Текст книги "Опылители Эдема"

Автор книги: Джон Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Глава одиннадцатая

Развернувшись по широкой дуге над Бишопом и западной кромкой гор Иньо и совершив замысловатый вираж, они приближались к Маунт-Уайтни с юго-востока, почти под прямым углом спланировав в Долину Смерти, расстилавшуюся теперь под ними в массиве Сьерр.

Сидя в переднем кресле самолета между отцом Келли и дежурным чиновником, Халдейн внимательно вглядывался в стену гранита перед собой, покрытую растительностью по берегам ручейков, сбегавших со снежных полей Ледниковые отложения Панаминта и дюны Долины Смерти, лежавшие под ними, очерчивали заброшенный проход к Божьему Граду.

– Это здесь, – прошептал священник в благоговейном страхе.

Халдейн разделял его чувства. Они скользили достаточно низко и были уже совсем близко, чтобы ощутить громадность горы, на которую взгромоздился собор, ставший обителью машины, которую люди называли Папой.

Плывущие подобно бабочкам с распростертыми крыльями, слетающимися со всех сторон к единственному цветку, вокруг них замаячили белые корабли паломников, но черный самолет, несущий Халдейна, не менял коридор своего полета. Ходатаи за возможностью ускользнуть от ужасов Тартара обладали приоритетом перед паломниками, возносящими хвалу; Божий Суд вершился без промедления.

К западу от собора было посадочное поле, выдолбленное в цельном граните, на которое опустился их самолет. Оно немногим превышало футбольное поле максимальных размеров и было заставлено кораблями паломников.

Оставив своего пленника дежурному, отец Келли выпрыгнул из самолета и приник к земле, став на колени, обратив лицо к собору, опустив веки и бормоча латинские фразы. Халдейн и дежурный выползли наружу, как только священник закончил молитву словами:

– Mea culpa, mea culpa: Haldanus maxima culpas – Мой грех, мой грех: Халдейна величайшие грехи.

Дежурный чиновник торопливо осенил себя арбалетным знамением, но остался стоять, не сводя глаз с Халдейна Халдейн не делал ничего. Он считал собор не обителью Бога, а монументальным памятником родительскому чувству вины.

Отец Келли поднялся:

– Следуйте за мной, сын мой.

Прибывшее трио совершало долгое восхождение по ступеням. Они шагали мимо ожидавших очереди паломников, которые глядели на черную униформу Халдейна враждебно, потому что он шел впереди них без очереди.

В дверном проходе их встретил одетый в серую сутану с капюшоном монах ордена Серых Братьев. Он почтительно приветствовал отца Келли, и они побеседовали приглушенным шепотом. Все, что смог уловить в их речи Халдейн, было: «Deux ex machina – Бог из машины», но он видел, как отец Келли протянул монаху карту с индекс-отверстиями.

Монах взял карту и быстро растворился в полумраке здания.

Отец Келли повернулся к Халдейну:

– Брат Джонс введет копию стенограммы вашего судебного разбирательства, которая будет настроена на ваше досье, находящееся в памяти Папы. Он справится с этим, пока мы дойдем до алтаря. Пойдемте.

Внутри было прохладно, освещение тускло, а воздух тяжел от избытка кислорода. Поглядев вверх, Халдейн едва различил потолок, настолько высок был собор.

Медленно, приноравливаясь к шагу отца Келли, Халдейн и дежурный двигались следом за ним по длинному нефу к аспиде и высокому алтарю, на котором находился Папа.

Священник остановился на трансепте:

– Предписывается, чтобы вы делали свое заявление без моего посредничества. Станьте на колени. Говорите, обратившись прямо к алтарю, голосом нормального тона. Сообщите Папе свое имя и генеалогическое обозначение. Просите его пересмотреть полученные судом данные по вашему делу. Скажите, что вы ищете всего лишь справедливости. Заявите о любых обстоятельствах, которые могли бы, по вашему мнению, смягчить вину. К Папе принято обращаться: «Ваше превосходительство».

