Текст книги "Современная ирландская новелла"

Автор книги: Джон Бэнвилл

Соавторы: Уолтер Мэккин,Фрэнк О'Коннор,Шон О'Фаолейн,Джеймс Планкетт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Какая, к черту, взрывчатка! Разве что, – тут отец сухо улыбнулся, – ты имел в виду девчонку. Просто эти изверги из вспомогательной полиции расхаживают по городу со своими пукалками и из кожи вон лезут – только бы доказать свою важность. А сами то и дело марают штаны от страха и от этого совсем сатанеют.

– Вот как!

Питер не стал говорить, что в чем‑то отец сам себе противоречит. Он понимал, в каком тот состоянии, и молча налил себе еще чашку чаю.

– И что ты думаешь теперь делать? – гневно спросил отец.

– О чем ты?

– Вчера ты долго объяснял про англичан и свободу. Вот тебе прекрасный пример этой твоей английской свободы. Уж как ее не похвалить! Так что же ты думаешь делать?

– А что, по – твоему, я должен делать? Схватить винтовку? – насмешливо спросил Питер.

– Неплохо бы, да только такие, как ты, от одного вида винтовки хлопаются в обморок.

Питер рассердился.

– Ты так думаешь? А может, мы досыта насмотрелись на винтовки, да только не в тех руках, в каких надо бы…

– Так чем же ты, черт побери, собираешься с ними драться? – презрительно спросил отец. – Авторучкой? Или пишущей машинкой? Самое подходящее оружие против автоматов.

– От них может быть куда больше толку, чем ты думаешь. Ганди доказал, насколько моральный протест сильнее. Но в Баликинларе этому не учат.

– Моральный протест! Да каким же моральным протестом можно пронять этих громил? Сила признает только большую силу.

Питер Дуглас встал и, прислонившись к плите, посмотрел на своего отца: темные мешки под налитыми кровью глазами, правая рука поднята, словно кулак вот – вот опустится на стол, подтверждая сказанное. Отлить бы его в бронзе как статую Патриота! А его собственная мягкость и несобранность, очки в роговой оправе, шарф, аккуратно заправленный в воротник спортивной рубашки, остроносые итальянские туфли – все это было протестом против старого бунтаря, который грозовой тучей нависал над его детством. Но теперь он его не боялся и чувствовал спокойную уверенность в своей правоте.

– В глубине души ты, отец, ведь отлично знаешь, что насилие – неверный путь. Вот ты спрашиваешь меня, что я могу сделать. Ну так в этом случае я в силах сделать больше, чем ты или целый полк ИРА. Я могу написать разоблачительную статью в «Набат». Хорошие, порядочные люди, да – да, англичане! – прочтут ее и устыдятся того, что творится их именем. И вопрос этот будет поднят – может быть, даже в парламенте, если не в этот раз, так в следующий. Постепенно правящие классы Ольстера поймут всю чудовищность того, что они делают, и опомнятся. В двадцатом веке невозможно выжить, опираясь только на устаревшие лозунги. Предрассудки всегда порождают насилие.

Отец молчал, и Питер не знал, произвели его слова впечатление или нет. Затем, убирая со стола посуду, отец сказал:

– Так, значит, ты это сделаешь. Напишешь статью.

– Напишу.

Отец хитро улыбнулся:

– Ну, хоть что‑то я тебя заставил сделать. Дух Ольстера из тебя еще не совсем выветрился.

Сначала нужно было собрать материал. Питер бродил по городу и прислушивался к разговорам в лавках и пивных. На первых порах его ждало разочарование: заметив бледное лицо Питера, узнав в нем столичного жителя, люди у стойки понижали голос. Но потом, установив, кто он такой («А, так вы сын Джеймса Дугласа!» И по лицам было видно, что его признавали своим вдвойне: он ведь местный уроженец и католик), они возобновляли возбужденный разговор.

– Да, черные молодчики живого места на нем не оставили, – многозначительно кивая и подмигивая, сказал один. – Тому, кто попал к ним в лапы, дешево не отделаться.

– Он в тяжелом состоянии? – спросил Питер.

