Текст книги "Современная ирландская новелла"

Автор книги: Джон Бэнвилл

Соавторы: Уолтер Мэккин,Фрэнк О'Коннор,Шон О'Фаолейн,Джеймс Планкетт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Гонец не заставил себя долго ждать. Он мчался к нам, срезая угол, и, задыхаясь, выкрикивал на бегу:

– Он умер! Кончился! Жёлтик!

– Как это так – кончился? – спросил Рокки подбежавшего мальца. Рокки, Джонни и солдаты окружили его, все были напуганы тем, что могла означать эта новость.

– Кончился? – снова спросил Рокки. – Да ты почем знаешь? Тебе что, его старуха сказала?

– Да нет, нет же, – с трудом выдохнул гонец. – Я видел, там надпись такая, чего уж ясней!

– Какая такая надпись? Где надпись? Да говори ты толком, черт тебя подери!

– Ну, на дверях у него, на дверях у Жёлтика, написано чернилом на такой карточке с черной каемкой, а кругом карточки креп, и белая лента бантом завязана, и написано: «Господи Иисусе, смилуйся над его душой».

– Надо бы разузнать наверняка, – буркнул Рокки и двинулся медленным шагом, Джонни с одного бока, сержант – горнист с другого, а остальные – позади, кому как вздумается; прошли кусочек Драмкондра – роуд до переулка Инишфоллен – пэрейд, где жили я, Рокки, Жёлтик и еще кое‑кто из ребят; на этом перекрестке с одной стороны стояла школа отца Гаффни – большое новое здание из ярко – красного кирпича, выходившее фасадом на Драмкондра – роуд, а с другой – мясная и бакалейная лавка Кирни; она тоже выходила фасадом на улицу, а торцом – в наш узкий Инишфоллен – пэрейд, и там, за широкими воротами, скрывался двор лавки, где закалывали свиней.

Куда подевались веселая яркость цветных треуголок, и выправка, и четкий шаг – левой – правой, левой-правой, и гордый взор; счастливое прошлое с его радостными волнениями ушло от них, скрывшись в исчахшем, недвижном теле Жёлтика, запутавшись в его узких косточках, обтянутых восковой кожей, изжелта-белой, как на игрушечном барабане, стоявшем в углу той комнаты, где с ними играл, бывало, его маленький хозяин.

Печально и медленно брели ребята к дому пятнадцать по Инишфоллен – пэрейд, и чем ближе они подходили, тем медленнее и медленнее шли, боясь увидеть то, что их ожидало, и зная, что им все равно придется это увидеть – хотят они или нет; подойдя к двери, они подняли головы и увидали свисавший с дверного молотка печальный маленький вымпел смерти – плотный черный креп, уложенный сборками вокруг конверта с траурной каймой и перехваченный на концах узенькой белой атласной лентой, а на конверте надпись: «Джон Джозеф Майлод, десяти лет от роду, возлюбленное и единственное дитя Мэри и Джеймса Майлод. Господи Иисусе, смилуйся над его душой».

– Это про него, – сказал Рокки. – Умер Жёлтик, – значит, так и есть.

– Наверно, он так, вдруг, – пробормотал Джонни.

– Такие – они всегда вдруг, – сказал Рокки. – Будто свечка фукнет.

– Выходит, армии теперь каюк, – сказал сержант.

– Ну ты, заткни пасть! – сердито оборвал его Рокки. – Ничего не каюк. Просто маленькая осечка – из-за того, что Жёлтик кончился. Вот увидишь. – Но в голосе его прозвучало сомнение, и оно запало Джонни глубоко в сердце.

Бригадир Уоррен больше минуты стоял у двери, словно подсчитывая щербины на ней, возникшие от того, что местами краска пошла пузырями и множество ребячьих ногтей усердно отковыривало ее по кусочкам, так что на той высоте, до которой могли дотянуться детские руки, дверь была вся в красновато – коричне – еых рябинках. Потом он постучал. Дверь распахнулась, й в ней показалась миссис Майлод, вся в черном с головы до пят, будто какая‑нибудь высохшая монашка со сморщенным лицом; мистер Майлод глядел на них с другого конца коридорчика, узенького, словно горло его покойного сына. Одет он был, как обычно, только на рукаве пиджака чернела широкая повязка из плотного крепа.

