Текст книги "Конец пути"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава шестая

В сентябре настало время повидаться с Доктором

В сентябре настало время повидаться с Доктором еще раз: и как-то утром, в первую же неделю месяца, я поехал в Центр Ремобилизации. Погода была чудесная, и изрядное число других его пациентов, весьма немолодых мужчин и женщин, принимали воздушные ванны, рассевшись рядком у самого крыльца кто в креслах-каталках, кто в допотопных камышовых креслах. Как обычно, глядели они на меня исподлобья: любого рода визитеры, в особенности же визитеры моих лет, на Ферму забредали нечасто и прием встречали отнюдь не самый сердечный. Не обращая внимания на их суровые взгляды, я пошел засвидетельствовать почтение миссис Доки, сестре-регистраторше. Я нашел ее в приемной, Доктор был там же.

– Здравствуйте, Хорнер, – просиял Доктор.

– Здравствуйте, сэр. Добрый день, миссис Доки.

Миссис Доки, большая мужиковатая баба, кивнула в ответ, как то и было у нее заведено, не говоря ни слова, а Доктор велел мне подождать его в Комнате Директив и Консультаций, каковая, вместе со столовой, кухней, приемной, ванной и Комнатой Процедур, занимала первый этаж этого старого каркасного дома. Верхний этаж переделали – убрали перегородки между бывшими там когда-то спальнями и сделали два больших дормитория, мужской и женский. У Доктора наверху тоже была своя маленькая спальня, а еще там были две ванных комнаты. Я тогда и понятия не имел, где спит миссис Доки, да и вообще, ночует она на Ферме или нет. Она была женщина до крайности необщительная.

В первый раз я встретил Доктора по чистой случайности – по счастливой случайности – 17 марта 1951 года в помещении, которое на Пенсильванском вокзале в Балтиморе считается главным залом ожидания. Произошло это на следующий день после моего двадцать восьмого по счету дня рождения; я сидел на одной из вокзальных скамеек, и рядом со мной стоял чемодан. Я пребывал в необычайнейшем из состояний: не мог пошевелиться. За день до этого я выписался из бывшей своей меблирашки в "Брадфорде", заведении гостиничного типа на углу Сент-Пол и Тридцать третьей, принадлежавшем университету Джонса Хопкинса. Я жил там с сентября прошлого года, когда, безо всякого энтузиазма, поступил в аспирантуру и начал работать над диссертацией, которую должен был, согласно учебному плану, закончить к июню следующего года.

Однако 16 марта 1951 года, сдав устный экзамен, но даже и не приступив еще к работе над самой диссертацией, я собрал чемодан и съехал с квартиры, чтобы просто куда-нибудь прокатиться. Приучившись с недавних пор не слишком интересоваться причинами и биографическими подробностями, я склонен приписать сей порыв обычному именинному синдрому, той разновидности сплина, которая близко знакома достаточно большому количеству людей, что, в свою очередь, освобождает меня от необходимости давать дальнейшие пояснения. Именинный синдром, скажем так, напомнил мне, что у меня нет никаких самоочевидных причин издеваться над собой, чем я, собственно, и занимался вплоть до семи часов вечера 16 марта 1951 года. В кармане у меня было тридцать долларов и еще какая-то мелочь; упаковав чемодан, я взял такси, доехал до Пенсильванского вокзала и встал в очередь к билетной кассе.

– Слушаю вас? – сказал кассир, когда очередь дошла до меня.

– Хм – вам это может показаться театральным, – сказал я, несколько смешавшись, – но у меня тридцать долларов или около того, и я хочу куда-нибудь уехать. Не будете ли вы так любезны сказать мне, докуда я могу добраться с этой станции, ну, скажем, за двадцать долларов?

Кассир не выказал ни тени удивления. Он подарил меня понимающим, если не сказать сочувственным, взглядом и сверился с чем-то вроде таблицы.

– Вы можете доехать до Цинциннати, штат Огайо, – сообщил он. – Можете доехать до Крестлайна, штат Огайо. Так, поглядим еще – вы можете доехать до Дейтона, штат Огайо. Или до Лимы, штат Огайо. Вот, кстати, славный городишко. У моей жены родственники как раз живут неподалеку от Лимы, штат Огайо. Хотите туда?

– Цинциннати, Огайо, – неуверенно повторил я. – Крестлайн, Огайо; Дейтон, Огайо и Лима, Огайо. Огромное вам спасибо. Я еще подумаю, а потом подойду за билетом.