– И будьте кратки, – предупредил отец Келли, – потому что аудиенции ждут и другие.

Направляясь к коврику для коленопреклонений, Халдейн ощущал трепет сильного любопытства. Вне зависимости от мотивов, которыми руководствовался его создатель, этот компьютер был самой совершенной машиной из когда-либо изобретенных. Не было необходимости в уходе за ней, потому что она сама ликвидировала свои неисправности. Она отвечала на устную речь на языке обращавшегося к ней, и до Халдейна доходили слухи, весьма, правда, сомнительные, что, если к ней обращались на поросячьей латыни, она отвечала на поросячьей латыни.

Ее решение окончательно. Были известны случаи освобождения от ответственности убийц и разрешения уклонистам выйти из собора с очищенными от обвинения протоколами.

Он прошел через предписанный отцом Келли ритуал и завершил его заявлением всего одного пункта:

– Я прошу не справедливости, но милосердия и отдаюсь на суд во имя Нашего Спасителя. Я любил ближнего любовью, которая была выше понимания моих братьев во Иисусе.

Внезапно из алтаря раздался мощный голос, звучавший неестественно и механически резонансно, но и с огромной теплотой:

– Эта любовь была к Хиликс?

– Да, ваше превосходительство.

Наступила тишина, в которой слышалось низкое мурлыкание генераторов, и в этой тишине надежда вспыхнула в уме Халдейна и осветила мозг невиданным великолепием.

Этот голос был слишком теплым, чтобы осудить невиновного, слишком добрым, чтобы оторвать его от теплой, зеленой матери-планеты и зашвырнуть на замороженные пустоши Тартара. Халдейн наклонился вперед в ожидании слов, которые сделают его свободным, восстановят Хиликс в ее профессии и вернут Флексону его династическую линию.

И слова пришли:

– Решение суда верно, и во всех отношениях; таков окончательный Божий приговор.

Это был стрекочущий и клацающий, безысходный и безвозвратный конец. Халдейн был так шокирован, что не мог подняться с колен и оставался на молитвенном коврике, пока дежурный чиновник и священник рывком не поставили его на ноги.

Изменилась даже акустика, когда Папа выдавал эту буллу, и слова раскатывались по огромному помещению. Ошеломленный, шагая между священником и дежурным, Халдейн вышел на яркий солнечный свет и разреженный воздух горной вершины. Как только гипнотическое влияние Папы осталось позади, он почувствовал себя обманутым, и в нем заклокотала дикая ярость. Он обратился к не ожидавшему этого священнику:

– Если это нагромождение транзисторов, состряпанное моральным идиотом, есть Бог, то я отвергаю Бога и все его деяния.

Отец Келли в ужасе повернулся к нему, и его обычно набожные глаза пылали гневом:

– Это богохульство!

– Действительно, – согласился Халдейн, – и что же Департамент Церкви может с этим поделать, приговорить меня к аду вместо Тартара?

Ироническая логика Халдейна поразила священника своей правдивостью, он вскинул голову, и праведность восторжествовала на его лице:

– Да, сын мой, здесь нет для вас Бога. Вы будете ощущать его отсутствие каждую долгую, как час, минуту, каждый долгий, как месяц, час, в течение медленных, тянущихся целую вечность месяцев в вашей загробной жизни на безбожном Тартаре, и вы будете страдать, и страдать, и страдать.

Они возвратились в Сан-Франциско до полудня. После ленча Халдейн вновь был доставлен в суд и удивился, обнаружив, что зал судебных заседаний заполнен больше, чем днем раньше. Красные лампочки уже зажглись над телевизионными камерами, присяжные уже были на своих местах, а воздух помещения был напоен предвкушением.

Отсутствовал только Флексон. По причине, как полагал Халдейн, какого-нибудь нового назначения, возможно, мытья коридоров в здании суда.