– Этого я вам наверное сказать не могу, но только доктор утром у него долго просидел. А уж рука, говорят, сломана, так это точно.

– Я слышал, ему два ребра сломали и голова вся разбита.

– Да, они с ним не нянчились.

– От таких хорошего ждать нечего.

– Сволочи, одно слово.

Но когда Питер спросил, как они думают протестовать, все уныло покачали головами.

– Толку же никакого не будет, разве вы не знаете? – безнадежно сказал один.

– И они тебя сразу возьмут на заметку, – добавил другой.

– Да, у черных молодчиков это дело налажено, сами знаете, – присоединился к хору пораженцев третий.

Такая пассивность только подстегнула Питера, заботило его лишь одно – ничего конкретного выяснить не удавалось. Пострадавший жил где‑то на окраине, около Черной горы, и тут его почти никто не знал. А знавшие отзывались о нем не слишком одобрительно. По их словам, он был «себе на уме» и вечно торчал возле проигрывателя в кафе Хиггинса. Однако все дружно утверждали, что избит Фергюсон был жестоко. Правда, при этом многие признавались, что сами они смотрели издали и ничего толком разглядеть не могли.

Началось все из‑за девушки, но, когда парня схватили, она убежала, и отец запретил ей выходить из дому. Питер выяснил, что человек, который пытался помешать полицейским, – школьный учитель и, значит, застать его дома можно только вечером. А другим очевидцем оказался хозяин кабачка «Капля росы». Окна его спальни выходят на улицу, и избиение происходило как раз под ними. Да, сообщил он Питеру, били они парня долго, но он слышал, как один сказал другому: «Не бей по одному месту – меньше останется следов».

– Надо бы устроить этим молодчикам хороший бойкот, – угрюмо закончил хозяин кабачка.

В баре «Горный приют» Питер увидел секретаря муниципалитета, который спокойно потягивал виски. Этот высокий человек с пшеничными обвисшими усами служил в артиллерии, и его полк принимал участие в боевых действиях после высадки в Нормандии. Питера всегда забавлял мальчишеский задор, с каким секретарь проповедовал атеизм людям, насквозь пропитанным религиозным ханжеством. По мнению секретаря, то, что произошло накануне, было бурей в стакане воды. Этот мальчишка напрашивался на неприятности, и жаль только, что полицейские оказались недостаточно расторопными.

– Такие ведь ничего не понимают, пока их не стукнут колотушкой по голове. Тут уж визг сразу прекращается.

Все промолчали. Питер допил свое пиво и ушел – пора было садиться за статью.

«Как тяжело вновь встречаться с насилием, с его извечными спутниками – страхом и беспомощностью. Впервые я столкнулся с ним в Нью – Йорке: кучка подростков под фонарем, а потом один отделяется от нее, шатаясь, прижимая руку к боку… Остальные разбегаются. Я хотел броситься на помощь, но будто чья‑то твердая рука удержала меня. Когда приехала машина «скорой помощи», мальчик был уже мертв.

Это классическая сцена насилия в городе. И стороннего наблюдателя оправдывает именно то, что он – сторонний. Но все это выглядит по – другому, когда происходит с людьми, которых ты знаешь. Недавно я вернулся в маленький городок на севере Ирландии…»

Ну, все‑таки начало есть. Несколько академично, да и «философский» зачин придется, вероятно, выбросить, но это уже начало. Когда он перейдет к реальному событию, будет легче. Обрисовать для фона городок или сразу брать быка за рога? И надо будет обязательно дать интервью с полицейскими – они ведь не привыкли стесняться и способны сами себя обличить.

Пока Питер раздумывал, в спальню, где он устроился, поставив пишущую машинку на чемодан, кто‑то вошел. Это была мать, кутавшаяся в шаль с пестрой бахромой. В руках она держала грелку, которую принялась нарочно медленно укладывать под одеяло.

– Решила положить ее пораньше. Пусть постель согреется. Ведь вчера ночью было очень холодно.

Питер с нетерпением ждал, когда мать уйдет, но она мешкала, поправляя простыни, и он понял, что грелка – только предлог.