– А, вон это кто, – сказала она. – Пришли взглянуть на него напоследок. Заходите, но только чтобы тихонько – тихонько, да сперва оставьте‑ка в кухне эти свои распрекрасные шапки, а то в комнате, где наш бедный сынок лежит, они не к месту, там благолепие.

Ребята по одному вручали свои цветные шапки мистеру Майлоду, а он отдавал честь каждому солдату, прежде чем взять у него треуголку, и это было очень учтиво с его стороны и отвечало торжественности минуты; он ведь и сам был старый вояка. Потом они на цыпочках прошли в тихую комнату, и миссис Майлод осторожно прикрыла за ними дверь. Прежде чем мы с Рокки успели хоть одним глазком взглянуть на мертвого Жёлтика, наша армия бухнулась на колени у кровати; нам обоим стало неловко, и в конце концов мы опустились на колени рядом с другими. Ни Рокки, ни я не могли разобрать ни словечка из их тихого бормотания, просто слушали, но вот один из ребят похлопал нас по плечу, и тут мы поняли, что наши солдаты снова на ногах; тогда мы тоже встали и осмотрелись вокруг.

Он лежал вытянувшись на белоснежной постели. Маленькая голова с темными волосами, разметавшимися по белой подушке; закрытые глаза, такие ввалившиеся, что видны были только темные впадины; желтоватая восковая кожа, обтягивающая кости; посиневшие губы, до того тонкие, что Джонни пришлось низко нагнуться, чтобы увидеть полоску рта; чересчур пышные оборки наполовину прикрыли шею, тоненькую, словно черенок трубки; руки в белых, с рюшами рукавах вытянуты поверх белого одеяла; длинные тонкие восковые пальцы сцеплены и обмотаны черными четками; в головах, по обе стороны кровати, в высоких медных подсвечниках на подставках горели две толстые свечи, освещая затемненную комнату странным трепещущим светом, над изголовьем на полочке притулилась красная лампадка, и ее розовый огонек бросал робкие блики на маленькую фарфоровую статую Пречистой девы; на боковой стене над серединой кровати висело распятие; желтоватая фигура свешивалась с черного креста, словно стремясь очутиться внизу, в прохладном покое белоснежной постели, улечься рядом с иссохшим Жёлтиком, обрести мир и успокоение.

Генерал был мертв, что тут говорить. И нигде никаких следов цветной бумаги, ни ножниц, ни клейстера, ни искусно вырезанных украшений, ни цветных карандашей – лишь мертвое тело на постели да желтое мертвое тело на черном кресте, высокие подсвечники, трепещущее пламя свечей и мерцание темно – красной лампадки, в которой робко плавал розовый огонек. И в этой чистой, без единого пятнышка, комнате, где все застыло в чинной неподвижности, стояла вся армия, во главе с офицерами, и смотрела на своего мертвого генерала, Жёлтика, который всегда поднимал ее дух, говорил ей, что надо делать, а чего не надо, облачал ее в виссон и пурпур.

– Столько в нем всего было, хоть он и высох совсем, а теперь вот ушло навсегда, – сказал Рокки.

– Он заслужил, чтоб его схоронили, как воина, – сказал Джонни.

– Да ну, чего зря языком трепать! – оборвал его Рокки. – Мы же ему таких похорон устроить не можем, свисток нашего сержанта не горн, на нем вечерней зори не сыграешь.

Взглянув на генерала в последний раз, солдаты гуськом вышли из комнаты, потом из дома и разбрелись кто куда. Офицеры же, бросив на Жёлтика еще один взгляд – взгляд горестный и тоскливый, тоже вышли из комнаты, но замешкались в коридорчике, чтобы сказать миссис Майлод, как им жаль его, но тут их оттеснили – прибыл гроб в черном катафалке, напоминавшем длинный ларец на колесах и запряженном одной лошадью; его сопровождали двое – один молодой, другой старый, в длинных, до щиколотки, синих ливреях и полуцилиндрах; на их мерзких рожах застыло скорбное выражение. Они открыли дверцу в задке катафалка и вытащили оттуда золотисто – коричневый ящик, чтоб положить в него то, что осталось от Жёл – тика, – кожу да кости, неспешно внесли гроб в дом и опустили на два стула, торопливо принесенных миссис Майлод, – передним концом на один стул, задним – на другой; потом сняли с постели одеяло, один подхватил Жёлтика за ноги, другой – за плечи, и одним махом перебросили его в гроб; Джонни, заглядывавший в дверь, поразился, до чего Жёлтик окостенел – ни дать ни взять гипсовая статуя; а те двое подняли гроб на кровать и буркнули матери, что вот, мол, какое горе, а она тихо проговорила в ответ: На все воля божия; после чего, отправив в брюхо по стаканчику пива, они поспешно распрощались, объяснив, что у них еще много работы, потому как тут, по соседству, порядочно перемерло народу – больше, чем обычно, но, в общем‑то, беспокоиться не надо.

