраля: Сегодня не погибла ни одна оса. Еще одна оса окрашена зеленым красителем. На яйцеводах появилось только десять пятен. Тюльпаны научили ос не урабатываться до смерти.

10 февраля: Прибывает все больше ос, не из Мексики ли? Клумбы А созревают. Клумбы В опилены. Клумбы С расцветают. Клумбы D растут. Для посадок подготавливаются клумбы Е и F.

Фреда резко захлопнула журнал и вышла в сад. Полино развалился на брезенте между цветущими клумбами С и зелеными ростками ряда D. Он поставил портативный вентилятор так, чтобы тот обдувал цветки, поворачиваясь по стоградусной дуге, и вертел головку настройки на каком-то черном ящике. Когда вентилятор дул прямо на тюльпаны, они издавали звуки флейты и пели.

– Что это? – спросила Фреда.

– Стереофонический магнитофон, обладающий очень высокой точностью воспроизведения записи, – ответил он. – Я записываю их музыку и склеиваю записи в алогичной последовательности, затем слушаю то, что получилось, и снова переклеиваю, пока не добиваюсь дисгармонии, которая мне очень нравится. Потом я записываю ноты и играю эту музыку по вечерам в пятницу и субботу в кафе Мексикали. Эти детки выдвинули меня в первые солисты среди гитаристов Фресно. Пылкие поклонники диссонансного джаза приезжают послушать мою игру из дальних мест, таких как Мадера и Динюба.

– Как интересно, – сказала она резко. – Мне, видимо, следует посетить один из ваших сольных концертов… Но сейчас, мистер Хал Полино, я хотела бы обсудить с вами вашу манеру ведения записей наблюдений.

– Доктор, – сказал он, вставая, – если я верно читаю по выражению вашего лица, это не то, что мне захотелось бы записать. Боюсь, что такая запись может повредить мое оборудование.

– Пойдемте в служебное помещение!

Она повернулась и зашагала обратно к оранжерее. Войдя, Фреда прошла к своему письменному столу, открыла журнал и, повернувшись к нему, начала с записи за 6 февраля.

– Цветы не могут «учить» насекомых «думать». Ведение научных наблюдений – это не ведение дневника абстрактных теоретизирований на диалектах другого столетия. Молодой человек, вас назначили ко мне с единственной главной целью: улучшить вашу методологию. И дело не только в неряшливом ведении записей, но и в высокомерном отношении к научной терминологии, и в полном пренебрежении к точности регистрируемых данных. Я хочу, чтобы вы поняли, что этот журнал – официальный документ; он подписывается мною и отправляется в архивы Министерства Сельского Хозяйства. Я хотела бы видеть в этой книге только наблюдавшиеся факты. Оставьте их синтез компьютерам, которые куда квалифицированнее, чем мы с вами, в смысле обладания полной совокупностью имеющихся у человечества знаний. Я хочу, чтобы в понедельник эти страницы были переписаны без каких бы то ни было упоминаний обучающих насекомых растений и любых других подобных теорий, гипотез, заумной чепухи и фантазий. Понятно?

– Да, ма-ам.

– Ну а что это за мумбо-джумбо с осами? Сядьте.

Он неловко сел.

– Я не знаю, как мне говорить об этом с вами, не упоминая о своих догадках…

– Полино, то, что вы будете говорить – не для записи. Говорите так, как вам проще. Я смогу вносить уточнения по ходу разговора.

– Хорошо, я буду говорить напрямик! Первые три дня после того, как я вытащил сеянцы наружу, я опылял их, точно следуя вашим инструкциям, с помощью медицинского тампона. Но потом я убедился, что мой мизинец гораздо эффективнее тампона, потому что не оставляет на растениях ваты. Иногда я облизывал палец, хотя этот факт не имеет научного значения И вот однажды мне показалось, что я почувствовал вкус сахара, поэтому я взял немного цветочного нектара и отправил его на анализ. Результаты лабораторных анализов там приложены.

– Это наблюдение заслуживает внимания, – согласилась она. – И все было сделано правильно.

– Работая с растениями весь день, я, естественно, держал их под пристальным наблюдением. Вы можете принимать или не принимать то, что я скажу, доктор, но экспериментировали они, а не я. Однажды, после того как нектар сделался сладким, я увидел колибри, парящую над цветком. Тогда я уже не позволял себе заносить в журнал то, что не касалось цветов, а эта колибри так и не коснулась цветка. Тюльпану не понравился вид остроконечного хоботка, и, как бы получив неожиданный удар, колибри убралась. Больше она не возвращалась. И более того, – добавил он подчеркнуто, – ни одна колибри теперь не посмеет даже приблизиться к цветку.

