Текст книги "Современная ирландская новелла"

Фрэнк О’Коннор

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ (Перевод И. Разумовской и С. Самостреловой)

1

Кейт Маони было шестьдесят, когда у нее умер муж. После этого ей, подобно другим вдовам, грозила опасность потерять еще и небольшой дом, в котором она жила. А домик был хороший и стоял в тихом тупике. За ним тянулся карьер, где добывали песчаник, так что если кому и был виден их двор, то только издали; правда, от большой улицы дом Кейт отделяла вереница домов получше, солнце к ней почти не заглядывало, да и вида из окон никакого не открывалось, но зато тупик был спокойный, машины по нему ни днем, ни ночью не ходили, словом, любила говорить Кейт, для детей лучше места не сыщешь.

Ее дочери – Нора и Молли – были замужем, одна жила на Шендон – стрит, другая – на Дуглае – роуд, но, если б они даже и предложили матери поселиться у них, она бы крепко задумалась. Кейт говорила, что соседи на Шендон – стрит какие‑то неотесанные, а на Дуглас – роуд – бесшабашные, на самом же деле она считала, что ее дочки слишком шумные и крикливые. Правду сказать, Кейт и сама покрикивала, как заправский сержант в полку, так что дочери ее – робкие и покладистые от природы – с малых лет приучились кричать в ответ, иначе бы их никто не услышал. Но Кейт не всегда кричала: в задушевных беседах голос ее звучал совсем по – другому – низко, на одной ноте, тут она имела привычку обрывать фразу посередине, будто забывала, о чем говорит. Но как бы ни велся разговор, тихо или громко, слова ее всегда ложились тяжело, словно каменные надгробия. Руки и ноги Кейт искривил ревматизм, а лицо напоминало доску, на которой мясники рубят мясо, только глаза были хороши – на редкость молодые и веселые.

Она любила свой тупик и своих соседей – противные чужаки с Шендон – стрит и Дуглас – роуд им в подметки не годились, но, главное, она хотела умереть на той же постели, где умер ее муж. Из‑за ревматизма она не могла по примеру других вдов ходить на поденную работу, чтобы как‑то свести концы с концами. Вот она и решилась взять приемыша – затея, конечно, отчаянная, но Кейт недаром всегда считала, что лучше их тупика для детей места не найти. Она то и дело возвращалась к мысли, что ребенку тут будет хорошо.

Тяжело было пойти на это ей, воспитавшей двух собственных детей, но другого выхода, как ни крути, не находилось. Материнство было единственным ремеслом, которое она знала. Она пошла за советом к мисс Хегерти – акушерке, жившей в одном из красивых домов, выходивших на улицу. Мисс Хегерти была миловидная женщина из хорошей семьи, но ее так умучили запутанные отношения между представителями сильного и слабого пола, что, как она призналась Кейт, ей надоело разбираться, какие дети законные, а какие нет.

– Уж поверьте мне, миссис Маони, – говорила она торжествующе, – все они начинают смехом, а кончают слезами.

Она и роженицам радостно кричала:

– Прошлое веселье нынче слезами отливается, так-то, мисс Хартнетт!

Самое удивительное, что, хотя имя мисс Хегерти никогда не связывали с каким‑нибудь мужским именем, она наперечет знала, кто из девушек округи попал в беду.

Во всяком случае, для Кейт она оказалась полезной. Она отсоветовала ей обращаться насчет приемыша в городское управление, уж больно мало там платят, придется брать троих, а то и четверых, иначе на пособие не прожить. Лучше взять ребенка из хорошей семьи, чтобы мать могла платить за его содержание. Правда, на этих непосед тоже полагаться нельзя, все они шалые, того и гляди, сбегут куда‑нибудь за границу без предупреждения, но тогда хоть бабка с дедом останутся, можно с них стребовать.

– Поверьте, миссис Маони, если у них есть деньги, они что хочешь заплатят, лишь бы имя их драгоценной доченьки не попало в газеты. Лучше бы раньше смотрели, чтоб она поменьше болталась на улице!

