Текст книги "Опылители Эдема"

Автор книги: Джон Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Как же это мне самой не пришло в голову, доктор, – сказала она искренно. – На ручном опылении он будет так занят, что у него не останется времени для высиживания этих своих мрачных фантазий.

Это заявление тоже было искренним. У Хала Полино не будет времени для разжигания неприязни к планете Флора. Всю мощь своего антагонизма он должен перенести на свою работодательницу. Пророчество настенных надписей сбылось досрочно: они еще не отправились в Вашингтон, а Чарли уже «сделал что-то» с Фредой.

Реакция Полино была точь-в-точь такой, какую она ожидала – огорчение и разочарование; но она была готова выдержать его сердитый взгляд.

– Это административное решение, мистер Полино, и вам остается только подчиниться. Я признаю, что это неприятная работа, но она необходима, и следующие две недели вы будете работать один. Все тридцать семян, которые вы собрали на полу, плюс тридцать два, присланные Полом, дали прекрасные ростки. Тюльпан, который я вынула из горшочка, кажется, прижился в открытом грунте, поэтому я уверена, что вы сможете высадить сеянцы в грунт в ближайшие день-два. Если они смогут адаптироваться к земным условиям и суточным колебаниям температуры, в ближайшие две недели объем вашей работы будет расти, как снежная лавина, и вместе с тем она будет становиться все более ответственной.

– Как снежная лавина – это очень точно, доктор. Она меня завалит.

– Вы встаете в некорректную позу! – оборвала она. – Если эти растения адаптируются, вы прибавите красоты земной флоре.

– Если так, доктор, то лучше прямо сейчас внести коррективы в мою позу. – Он почти грубил. – Если эти скоты адаптируются, у меня не будет времени ее исправить.

– Пункт первый, я хочу, чтобы в журнале наблюдений был зарегистрирован каждый факт, имеющий отношение к Карон-тюльпанам, внесено время каждого наблюдения, записаны барометрическое давление и показание термометра на этот момент времени, отмечено любое погодное явление, которое оказало воздействие на цветы. – Он уставился на нее обиженными желтовато-коричневыми глазами, и она сказала немного мягче: – И мне не нужны записи в стихах!

Он широко улыбнулся в ответ на ее остроумную шутку и стремительно направился к выходу, напевая:

 
Он занят, как пчела!
Кто занят, как пчела?
Несчастный опылитель, я!
 

Чтобы им управлять, подумала она, надо быть твердой и авторитетной. И она не потерпит никакой фамильярности от студента, который дважды напился в ее присутствии.

– Еще один пункт, мистер Полино, – сказала она, и он обернулся. – Этот телефон только для деловых разговоров.

– Да, ма-ам, да.

Поездка в Вашингтон началась для Фреды удачно, главным образом по той причине, что в аэропорту Бейкерсфильда к их группе присоединился доктор Ганс Клейборг. Это был подвижный человек маленького роста; его мозг был так напичкан острословием и идеями, что волосы на его голове стояли торчком от насыщения статическим электричеством, которое вырабатывал этот мозг. Как только их представили друг другу, он сообщил ей, что это шведско-ватусийская прическа, которую он выбрал, чтобы отвлекать внимание от своих красивых зубов. Когда она заметила, что его зубы кажутся ей безупречными, он их вынул и, протянув ей, предложил рассмотреть поближе. Этот поступок успокоил и позабавил ее: с ним не скучно, и он так стар, что не представляет опасности для ее здоровья и благоденствия.

Ей также было приятно, что доктор Беркли отказался от своей недавней позиции, хотя он составил всего лишь нейтральные выводы о психологическом воздействии Флоры на человеческое существо.

– Кое-какие оговорки об этой планете я оставил при себе, – сказал он ей во время полета. – Но они намного весомее, чем то, что я держу про себя о Земле. Юный доктор Янгблад составил такую – полную энтузиазма – записку несколько в другом направлении, что убедил меня. Открыто не осуждая мое мнение об опасности охлаждения чувств к Земле на этой планете, он утверждает, что великолепно выполненные декорации – его, а не мои слова – могут выправлять свернутые шейные позвонки звездолюбов-мечтателей. По существу, он рекомендует Флору в качестве санатория для этих шеекрутов... Я дам вам почитать его докладную записку.