– Я вижу, ты пишешь, – наконец сказала мать.

– Да.

– О том, что было вчера?

– Примерно.

– Уж, конечно, это он тебя надоумил.

Мать всегда говорила об отце «он», словно отец был не ее мужем, а чем‑то, что ей навязали много лет назад, – прискорбной, но непременной принадлежностью дома.

– Если хочешь. Но думаю, я и без него сел бы писать.

– По – твоему, это благоразумно?

– При чем тут благоразумие? Когда творятся подобные вещи, молчать нельзя.

Она поглядела на него, а потом уперла руки в боки и сказала:

– Лучше не ввязывайся. Не то у нас у всех будут неприятности.

– Отец думает по – другому.

– Мне все равно, что он думает. Я прожила с ним больше тридцати лет и все‑таки его не понимаю. По-моему, он так и остался мальчишкой. – Заключительную фразу она произнесла с легкой усмешкой, словно смиряясь с неизбежным.

– Но в данном случае я с ним согласен.

– Тебе‑то что. Ты ведь тут не живешь. Эта твоя статья только подольет масла в огонь. А с меня хватит ссор между соседями, я уж на них нагляделась.

– Мама, но ты же сама была великой бунтаркой!

Отец частенько со смехом рассказывал, как однажды ее арестовали за то, что она распевала на пляже в Уорренпойнте «Солдатскую песню». Она подцепила зонтиком каску полицейского и бросила ее в бассейн. У них в семье это происшествие именовалось «битва Сузи за свободу Ирландии».

– С меня хватит, – повторила мать твердо. – Мои братья боролись за независимость Ирландии, и куда это их привело? Оба в Австралии, потому что не смогли найти работу на родине. Да и ты сам – когда захотел работать, уехал в Англию.

– Но, мама, я ведь просто пишу статью, а не размахиваю пистолетом.

– Это все едино. Зависть и ссоры. Вот напечатают твою статью в газете, а жить ведь тут мне и ему – не тебе. Иди пить чай и больше за свою стучалку не садись. – Она махнула рукой в сторону машинки, словно на нее было наложено проклятье.

Питер нехотя встал – хрупкость, фарфоровая прозрачность кожи и большие кукольные глаза его матери скрывали железную волю. И завтра и послезавтра она будет словно невзначай бросать туманные намеки на эту его статью – намеки, рассчитанные на то, чтобы им с отцом стало не по себе, точно напроказившим мальчишкам.

– Но ты же не одобряешь того, что они сделали, – сказал он.

– Конечно, нет. Они плохие люди. – Что‑то бормоча, она скрылась за кухонной дверью и вновь появилась, держа в руках миску с разбитыми яйцами и сбивалку. – Но без них, наверно, нельзя, – добавила она, вонзая сбивалку в яйца, как электродрель. – Иначе зачем же бог послал их сюда?

«Королевская полиция Ольстера – это далеко не то же, что английские «бобби». В Соединенном Королевстве обычные полицейские, как правило, не вооружены пистолетами – исключение составляют ольстерские полицейские. Когда объявляется чрезвычайное положение, они получают автоматы. Добавьте еще специальные полицейские силы, насчитывающие 12 ООО человек, и вы получите вполне достаточную основу для полицейского государства, и не в Испании или Южной Африке, а на Британских островах. Нет, это не превентивные меры, как пытаются доказать некоторые, а симптомы политической болезни».

Полиция! Сколько Питер себя помнил, он всегда боялся и презирал полицейских. Отчасти тут сказалось влияние отца: когда они гуляли по городу или шли в церковь, он, совсем еще малыш, чувствовал, как отец весь напрягался при виде черного полицейского мундира. Если какой‑нибудь новый полицейский имел неосторожность поздороваться с ними, отец с пренебрежением смотрел сквозь него. Играла некоторую роль и сама полицейская форма: мундир из плотной черной саржи, широкий ремень и, главное, большая темная кобура на бедре – олицетворение грубой силы. Особенно запомнился Питеру полицейский по прозвищу «эсэсовец». Этот дюжий малый, бывший коммандос, разгуливал по улицам в сопровождении черной полицейской собаки. Его уже давно не было в их городе, но для Питера Дугласа он по – прежнему оставался символом горечи и озлобления, отравлявших жизнь в его родном краю; этот полицейский вечно шагал по дорогам Ольстера, черный и хищный, как идущий за ним пес.