Мисс Хегерти знала об одной такой девушке из Лимерика – та собиралась рожать в Англии, но, наверно, была бы не прочь пристроить ребенка в хорошие руки в Ирландии, только не слишком близко от родного дома. Когда миссис Маони рассказала обо всем Молли и Норе, Молли как будто ничего не имела против, зато Нора приняла эту весть очень близко к сердцу и с чувством заявила, что лично она лучше пошла бы в богадельню, – это замечание Кейт уж совсем не понравилось, но от такой сумасбродки, как Нора, разве чего другого дождешься.

Она забрала у Норы старую детскую коляску, в которой растила собственных детей, и в одно прекрасное весеннее утро выставила ее в тупик перед дверью дома, в коляске спал младенец, а сама Кейт восседала на подоконнике и всем объясняла это неожиданное явление.

– Мой первенький! – выкрикивала она задорно, а потом, как всегда в торжественных случаях, переходила на монотонный лад, рассказывая, что это не какой-нибудь приютский, а сын благородной красивой девушки из Лимерика – родители у нее чуть ли не самые богатые и известные люди в городе, сама же она управляет большим магазином. Соседи, конечно, улыбались, качали головами, ахали и соглашались, что случай печальный – такие уж теперь времена настали; они не верили ни единому ее слову – просто у девушки были дурные задатки, а уж это всегда скажется. Но все же они сочувствовали Кейт – давнишней и уважаемой соседке: выбора у нее нет, вот и прикидывается, будто все как нельзя лучше. А молодые замужние женщины, дорогой ценой, по их словам, заплатившие за свое звание, были настроены менее благодушно и говорили, что порядочным детям нельзя расти в таком соседстве и что священник и владелец участка должны вмешаться, иначе их тупик, который всегда слыл приличным, потеряет свое доброе имя. Они говорили это не слишком громко, потому что, хоть Кейт и чувствовала себя униженной, старуха она упрямая и на грубости не поскупится, только ее тронь.

Так Джимми Маони разрешено было расти в тупике вместе с отпрысками благопристойных брачных союзов. И из него получился славный, норовистый мальчишка, весельчак и драчун, ничуть, по всей видимости, не страдавший от того, что у него такая старая мать. Наоборот, казалось, он был привязан к Кейт больше, чем другие дети к своим родным матерям, и, когда она оставляла его одного, чтобы проведать Нору и Молли, бросал все игры, садился на крыльцо и хлюпал носом до тех пор, пока Кейт не возвращалась. Но однажды это кончилось тем, что он просто отправился вслед за ней, без гроша в кармане, и пешком прибрел на другой конец города к Молли.

– Ах ты, чертенок! – закричала Кейт, когда, оглянувшись, увидела, что Джимми с укоризненным видом стоит в дверях. – Я сперва решила, это привидение! Не хватало еще, чтоб из‑за меня ты угодил под машину! – А потом засмеялась и добавила: – Я вижу, ты без меня не можешь.

Молли – красивая изможденная женщина – улыбнулась ему вымученной улыбкой и тихо проговорила:

– Входи, Джимми.

На самом деле она дорого дала бы, чтобы он не входил, ведь теперь ей придется объяснять, кто он, и соседям, и своим детям. После этого случая Кейт махнула рукой на то, что думают Нора и Молли, и всюду брала его с собой. Может, ее дочки и считали, что Джимми не имеет прав на их мать, но сам‑то Джимми считал иначе.

Когда ему было лет пять, дела у Кейт снова пошли скверно. Все так вздорожало, что ее скудный источник дохода больше себя не оправдывал. Она снова наведалась к мисс Хегерти, и на этот раз акушерка рассказала ей еще более головокружительную историю. Оказалось, одна девушка из состоятельной семьи в Бантри была помолвлена с богатым англичанином и вдруг связалась с женатым человеком, которого знала с двенадцати лет.

– С женатым! – всплеснула руками Кейт. – Надо же, что делается!

– И не говорите, миссис Маони! – закатив глаза, воскликнула мисс Хегерти. – И не говорите! Знали бы вы хоть половину того, что вокруг творится, вы бы в бога верить перестали!