Джонни и Рокки угрюмо уселись на обочине тротуара, чуть поодаль от дома их умершего дружка, не смея даже подумать о том, что теперь станется с их армией. Жёлтика больше нет, а ведь он один из всех ребят в округе мог мастерить для нее шикарные треуголки и вдохновлять ее на великие подвиги. Завтра с утра все, что еще от него осталось, свезут на кладбище, и больше им никогда не бывать в его доме, никогда не видеть, как работают проворные пальцы, и цветная бумага навек потеряет для них все свое волшебство.

– Нам все‑таки надо бы оказать бедняге военные почести, покуда он еще с нами, вот только как? – вдруг спросил Рокки, прервав невеселые думы Джонни. – Как? В том вся загвоздка!

– Как? В том вся загвоздка! – повторил за ним Джонни.

– Эх, если б нам схоронить Жёлтика, как схоронили великого Джона Мура, – мечтательно проговорил Рокки. – Ты знаешь про что я? Вспомнил?

Угу, знаю, только вспомнить не могу, – сказал Джонни, потому что сроду не слыхивал про Мура.

– Ну, этот старый стих, знаешь? Я его в школе учил. Вот это место:

 
И бедная почесть к ночи отдана;
Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна
И факелы дымно сверкали.[13]13
  Перевод И. Козлова.


[Закрыть]
 

Знаешь? Вот так бы, по правде, надо нам и Жёлтика схоронить.

– Ох, если б мы только могли, – печально отозвался Джонни.

И они с Рокки снова замолкли, то бесцельно глазея на стайку воробьев, клевавших что‑то на мостовой, то бросая сердитые взгляды на своих солдат, шумно игравших в мячик и шапку здесь же, в узком переулке.

– «Мне бить!» – взорвался вдруг Рокки. – Уже позабыли о Жёлтике. Им уже на все наплевать. «Мне бить!» Да они того и не стоили, чтобы бедняга Жёлтик на них мозги тратил.

– Знаешь чего, а может, нам положить на гроб Жёлтику его генеральскую треуголку, когда уже крышку завинтят, а? – предложил Джонни.

– Черт подери, здорово придумано! – с увлечением откликнулся Рокки. – Это и будут вроде бы военные почести. Пошли, попросим его старуху, чтоб разрешила.

С трудом поднявшись с узкой обочины, они торопливо зашагали к дому, где справлялись поминки по Жёлтику[14]14
  По ирландскому обычаю поминки справляют перед погребением.


[Закрыть]. На их стук вышел старый Майлод.

– Нам бы миссис Майлод на минуточку, – сказал Рокки.

– Да? А зачем она вам, ребятки?

– Да насчет того, чтоб положить на гроб его генеральскую шапку.

– Генеральскую шапку? – Он подумал немного, потом сказал: – Спросите‑ка лучше, сынки, у моей хозяйки. Заходите. – Они прошли в коридорчик, и старик вызвал свою хозяйку. Она вышла к ним, и ребята увидели, что она только что плакала. Взглянув на них, миссис Майлод спросила:

– Ну, чего вам?

– Вот мы тут с Джонни подумали, хорошо бы на гроб Джону Джо положить его генеральскую шапку, когда уже крышку завинтят, – сказал Рокки. – Для почета, мэм, и чтоб показать, как мы его любили. Джону Джо, поди, приятно было бы, что мы о нем горюем.

– Вот уж нет, – ответила миссис Майлод, – вовсе ему и не было бы приятно. Там, где он теперь, Джон Джо, ему дела нет до вас и до этих ваших военных шапок. Вовсе ему не было бы приятно.

– Да вы почем знаете, мэм? – глупо спросил Джонни.

– Знаю, и все. Потому что он теперь вознесся к господу, вот почему. Вы‑то хотели, как лучше, да только Джону Джо это вовсе и не было бы приятно.

– Если его генеральскую шапку на гроб положить, вид будет – первый класс, – сказал Джонни.