И еще – вспомогательная полиция, местные парни, вооруженные пистолетами и автоматами, которым щедро платили за ночные дежурства. Питер впервые увидел их, когда ему было лет десять. Он возвращался на велосипеде от дяди, который жил в Олтнегоре. Был теплый летний вечер, и человек тридцать их маршировало перед оранжистским клубом, крытым жестью. Он знал их почти всех, этих местных протестантов, с которыми встречался в магазинах и на улицах, у которых бывал дома, но теперь они холодно смотрели прямо перед собой, словно не замечая его. А три дня спустя они вечером остановили его с отцом на улице и, притворяясь, будто не узнают их, полчаса не отпускали.

Возможно, воспоминания эти окрашены предубеждением, думал Питер, однако события прошлой ночи как будто подтверждали их истинность. Из кафе Хиггинса вырывался сноп света, оглушительно гремела пластинка с поп – музыкой. Под уличным фонарем виднелась щуплая фигура Джо Дума, городского дурачка. Он что‑то ел из консервной банки. Вокруг толпились мальчишки, но при появлении Питера они исчезли в темноте.

Перед казармами, расположенными на пригорке у самой городской черты, царило непривычное оживление. У входа стоял «лендровер», полный полицейских, и длинная патрульная машина, о чем неопровержимо свидетельствовал ее черный цвет и радиоантенна на крыше. Само здание, большое, бело – черное, можно было бы принять за виллу врача или директора компании в каком‑нибудь уютном английском пригороде, если бы не голубой полицейский герб над входом. Однако окружавшие его ряды колючей проволоки и дзот из мешков с песком, из смотровой щели которого торчал пулемет, придавали ему сходство с крепостью, с резиденцией гаулейтера в оккупированном городе. Питер заметил в дзоте движение – его держали под прицелом.

– Сержант тут? – спросил он и раздраженно добавил: – И ради бога перестаньте в меня целиться. Я живу здесь, на том конце улицы.

– Зачем он вам? – Из дзота вышел молодой полицейский. Автомат у него в руках казался безобидной детской игрушкой.

– Мне бы хотелось взять у него интервью. Я журналист, работаю в английской газете. Меня интересует то, что произошло вчера ночью.

– Вы – журналист? – с откровенным недоверием переспросил полицейский. – Из Англии?

– Да, и мне бы хотелось повидать сержанта.

Несколько секунд полицейский молча рассматривал Питера. Его молочно – голубые глаза на бледном лице, которое под черным козырьком фуражки казалось совсем мертвенным, были холодны и пусты. Затем он повернулся и повел Питера в дежурку.

Там было пять человек – двое местных полицейских, которых он как будто узнал, двое из вспомогательной полиции и офицер, которого выдавали осанка, хорошо пригнанный мундир, портупея и начищенные краги. Все они посмотрели на Питера с удивлением.

– Этот человек, сержант, – сказал провожатый Питера, обращаясь к одному из местных, – говорит, что он журналист. Работает в какой‑то газете в Англии.

Сержант не спеша подошел к Питеру.

– Вы ведь сын мистера Дугласа? – спросил он с сомнением, но вежливо.

– Да, сержант. Я работаю в Англии, в газете, и приехал домой в отпуск. Мне хотелось бы кое‑что узнать у вас о том, что произошло вчера ночью.

– Вчера ночью? – Сержант растерянно оглянулся на щеголеватого офицера.

– В какой газете вы работаете? – спросил офицер резко и встал прямо перед Питером, словно надеясь смутить незваного гостя самим своим присутствием. Голос был властный, «английский», холодный, а тон – ровный, как у диктора Би – Би – Си, читающего последние известия.

Питер вежливо объяснил.

– Так – тах<, – бесстрастно сказал офицер. – Мне кажется, я эту газету знаю. – Он повернулся к сержанту. – Я думаю, Ноулз, нам следует проводить мистера Дугласа в другую комнату.