Кейт сочла своим долгом предупредить Джимми, что у него будет маленький братец. Так посоветовала ей мисс Хегерти. Но если о беспутных девушках мисс Хегерти знала все, в маленьких мальчиках она, как выяснилось, нисколько не разбиралась. Когда Кейт объявила Джимми свою новость, он заревел, стал колотить ногами по чему попало и колотил до тех пор, пока уж не осталось сомнений, что весь тупик навострил уши. Джимми кричал, что никаких братцев ему не надо. А если она принесет братца сюда, он уйдет из дома. Он кричал, что она стара заводить детей и все начнут про нее говорить. Кейт, вздыхая, признавалась потом, что даже муж не устроил бы ей такой выволочки. Но все это было ерундой по сравнению с тем, что наговорили ей дочери.

– Да ты что, мать, хочешь выставить нас на посмешище? – вскипела Нора, зашедшая к ней в гости.

– На посмешище? Я? – в изумлении воскликнула Кейт, прижимая руки к груди с тем притворно невинным видом, от которого дочери приходили в неистовство. – Я зарабатываю деньги, не стою вам ни гроша, и это вы называете «выставлять на посмешище»?

– Скоро все решат, что у нас цирк, а не порядочная семья! – бушевала Нора. – Я и так на соседей глаза поднять боюсь, когда сюда прихожу. Счастье еще, что бедному отцу не узнать, во что ты превратила его дом! – Тут она уперла руки в боки и закричала, совсем как базарная торговка: – Интересно, сколько ты собираешься этим заниматься, позволь тебя спросить? Ты что, думаешь жить до ста лет?

– Бог милостив, – упрямо буркнула Кейт, – может, еще пару лет мне отпустит.

– Пару лет! – передразнила ее Нора. – Уж не воображаешь ли ты, что мы с Молли потянем эту лямку из христианского милосердия, случись с тобой что?

– Не приведи господь невинным младенцам попасть таким благодетельницам в руки! – огрызнулась Кейт. – Да у их родни денег куры не клюют, всего вдосталь, тебе такого и не снилось, хоть твой муж и гнет спину на пивоварне. Ишь ты, какая умная выискалась! Выходит, и шагу ступить нельзя, все надо оглядывать ся, кто что скажет? А как прикажешь платить за дом? Может, сама за меня заплатишь?

– При чем тут плата? Плевать ты на нее хотела, – совсем рассвирепела Нора. – Тебе просто нравится с ними возиться!

– Нравится? – переспросила мать тихо, словно усомнившись, в своем ли Нора уме. – Да я старуха, меня ревматизм скрючил, а ты говоришь, мне это нравится! Ну знаешь! – закричала она вне себя. – Я хочу, чтобы у меня была крыша над головой, вот что!

– Брось ты со своей крышей! – презрительно сказала Нора. – Знаешь, мамочка, хватит врать. Тебе это нравится! Нравится! И этого маленького ублюдка ты любишь больше, чем нас с Молли.

– Да как ты смеешь? – снова закричала Кейт, встав со стула и гордо выпрямизшись, насколько ей позволяли больные суставы. – Как ты разговариваешь с матерью? Обзываешь бедного, беззащитного ребенка, да еще в моем доме! Ах ты, ревнивая дрянь! Да, да! Ты просто ревнуешь, – прошептала она с недоумением, будто только сейчас поняла, в чем дело. – Ну и ну! А ведь ты росла горя не зная.

Тем не менее Кейт была слегка обескуражена, разумеется, не из‑за ссоры – в семействе Маони постоянно орали друг на друга, словно от рождения были туги на ухо, и, чем неистовей шумели, тем больше, казалось, получали удовольствия, точь – в-точь как некоторые дирижеры при исполнении Вагнера. Кейт особенно расстраивалась из‑за того, что раскусила ее Нора, чей разум она всегда невысоко ставила. Будь это Молли, Кейт бы так не огорчалась: Молли, хоть и святоша, умом обижена не была и видела мать насквозь, со всеми ее уловками. Кейт и впрямь взяла Джимми из корыстных соображений, без него она лишилась бы крыши над головой, так что Нора зря приписывала ей какие‑то нежности, и все же Нора попала в точку. Материнство было единственным ремеслом, которое Кейт знала, и ей нравилось заниматься своим делом, как ее бедняге мужу нравилось в конце жизни мастерить маленькие столы и стулья, хотя они никому не были нужны; и пусть ревматизм у Кейт разыгрывался все сильней, и глаза стали не те, что прежде, она чувствовала – под старость ей с детьми легче, чем в молодые годы. Джим ми и зерно доставлял ей больше радости, чем собственные дочери. Под легким нажимом она призналась бы, что, когда растила своих детей, была слишком молода и чересчур задергана. А если нажать на нее покрепче, выяснилось бы, что даже на соседней большой улице ни один мальчишка не годится Джимми в подметки. «Ну и что особенного? – добавила бы она. – Как там не толкуйте, а порода сама за себя говорит».