Категоричность его замечания позабавила Фреду, но она сдержала улыбку.

– И какая у вас на сей счет теория?

– Воздушная камера тюльпана – это своего рода резонатор Гельмгольца с высокочастотным фильтром. Тюльпан ударил птичку по голове звуковой волной высокой частоты, когда увидел, что кончик хоботка нацеливается на рыльце его пестика.

– Увидел? – спросила она.

– Почувствовал, – поправился он. – Они излучают звуки из чашечки цветка, а детекторами эха могут быть лепестки.

Этот мальчик сошел с ума, решила она. Он определенно смотрит на тюльпаны с противоречащего здравому смыслу угла зрения. Внезапно она вспомнила, что именно такой подход рекомендовал ей принять Ганс Клейборг. Возможно, Полино окажется ей полезным, несмотря ни на что.

– Пожалуй, не стоит исключать возможность использования тюльпанами механизма эхолокации, – согласилась она, – но чисто рефлекторно. Подсолнухи имеют орган локации света, однако мне не приходилось встречать «думающий» подсолнух. А что с пчелами?

– Они совершенно нормально работали на мужских цветках, но их шерстинки раздражали яйцеводы женских. Поэтому пчелам пришлось убраться.

– И появились осы, – сказала Фреда.

– Да, ма-ам. Когда я впервые заметил ос, одна из них ползла вверх по стеблю, а затем на спинке скатилась в яйцевод. Я не мог понять почему она не летит, тогда как вокруг летало несколько других. Я отнес ее к «Букашкам», чтобы они ее идентифицировали. Немного отдохнув, она снова полетела к клумбам. Тогда я окрасил одну и установил, что тюльпаны урабатывали их до смерти.

– Хал, хватит все приписывать растениям. Просто осы нашли идеальную ячейку для кладки яиц.

– Доктор, – запротестовал он, – эти тюльпаны разумны. Они нашли единственный вид ос на Земле, которые могут быть им полезны. Поняв суть процесса овуляции ос, они загипнотизировали насекомых таким образом, что те поверили, будто откладывают яйца. Некоторое количество яиц они действительно откладывали, и тюльпаны позволяли им выводиться, но осы упорно возвращались в цветочные чашечки тюльпанов очень долго и после того, как полностью завершили яйцекладку. Тюльпаны знают ос лучше меня, значит, они смышленее, чем я. И более того, эти осы откладывали свои яйца в землю тысячи лет. Менее чем за неделю тюльпаны изменили модель их поведения, на выработку которой ушли эпохи эволюции, так что они выкинули трюк вне пределов человеческого разумения. Я не методист, поэтому допускаю такое, но могу побиться об заклад, что ваш Пол Тестон знает, что эти растения мыслят. И я бьюсь с вами об заклад, что когда Пол вернется, он притащит с собой семена самой распроклятой орхидеи, какую видела эта планета.

Фреда не смогла сдержать улыбку, и Полино немного расслабился.

– Я убежден, что он прав, ма-ам. Эти орхидеи наверняка прогуливаются по ночам и занимаются ухаживаниями.

– Хал, во всем, что я от вас услышала, нет ничего такого, что было бы невозможно объяснить логически. Вы говорили об этих тюльпанах с кем-нибудь, кроме меня?

– Безусловно нет, доктор.

– Почему безусловно?

– Я не хочу нарваться на путешествие в Хьюстон без обратного билета. Сейчас я пользуюсь кредитом и доверием благодаря их музыкальным композициям. Мне нравятся деньги и слава.

– Вы, кажется, опасались, что эти растения придется уничтожить.

– Я думаю, они опасны. Они умеют приспосабливаться, а Земля для этих оторванных от дома деток – легкая пожива… Они смогут ликвидировать птиц, земляных червей и всех насекомых, в которых не нуждаются.

– Но на это уйдут сотни лет.

– Это их не тревожит.

– Но они не смогут ликвидировать нас.

– Вы правы, ма-ам, – сказал он, – не думаю, что они могут повредить нам... Но вот если Пол притащит орхидеи и те заключат союз с тюльпанами, тогда берегись! Орхидеи легко могут разделаться с человеком.