Когда Питер вслед за сержантом вошел в большую комнату в конце коридора, его вдруг осенило.

– Это ведь главный полицейский инспектор графства?

– Он самый, – ответил сержант. Казалось, он хотел еще что‑то добавить, но передумал и, помешав в камине угли, вышел.

Значит, вчерашнее происшествие их не на шутку встревожило. Недаром же главный полицейский инспектор графства счел нужным сюда приехать. Да, он, Питер, на правильном пути.

Несколько минут спустя в комнату деловитой походкой вошел главный инспектор. Он встал спиной к огню и улыбнулся Питеру бодрой, энергичной улыбкой. Жидкие волосы зализаны за уши, длинное лицо, холеные усы, нос с горбинкой, глаза, посаженные чуть косо. Красив, ничего не скажешь. Человек, рожденный и привыкший повелевать.

– Должен сказать, мистер Дуглас, в этих краях нечасто можно встретить журналиста. Простите, что не предлагаю вам выпить, но боюсь, что в казармах подобные излишества не положены. – Он коротко рассмеялся. – Если не ошибаюсь, вы здешний уроженец.

– Да, – сказал Питер. Оскорбительность официаль но любезного тона собеседника рассердила Питера, но и пробудила в нем странную робость, и он почти против воли добавил:

– Но учился я в Лагенбридже.

– А! – сказал инспектор с интересом, словно признавая в Питере равного. – Я сам там учился. Вы тоже выпускник Королевской школы?

– Нет, – коротко ответил Питер. А потом, с насмешливой радостью осознав, какой промах допустил инспектор, обманутый английским звучанием его фамилии и тем, что «Набат» был газетой лондонской, он с удовольствием добавил: – Я кончил семинарию святого Киерана.

Ну, прямо, подумал с улыбкой Питер, словно кто-то признался махровому южанину в том, что он на самом деле негр, хоть и выглядит, как стопроцентный белый. Королевская школа входила в число наиболее известных протестантских учебных заведений в Северной Ирландии. Из ее стен, возведенных в восемнадцатом веке, выходили прославленные крикетисты, высокопоставленные колониальные чиновники и епископы. Среди ее питомцев, словно подтверждая широту ее учебных программ, значился даже один известный литературный критик. А на холме напротив, под сенью громоздкого и совсем не древнего собора, пряталась епархиальная семинария святого Киерана, где учились дети ревностных католиков – фермеров, кабатчиков торговцев, – готовившиеся главным образом в священники.

– Ах, так. – Главный инспектор умолк, явно сбитый с толку. Но вскоре он овладел собой и мужественно попытался исправить положение. – Я немного знаком с вашим епископом, славный старик. Только вот херес, который он пьет, мне не по вкусу.

– Херес? – недоуменно повторил Питер.

– М – м-да, – небрежно произнес инспектор. – Он выписывает себе херес прямо из Испании. А мы улаживаем это с таможней. Но этот херес слишком уж сух. Я предпочитаю «Бристольский крем».

Таким, как этот инспектор, националисты – если он вообще о них думает – должны представляться кучкой раздраженных смутьянов. Он даже готов иметь с ними дело, но только на высшем уровне: ска жем, встретиться с магараджей, или с епископом, или услужливым высокопоставленным чиновником из местных. И с какой стати ему меняться? Убежденный в своей терпимости, в прочности своей позиции при настоящем положении вещей, он, скорее всего, окончит свои дни в почетной отставке, получив положенные ему не очень высокие награды.

– Я не знаком с епископом, – сухо сказал Питер.

Он мог бы и не тратить пороха – его сарказм отлетел от этого невозмутимого чела, как бумажный голубь. Инспектор уже перешел к другому.

– Что касается пустякового случая, о котором вы говорили, то он вряд ли может вас заинтересовать. Самая заурядная история. Мелкий хулиган вздумал подразнить наших ребят, и они забрали его на несколько часов, чтобы поостыл. А утром выпустили. Только и всего.

– И по дороге избили, – упрямо возразил Питер.