Она, наверно, даже не поняла бы, чего от нее хотят, если бы ее начали уличать в том, что она – старая мечтательница и привязалась к Джимми из‑за романтической тайны, окружавшей его появление на свет, из-за переживаний, которых она не знала в своей прозаической, суровой юности. Зато теперь, когда у нее был Джимми, она, сидя по вечерам у огня со старухой соседкой, могла, словно школьница, болтать о том, чего у нее раньше и в мыслях не было.

– Ах, миссис Сомнерс, когда я в тот раз увидела мать Джимми у нотариуса, я сразу подумала: «Ну точно с картинки сошла!» – говорила она нараспев. – Уж такая красавица! Но по лицу‑то было видно, сколько она тайком наплакалась да настрадалась за этот месяц. Ах, миссис Сомнерс, поглядели бы вы на нее, вот как мне довелось, вы бы сразу сказали, что такая ничего дурного сделать не может.

А потом, подоткнув одеяло спящему Джимми, она лежала в соседней комнате без сна, перебирала четки и, то и дело прерывая молитву, начинала представлять себе, как однажды в непогожую ночь (почему‑то ей казалось, что такая ночь непременно будет непогожей) раздастся стук в дверь, и она увидит на пороге отца Джимми, высокого, красивого, с черными усиками, и глаза у него будут полны слез.

– Мистер Мэлвани, – скажет она тогда учителю (каждый раз Кейт придумывала отцу Джимми новое имя и новую должность), – мистер Мэлвани, вашему сыну от вас ничего не нужно!

Или (если на нее находило великодушие):

– Входите, сенатор Макдэнфи, Джимми уж думал, вы его никогда не разыщете.

Но мечтатели вечно натыкаются на досадные мелочи жизни, не принятые ими в расчет, и в необычном семействе Кейт возникло обстоятельство, которое ее сильно тревожило. Второго мальчика, еще до того, как она его увидела, тоже окрестили Джеймсом, и Кейт, страшась всяких встреч с представителями закона, не решилась переменить ему имя. Но чтобы Джимми не слишком расстраивался, она решила звать ребенка Джеймсом, хотя прекрасно понимала, что полное имя никак не подходит такому малышу.

Джеймс был совсем другим ребенком, не то что Джимми. Большеголовый, рот всегда приоткрыт, унылое лицо редко оживлялось улыбкой. С самого первого дня он повел себя так, будто знал, что он здесь из милости, и смирился с этим.

К счастью, Джимми сразу к нему привязался. Ему нравилось, когда его оставляли присматривать за Джеймсом, и он с восторгом забавлял его и менял ему пеленки. Он придирчиво обследовал всех младенцев по соседству и объявил Кейт, что Джеймс умнее их всех вместе взятых. Заручившись позволением Кейт, он даже катал старую коляску взад и вперед по большой улице, чтобы все видели, каков их Джеймс, а возвращаясь, с торжеством докладывал об одобрительных замечаниях, которых ему удалось добиться. Поскольку нрав у него был бешеный и он кидался в драку даже с теми, кто был в два раза больше и сильнее его, никто из мальчишек не отваживался в открытую потешаться над его девчоночьим занятием.

2

Раза два в год мать Джимми, которую он знал только как тетю Нэнс, приезжала к друзьям в Корк, и Джимми тогда приходил к ней в гости и играл с двумя детьми – Рори и Мэри. Рори и Мэри ему не нравились, потому что они всегда объединялись против него, и он соглашался ходить туда только ради тети. Она была высокая, смуглая, с красивым лицом и темными – темными волосами; говорила она очень быстро и, часто забывая, что рядом дети, произносила нехорошие слова; «идиотство», «черт», чем восхищала Джимми—< ведь такие слова положено знать только мужчинам.