– Вы хотите сказать, что жизнь Пола в опасности?

– Отнюдь нет, доктор. Орхидеи не поднимут свои завитки на Пола.

– Почему вы в этом уверены, Хал?

– Спасибо за то, что вы называете меня «Хал», доктор, – явно довольный, он широко улыбнулся. – Орхидеи будут оберегать Пола, потому что он – единственный из рода людей, который у них есть, и они хотят изучить его.

Воскресной беседой с Халом началась неделя изменения отношений к Фреде, потому что холодность Гейнора становилась все более заметной. В столовой руководящего состава, здороваясь с ней, он все меньше и меньше задерживался около ее столика, зато руководителям других подразделений стал уделять гораздо больше внимания. Из-за его ставших короткими приветствий ее акции упали на два пункта. Когда в четверг он не пригласил ее за свой столик во время ленча, на это обратили внимание другие администраторы, и акции Фреды упали еще на три пункта.

Четверг оказался особенно плохим днем. Хал предсказывал на этот день второй урожай семян на клумбах А, но его прогноз не оправдался. В пятницу Хала все еще мучили переживания, зато курс акций Фреды немного улучшился. Капитан Баррон возвратился из Вашингтона, и вместе с коммодором Майнором они сидели за ленчем за ее столиком. Сразу четыре пункта вверх!

– Капитан Баррон, – сказала она с хитринкой в голосе, – по правде говоря, я удивилась, узнав о том, что ваши мальчишеские годы прошли среди собак-ищеек Арканзаса.

– Адмирал Крейтон шлет вам свои извинения, Фреда. Его адъютант ему неправильно доложил… Но я тоже был поражен тем, что, найдя мое имя в списке противников, вы все же взялись представлять ходатайство.

– Доктор Гейнор полагал, что побрякушки моего туалета можно противопоставить золоту Флота. Против палаша мы вышли с рапирой.

– Коммодор, – сказал вдруг капитан Баррон, – не приходилось ли вам бывать на Карстоне-6?

– А-а, да, – кивнул коммодор. – Увальни.

– Полноте, джентльмены, – сказала Фреда, – какие еще увальни Карстона-6?

– Это гигантские слизняки. Они разгуливают среди густой листвы тропиков планеты, – сказал Майнор, – поедая все, что попадается им на пути.

Ни одного из офицеров нельзя было упрекнуть в том, что они сплетничали. Они не назвали имен, но Фреда поняла, что у нее есть союзники. Они были из другого лагеря, и ее отвергли свои сторонники, но остались клумбы тюльпанов, и эти тюльпаны утоляли боль обиды. Клумбы А, отяжелевшие от семян, имели теперь мало времени на музицирование, зато группа клумб В продолжала петь с вожделением, и она вдруг поняла, что торопится покончить с ленчем, чтобы расстелить надувной матрац подле тюльпанов и, растянувшись на нем, слушать их мелодии и смотреть на плывущие в небе облака.

Большую часть недели Хал раскатывал полотнища брезента для улавливания семян и готовил клумбы Е и F к посадке. Он то и дело наклонялся над клумбами А и, указывая на прямоугольники вскопанной им земли, находящиеся на солидном расстоянии от цветов, говорил:

– Вон ваша цель, девочки. Стреляйте точно. Я не хочу заниматься после вас уборкой. И прицеливайтесь так, чтобы расстояние между семенами было ровно пятнадцать сантиметров. Мне бы не хотелось целую неделю прореживать ростки.

По его расчетам, второй урожай ближайшего к оранжерее ряда А опаздывал. Выброс семян из стручков должен был произойти в четверг. Во второй половине дня в пятницу Фреда стала подбивать Хала вырвать один беременный женский цветок и рассечь семенной стручок, но тот запротестовал:

– Нет, ма-ам. Я посадил их в строго геометрическом порядке. Вы можете его нарушить. Они проделают все что надо сами. Температура на этой неделе в среднем примерно на четыре градуса ниже, чем на предыдущей, а они чувствительны к температуре.

– Примерно на четыре градуса! – воскликнула она. – Деталь настолько важная, что здесь не должно быть никаких «примерно». Сейчас же дайте мне точные цифры.

Удрученно кивая головой, Полино отправился в оранжерею рисовать график температуры. Неделя, окончившаяся четвергом 9 февраля, была на 3,8° теплее, чем следующая за ней. В пятницу не было выброшено ни одного семени.