– Ну, первый там класс или второй, а только никакой шапки на гробе не будет, – отрезала миссис Майлод. – Мне эта затея с вашей дурацкой армией всегда не по душе была. Чем попусту время тратить, лучше б Джон Джо молился Пречистой деве и святым угодникам. Джон Джо теперь у бога на небе, а там только мир и любовь. На небе, ребятки, нету войн и отродясь не бывало.

– А однажды была, – быстро вставил Джонни. – Вот когда целая свора ангелов разозлилась и давай кричать, что они слушаться не станут, и хотели господа бога спихнуть.

– Ангелы разозлились? Хотели господа бога спихнуть? – в ужасе воскликнула старуха. – Боже милостивый, просто страх, что ты такое несешь, сынок!

– А я слышал, мой папа как‑то говорил маме, что давно – давно ангелы – буяны, целая свора, подняли там, на небе, восстание, и за главного у них был один очень важный, и они хотели бога спихнуть, и святой Михаил сколько времени ухлопал, чтоб собрать войско из других ангелов и все там опять наладить.

– Правда, правда, мэм, – громким шепотом поддержал его Рокки, – паразиты и буяны везде найдутся.

– Ей – богу, вот это верно, сынок, – вдруг произнес позади громкий голос: в дверях кухни стоял сухопарый папаша Майлод и слушал их, широко разинув рот. – Паразиты да буяны повсюду пролезут – даже куда только блохе проскочить впору!

Мамаша Майлод чуть не с минуту стояла не двигаясь – ни дать ни взять чучело аистихи, – ошарашенная и возмущенная внезапным вмешательством папаши Майлода; потом ее толстая рука взметнулась, она осенила себя крестным знамением, после чего успокоилась, вновь почувствовав себя в безопасности, и повернулась в ту сторону, откуда так внезапно раздался голос мужа, произнесшего столь неожиданные слоза.

– Вот уж не думала до такого дожить, чтоб отец нашего Джона Джо стал уверять, будто б разные паразиты и блохи на небо пролезли, – сказала она.

– Да я и не говорю, что обязательно пролезли; я только сказал: паразит – он может повсюду залезть, куда блоха проскочит; паразиты – они твари пронырливые.

– Это верно, – подтвердил Рокки, осмелев оттого, что его поддержал папаша Майлод. – Что ж тут такого особенного, если их несколько штук и пролезло, куда не положено!

– Угу, – сказал Джонни, тоже слегка осмелев, – наверно, забрались тем ангелам под крылья и свели их с пути.

– Видал, папаша Майлод, до чего твоя опасная болтовня доводит? – рассвирепела мамаша Майлод и во второй раз яростно перекрестилась. Потом снова накинулась на мальчиков: – А все ваши выдумки, армия эта дурацкая; мой Джон Джо, бедняжечка, сколько на вас времени ухлопал зря; бывало, как вы оба к нему заявитесь – ну и разговоры пойдут, господи боже ты мой, а Пресвятая богородица всю эту чепуху слушать должна, да еще дай бог, чтоб одну чепуху, а то чего и похлеще – буяны, мол, и паразиты по царству небесному разгуливают, а большие блохи и мелкие блошки скачут им вслед, надо же!

– И все‑таки нашему бедному Джону Джо от его дружков хоть забава была невинная, – сказал папаша Майлод, стоя в кухонной двери.

– Дай‑то бог, чтоб только забава невинная, – с сомнением в голосе возразила мамаша Майлод. – А хоть бы и нет, – продолжала она, вновь повернувшись к мальчикам, – какой с вас спрос, когда вы протестанты; и потом, вы ведь хотели, как лучше, и он в вас обоих души не чаял, так уж будьте покойны, он вас в своих молитвах не позабудет там, где он сейчас, рядышком с нашей Пресвятой богородицей; и я тоже не позабуду, – добавила она, легонько подталкивая их к распахнутой двери, – а как подрастете, ума – разума наберетесь, может, и вам двоим истинный свет откроется. Ну а покуда прощайте, благослови вас господь.

Некоторое время она смотрела, как они шли по Инишфоллен – пэрейд, потом тихонько прикрыла дверь, и все, что было связано с Жёлтиком, навсегда ушло из их жизни.

Молча брели они по Инишфоллен – пэрейд, пока не дошли до пустыря у одной из стен Маунтджойской тюрьмы, где буйно разрослись чертополох, пастушья сумка и одуванчики, а среди них тут и там виднелись крупные, похожие на луну маргаритки и островки алых маков; здесь они сели под старым кустом боярышника, где частенько сиживали и раньше, и мрачно уставились на мощную стену и окна Маунтджойской тюрьмы.