Когда он возвращался домой, Кейт засыпала его вопросами, сколько у тех людей комнат, какая там ме бель, чем его кормили, большой ли у них сад, – но все это казалось Джимми в высшей степени неинтересным.

Потом подрос Джеймс и тоже стал задавать вопросы. Ему хотелось знать, в какую школу ходят Рори и Мэри, чему их там учат, умеет ли Мэри играть на пианино. Это тоже не интересовало Джимми, но он догадался, что Джеймсу скучно оставаться одному и, наверно, очень хочется побывать у Мартинсов. Эта мысль пришлась Джимми по душе, ведь Джеймс был послушный, спокойный мальчик и куда лучше него поладил бы с Рори и Мэри, но, когда он поделился этим с Кейт, та ответила, что Джеймс еще слишком мал, а тетя Нэнс сказала «посмотрим».

В конце концов он заподозрил, что с Джеймсом не все ладно. Ему и раньше приходило в голову, что Джеймс очутился в их семье как‑то не по правилам. Джимми не знал точно, откуда берутся дети, но слышал, что появляются они в больницах или дома, однако, как ему помнилось, Джеймса они заполучили иначе. Однажды вечером, когда Кейт жаловалась на ревматизм, он спросил ее как бы мимоходом, почему она не хочет полечиться в больнице.

– Да кто меня туда возьмет? – обиженно спросила она. – Нет уж, сроду в больницах не была и, надеюсь, не буду.

Джеймс сидел тут же в комнате, и Джимми больше ничего не сказал. Но в тот же вечер вернулся к этому разговору.

– Ты ведь не мать Джеймсу, правда, мама?

– Что это ты несешь? – в изумлении воскликнула Кейт.

– Я говорю, что Джеймс не твой сын, вот и все.

– Господи, ну что только тебе в голову лезет! – сердито сказала она.

– Но ведь это правда, – пожал он плечами. – Ты просто взяла Джеймса к нам, потому что его родная мать от него отказалась. Верно?

– Ах ты, любопытный щенок! – прошипела она. – Смотри, чтобы Джеймс не услышал.

– Значит, это правда, да? И деньги ты получаешь от нее.

Кейт приказала ему замолчать, но сама перепугалась, – Ну и хитрый же мальчишка! – жаловалась она на другой день миссис Сомнерс. – Как он меня пытал да подлавливал! Бедный Джек Маони за всю жизнь мне таких допросов не устраивал. Ну что я ему скажу? С кем мне посоветоваться?

Соседи ничем не могли ей помочь, а если и попытались бы, то зря – у них у самих опыта в таких делах было не больше, чем у нее. Наверно, могла бы посоветовать что‑нибудь мисс Хегерти, но Кейт не хотелось идти к ней, ей казалось, что получится, будто она не справилась со своей затеей.

А Джимми день ото дня вел себя все хуже. И в лучшие‑то времена он примерным поведением не отличался. Когда на него находило хорошее настроение, он мог часами развлекать Кейт и Джеймса всякими смешными историями, но хорошего настроения хватало ненадолго, и он снова угрюмо валился на постель с каким-нибудь комиксом. А потом исчезал с другими мальчишками, сорвиголовами еще почище, чем он, возвращался поздно вечером, и стоило ему только показаться з тупике, как Кейт по его нашкодившему виду понимала – либо окно разбил, либо стянул что‑то в лавке. Когда он бродил по карьеру, она подглядывала за ним из задней двери, уверенная, что у него есть заветное местечко, где припрятано украденное, но, как ни старалась, ничего не могла найти. В такие дни Кейт не знала покоя, она понимала, что он испытывает терпение соседей, и если к ней в дом – сохрани бог! – хоть раз придет полицейский, они тут же начнут судачить: чего, мол, еще ждать от такого мальчишки. Но до этого, слава богу, дело пока не доходило.