– Ну, вы преувеличиваете, – внушительно сказал инспектор. – При аресте парень оказал сопротивление, и им пришлось применить силу. Возможно, дело не обошлось без одного – двух синяков. Но не больше того.

– И этого оказалось достаточно, чтобы он попал в больницу.

– Ах, так вот что вам говорили? – с интересом спросил инспектор. – Удивительная вещь слухи. Но боюсь, они вас ввели в заблуждение. Парень все время хныкал, и мы вызвали врача. Ничего серьезного он не обнаружил, но для очистки совести отправил в городскую больницу на рентген. Через несколько часов парень вышел оттуда здоровехонький. Явилась мать и забрала его домой.

– Значит, вы утверждаете, что ничего серьезного не произошло? – недоверчиво спросил Питер.

– Совершенно верно.

– Но от шума проснулся весь город.

Инспектор усмехнулся:

– Да, это досадно. Парень‑то, видимо, истерик. Вопил, как будто его режут, стоило к нему пальцем притронуться. Ловкий прием, если вдуматься, ловкий.

– Прием? – Питер пристально вглядывался в лю безное лицо инспектора. Но не уловил в его спокойном взгляде ни тени сомнения или неискренности.

– Разумеется. Они выкидывают самые неожиданные штуки. Хвастливый хулиган, который хотел показать, что не боится полиции. Но, по – моему, он теперь понял, что вчера ночью переборщил и поставил себя в глупое положение. – Инспектор благодушно потер руки, показывая, что разговор окончен. – Ну, вот и вся история. К сожалению, ничего более пикантного я вам предложить не могу. Я ведь знаю, за чем ваша братия охотится. Ну, может быть, в другой раз.

Ошеломленный Питер молча шел за инспектором по коридору. И только когда казармы остались далеко позади, он вдруг понял, что об ИРА не было сказано ни слова.

– А, так вот что он вам сказал! – Школьный учитель был в восторге.

Питер зашел к нему на обратном пути, и они отправились в ближайшую пивную. Это была «Капля росы».

– Да. Я совсем опешил и не нашелся, что ему ответить. Все звучало очень правдоподобно. Может быть, он действительно не лгал.

– Однако это не объясняет его визит ко мне.

– Он был у вас?! – воскликнул Питер.

– Да. Когда я вернулся из школы, в гостиной меня изволили ждать их превосходительство. Он сказал, что много слышал обо мне от моего старшего брата, который работает в управлении здравоохранения, и потому еот решил познакомиться лично. Затем с полнейшим спокойствием заговорил о вчерашнем происшествии и выразил уверенность, что мне, наверно, будет приятно узнать, что все это – недоразумение. Мальчишку как следует отчитали и отослали домой. И мне незачем, ну незачем беспокоиться. Некто Робинс из вспомогательной полиции очень просит извинить его за слова, которые вырвались у него сгоряча и ровно ничего не означали.

– Значит, они все‑таки встревожились… Так что же вы ответили?

– Что я мог ответить? Улыбнулся и сказал, что принимаю извинения Робинса и рад узнать, что с маль чиком все обошлось. Я ведь работаю тут, как и мой брат, на что с такой деликатностью намекнул инспектор. К тому же, – учитель нервно моргнул, и узкие плечи под плащом сгорбились, – поразмыслив, я пришел к выводу, что положение у нас довольно двусмысленное.

– Я вас не понимаю. Разве может цивилизованный человек спокойно смотреть, как кого‑то избивают, и не вступиться?

– Конечно, не может. Но дело ведь не так просто. Этот малый, по – видимому, никаких серьезных увечий не получил, и мы ничего доказать не сумеем и только сыграем им на руку – они объявят нас смутьянами, и дело с концом.

Некоторое время Питер молча пил свое пиво.

– Моя мать рассуждает примерно как вы, – сказал он затем. – Но отец придерживается другого мнения.

– Ваш отец, вы только не обижайтесь, по – своему так же категоричен, как эти оранжисты. Такие речи, может быть, уместны в Дойл Эрине *, но здесь от них, как вы сами знаете, проку мало. Ведь даже если мы добьемся объединенной Ирландии, нам все равно придется жить с ними бок о бок, а потому лучше привыкать уже сейчас. И согласитесь, последнее время полиции в Ольстере приходится нелегко. Будь сейчас двадцатые годы, многим бы здесь не сносить головы.