В субботу у Хала был выходной, но она застала его, гибкого, с обнаженным торсом, за разметкой следующих клумб, которые мистер Хокада должен был вскопать в понедельник. Она вошла в помещение, чтобы сделать выписки для своей монографии, а когда вышла, увидела, что он уже закончил работу и вышагивает по расстеленной перед рядом А брезентовой дорожке, беспокойно озираясь, чтобы успеть заметить первые несущиеся по воздуху семена. Его встревоженное лицо вызвало у нее улыбку.

– Хал Полино, – крикнула она, – вы производите впечатление отца, ожидающего ребенка!

– Какой, к черту, отец, – взорвался он. – Меня всего ломает. Ни одна оса не сможет оценить по достоинству, через что проходит мужчина, чтобы произвести на свет ребенка. Какая сегодня температура, доктор?

– Двадцать четыре.

– Давай, поднимайся. Поднимайся! – вопил он, взывая к температуре воздуха, и шагал по дорожке со сложенными за спиной руками, то и дело наклоняясь и свирепо вглядываясь в тюльпаны. Он вдруг стал похож на старика.

– Где осы? – крикнула она, разворачивая надувной матрац.

– Тюльпаны держат несколько штук в резерве, видимо, на случай необходимости подать сигнал приземления остальному осиному флоту, который курсирует где-нибудь по соседству. На этой стадии игры они не нужны тюльпанам. Кроме того, их могут зашибить летящие семена. Но ничего не происходит.

В саду шевельнулся ветерок, и ряд В очень мелодично заиграл на флейтах.

– Они пытаются подбодрить вас, Хал.

– Лжецы, бездельники, сачки, – брюзжал он клумбам А, раскачивая тяжелые тюльпаны.

К двум часам дня температура упала еще на один градус, и от океана пришел фронт холодного влажного воздуха.

– Родов сегодня не будет, Хал, – крикнула она. – Разве что я сделаю кесарево сечение.

– Вы не акушерка, – крикнул он в ответ. – Кроме того, они рожают по восемь за раз четырьмя рядами.

– Вспомните умерший женский тюльпан. Растение выбросило их само.

Он подошел к ней вплотную и посмотрел сверху вниз.

– Дайте им еще один день, – сказал он.

– Полино, вы утверждали, что теми семенами растение целило в горшочек. Вот подходящий случай продемонстрировать прагматический эмпиризм. Чтобы сохранить ваш геометрический порядок, мы можем посадить сеянец на место вырванного цветка.

– Доктор, вы жаждете крови. В интересах науки вы готовы убить маленьких девочек.

– Полноте, Хал. Вы вроде бы питаете ненависть к этим созданиям.

– Доктор, в своей совокупности эти цветы меня не волнуют, но каждый цветок нравится мне как индивид.

– Тогда, памятуя о своем безразличии, вырвите из совокупности всего один.

– Рвите сами, – сказал он безучастно, – вы ведь жрица науки.

– А вы – мокрая курица, – обозвала она его одним из его же эпитетов двадцатого столетия и наклонилась над росшим на краю клумбы женским тюльпаном, чтобы вырвать цветок. Именно в тот момент, когда она вырывала растение из земли, из его воздушной камеры послышался вздох, похожий на мягкий хлопок далекого взрыва, точь-в-точь такой же, как она слышала, когда в тот вечер срезала пластинчатый лист с тогда еще живого женского тюльпана. Она вдруг порадовалась, что Полино, закрыв глаза руками, стоял в драматической позе вне пределов слышимости. Он написал бы целую диссертацию об этом звуке, положив его в основу разного рода легковесных теорий и бредовых домыслов, призванных доказать, что у этих растений есть эмоции.

– Дело сделано, – сказала она. – Уже можно открыть глаза.

– Убийство, отвратительное убийство, – воскликнул он, направляясь к тюльпану, который она положила на брезент. Вздувшийся стручок треснул по одной из бороздок для выброса семян, и сквозь трещину виднелось восемь расположенных в ряд крошечных зернышек, но стручок не подавал признаков жизни. Ногтями больших пальцев она раскрыла стручок по бороздке, чтобы лучше разглядеть их.

– Они выглядят не менее зрелыми, чем те – из погибшего цветка, которые недозрели, но дали всходы.

– Но она не выбросила их в предсмертных родовых муках, – недовольно проворчал он.