В конце концов она решила рассказать ему всю правду про Джеймса или хотя бы то, что, по ее расчету, он мог бы понять, и однажды вечером, когда Джеймс заснул, усадила Джимми в темной кухне перед очагом я монотонным голосом завела рассказ об одной красавице девушке из Бантри: как та полюбила хорошего молодого человека, а его злые родители заставили сына жениться на другой, которую он совсем не любил, и тогда родители уговорили дочь выйти за богатого англичанина – у него были и машины, и яхты, и дома во всех странах, – но в последнюю минуту сердце бедной девушки не выдержало, и она решила повидаться еще разок с тем, кого любила. Рассказ Кейт был такой трогательный, что к концу она сама обливалась слезами, но первые же слова Джимми вернули ее с небес на землю.

– Все равно, мам, Джеймс должен жить у своей матери, – заявил он.

Она удивилась и расстроилась оттого, что сказал он это совсем как взрослый. Перед ней был уже не прежний Джимми, к которому она привыкла, он рассуждал с таким же сознанием своей правоты, как, бывало, ее бедный Джек, когда брался наводить порядок в собственной семье, что, впрочем, случалось редко. Кейт даже поймала себя на том, что, отвечая, заискивает перед ним, как когда‑то заискивала перед беднягой Джеком.

– Да как же она возьмет его к себе, ведь муж‑то ничего не знает.

– Пусть скажет, – ответил Джимми, и опять ей почудилось, будто она слышит голос покойного мужа.

– Да что ей сказать?

– Все.

– Так она же ребенка разбередит! – жалобно проговорила Кейт.

– Все равно, не она, так другие расскажут, – ответил Джимми все так же по – стариковски рассудительно.

– Да уж, конечно, расскажут, не постесняются, – вздохнула она. – Злых людей на свете хватает, они на все готовы. Так пусть бедняжка поживет беззаботно, пока можно.

Но в мыслях ее был не Джеймс, а сам Джимми. С Джеймсом, бог даст, все обойдется, он мальчик послушный, старательный, даже какой‑то пресный, он и мухи не обидит. А вот Джимми в один прекрасный день изобьет какого‑нибудь мальчишку или стащит что, и правда выйдет наружу. Кейт почувствовала было искушение рассказать ему все, да побоялась его матери – что она скажет, когда узнает.

После этого разговора Джимми неожиданно обрел новую цель в жизни, чему Кейт, впрочем, могла бы и не удивляться. С Джимми вечно так получалось – то он загорался, то скисал, то был чересчур предприимчив и самостоятелен, то становился беспомощным и вялым. Теперь он решил взять Джеймса под свою опеку. Он объявил, что ребенку вредно все время сидеть одному, и таскал его за собой, когда они с большими мальчишками отправлялись гулять на реку.

Джеймсу это не слишком нравилось – больших мальчишек он не любил и с удовольствием сидел оДин дома над листами чистой бумаги, которые ухитрялся как‑то раздобывать для своих записей и рисунков, но Джимми твердил, что Джеймсу гулять полезно, а от кого бы Джеймс ни услышал, что то или иное ему полезно, он считал своим долгом проверить, так ли это. Приходя домой, он бесстрастно и с протокольной точностью, словно полицейский, докладывал Кейт про свои приключения:

– Джимми водил меня вниз по Глену с Бобби Стивенсом и Тедом Мэрте. Мне Тед Мэрте не нравится. Он говорит нехорошие слова. Мы с Джимми ловили колюшку. Потом он показал мне гнездо черного дрозда. Гнезда трогать нельзя, потому что птица сразу заметит, бросит птенцов, и они умрут. А Тед Мэрте разоряет птичьи гнезда. Это, по – моему, нехорошо, верно, мама?

Что бы ни говорилось, Джеймс старался ничего не пропускать мимо ушей – по – видимому, он считал, что когда‑нибудь эти сведения ему пригодятся – и из всего услышанного умудрялся извлечь что‑нибудь поучительное. Понятно, что Джимми частенько улыбался, слушая его речи.

Но будущее Джеймса не давало Джимми покоя, Он дождался, когда тетя Нэнс снова приехала в Корк, и, улучив минуту, выпалил ей все. Он убедил себя, что Кейт просто ничего не понимает, а тетя Нэнс умнее, стоит ей только услышать, в чем дело, и она сразу придумает, как поступить. Но прежде чем он успел окончить свой рассказ, она взглянула на него как‑то странно, будто обиделась, и перебила:

– Скоро все сам поймешь.