Халдейн решил, что вынесение приговора даст разрядку напряжению, потому что теперь уже известно, что его апелляция отклонена, но внезапно вспомнил, что вынесение приговора всегда играло роль занесенного кинжала. Это был миг, который превращал народы мира в единый народ на его всенародном празднестве. В этом был свист топора заплечных дел мастера, хруст ломаемой шеи, кульминационный накал судебного разбирательства. Они пришли поглазеть на его гибель под гнетом этого напряжения, как он сам не раз глазел, когда на телевизионном экране разворачивался судебный процесс по делу какого-нибудь уклониста.

Обычно, как он помнил, эти спектакли начинались показом раболепного, подобострастного смирения осужденного, который благодарил каждого за прекрасно проведенное судебное разбирательство, частенько тряс руку отдельным присяжным, а потом разражался истерическим лепетом, моля о помиловании, о котором не могло быть и речи. Напряжение достигало наивысшей точки, когда преступник бросался на пол, расстилаясь ниц перед судейским возвышением, целуя край судейской мантии, хныча, стеная или падая в глубокий обморок. Таков был стандартный тон, и обычно он выдерживался; не считалось хорошим тоном и не удовлетворяло публику, когда преступники падали в обморок преждевременно.

Эти вещи были хлебом и зрелищами для черни и весьма действенным наглядным уроком, которым департаменты исполнительной власти государства били на то, чтобы дать народу прочувствовать ужасы, ожидающие уклониста.

Внезапно он вспомнил о Фэрвезере II. Несомненно, этот разум, втайне и в одиночку почти опрокинувший сестер рока, не ежился от страха перед этим тяжелым испытанием, а у него, Халдейна, одинаковые с Фэрвезером II особенности личности. Гордое желание не нарушать традицию воспламенило порох его гнева, и решение отразилось взрывом в мозгу Халдейна.

Он преподаст черни совсем иной урок.

Как и в прошлый раз, судебный пристав монотонным голосом поднял присутствующих на ноги, вошел судья и в театрально-торжественном исполнении отца Келли речитативом прозвучало решение Папы.

Малак сказал;

– Не могли бы вы встать, осужденный?

Халдейн встал.

– Если осужденный желает, до вынесения приговора он может обратиться к суду, прокурору и присяжным. – Отеческий тон Малака вибрировал рвением.

Наступил момент попытаться повилять хвостом перед присяжными. Настало время склониться в почтительном поклоне и поканючить о помиловании. Он начал ровным голосом:

– Я был рожден для почетной профессии математика, четвертым в династии Халдейнов. Если бы все шло по плану, я решал бы назначенные мне задачи, женился бы на подходящей мне женщине и умер бы в почете, как умер мой отец, и его отец, и отец его отца.

Он сделал паузу. Сказанное было достаточно банально и вполне походило на покаяние.

– Затем я встретил женщину; то, что оберегало в ней общество, было запретно для меня, но в моих глазах она обладала красотой, которую я не в силах описать словами. Когда я оказывался рядом с ней, старый мир внезапно становился молодым, из ее обаяния я сплел полог волшебного очарования, и под этим пологом я наблюдал прекрасные виденья и научился многим премудростям, нашел Священный Грааль и прикоснулся к философскому камню.

Поймите же меня. В своей невинности я сам сплел этот волшебный полог. В моем неведенье я сам дудел на дудочке, которая привела меня к роковому концу.

Эта женщина вознесла меня на ту высочайшую вершину самосознания и самозабвения, которую одни называют «озарением», а другие – «романтической любовью».

Если я пил из этого кубка цикуту, полагая, что глотаю эликсир, так ведь я сам подносил его к губам. И если песня, которую пела мне моя любимая, была обольстительной песней Цирцеи, то я бы снова и снова слушал эту песню, потому что она была проникновенно прелестной.

И пусть известно будет суду, я не отвергаю эту женщину.