Фреда была удивлена тем, что в Вашингтонском аэропорту их ожидали репортеры и что их поторопились отвезти в Палату Сенатских Слушаний для встречи с членами Комитета в присутствии прессы. Ее очаровал сенатор Хейбёрн, председатель Сенатского Комитета по классификации планет.

– Я бы рекомендовал держать молодую леди-консультанта афинян на заднем плане, – сказал он всем присутствующим, большинство которых были газетчиками. – Потому что в этом Комитете я действую в качестве адвоката дьявола и боюсь, что не справлюсь со своими обязанностями в присутствии ангела.

Сенатор Хейбёрн распространял вокруг себя ауру добросердечия. Его большие добрые глаза, медленные движения рук, массивная голова с львиной гривой волос прекрасно гармонировали с его голосом. Она никогда не слышала другого такого же: низкий, хорошо поставленный, он наполнял зал резонирующим рокотом сыплющейся гальки. Доктор Клейборг говорил потом, что у него осталось впечатление рева туманного горна сквозь бархат, но Беркли сказал, что во рту у сенатора, по-видимому, была манная каша.

Реакция прессы напугала Фреду. Замечание Хейбёрна об афинянах исподволь внушало мысль, что где-то здесь должны быть и спартанцы. Из газет она вычитала, что спартанцы – это сенаторы-южане, члены Комитета, которые противились открытию любой новой планеты для колонизации, потому что постоянное истощение людских ресурсов отрицательно сказывалось на их штатах в большей мере, чем на других. По существу, они боролись за сдерживание роста заработной платы своих кухарок, и Фреда решила, что такая позиция никуда не годится: однако мнение газетных комментаторов почему-то раскололось. Некоторые – даже северяне – поддерживали спартанцев.

Она полагала, что слушание будет проходить по-джентльменски в тесном кругу, где доктор. Гейнор всего лишь представит свое ходатайство. Опубликование отчетов сектора Эйбл было воспринято газетчиками едва ли не как запрещенный прием; даже стала формироваться оппозиция. Во второй половине дня на первом предварительном слушании юрисконсульт Комитета потребовал четырехдневной отсрочки для подготовки материалов стороной, выступающей против постоянной научной станции на Флоре. Фреда спросила доктора Клейборга, который, как ей казалось, хорошо разбирался в политике, почему кто-то должен быть против организации станции.

– Просто создается прецедент, – объяснил он. – И Организация Объединенных Наций, которая обычно действует по принципу прецедента, сделает его – под давлением русских – общепринятым. Русские уже отгружают с Земли своих диссидентов-узбеков, которые домогаются местного самоуправления.

Фреда отметила про себя, что для обоснования отсрочки речь Хейберна была слишком длинной, если учесть единственный ее лейтмотив «способствовать непрерывному диалогу между теми, кто „за“ и кто „против“, который делает эту страну великой».

– Он имеет в виду монолог, – шепнул ей Клейборг, – Хейбёрна подпустили к зерновому закрому южан, а это не хуже северного сена.

В отеле афиняне устроились в зарезервированном для них кабинете в обеденном зале, чтобы выработать стратегию. Доктор Гейнор – Фреда никогда не говорила ему «Чарльз» – отсрочкой был разочарован:

– Я надеялся протолкнуть свое ходатайство прежде, чем успеет организоваться оппозиция.

– Чарли, – фыркнул Клейборг, – линия фронта существовала еще до того, как Рэмзботем-Твэтуветем засек Флору своим телескопом.

– Может быть, нам следует запасти какой-нибудь резервный довод, – сказал Беркли, – что-нибудь не чисто научное, а такое, что разбудило бы сострадание в сердцах комитетчиков.

– Что, если дать ход идее доктора Янгблада, – предложила Фреда, – об использовании Флоры в качестве санатория для страдающих охлаждением чувств к Земле. По крайней мере, там они не разобьют коленную чашечку, если упадут, бродя по ночам.

– Мне бы очень не хотелось давать молодому спруту поднимать голову, – сказал доктор Беркли, – но, Чарльз, вы, кажется, прониклись к нему доверием.