Итак, я отошел от окошка билетной кассы и сел на скамейку в самом центре зала ожидания, чтобы принять решение. Вот там-то у меня и вышли все мотивы, вроде как в машине кончается бензин. Причины ехать в Цинциннати, Огайо, у меня не было ровным счетом никакой. Как и причины ехать в Крестлайн, Огайо. Или в Дейтон, Огайо; или же в Лиму, Огайо. Не было также причин ехать обратно в "Брад-форд", как, по большому счету, и вообще куда бы то ни было ехать. Причин не осталось никаких и ни для чего. Мои глаза – если воспользоваться несколько неточным наблюдением Винкельмана насчет глаз античных статуй – были слепы для здешнего мира, глядели в вечность, созерцали конечные пределы, а если уж доходит до такого, резонов делать хоть что-нибудь просто не существует – даже сфокусировать глаз и то незачем. Кстати, может быть, именно по этой причине статуи и стоят себе смирно. Болезнь, называемая космопсис, то бишь космическое зрение, овладела мной. Когда на тебя такое находит, чувствуешь себя примороженным, совсем как лягушка-бык, которой фонарь охотника ударит прямо в глаза, вот только при космопсисе нет никакого охотника и нет хватательного движения руки, чтобы прервать состояние транса, – есть только свет.

Вокруг меня суетились близорукие твари, вбегали и выбегали из дверей, ведущих на платформы; поезда прибывали и убывали в неизвестную мне даль. Женщины, дети, торговцы мелочным товаром, солдаты и носильщики неслись через зал ожидания, пытаясь поспеть к отходящему поезду, а я сидел, недвижный, на скамье. Чуть погодя Цинциннати, Крестлайн, Дейтон и Лима выветрились у меня из головы, и место их заняла ключевая фраза, камертон моего сознательного бытия, Пепси-кола в точку бьет, произносимая – про себя, естественно – медленно и с подвыванием, на манер оракула. Потом и она, в свою очередь, растаяла во мгле, и ничто не пришло ей на смену.

Если вы похожи на бродягу, вряд ли вам удастся спокойно провести всю ночь на вокзальной скамье, даже и на самом оживленном терминале, однако если вы одеты более или менее прилично, имеете при себе чемодан и сидите прямо, ни полицейские, ни станционный персонал вас не тронут. Я сидел на том же самом месте, в той же позе, когда на следующее утро до чумазых вокзальных окон дотянулось солнце, и, согласно природе недуга, наверное, просидел бы так до второго пришествия, если бы где-то около девяти утра юркий маленький человечек лет пятидесяти не остановился прямо напротив меня и не уставился мне прямо в глаза. Он был лысый, темноглазый, фатоватый, он был негр, он носил седоватые усики и щегольской твидовый костюм. Тот факт, что мои зрачки даже и не дрогнули под его взглядом, сам по себе весьма показателен, потому что в обычном состоянии посмотреть незнакомому человеку прямо в глаза вещь для меня почти невозможная.

– А не вас ли я видел на этом самом месте вчера вечером? – спросил он голосом громким и резким. Я не ответил. Он подошел поближе, наклонился к самому моему лицу и поводил у меня перед глазами указательным пальцем, дюймах в двух, не дальше. Но мои глаза не стали следить за пальцем. Он сделал шаг назад, оглядел меня эдак критически, а потом вдруг щелкнул пальцами прямо у меня перед носом. И я невольно моргнул, хотя головой и не дернул.

– Ага, – сказал он и еще раз меня оглядел. – И часто это с вами бывает, молодой человек?

Именно из-за резкости и уверенности его тона, вероятнее всего, во мне и набухло, подобием отрыжки, ответное нет. И, подавив сознательным усилием воли желание выпустить его наружу (по большому счету, опять-таки, не было никаких особенных причин вообще отвечать на вопрос), я уже понял, что с этого момента искусственно поддерживаю вполне естественное дотоле состояние неподвижности. Вообще не делать выбора попросту невозможно: раньше я выбрал бездействие, поскольку на момент выбора уже находился в состоянии покоя. Теперь, однако, удержать язык было труднее, требовало больших усилий, нежели вытолкнуть наружу то, чем был набит мой рот, поэтому чуть погодя я и ответил: "Нет". И, конечно, транс прошел. Я смутился, поспешно встал со скамьи и, на негнущихся ногах, сделал попытку уйти.

– Куда это вы собрались? – с улыбочкой спросил меня негр.

– Что? – нахмурился я. – Ну… сяду на автобус, поеду домой. До свидания.

– Подождите. – Голос был тихий, но тон приказной совершенно. Я остановился. – Не выпьете со мной кофе? Я врач, и мне было бы любопытно осудить с вами ваш случай.