Так довелось мне осмыслить самою сущность свою, потому именно мое осознание самого себя, как индивида, а не любовь моя к девушке, привело меня на порог Тартара и заклеймило меня как человека, посвятившего себя делу Фэрвезера II Следовательно, я могу говорить как единственный в этом роде авторитет и хочу, чтобы вы знали, что я отвергаю эту Землю и ее богов, и что я не отвергаю Фэрвезера II.

По мудрости своей и своему мягкосердечию Фэрвезер – это последний святой на Земле, поклявшийся людям охранить их индивидуальность, сберечь хотя бы их отдельные сокрытые части от огульной штамповки теми, кто приходит к нам с убеждающими улыбками и безупречной логикой от имени религии, умственной гигиены и общественной обязанности, со своими знаменами, своими библиями и своими денежными кредитами, чтобы хитростью выманить у нас нашу бессмертную…

– Этого достаточно, преступник! – Малак навис над столом и закричал телевизионщикам, скрытым за стенами помещения; – Выключите камеры!

– Дайте ему высказаться, – завопил голос из зала, и послышались крики неодобрения и свист, когда Халдейн крикнул изо всех сил напоследок, пока еще не погасли красные лампочки в стенных нишах:

– Долой Соца и Психа! Крушите Папу!

Фаланга дежурных чиновников двинулась из бокового кабинета, чтобы оттеснить толпу к дверям. Халдейна окружили люди в униформе.

– Заберите его отсюда, – сказал кто-то.

Силы, толкнувшие Халдейна на демонстрацию неповиновения, оставили его, и он позволил увести себя и запихнуть в огороженную барьером приемную. Один из дежурных сказал:

– Главный велел держать его здесь, пока мы не получим вооруженный автомобиль. Бога ради, поймите, это прежде всего забота о вашей безопасности, – недовольно добавил он. – Если мы сейчас шевельнемся, нам придется предпринять гонку по формуле А до того, как чернь успеет собраться. Если нас заставят ждать минут двадцать, его просто линчуют.

Дежурный повернулся к Халдейну:

– Вынужден пасовать перед вами, парень. Если вы собираетесь избежать Тартара, дав себя растерзать, то это – жестокая шутка. Беда в том, что вы можете прихватить с собой несколько хороших людей.

Тем не менее они ждали, и когда его вывели из приемной на площадку для погрузки заключенных, туда уже было загнано четыре автомобиля, из отверстий в их пуленепробиваемых окнах торчали ружейные стволы. Халдейн впервые в жизни видел демонстрацию силы полицией.

Процессия медленно выдвинулась из переулка. Около выезда на городское кольцо ее встречала бронемашина с лазерными пушками в башне, и процессия повернула налево к Рыночной улице. Они ехали медленно, расчищая путь воем сирен, но Халдейну казалось, что именно вой сирен вытащил на улицу людей, которые одеревенело стояли на тротуарах и тупо глядели на двигавшиеся мимо машины.

У пристани они повернули налево, и там тоже повсюду стояли люди, наблюдая за процессией, но не проявляя к нему признаков враждебности. Они выглядели погруженными в транс.

Когда они приблизились к длинному охраняемому мосту на Алкатрац, Халдейн заметил один жест из толпы. Перед тем как они повернули на мост, какая-то женщина подняла руку и махнула ему на прощанье. Этот прощальный жест оживил его мозг.

Дежурные чиновники полагали, что он подвергается опасности со стороны черни, но их мысли определялись условным рефлексом. Может быть, опасность поджидала этих дежурных, а не его?

Чем больше он думал о жесте той женщины, тем большей проникался уверенностью, что это скопище людей не могло представлять для него угрозу. Женщина помахала рукой, потому что это было все, до чего она могла додуматься. В прошлые времена люди могли бы швырять в дежурных чиновников камни, или возводить баррикады, чтобы остановить машины, но подобные реакции были вытравлены из их сознания. Эта толпа не могла объединиться для строительства баррикад, если люди не знали, что это такое.