– А ты разве не думаешь, что он должен жить со своей матерью? – спросил Джимми.

– Не знаю, – сказала она с вызывающим видоД и вынула сигарету. – А если б даже знала, не сталй бы никого осуждать.

– Ну а по – моему, это неправильно, – сказал ой угрюмо. – Бедному парню не с кем играть. Можно, я завтра приведу его?

« Черт побери, Джимми, и не думай! – сказала она. – По – моему, здесь и без него сопляков хватает.

Джимми ушел от нее, весь кипя от безотчетной, неудержимой ярости. Он не поехал домой на автобусе, хотя у него были деньги, а пошел вдоль реки, останавливался на пути и кидал в воду камешки. Домой он добрался поздно, но тут же рассказал все Кейт.

– Господи, и чего ты всюду суешь свой нос? – спросила она жалобно.

Джимми пошел спать, и Кейт слышала, как он вертится и что‑то бормочет. В конце концов она зажгла свечу и поднялась в маленькую чердачную комнату, где жили оба мальчика. Джимми сел на постели и уставился на нее бешеными глазами.

– Уходи! – злобно прошептал он. – Ты мне вовсе не мать.

*– Ох, – всхлипнула она сонная и перепуганная, – опять ты за свое!

– Ты мне не мать, не мать, я знаю, – бормотал он. – Теперь мне все понятно. Я такой же, как Джеймс, только ты мне не говоришь. Боишься! Все мне врешь!

– Ш – ш-ш! Не разбуди Джеймса! – нетерпеливо зашептала она. – Ступай в мою комнату.

В ночной рубашке Джимми, спотыкаясь, спустился впереди нее в спальню, а там Кейт села на край кровати и обняла его одной рукой. Он дрожал, как в лихорадке, и она поняла, что больше уже не сможет скрывать правду. Она чувствовала себя старой, обессиленной, обманутой.

– 1 С чего ты это взял, Джимми? – устало спросила она, Тетя Нэнс, – всхлипнул он.

– Она тебе сказала? – спросила Кейт и поймала себя на том, что в ее голосе даже нет удивления.

– Нет, ничего она мне не сказала, но я видел, как она испугалась.

Чего испугалась?

Я попросил ее, чтобы она заставила мать Джеймса забрать его к себе, а она испугалась.

– Ох ты, господи! Бедный ты несмышленыш! А ведь ты старался сделать как лучше, – запричитала она.

– Скажи мне, кто моя настоящая мать? – закричал он в исступлении. – Тетя Китти? (Китти была матерью Рори и Мэри.)

– Да нет, что ты!

– Тогда тетя Нэнс?

– Ну хватит, хватит, малыш, ложись‑ка лучше рядом со мной и усни.

– Да не хочу я спать! – не помня себя, крикнул он. – Разве я могу спать? Я тебя прошу, скажи, кто моя настоящая мать, а ты не говоришь! – И вдруг, снова став маленьким ребенком, он уткнулся головой ей в колени и заревел. Она похлопывала его по круглой попке, обтянутой ночной рубашкой, и вздыхала.

– Несчастье ты мое, – приговаривала она. – Ну что мне с тобой делать? – Потом уложила его в постель и накрыла одеялом. – Дать тебе чаю? – спросила она с наигранным оживлением и, когда он замотал головой, воскликнула: – Сейчас принесу!

Чай среди ночи был для Кейт верхом баловства. Она накинула старое пальто и спустилась в кухню, освещенную прикрученной керосиновой лампой. В печке еще тлели угли, она раздула огонь и поставила на него большой железный чайник. Тяжело поднимаясь обратно с кружками горячего чая, она услышала, что Джимми все еще плачет, и остановилась.

– Направь меня, господи! – сказала она громко.

Потом Кейт присела на кровать и потрясла его за плечо.

– Ах ты, сарделька моя, ну‑ка выпей! – сказала она шутливо. Он всегда смеялся, когда она его так называла.

– Не хочу! – отмахнулся он. – Скажи, кто моя мать!