– Нет у меня никакого случая, – буркнул я в ответ. – Я просто… я просто присел тут на пару минут.

– Ничего подобного. Я видел вас вчера вечером, когда сам приехал сюда десятичасовым из Нью-Йорка, – сказал доктор. – Вы сидели в той же позе. Вы были парализованы, не так ли?

Я хохотнул:

– Ну, если вам так будет угодно; но только со мной все в порядке. Не знаю, что на меня такое нашло.

– Конечно, не знаете, зато я знаю. Я специализируюсь на различных видах физической иммобилизации. Вам повезло, что я сегодня утром снова здесь оказался.

– Нет, вы не поняли…

– Я вывел вас из ступора, ведь так? – весело сказал он. – Держите. – Он вынул из кармана полтинник и сунул его мне в руку – и я взял, прежде чем успел понять, что я делаю. – Мне туда, в этот бар, нельзя. Возьмите два кофе, и мы тут с вами посидим пару минут, подумаем, что делать дальше.

– Нет, послушайте, я…

– А что вас смущает? – рассмеялся он. – Давайте, давайте. Я вас тут подожду.

В самом деле, почему бы и нет?

– У меня своих денег хватит, – начал было я, протянув ему его полтинник, но он только махнул рукой и раскурил сигару.

– Давайте быстрее, – спокойным, не допускающим возражений тоном, не вынимая сигары изо рта. – Двигайтесь, и поживей, если не хотите снова застыть. И не думайте ни о чем, кроме кофе, который я вас попросил принести.

– Ладно. – Я развернулся и с достоинством направился ко входу в бар.

– Быстро! – захохотал за моей спиной доктор. Я покраснел и невольно ускорил шаг.

В ожидании кофе я попытался вызвать в себе то чувство удивления в отношении как собственного недуга, так и незваного моего спасителя, которое, по логике вещей, должен был испытывать, но невероятная усталость, сковавшая и мозг и тело, лишила меня способности удивляться. Я вовсе не хочу сказать, что состояние было неприятным – некое подобие наркоза, едва ли не общей анестезии, и чувствовать такое мне, пожалуй, даже нравилось, хотя и не слишком – вот только оно выматывало, как выматывает слишком долгий сон, и так же не хватало сил сбросить с себя эту хмарь, как если проспал, скажем, сутки кряду и выбрался наконец из кровати. И в самом деле, как предупреждал меня Доктор (именно тогда, не зная еще моего благодетеля по имени, я и начал думать о нем с большой буквы "Д"), соскользнуть обратно в неподвижность прямо здесь, у стойки станционного буфета, оказалось до смешного просто: я уже почувствовал, как начал закостеневать мой мозг, и только настоятельный императив буфетчика: "Тридцать центов, пожалуйста" – вернул мне способность действовать – к счастью, потому что Доктор никак не смог бы войти в бар для белых, чтобы оказать мне помощь. Я расплатился и благополучно донес бумажные стаканчики с кофе до скамейки.

– Вот и славно, – сказал Доктор. – Садитесь.

Я замешкался. Потому что стоял прямо напротив него.

– Сюда! – рассмеялся он. – С этой стороны! Вы прямо как ослик меж двух охапок сена!

Я сел там, где он велел, и мы стали прихлебывать кофе. Подспудно я ждал, что вот сейчас он начнет задавать мне всякие вопросы, Доктор, однако, меня попросту игнорировал. чающим этаким взглядом, как если бы я был бессловесный до сей поры попугай, который вдруг ни с того ни с сего сморозил какую-то глупость; и вернулся к созерцанию вокзальной толпы.

– Мне нужно еще сделать пару звонков, прежде чем мы сядем на автобус, – заявил он чуть погодя, даже не повернувши головы в мою сторону. – Это не займет много времени. Мне просто хотелось убедиться, что вы еще здесь – пока я не уехал из города.

– Что значит сядем на автобус?

– Вам придется проехать на Ферму – в мой Центр Ремобилизации, это возле Вайкомико – и задержаться там на денек-другой для обследования, – холодно объяснил он. – У вас же нет никаких других дел, верно?

– Ну, мне, пожалуй, надо бы вернуться в университет. Я учусь.

– Понятно, – усмехнулся он. – Об этом на некоторое время можно забыть. Вы сумеете вернуться через несколько дней – если будет желание.

– Постойте, у вас, должно быть, и в самом деле сложилось неверное представление о том, что со мной такое было. Я не паралитик. Просто очень глупо все получилось, правда. Я вам сейчас все объясню, если хотите.