– Если бы он, бедняга, еще денек – другой протянул, мы закончили бы поход шикарно, – выговорил наконец Рокки.

– Эх, если бы, – подхватил Джонни.

– Одну бы траншею нам взять, всего‑то одну, и форт был бы в наших руках. Нам бы еще денечек – и все, если б только он дотянул, эх, если б только.

– Эх, если б только! – снова подхватил Джонни.

– А вот теперь делай с ними что хочешь, – сказал Рокки, ткнув пальцем в цветные шапки, лежавшие рядом на траве. – На помойку их выбросить, что ли?

– А я свою сберегу, – сказал Джонни. – Почем знать, может, армия и не развалится.

– Как же, черта с два! – бросил Рокки со злостью. – Ты сам видел, они мигом смылись и давай в мячик и шапку играть. И не подумали дождаться, чтоб я скомандовал «Разойдись!» Такую подняли пылищу – задниц ихних не разглядишь. Никакой дисциплины. Чихали они на Жёлтика.

– Слушай, давай‑ка пройдемся по каналу и попробуем позабыть про Жёлтика, а? – сказал Джонни.

– Нет, – сказал Рокки. – Лучше посидим и подумаем. – А жуткое дело, – горько и мрачно заговорил Рокки после длительного молчания, – жуткое все‑таки дело, что Жёлтика свезут вот этак на свалку, а мы вовсе никак, ну ничем не покажем, что он значил для нас, инишфолленских, покуда он был вместе с нами.

Шон О’Фаолейн

НЕ БОЙСЯ СОЛНЦА ЗНОЙНОГО (Перевод В. Паперно)

Говорили не «Зайдем к Роджерсу», а «Зайдем к дяде Элфи», хотя принадлежала‑то пивная Роджерсу. Потому что хорошая пивная держится не на владельце, а на бармене. Деньги шли Роджерсу, а люди – к дяде Элфи. Он знал их всех, а многих – с того дня, когда они спросили у него свою первую взрослую пинту пива. Он знал их отцов, матерей, сестер, братьев, подруг, виды на будущее, доходы, надежды, страхи и то, что они именовали своими идеями и идеалами, а он считал пустой болтовней. Клиенты видели в нем своего друга, иногда – философа, редко – наставника. Когда отец (не слишком часто) дает тебе денег, ты ему толком и спасибо не скажешь. Элфи же давал только взаймы. Когда отец дает тебе совет, ты на него плюешь. Элфи же дозволялось срезать тебя, как мальчишку, потому что при этом он все же держался с тобой на равных. От отца и за год не услышишь интересной новости. Элфи знал все новости на свете. Он же вручал тебе письма —< клочки бумаги, карандашные каракули: «Тобой интересовалась Дейдре. Попробуй звякнуть 803222. Хьюзи» или «Будь другом, оставь для меня полфунта. Паддивек». А то из‑за кассы выуживал и цветную открытку с иностранной маркой. На стенке возле кассы этих красочных открыток со всего света было у него не меньше, чем в каком‑нибудь бюро путешествий. Но самое главное – он всегда был на месте: этакий монумент в белом фартуке, в рубашке с закатанными рукавами и в котелке, нахлобученном на багровую лысину, а голос у него как эхо – в пустой бочке – да притом ирландский выговор.

Толкаешь, бывало, стеклянную дверь и вваливаешься в пивную, как король:

– Привет, Элфи!

– Вот так здорово – Джонни! Ты ли это? – и хлоп по плечу, а на стойке уже кружка. – Где тебя нссило? Как плавал?

– Нормально. Все в тех же местах: Черное море, Пирей, Палермо, Неаполь, Генуя. Эх, гниль болотная. – И, поднимая кружку, спрашиваешь: – Какой самый лучший порт в мире, Элфи?

– А то ты без меня не знаешь!

– Вот за него и пью, помоги ему бог.

 
Дублин, Дублин, старый Дублин,
Вот куда влечет меня,
Вот где ждут меня друзья.
Весело на Графтон – стрит,
Скотсмэн – бэй в огнях горит.
 

По всем морям, Элфи, разнесчастные сыны Эрина только это и поют. Подымайтесь, мятежники! Да здравствует царица Савская и королева Шнапская! Ну, как тут Томми? Как Анжела? А Кейси, Джоанна, Хьюзи, Паддивек? Что моя черноглазая Дейдре – еще не разлюбила меня?