– Так вы считаете, что мне не стоит дописывать статью?

– Ну, тут могут быть разные соображения. А почему бы вам, прежде чем решить, не повидаться с пареньком? В конце‑то концов, избит был он.

Хозяин «Капли росы» тревожно взглянул на входную дверь:

– Пожалуйста, поторопитесь, господа. Я должен был закрыть полчаса назад.

Они вышли через кухню, а с улицы вошли новые посетители – парни из вспомогательной полиции, которых Питер видел в казармах.

– Всего хорошего, мистер Конканнон, всего хоро

* Дойл Эрин – название ирландского парламента, шего, мистер Дуглас, – сказал им вслед хозяин и поспешил навстречу новым клиентам.

– Должно быть, здесь, – сказал Джеймс Дуглас, заглядывая через плечо шофера. Они свернули с шоссе и уже минут десять тряслись по узкой проселочной дороге. Вначале вокруг были видны признаки жизни, но выше по склону дома исчезли, а потом и деревья, и с обеих сторон потянулись унылые пустоши. Наконец там, где грейдерная дорога сменилась разъезженным грязным проселком, они увидели неказистый домишко, побеленный, с потемневшей от времени соломенной кровлей. Он стоял на пригорке, открытый всем ветрам, от которых его не могла защитить ограда, кое‑как сооруженная из расплющенных железных бочек. У стены дома, почти загораживая вход, стоял старенький гоночный велосипед ярко – красного цвета.

– Точно, – сказал шофер. – Возражений нет?

– Да, вид убогий, – заметил Питер.

– Не жирно живут, – весело объявил шофер, дергая ручной тормоз.

– Мне пойти с тобой? – Отец нерешительно посмотрел на Питера.

Всю дорогу до Черной горы он, довольный, мурлыкал себе под нос, но теперь, увидев этот домишко, вдруг оробел.

– Нет, я пойду один, – коротко ответил Питер.

Такси, очевидно, заметили, еще когда оно пробиралось по проселку, – навстречу им выбежала черно – белая дворняжка, а в одном из двух окошек мелькнуло испуганное женское лицо. Едва Питер вылез из машины, увязнув тонкими ботинками в грязи, как собака сразу кинулась на него.

– На место, Фло, на место! – В дверях появилась женщина лет пятидесяти, в старом красном свитере и рваных мужских башмаках. Она вытирала руки уголком грязного фартука и ждала, что скажет Питер.

– Здесь живет Майкл Фергюсон?

На лице женщины появилось выражение тупого, животного страха.

– Господи помилуй, – пробормотала она, – новая беда. – И, повернувшись к двери, добавила: – Тут он, входите.

После яркого света внутренность лачуги казалась сумрачной, как пещера. В очаге дымно тлела кучка торфа, и тусклые отблески ложились на сгорбленную фигуру старика, который, едва взглянув на непрошеного гостя, отвернулся, заскрипев табуретом. В золе рядом с чайником лежала больная курица – ее голова торчала из красной тряпки, как из кокона. У стены напротив виднелся буфет и рядом с ним кровать, на которой лежал молодой парень. Голова у него была забинтована.

– Встал бы, раз к тебе пришли, – сердито сказала женщина.

Парень с трудом поднялся с постели. Он оказался высоким, неплохо сложенным, широкоплечим. Питер решил, что ему лет двадцать. На нем была короткая куртка из искусственной кожи, со множеством металлических пряжек и молний. Из‑под нее выглядывала рваная рубашка цвета хаки, кое‑как заправленная в ветхие джинсы, которые стягивал кожаный пояс, весь в заклепках и с пряжкой в форме подковы. Этот наряд дополняли яркие носки в красно – синюю полоску и грубые деревенские башмаки.

– Вы из полиции? – Близко посаженные глаза на прыщеватом лице смотрели в сторону, словно парень обращался не к Питеру, а к собаке, которая, повизгивая, вертелась теперь возле него.