– Как к потенциальному администратору, Джим, – сказал Гейнор. – Не мне судить о его профессиональном ноу-хау.

– Если вы пойдете по этому пути, – вмешался Клейборг, – у меня есть про запас настоящий козырь – Розенталь. Его держат в Сант-Элизабет, а ведь до того, как он стал глазеть на звезды, Рози был баловнем Хейбёрна.

– Откровенно говоря, я бы предпочел обойтись без космического умопомешательства, – сказал Гейнор, – а вы как думаете, Джим?

– Это будет равносильно шоку. Насколько я помню, он был блестящим оратором, пресса обожала его и сделала популярным.

– Смотря какую прессу вы имеете в виду, – задумчиво сказал Гейнор. – С официальной прессой он не всегда ладил.

– Но с радикальной жил душа в душу, – сказал Клейборг. – Властью в Вашингтоне обладает только эта пресса.

Фреда вдруг поняла, что они говорят о Генри Розентале, бывшем министре Космических Дел, содержащемся последние пять лет в Сант-Элизабет, где он грезит вознесениями в Космос.

Приверженный идеям морального совершенствования и обладая высоким чувством долга, Розенталь, будучи министром, не покидал капитанские мостики космических крейсеров, пока не валился с ног; там он и приобрел эту страсть к неизведанному благоговейному трепету перед расстояниями, которую называют по-разному: космическим помешательством, космическим восторгом и ослаблением привязанности или охлаждением чувств к Земле. Розенталь даже попытался совершить невозможное для такой заметной фигуры, как он, – покинуть Землю, и был задержан, когда прятался в звездолете.

К сожалению, правительство все испортило. Сразу же после того, как пресс-секретарь президента объявил об уходе Розенталя в отставку «по личным мотивам», в радикальной прессе появился снимок, сделанный в момент его выхода из корабля под конвоем двух патрульных береговой охраны; его голова была закинута назад в манере, характерной для шатающихся по ночам шеекрутов. Фотография, сделанная сверху, запечатлела задумчивость и тоску в его глазах с такой остротой, что Фреда помнила этот взгляд и сегодня; запомнила она и подпись под фотографией: «Он похож на глядящего в небо больного орла».

– А как у Рози., э-э-э… эта странность? – спросил Гейнор Клейборга.

– Он ведет себя совершенно нормально в течение достаточно длительных промежутков времени, – ответил Клейборг, – особенно если никто не вспоминает при нем о звездах и ночи. Джим мог бы пойти со мной утром в Сант-Элизабет и удостовериться в его уравновешенности. Если Рози проявит добрую волю, Джим не будет возражать, а вы дадите добро действовать, то получите вашу станцию Гейнора, а я – своего энтрописта в ее штате.

– А разве может быть официально принято то, о чем заявит психически ненормальный человек? – спросила Фреда.

– Это не официальное слушание, – пояснил Гейнор. – Мы просто попытаемся уговорить Хейбёрна. Добро, Ганс. Но если Розенталь согласится выступить на нашей стороне, его аргументация ни в коем случае не должна выглядеть отражением официальной позиции Бюро.

– Я могла бы вместе со своими доводами представить и мой тюльпан, – сказала Фреда, – это поможет убедить Хейбёрна.

– Фреда и ее говорящий тюльпан, – сказал Гейнор, похлопав ее по руке с задушевностью доброго дядюшки.

После этого стратегического совещания она отправилась к себе в номер почитать, но ее мысли все время возвращались к прикосновению руки Гейнора и возникшему у нее от этого отвращению. Она ожидала неминуемого легкого стука в дверь или телефонного звонка так, как если бы следила за неотвратимо приближавшимися кинжалами Железной Девы. Если Гейнор приступит к интимным маневрам, скрыть отвращение к его прикосновениям она не сможет. Она пыталась думать о нем как о Короле-лягушонке, но ее ум отверг эту уловку. Она встала и заходила по комнате. Коснись рука Гейнора ее бедра, и все, ради чего она работала, – председательское кресло в Бюро, перевод в Министерство, а потом и членство в Кабинете, – потонет в пронзительном визге отвращения и страха, который будет невозможно выдать за проявление восторга.