– Падди заходил во вторник. Он теперь работает газовщиком.

– Вот бедняга! Но свою золотую браслетку не продал? А перстень с печаткой? Когда он, бедолага, наконец найдет себе приличную работу?

– У него жена опять родила. Так что у них теперь шестеро.

– Господи Иисусе!

– Хьюзи теперь с Флосси ходит.

(Он заметил, что о Дейдре – ни слова.)

– Ну, этой новости уже четыре года. Пора уж ему, обормоту, жениться – совсем девке жизнь испортит.

– Она за него не пойдет. Нет, Флосси метит повыше. Вся беда ваша в том, что вы заводите себе девочек не по карману. Глаза у вас завидущие. А им хочется хоть в молодые годы всласть повеселиться. Известное дело – муж стреножит, в гроб уложит.

Элфи был женоненавистник. Все знали, что где‑то у него жена и трое детей, но уже пять лет, как он с ними не живет. Никто из компании Джонни ее не видел – это случилось еще до них. Не повезло старику Элфи! Что есть жизнь? Надежды, и мечты, и страхи. И покой, и домашний уют… Ему‑то это знакомо, каждый раз, как вернешься домой, – одно и то же, как сегодня: «Нет, нет, Джонни, неужели тебе в первый же вечер обязательно надо уходить из дому? Ведь мы тебя не видели целых четыре месяца! Нам с отцом так хотелось поговорить с тобой. О твоем будущем, Джонни, и твоих планах. И о твоих перспективах. Сядь, поговори с нами».

Ну, садишься. Они говорят, ты мямлишь. А конец всегда один – отмучаешься с полчаса, а потом снова скажешь: «Пойду посижу часок у Элфи, повидаюсь с ребятами. Я не поздно, мам. На всякий случай оставь ключ под половиком. Не ждите, ложитесь без меня, я потихоньку».

И как противно они переглядываются, зная, что ты вернешься самое раннее в час, а то и позже, в носках, с туфлями в руке, прислушиваясь к малейшему скрипу пружинных матрацев наверху, чувствуя себя последней сволочью или, если с божьей помощью удастся набраться по крышечку, едва чувствуя пол под ногами. Разрази их гром! Неужели им не понять, что телеграмма «Приезжаю четверг тчк целую тчк Джонни» значит, конечно, что ты соскучился, что привезешь им подарки, что предвкушаешь встречу со своей старой комнатой, но ведь самое‑то главное, к чему стремишься, – это мерцание бутылок, и мокрая стойка, и медленно плывущие пласты дыма, и толчея: все орут, размахивают руками, перекрикивают друг друга, а старина Элфи ухмыляется, как обезьяна. Господи! Когда у человека всего одна – единственная неделя увольнения на берег…

Стоял сухой октябрь, нежно пощипывал лицо легкий туман, улицы были пусты, фонари в нимбах – словом, вечер лучше не придумаешь для первого выхода в город. Он топал под гору, заломив фуражку, насвистывая и ясно представляя себе, как развернутся события. Доллар против никеля, что Элфи начнет с того места, на котором они кончили разговор четыре месяца назад:

– Джонни! Пора тебе остепениться.

– Дай пожить, Элфи. Мне всего двадцать три. Успею еще остепениться. Пусть сперва Лофтес остепенится или Кейси.

– Лофтесу устроиться труднее, с его‑то хромотой. А вот тебе, Джонни, хватит болтаться по морям. Нынче здесь, завтра там – разве это жизнь?

– Еще не время, Элфи. Надо же сперва найти подходящую девушку. Дейдре мне по душе, но у нее на уме одни машины, да особняки в Фоксроке, да каждое воскресенье в гости. На нее нельзя положиться. Хорошую девушку не найдешь так сразу. Ведь вот какая штука, Элфи: познакомишься с подходящей женщиной, а она, оказывается, уже замужем.

– Вечная история. А ваши дамы жалуются мне, что все подходящие мужчины уже женаты. На самом-то деле мужчина только тогда созрел для брака, когда так привыкнет плясать под бабью дудку, что и без дудки пляшет. Нет, Дейдре тебе, по – моему, не пара. Она тебе не по средствам. А запросы‑то у нее не малые. Она вроде Флосси – та тоже балуется с Хьюзи, только чтобы кое в чем поднатореть, притом без всякого риска. На твоем месте, Джонни, я бы выбрал опытную женщину. Тебе бы сейчас в самый раз подошла добрая, мягкая, уютная вдовушка, которая всю эту музыку постигла вдоль и поперек.