– Пей сейчас же, паршивец ты этакий! – рассердилась она. – Пей, а то ничего не скажу.

Джимми приподнялся, и Кейт поднесла кружку к его губам, но мальчика все еще била дрожь, и чай пролился на рубашку и на постель.

– Мои лучшие простыни… – пробормотала она.

Потом взяла свою кружку и уставилась в угол, словно стараясь избежать его взгляда.

– Она и есть твоя мать, тетя Нэнс, – сказала Кейт жестким монотонным голосом. – Хорошая мать и жен щина хорошая, грош тебе цена, если скажешь про нее худое слово или кому другому позволишь. Не повезло ей, полюбила не того человека. Она еще ничего в жизни не понимала. А он этим воспользовался. Не она первая, не она последняя.

– Кто он был? – спросил Джимми.

– Не знаю и знать не хочу.

– Кто он? Я его все равно найду и убью.

– Да ты что? Выкинь это из головы! – прикрикнула она. – Он твой отец, ты его часть, начнешь презирать его, и себя презирать придется, а тогда тебе конец.

За окном начало светать, а Кейт все говорила и говорила, полумертвая от усталости. Когда она потом рассказывала об этом соседкам, то признавалась с горьким смешком, что наплела все от начала до конца, а как же иначе, откуда ей знать, что было на душе у такой девушки, как мать Джимми. Но тогда, ночью, это не казалось ложью, напротив, тогда она была уверена, что говорит чистую правду, известную только ей да господу богу. И, как ни странно, рассказ ее успокоил Джимми. Он снова стал мужчиной. Как только Кейт удалось внушить ему, что его мать жертва, он позабыл о собственном горе.

– Мам, ну а почему она не взяла меня к себе? – спросил он серьезно. – Я бы о ней заботился.

– И позаботишься еще, успеешь, – ответила Кейт грустно.

И хотя потом ей становилось смешно, когда она представляла, как бы Джимми заботился о матери, в ту минуту его вопрос больно кольнул ее – ведь о ней никто не позаботится. Дочери не то что сыновья, на них матерям надеяться нечего.

– Мам, а не выходит, что мы с Джеймсом какие‑то не такие? – спросил он под конец, и она поняла, что это беспокоит его больше всего.

– Да ничего подобного! – воскликнула она и в первый раз почувствовала, что слова ее идут от самого сердца. – Чем же вы хуже других? Только дурные люди, завистники, могут так сказать. Ты с такими еще встретишься, не беспокойся, – сказала она, стиснув руки, – подонков на свете не оберешься, носятся со своими бумажками о браке да о крещении и смотрят свысока ка тех, кому сами в подметки не годятся. Но запомни, Джимми, что я тебе скажу, – не слушай их! Не давай себя убедить, что ты хуже. Нисколько не хуже! Нет! Во сто раз лучше!

Удивительные слова в устах добропорядочной старой женщины, которая к тому же никогда не верила в любовь.

3

Когда Джимми было четырнадцать, а Джеймсу восемь с половиной, мать Джимми решила, что пришло время взять его к себе. Жизнь ее начала было складываться удачно. После рождения Джимми ей повстречался хороший человек, который ее полюбил. Она рассказала ему свою историю, и в отличие от других молодых людей в округе, которые шарахались в сторону, стоило им почуять запашок скандала, он рассудил, что это может случиться с любой порядочной девушкой. Мать Джимми никак не могла поверить в такое благородство и несколько лет не решалась выйти за него замуж. Когда же наконец перестала сомневаться в его и своей любви, было уже поздно, такова ирония судьбы. Они прожили много лет вместе, но оставались бездетными. Еще до того, как стало ясно, что детей у них не будет, ее муж предлагал усыновить Джимми и воспитывать его, как будто он их ребенок, но Нэнс все медлила. Сначала отговаривалась тем, что лучше им растить их общего законного ребенка в нормальных условиях, Джимми можно будет взять и позже. Но теперь надеяться на появление детей не приходилось, и она стала винить себя – ей, мол, послана кара за то, что когда‑то она предала Джимми. В конце концов ее муж настоял на своем – Джимми будет жить с ними, а соседи пусть себе болтают что угодно.