– То растение умирало медленной смертью, – сказала она.

– Вы правы, – согласился он. – И она знала, что умирает. Эта не ожидала смерти. Она вам доверяла.

– Я уверена, что, как только стебель станет подсыхать, семена начнут выстреливаться.

Он на минуту задумался:

– Когда я прореживал клумбы и складывал ростки в ведро, они не сохли… Слышите!

Легкий ветерок зашевелил сад, возбудив воздушные камеры тюльпанов, и те стали издавать чуть слышный шелест, который был подобен эху предсмертного вздоха вырванного ею женского цветка. Воздушные камеры многих тюльпанов зазвучали в унисон, и это звучание становилось все сильнее и делалось похожим на плач с оттенками жалости и грусти. Каждый тюльпан передавал этот звук соседнему, и вздох то разрастался, то затихал в завываниях печали и горя. Фреда подняла на Хала озадаченный взгляд, когда он медленно, без тени богохульства, а лишь с сожалением в голосе произнес:

– Господи!

Ветер стих, но звук все усиливался.

Он превратился в безысходное рыданье, и Фреда почувствовала, как ее коснулась печаль детства с его мучениями под вязами, пронизала какая-то квинтэссенция горя и жалости, острая и очень личная, но вместе с тем жгучая и поистине вселенская, словно это была печаль всех детей на свете. Ей казалось, что душа, подобно стелющемуся туману, втягивается в какие-то тоннели, ведущие в пустоту, где ее ожидает абсолютное ничто, не жизнь или смерть, не радость или боль, а лишь пустота вечности. А звук все усиливался и усиливался, он превращался в неизбывный вой по покойному, становился пульсирующей болью многократно умноженного страдания, и пустота разверзалась все шире и шире.

– Остановите их, Хал!

Он упал на колени и закричал, обращаясь к тюльпанам:

– Она не знала! Прекратите! Она не знала!

И звук пропал.

Фреда тяжело опустилась на брезент, ее трясло, голова упала на сложенные на коленях руки. Эхо страдания еще звучало в ее мозгу, когда над ней наклонился Хал.

– Я чувствую себя так, как в ночь смерти матери, – сказал он. – Они оплакивали умершую.

Он положил руку ей на плечо. Это был непроизвольный жест братства и гуманизма, и она была признательна ему за это. Сидя возле нее на корточках, он очень долго ничего не говорил, потом, обняв за талию, сказал;

– Пошли, Фреда. – И повел ее в служебное помещение. Она ясно сознавала, что его рука обнимает ее, и была благодарна ему за это прикосновение. Из пустоты пространства и времени пришло горе, которое касалось и ее, донесся плач по умершим вселенным, и ее собственные заботы потерялись в необъятности этой печали.

Хал помог ей добраться до стула перед ее рабочим столом; она слышала его шаги за спиной, когда он направился к своему столу, смутно осознавала, что он делает запись в журнале наблюдений, потом услыхала, как захлопнулся журнал, как захрустела восковая бумага. Когда ощущение грусти стало покидать ее, когда она смогла немного отрешиться от горя тюльпанов, до ее слуха стал доходить его бархатный голос, напевавший какую-то элегию двадцатого столетия; он пел тихо, но чисто, и она ловила каждое слово:

 
Палаты храма сердца моего,
Где в каждой светлый образ твой живет,
Темны печалью вечной по тебе.
 

Эта песня была такой проникновенной и так кстати, что она невольно обернулась и стала пристально смотреть на него. Она видела, как он принес тюльпан и положил его на восковую бумагу, которую используют продавцы цветов, как он сложил бумагу, подогнув края, чтобы тюльпан оказался внутри получившегося кулька. Она наблюдала, как Хал взял кулек с цветком обеими руками и благоговейно понес его за дверь на солнечный свет, в котором он не будет больше блистать, на свежий воздух, в котором ему не суждено больше петь. Было покончено и с песней, и с певцом. Оставшись одна, Фреда уронила голову на стол и заплакала, не сдерживая слез. Она была рада, что Хал не предложил ей участвовать в похоронах.

Он вернулся через пятнадцать минут; она уже вытерла слезы и привела в порядок лицо. Он тяжело опустился на стул перед своим рабочим столом и вместе со стулом повернулся к ней.

– Вы не должны огорчаться, доктор Карон. Что сделано, то сделано, и не может быть переделано.