– Да ты спятил, Элфи! Вдовушка? На деревянной ноге и в рыжем парике? И со счетом в банке? Да я же молодой, Элфи! Совсем я не о такой мечтаю в ночную вахту под звездным небом. Я себе воображаю молодую, красивую, шикарную, милую, заботливую ирландочку восемнадцати лет и подходящих статей. В точности, как моя киска Дейдре. Чистая, как снег. Верная до гроба. Нежная, как шелк. Как Дейдре, но только без машин.

А Элфи, конечно, выпрямится во весь рост и скорчит рожу, точно ему квасцов за щеку сунули.

– Так ты бы уж прямо из песни и пел:

 
Прекрасна и нежна, она манила,
Но не одной красой меня пленила…
 

Сегодня он‑таки допоет за него:

 
О нет, за то мне Мэри полюбилась,
Что правдою лицо ее светилось.
 

– Прямо в точку, Элфи. Покажи мне, где она живет, – скажет он. А Элфи возразит:

– За восемнадцатилетнюю я бы и гроша ломаного не дал. Она тебе и яичницы поджарить не сумеет. Ну а стати – дело, конечно, хорошее, но недолговечное. Недолговечное, сынок! Я тебе когда‑нибудь рассказывал, как один парень женился на оперной певичке? На сцене она была прямо ангел божий. А в постели толку от нее было что от старой швабры. Так он, бывало, будил ее среди ночи и орал: «Пой, душа твоя вон, пой!»

У себя в кубрике он рассказывал этот анекдот сто раз, и бывалые матросы всегда одобрительно кивали и говорили: «Святая правда, так оно и есть. Корми меня и люби меня – что еще требуется от бабы?» Но если Элфи и сегодня возьмется за свое, он ему сумеет ответить. Он вытянется в струнку и, положив руку на верхнюю медную пуговицу бушлата с левой стороны, скажет:

– Элфи! Мое поколение готово сражаться за свои идеалы со всем вашим гнилым и подлым, провонявшим миром!

Над потемневшим морем, в четырех милях от берега сонно мигал маяк на отмели Киш. Туман, что ли? На набережной стояла такая тишина, что слышно было, как волны внизу лижут камень. Легкий южный бриз. Ни души, кроме полисмена в плаще. Джонни свернул направо, потом налево, прошел Угольную гавань, снова свернул направо, налево и вот ступил на тротуар, залитый светом из окон. Толкнул двойную стеклянную дверь и королем ввалился в пивную:

«– Привет, Эл…

Он замер. Из‑за стойки на него удивленно смотрел какой‑то молодой бармен. Огляделся. Пивная была точно морг. Он узнал толстоногую раскоряку Гусыню Молли, выпивавшую, как всегда, с одноруким полковником. Согнувшись над другим столом, трое серьезных мужчин в шляпах что‑то вполголоса обсуждали. В дальнем углу две бабенки наеасывались пивом с джином – сигареты в помаде, сами крашеные, страшные – старые шлюхи, прошедшие огонь и воду и медные трубы. Он медленно подошел к стойке.

– А где Элфи? – негромко спросил он.

– В отпуске.

– Элфи так же способен взять отпуск, как взять и повеситься.

– Он в отпуске. Что будете пить, сэр?

Скажите пожалуйста – сэр!

– Двойное виски, – сказал он недовольно, хотя собирался пить портер. Элфи сказал бы ему: «Джонни! Где это ты видел у меня двойное виски?» Или вообще ничего не сказал бы, а просто принес бы полпинты портера, объяснив, что это, мол, будет в самый раз.

Был четЕерг. Может, в этом все дело? По четвергам пивная всегда пустовала, в пятницу и то народу прибавлялось. У всех к концу недели в карманах ветер. Заколоты откормленные телята, а блудных сыновей что‑то не видно. Черт, всего каких‑то семь вечеров, и первый же прахом. Пойти пошляться? Вот, мол, отправился сей человек в поход по пивным. Бармен принес виски и стал напротив. Он поглядел на бармена.

– Четыре шиллинга шесть пенсов, сэр.