Пока его везли до тюрьмы, меняли серых судейских дежурных на охранников в синей форме и вели по бесконечным коридорам, Халдейна не покидала надежда, за которую он цеплялся словно за талисман против отчаяния в преддверии конца, что одинокий взмах этой женской руки дает ему право быть уверенным, что видения, рисовавшие Фэрвезеру II свободных людей и загнавшие его на Тартар, не были напрасными.

И в последующие дни ему нужен был талисман против отчаяния, потому что отчаяние колотилось в его мозгу подобно океанской волне, и он не выдержал. В темноте полуночи сознания он лежал на койке дни, недели, он не знал, сколько, лишь понимая, что его кормят внутривенно.

В конце этих горьких дней перед отправкой он стал слышать звук, подобный шепоту сивиллы, приходившей причитать в его сознании со своими пророчествами и обещаниями, пробуждавшими его.

Он находился в большом помещении с очень высоким потолком, окруженном балконами, по которым ходили патрульные охранники. На полу этого помещения располагались камеры со стенами и потолками из прутьев, позволявших охранникам видеть сверху их обитателей. Клетка Халдейна была одиночной.

Через коридор, в трех с половиной метрах от него, была большая клетка, в которой находилось несколько заключенных, пролов, как он предположил. Он не обратил бы на них внимания, если бы не пение, разносившееся по просторам тюрьмы подобно вою по усопшей душе.

Это была пролская песня под аккомпанемент гитары.

Отчаянье, которое почти уничтожило его, действовало как шоковая терапия, и мозг, прислушивавшийся к грубому пению, был так восприимчив и так же неразборчив, как малое дитя, разбуженное птичьим пеньем. Слова песни несли надежду, и ему не было дела до красоты.

 
Дуют ветры,
Хлещут ливни,
Валит снег, и
Бьет мороз.
Но приходит
К нам fear weather
С теплым солнцем
Наших грез.
О, погода —
О, fear weather,
В свете солнца
 Каждый босс.
 

Халдейн был на ногах еще до окончания песни и всматривался в большую клетку напротив его собственной через коридор. Он увидел громадного черного мужчину, валявшегося на койке и крепко прижимавшего к себе гитару, казавшуюся в его руках очень маленькой.

– Черный человек, – закричал он, – вы знаете, что вы поете? Вы знаете, кто такой Фэрвезер?

– Белого человека интересует, что такое хорошая погода?

– Меня интересует, кто такой Фэрвезер!

– Послушайте этого мыслителя. Он хочет узнать у меня, кто такой Фэрвезер!

– Почему мыслитель спрашивает у прола, – раздался громкий голос из другой клетки.

– Хорошая погода – это солнечный свет, белый человек.

В этом ответе снова была насмешка, презрительная, недоброжелательная, как если бы насмехающимся было известно что-то настолько очевидное, что даже спрашивать об этом – до смешного нелепо.

Они представляли собой разномастную, но единую агрессию, от бледного карлика до черного гиганта, который, если бы встал на ноги, был бы значительно больше двух метров ростом. Некоторые имели желтые отметины, характерные для побывавших на Венере, у некоторых были по-рыбьи серебристые бледные отметины шахт Плутона. Встреть он их на улицах Сан-Франциско, скованных одной цепью, прошел бы, не заметив, как мимо отходов межпланетной рабочей силы, но теперь они были частью среды его обитания, и он смотрел на них как на индивидов.

– Мне вы можете рассказать о Фэрвезере, – крикнул он, – потому что я преступник, осужденный на Тартар.

– С вами обошлись очень жестоко, – ответил ему черный. – Нам, в этой клетке, только что определили немножко понюхать цианидного газа.

Они пренебрегли им, и он понимал логику их пренебрежения. Зачем делиться лелеемым секретом, если секрет вообще есть, с обреченным человеком; а если этот человек не обречен, значит он – шпион.

Этой ночью, когда слабые ночники тускло освещали тюрьму голубоватым люминесцентным светом, а он, бессонно тараща вверх взгляд, лежал на койке, в его клетку скользнул бумажный самолетик и приземлился подле него. Он поднял его, разгладил листок и стал водить им под светом ночника.