– Зовите меня Фреда, Хал, – сказала она.

– Они разговаривали с нами, Фреда.

– Да, они с нами общались. Горе универсально, так же как всюду во вселенной дважды два – четыре.

– Это так. Но ведь они общались. Я бы хотел, чтобы вы дали разрешение послать некоторые из моих лент в Бюро Лингвистики для анализа на наличие в них повторяющихся или периодически повторяющихся фрагментов записи.

– Чтобы установить, общаются ли тюльпаны друг с другом? – спросила она.

– Между нами говоря, да. «Я бы хотел, – напишу я в письме, – чтобы прилагаемые ленты были проанализированы на предмет наличия в записях музыкального диссонанса». Думаю, удастся получить результаты такого анализа и не нарваться на то, чтобы нас обоих отправили в Хьюстон.

– Как вы наивны, Хал. Я ведь сразу поняла, чего вы хотите. За то время, пока ваш запрос пройдет по Каналам в Министерство Сельского Хозяйства, из него в Министерство Здравоохранения, Образования и Социального обеспечения, а оттуда в Лингвистику, о нас с вами уже пойдет дурная слава, а наше Бюро станет посмешищем для всех министерств. Нашим карьерам придет конец, наши репутации будут загублены, честь – запятнана.

– Я воздаю честь только одной чести – честности, – сказал он. – А самый верный путь обесчестить себя – забота о собственной репутации. Если что-то стоит того, чтобы в него верить, то за это что-то стоит бороться.

– А-а, да, – кивнула она. – Меня тоже посадили на этот вертел в Вашингтоне.

– Если вы имеете в виду станцию Гейнора, то все вы боролись за памятник Гейнору; если вы верили в это, – добавил он с горечью, – значит, вы бесчестны от рождения.

– Я была согласна с политикой администрации и вышла с этим ходатайством по своей воле, – вспыхнула она, – но я не желаю обсуждать административные материи.

– Я и не собирался, – сказал он, – но если наша цель – истина, не имеет значения, получим мы одобрение аппарата или нет. Если мы правы, то мы правы не для администраторов, а для вечности, и пусть они катятся ко всем чертям. По моему не раз перепроверенному убеждению, – загорелся он, – эти болваны-лизоблюды… Но я не желаю обсуждать администраторов. Все, что мне нужно, – это информация банков памяти лингвистических компьютеров. Если вы подпишете письмо, они будут обязаны удовлетворить мой запрос. Если лингвисты обнаружат какой-нибудь закономерный кусочек записи, я куплю подержанный экземпляр «Криптоанализа» и сам его расшифрую… Если я обнаружу то, что надеюсь найти, никакой бюрократ в мире не сможет оспорить, или унизить, или запретить теорию коммуникации растений Карон-Полино.

Он вторгся в ее храм, подверг, как менял, бичеванию ее жрецов, и она больше чем наполовину согласилась с ним. Он показал ей, что ее амбиции заслуживают осуждения, и она чувствовала себя посрамленной. Он связал ее имя со своим в каком-то нелепом словосочетании вроде «Теории относительности страстей Эйнштейна-Валентино», однако его идея могла оказаться ключиком к ее кабинетной должности.

Эта идея таила в себе и опасности, и сейчас ее беспокоило в ней то, что связано с опасностями. Вне зависимости от того, насколько правомерно презрение этого юноши к властным структурам, они пока обладают властью. А осмеяние – это самое смертоносное оружие бюрократии.

– Я не позволю вам отправить такое письмо. У нас нет никаких доказательств в поддержку такой теории, а в точной науке нет места интуиции. Недостаточно «интуитивно чувствовать», что тюльпаны общаются; необходимо показать, как они это делают.

– Но я ищу доказательства только…

– Базирующиеся на голой интуиции, – оборвала она. – Вам необходимы доказательства, чтобы оправдать человекочасы Бюро Лингвистики, которые будут затрачены на анализ лент. Я отправлю ваш запрос, только когда он будет подкреплен доказательствами.

– Да, ма-ам.

– Вы слишком много пережили, Хал, вышагивая по приемному покою нашего родильного отделения. Убирайтесь отсюда и отправляйтесь играть на вашей гитаре.

– У вас тоже стрессовое состояние, – улыбнулся Хал. – Почему бы вам не спуститься с пьедестала и не расслабиться в Мексикали, слушая диссонансные ритмы Эль-Торо Полино?