Элфи можно было не платить неделю, две, три, сколько тебе нужно. Потом, бывало, спросишь: «Сколько там с меня, Элфи?», и если ты при деньгах, то добавишь полфунта в счет будущего кредита. О дне же том и часе никто не знает. Он выложил четыре шиллинга и положил сверху шестипенсовую монетку. Бармен еы6ил чек и удалился в конец стойки читать свою газету.

– А надолго Элфи взял отпуск?

Бармен отозвался, не поворачивая головы:

– Не знаю. Лично я здесь всего две недели.

– Хозяин у себя?

– Пошел в церковь. Сегодня служба.

О смерти вспомнил. Dies irae, dies illae[15]15
  «День гнева, этот день» (лат).


[Закрыть]. Он ведь учился в Ньюбридже, у доминиканцев. День поминовения усопших. Джонни глянул на дверь. Может, поискать своих в «Синем Питере»? Или у Муни? А может, в «Кухоньке»?

– Нет ли мне записки за Kaccoii?

– Фамилия?

– Кендрик.

Бармен, стоя к нему спиной, проглядел тощую пачку писем, не оборачиваясь, бросил: «Нету!», сунул письма обратно и снова уткнулся в газету. С глаз долой – из сердца вон. Да пошли они все к дьяволу! Вместе с Дейдре. Стеклянные двери распахнулись, вошли Паддивек и Лофтес. Он соскочил с табурета.

– Привет, бойцы!

– Джонни!

Поздоровались за руку. Вид у Падди как у голодного иностранца из перемещенных. Рубашка не по размеру. Золотая браслетка, перстень с печаткой. Лофтес, как обычно, крепок и желт, точно датчанин. Дергунчик Лофтес с недоразвитой ногой. Он еще нигде не работал. Он был протестант, говорил с английским акцентом и жил на маменькин счет. Обязанности его сводились к тому, чтобы утром подать ей завтрак, а вечером приготовить ужин. Она служила в «Свипе».

– Что будем пить, ребята? Я угощаю.

Падди жадно посмотрел на стакан с виски.

– Ты что, в запое, что ли?

– Ну прямо! Просто зазнобило от этой кладбищенской обстановки. Ну как, то же, что всегда? Бармен! Две полпинты. Или нет, три, а виски пойдет на закуску. До чего ж я рад вас видеть, братва. Ну, рассказывайте, рассказывайте же. Не таите. Что нового? Какие сплетни? Ты все еще газовщиком, Падди?

– Я теперь в жилищном агентстве. «Луни и Кэссиди». На Дейм – стрит. – Он скорчил гримасу. – Работенка еще та. Сижу на комиссионных. В общем, временно, просто чтоб переждать голодный сезон. – Он весело рассмеялся. – Супруга опять в положении.

– Да что ты? Как это тебя угораздило?

– Я слышал, – небрежно заметил Лофтес, – что это не так уж сложно.

– Как матушка, Лофтес?

Бестактный вопрос. Лофтес пожал плечами и промолчал. Прихватив пиво, они уселись за один из круглых столиков. Падди поднял кружку.

– Дженни! Ты сам не понимаешь своего счастья. Надежная работа, монеты вдоволь, девочка в каждом порту.

– И брюхо, – добавил Лофтес, поднимая езою кружку, – набито, как барабан.

– У меня брюхо? – заорал он, распахивая бушлат и стуча себя кулаком по поджарому животу. – Ты только потрогай, потрогай! Тверд, как сталь, понятно? Пятьдесят шесть кило весу. Ты‑то, – закончил он покровительственно, – весишь не меньше чем шестьдесят пять. – Он помолчал. И потом все‑таки спросил: – Что, Дейдре меня не разлюбила?

Сияя от удовольствия, Лофтес протянул ему губку с уксусом:

– Я ее видел на той неделе в красном авто. Марки «триумф». Кажется, со студентом с медицинского из Тринити. Вид у нее был потрясный.

У него сжалось сердце, он сглотнул и громко рассмеялся:

– Стало быть, эта стерва меня предала!

Он представил себе ее черные волосы, зачесанные на одну сторону, словно на плече у нее сидит длиннохвостая обезьянка. И алые губы. И высокую грудь.

– Все дело в том, что тебя не было под рукой, – сказал Падди, утешая. – Посмотришь, что с ней будет, когда она узнает, что ты вернулся.

А как у тебя с закордонными цыпками? – ухмыльнулся Лофтес. – В заморских портах?

Назад к карточке книги "Современная ирландская новелла"