Она зашагала решительнее, негодуя, что какие-то нацарапанные на стене туалета каракули сводят ее с ума. Гейнор женат, у него трое детей, он выставлял напоказ свое платиновое обручальное кольцо при малейшем удобном случае: такие мужчины – хуже всего! Ладно, решила она, просто скажу ему, что подхватила проказу.

Цепляться за соломинку проказы было настолько нелепо, что Фреда рассмеялась и на время расслабилась. Именно в тот момент, когда она развеселилась по-настоящему, зазвонил телефон.

Она вскочила и бросилась к аппарату, но остановилась, дожидаясь, пока он прозвонит второй раз. Ей хотелось хотя бы дать ему понять, что она не неслась к телефону, сгорая от нетерпения.

Она подняла трубку, намереваясь изобразить воркование, но получилось только кваканье:

– Говорит Фреда Карон.

– Привет, Фреда. Это Ганс Клейборг, меня интересует ваш тюльпан. Не пропустить ли нам по стаканчику на ночь в рандеву-баре?

– Ганс! Можете ставить на вашего доброго ослика – я мигом спущусь!

– Что вы будете пить? Я иду заказывать.

– То же, что и вы, но мне – двойную.

Ганс ждал ее в угловой кабинке, он сказал:

– Говорят, у вас есть тюльпан из другого мира.

– Да, есть. Но сейчас он на станции под Фресно.

Его восхитило ее описание Карон-тюльпана. Смакуя второй стаканчик на ночь, она рассказала все о Поле и его орхидеях, Хале и его деревьях и о том, что оба они подозревают существование на планете заговора. С широко раскрытыми глазами, заряженный статическим электричеством сверх всякой меры, Ганс не мог вымолвить ничего, кроме:

– Удивительно!.. Неслыханно!.. Грандиозно!

Ганса, так же как Пола, озадачила загвоздка с опылителями орхидей.

– Я воспользовался бы той же методикой, что и Пол, и метод дедукции у него точно такой же, как у меня; но при такой алогичной несообразности факты сами собой не получатся. Да и ваша идея хороша. Это же надо, изучать тюльпаны и подвергать компьютерному анализу все данные, которые будут получаться на протяжении семи поколений!

Когда она закончила свой рассказ и они принялись за третью порцию, Ганс, захлебываясь в потоке собственных слов, стал говорить о том, как пришел к изучению энтропии:

– Я потерял так много запасенной энергии, гоняясь за женщинами в молодости, что у меня возник интерес к энергии как своего рода вещи в себе.

Он силился объяснить ей причину, по которой в прошлом веке поднялась суматоха из-за звезд, взрывающихся в соответствии с законом Гольдберга об убывании энтропии, но она не могла разделить его страх перед гибелью звезд. Что из того, что жизнь вселенной стала бы короче на пятьдесят миллиардов лет? Как сказал бы ее психиатр, она не в состоянии соотнести себя с пятьюдесятью миллиардами лет. Если бы до конца этой недели погасло несколько тысяч звезд, то ведь остались бы еще миллионы.

Ее больше удивило согласие Ганса с Халом в том, что растения Флоры могут оказаться более разумными, чем человек, но он совершенно укокошил ее предположением, что орхидеи Пола развивались не к ходячим, а, наоборот, от ходячих видов.

– Это тот мотив, который движет моим желанием иметь на Флоре энтрописта. Некоторые надеются научиться рассчитывать гибель солнц с точностью до одного дня, но подобные надежды гибельны для энтрописта, потому что они неосуществимы. А эти растения знают о своем умирающем солнце по ослаблению квантового скачка в их хлорофилловом процессе, и они могут подготавливать свои виды к тому, чтобы пережить долгую зиму смерти и выдержать жар нового рождения их мироздания.

– Вы мыслите, как Хал Полино, – сказала она.

– Да. Мы, в Санта-Барбаре, часто прибегаем к интуитивным подходам, – сказал он. – Человеческое существование, как мы знаем, не может сохраняться при гибели и новом рождении вселенных; но мы работаем над этой проблемой, даже пошли на захоронение капсул со стабилизированными аминокислотами на глубине полутора километров в пустыне Сахара. Шансы, что хоть одна из этих капсул выскочит на поверхности еще нерожденного океана какой-нибудь планеты, где очутится осколок того единственного, что даст толчок эволюции на следующем цикле творения, – это невозможные шансы. Но мы, в Санта-Барбаре, занимаемся именно невозможностями.