Мы думаем, он был человеком вроде И. Исуса, или А. Линкана, или И. В. Уоббли. Никто толком не знает. Моя мать говорила мне, что он был хорошим человеком. ПОРВИТЕ ЭТО.

Он установил контакт, но его ум был в беде.

Он разорвал бумажку на мелкие клочки и близко наклонился к ночнику, чтобы люди из клетки через коридор напротив могли видеть, что он прожевал и проглотил клочки записки.

Теперь для него было очевидно, что песня о прекрасной погоде была песней о солнечном свете. Да и как могло быть иначе, если эти необразованные люди поставили на одну доску Фэрвезера и это И. В. Уоббли, которое относилось вовсе не к человеку, а обозначало древний профессиональный союз дегустаторов вин. Он не может упрекать этих людей, потому что необразованные не в состоянии ни знать, ни хранить памятники своей истории.

Размышляя таким образом, Халдейн искал свой мир в этом мире, и получалось, что его миру нет здесь признания. Хиликс ушла, отец умер, профессионалы – всего лишь овцы, а пролы – грубые бесчувственные животные.

Бог – вычислительная машина.

Он думал, что перестал чувствовать, но за три дня до того, как пришли забирать его, он пережил такие острые мученья, каких не испытывал за всю свою жизнь.

– Эй, мыслитель!

Это был черный, оравший через коридор, стоя с гитарой, картинно висящей на шее на грязном ремне, вблизи стены из прутьев.

– Достал новую песню, мыслитель. Один преступник только что принес ее с воли. Хотите послушать?

Это со стороны негра было дерзостью. Его широкая улыбка, граничившая с полным отсутствием подобострастия, всколыхнула в Халдейне поведенческие стандарты профессионала.

– Прежде чем заговорить со мной, вы, торговец свининой, должны стереть с вашего лица эту арбузную ухмылку!

– Меня уже невозможно оскорбить, мыслитель! Я – мобильный черный. Нас уже целиком выпотрошили все эти ваши ологи. Вам придется ее послушать, хотите вы того или нет.

Этот человек был прав. Во время Великого Голода, когда мясо негров считалось деликатесом, мобильные черные избежали пресечения своей расы, изолировавшись на маленьком острове у побережья Алабамы. Впоследствии антропологи удерживали расу в чистоте, и мобильные черные стали предметом бесконечного числа уничижающих их диссертаций ученых-социологов.

Он протренькал несколько тактов и запел:

Жил человек, любил он кралю.

«Тук-тук» – он к ней, его забрали.

«Женщину брось», – судья ему рек.

А он, – «Простите, я – человек».

Голову выше, бедный Халдейн,

Так держи и умей не реветь.

Голову выше, бедный Халдейн,

Мы тебе не дадим умереть.

Песня еще звучала, а Халдейн был на ногах и прильнул к прутьям клетки.

Как дешево хотел он продать этих грубых животных. Их историей были их песни. В одном-единственном и таком неуклюжем стансе балладист уместил все его судебное разбирательство, а в другой он поместил надежду, чтобы сохранить ее живой в умах людей.

Песня о хорошей погоде была именно песней о Фэрвезере.

Три дня спустя за ним пришли, одели в серый саван и повели по длинным коридорам к погрузочной площадке, где ждал черный автомобиль, в котором его повезут на посадочную площадку кораблей Тартара.

Он шел апатично безразличный, но голову держал высоко, и заключенные толпились у прутьев своих клеток по всей длине коридора.

И на этот раз вдоль Рыночной улицы стояли толпы, стояли и так же одеревенело глазели, когда его увозили прочь, но губы шевелились на деревянных лицах, почти незаметно, и голоса людей сливались в словах прощального припева, которые какой-то преступник подогнал под мелодию старинной песни, слышанной им в один из давным-давно минувших солнечных дней и называвшейся «Том Дули».

Держать голову высоко оказалось легко. Вторая задача давалась труднее.