Питер начал объяснять. Он нервничал и ловил себя на том, что употребляет слова, которые, судя по растерянности на их лицах, были этим людям непонятны, и потому несколько раз повторил все снова.

– Я хочу вам помочь, понимаете? – закончил он.

– От меня‑то вам толку будет мало, мистер.

– Какого толку? Речь совсем не об этом. Я хочу сделать что‑нибудь для тебя. Хочу написать статью и рассказать, как с тобой обошлись полицейские. Ведь не станешь же ты отрицать, что тебя избили?

Позади, у очага, вдруг раздался громкий скрип: это старик еще раз повернулся на своем табурете. Его глаза, маленькие, обведенные красными кругами, как у индюка, были полны ядовитой злобы. Он заговорил, брызгая слюной:

– Сидел бы дома с матерью как порядочный, так ничего бы с ним не случилось. Да куда там! Им, ны нешним, только бы по киношкам бегать да крутить пластинки. Вот и получил свое, жаль только, мало.

Парень багрово покраснел, но ничего не ответил. Вместо него заговорила мать.

– Сказать по правде, сэр, не надо бы этого ворошить. Так для нас всех спокойней будет.

– Верно, сэр. Раз уж так вышло, лучше обойтись без шума.

Вот оно в чем дело. Полицейские говорили не только с парнем, но и с матерью: мол, так уж и быть – ради самого парня и ради его родителей они готовы замять дело. Возможно, в своем великодушии полицейские даже отвезли их домой на машине – такую роскошь эти люди позволить себе не могли. И никакая помощь, никакая надежда или возмещение, которые был в состоянии предложить им Питер, не могли перевесить невысказанные, но очевидные угрозы полицейских. Он так никогда и не узнает правды о том, был ли парень связан с ИРА или нет, спровоцировал ли он полицейских на арест или нет, и даже верно ли сам он, Питер, истолковал уклончивое молчание этих людей. Их беззащитность и его свободу разделяла пропасть, и, безнадежно махнув рукой, он повернулся к двери.

Мать с сыном пошли его проводить, и, как ни старался парень скрыть это, было видно, что он хромает.

– Вы извините, сэр, но я не могу вам помочь, – сказал он. Его глуховатый голос звучал доброжелательно. Когда он наклонился, чтобы пройти в дверь, Питер заметил, что его приглаженные поверх бинта волосы глянцево блестят, как два утиных крыла.

На обратном пути Питер и его отец молчали. Над долиной, как черный платок, повисла грозовая туча. Только шофер был в веселом настроении и рассказывал им о Фергюсонах все, что знал сам.

– Вообще‑то он парень неплохой, – задумчиво произнес он, – хотя, конечно, и грубоват. У его двух братьев хватило ума податься в Англию. Он тоже работал в Барнсли, но вернулся домой, когда старику сделали операцию. На это не каждый способен.

Только когда они приехали и Питер придерживал дверцу, помогая отцу выбраться из машины, Джеймс Дуглас заговорил.

– Ты все‑таки напишешь эту статью? – тревожно спросил он, вглядываясь в лицо сына.

Питер посмотрел на него, словно что‑то прикидывая.

– Еще не знаю, – сказал он.

«…Разумеется, любой колониальный чиновник от Ольстера до Родезии умеет улаживать подобные инциденты. Задержанному не предъявляют обвинения или смягчают его, излишне ретивым полицейским или солдатам делают внушение, опасность огласки предотвращают. Возможно, это и правда лучший выход из положения, как утверждают власти. И тем не менее спрашиваешь себя: в скольких городках Ольстера вот сейчас, в эту самую минуту, творят подобную расправу, творят твоим именем?» Вернувшись домой, Питер сразу поднялся к себе заканчивать статью, но ничего не получалось. Тупо глядя на последний абзац, он никак не мог решить, все-таки писать ему статью дальше или нет. Начало и конец – вот они, а целого – стихийного и вместе с тем убедительного вопля возмущения, которого он добивался, – не получалось. Он встал, несколько раз прошелся по комнате и наконец остановился у окна, рассеянно глядя на улицу, как в ту первую ночь.