– Вот куда уходят деньги налогоплательщиков, – прервала его Фреда. – В дырку в земле.

– Семена могут выжить, – продолжал он жевать свою жвачку, – если бы нам удалось изобрести оболочку для человеко-зерна…

– Теперь вы глаголете, как Пол Тестон! – воскликнула она и по настоянию Ганса пересказала, слегка кое-что подправив, теорию Пола о выживании орхидей.

– Мне думается, у него в это время появились кое-какие странности, – заключила она, – но все странности относительны. Человеко-зерно, ха-ха!

– Кстати, о зерне, – сказал Ганс. – Вы слышали об индианке с Севера, которая продавала свои прелести за пять долларов или пинту кукурузных зерен?

– Это звучит, как затравка для шестой порции, – сказала Фреда, – а я уже и так перебрала на одну свою норму – четыре… Уже два часа! Доктор Гейнор может сделать проверку постелей.

– Если Гейнор делает проверку постелей в два часа ночи, – сказал Ганс, поднимаясь, – то Фреде Карон лучше побыть под кроватью.

Они поддерживали друг друга по пути к лифту и внутри него. Из лифта, прежде чем уплыть выше, Ганс пожелал ей доброй ночи. Он говорил, что потеря энтропии потребовала, чтобы он отдался ей целиком. С четвертой попытки ей удалось попасть ключом в замочную скважину, но до постели она добиралась как бы идя галсами против ветра и при этом размышляла о странном открытии: после четырех коктейлей или четырех бокалов вина у нее исчезало отвращение к прикосновениям. А что должно быть после пятой, вяло спрашивала она себя. Обратная реакция?

Она проснулась почти в полдень с чувством отвращения к собственной лени, но потом сообразила, что в Калифорнии еще нет и восьми часов. Все же она поспешила одеться и, спустившись в скоростном лифте на главный этаж, бодро зашагала через холл к обеденному залу. Когда она подошла к кабинету афинян, все трое мужчин были в сборе, но доктор Гейнор беседовал с репортером из «Вашингтон-пост», а Ганс и Джим хмуро поздоровались с ней, едва кивнув. По их мрачному настроению она предположила, что либо Розенталь оказался в состоянии ремиссии своей болезни, либо отказался выступить на их стороне. Это опасение улеглось, когда она услыхала, как Гейнор сказал репортеру, что они очень обрадованы согласием бывшего министра Космических Дел Генри Розенталя высказаться в пользу объявления Флоры открытой планетой. При этом он несколько раз повторил, что какое бы мнение ни высказал Министр, оно будет его собственным и не имеет никакого отношения к мнению Бюро Жизни Экзотических Растений.

Когда репортер поблагодарил Гейнора и удалился, доктор Беркли взял экземпляр вашингтонской «Пост-хоул», лежавший рядом с ним на стуле, и протянул Фреде. Через всю первую страницу крикливо отпечатанной газеты проходили строки заголовка: «Спартанцы призывают Флот бороться против Флоры». Три колонки под заголовком занимал моментальный снимок, на котором были Гейнор и его сторонники, спускавшиеся по трапу самолета, – ее фотограф запечатлел в три четверти оборота, не в самом выигрышном ракурсе – и под ним была подпись: «Портрет четырех ягнят перед стрижкой».

Она пробежала глазами текст. Не кто иной, как адмирал Крейтон, начальник Дисциплинарного Управления Флота, вызвался выступить против открытия Флоры для размещения постоянной научной станции. Его консультантом, прочла она с удивлением, был Филип Баррон, командир «Ботани», космического корабля Соединенных Штатов.

– Почему, ведь капитан Баррон был очарован планетой!

– В этом и состоит ее грех, – сказал Клейборг, – Баррон там был. Если он даже не скажет ни слова – а он, вероятно, и не будет говорить – одно его присутствие нам повредит. Он находится в положении человека, свидетельствующего против собственной жены, из чего без слов ясно, что означенная леди – потаскушка.

– Если Розенталь скажет то же, что он говорил нам с Гансом, – сказал доктор Беркли доктору Гейнору, – я порекомендовал бы вам, Чарльз, нажимать на психологические факторы. Бейте Флот там, где он не сможет дать сдачи.

– Ганс, насколько коротка эта дружба между Розенталем и Хейбёрном, о которой вы говорили? – неожиданно спросил Гейнор.

– Рози изучал юриспруденцию, слушая Хейбёрна в Северной Дакоте, – сказал Ганс, – он был любимчиком Хейбёрна, стал организатором его предвыборной кампании в сенаторской гонке. В порядке благодарности Хейбёрн рекомендовал его на пост министра Космических Дел.

– Что-то вроде отцовско-сыновьей дружбы?

– Именно так, даже больше, Чарли. Хейбёрн чувствует себя ответственным за Рози – за его космическое помешательство, поскольку, по сути дела, Хейбёрн сам отправил его в это страшное черное никуда.

– Хейбёрн предан и кое-чему еще, – вмешался Беркли, – Флоту. Без ремонтной базы Ред-Ривер и взлетно-посадочной площадки Бисмарк Северная Дакота могла бы сматывать манатки и убираться восвояси из этого Комитета.

– А есть еще космический корабль «Хейбёрн», – подсказала Фреда.

– Корабль был назван в честь его сына, – сказал Беркли, – который потерялся в завитке волос Андромеды… А давайте-ка разменяем ферзей! Почему бы золоту спартанцев не противопоставить афинскую красоту, Чарльз? Пусть Фреда представляет нашу сторону.

Гейнор тихонько свистнул:

– Джим, я веду агрессивную игру и не могу позволить себе пойти с единственной козырной карты.

– Если продолжать этот винегрет из метафор, – вмешался Ганс, – то я против того, чтобы мы начинали с выпада правой, потому что, если наш ошеломляющий удар не достигнет цели, мы все окажемся в нокауте на нашей коллективной заднице, а Фреде потребуются новые передние зубы.

– Мне не хочется выставлять доктора Карон перед этим Комитетом, – сказал доктор Гейнор. – Завидев блеск десятицентовика, эти южане теряют свой рыцарский дух… Если нам удастся убедить Хейбёрна, он найдет способ надлежащим образом направить их голоса. Давайте обрушим на них всю мощь ботаники, психологии, энтропии… Вытащим на Свет Божий теорию богадельни доктора Янгблада-. Сразим их вашими идеями, Ганс, о приспособляемости растений на умирающей планете, как о процессе, для нас жизненно важном. Конечно, появление Фреды перед Сенатским Комитетом – это паблисити…

Быстро взвесив суть происходящего, Фреда закончила про себя эту двусмысленную фразу Гейнора. Если она предстанет перед Сенатским слушанием – после чего паблисити обеспечено, она наверняка привлечет к себе внимание министра Сельского Хозяйства, которого это слушание должно заинтересовать. Если она поведет себя достойным образом...

– Доктор Гейнор, какой бы ни была цена веры, она стоит того, чтобы за нее бороться. Поскольку это ходатайство подается от имени Бюро, я не колеблясь готова взять на себя любую обязанность, которую вы, джентльмены, пожелаете на меня возложить в интересах Бюро.

– Вот это девочка! – воскликнул Беркли. – Мы водрузим на нее терапевтическую теорию Янгблада как нашу артиллерию главного калибра и вышвырнем эти линейные коробки Флота вон из Космоса.

– В этом есть логика, – признался Гейнор, – коль скоро наша главная цель – поколебать Хейбёрна эмоционально. Все, что служит победе, оправданно. Если на уме у Фреды не только паблисити, мы это попробуем… Джентльмены, не заказать ли нам выпивку, чтобы провозгласить тост за нашу новую Жанну д’Арк?

– По случаю такого решения, – сказал Ганс, – я закажу «Кровавую Мери».

Замечание Клейборга показалось Фреде каким-то зловещим, а его скрытый смысл возмутил ее. Похоже, Клейборг считает дело потерянным из-за того, что она вызвалась представлять ходатайство Бюро Комитету.