– Да нет, не беспокойтесь. Я не хочу вас обидеть, но те вещи, которые вам кажутся важными, могут вообще не иметь никакого отношения к делу. То, что мои пациенты имеют мне рассказать, меня по большей части не слишком интересует. Им только дай волю – все на свете поставят вверх ногами. В конце концов, какая разница, из-за чего так получилось, раз уж все равно получилось? – Он улыбнулся на все тридцать два. – Моя Ферма в этом смысле нечто вроде женского монастыря – я никогда не спрашиваю, по каким таким причинам мои пациенты ко мне попали. Забудьте о причинах; я не психоаналитик.

– Но именно это я и имел в виду, сэр, – я попытался рассмеяться, и смех вышел натужный. – С психической точки зрения я абсолютно здоров.

– Если не считать того, что вы не могли пошевелиться, – сказал Доктор. – Как вас зовут?

– Джейкоб Хорнер. Я аспирант в Джонсе Хопкинсе…

– Стоп, стоп, стоп, – остановил меня он. – Никаких биографических подробностей, Джейкоб Хорнер. – Он допил кофе и встал. – Пойдемте поймаем такси. Не забудьте свой чемодан.

– Но – постойте!

– Что такое?

Я лихорадочно соображал, как бы от него отделаться; бред какой-то.

– Нет… это просто бред какой-то.

– Ну и что?

Я замялся, моргая и облизывая губы.

– Думайте, думайте! – рявкнул Доктор.

Мой мозг работал как мотор на холостом ходу. Ответа не было.

– Нет, я… вы уверены, что все в порядке? – Я и сам не понял, что имел в виду.

Доктор издал короткий насмешливый звук (нечто вроде "Хаф!") и повернулся ко мне спиной. Я покачал головой и увидел в тот же момент, будто со стороны, как нерешительно топчусь на месте, а потом подхватил чемодан и пошел вслед за Доктором туда, где у края тротуара выстроились свободные такси.

Вот так и начался мой alliance с Доктором. Мы заехали сперва в одно заведение на Северной Ховард-стрит, где он заказал два кресла-каталки, три пары костылей и еще какие-то штуки для своей Фермы; потом в оптовую фармацевтическую фирму на Южной Пака-стрит, и там он тоже что-то заказывал. Потом мы поехали на автобусную станцию "Даблью Би энд Эй" на углу Ховард и Редвуд-стрит и сели на "Красную звезду", рейс к восточному побережью. докторов "меркюри", микробус, был припаркован в Вайкомико, у автовокзала; он довез меня до деревушки под названием Вайнленд, милях в трех к югу от Вайкомико, свернул с шоссе на боковую дорогу, а потом мы еще долго тряслись по извилистому проселку, покуда не подъехали к Центру Ремобилизации, старому, но чисто выкрашенному в белый цвет, крытому дранкой дому, – а дом стоял в дубовой рощице, а рощица на холмике, а холмик выходил к безымянному какому-то ручью. Сидевшие у входа пациенты, весьма престарелые леди и джентльмены, обрушили на Доктора поток ворчливо-жалобных приветствий, не лишенных своеобычного энтузиазма, и он, в свою очередь, им ответил. На меня они смотрели с откровенной подозрительностью, если не сказать враждебностью, но Доктор моего присутствия никак не стал им объяснять – и я понял, что рассчитывать придется только на себя.

В доме меня представили мускулистой миссис Доки и препроводили в Комнату Директив и Консультаций для первого собеседования. Я прождал в этой комнате, чистой и с голыми стенами, хотя и не слишком похожей на обычный медицинский кабинет – просто пустая белая комната в большом сельском доме, – минут, наверное, десять, а потом вошел Доктор и сел прямо напротив меня, пожалуй даже чересчур напротив. Он успел надеть белую клинического вида тужурку и выглядел теперь лицом официальным и компетентным до чрезвычайности.

– Я в двух словах вам кое-что объясню, Джейкоб, – сказал он, наклонившись вперед: руки на коленях, сигара между фразами перекатывается во рту. -Ферма, как вы уже поняли, создана для лечения паралитиков. Большинство моих пациентов – люди в возрасте, но вы не должны из этого делать вывод, что у нас здесь что-то вроде дома престарелых. Это не так. Вы, вероятно, обратили внимание, когда мы подъехали к дому, что мои пациенты меня любят. В недавнем прошлом, в силу тех или иных причин, я несколько раз менял дислокацию Фермы. Мы базировались неподалеку от Тройя, Нью-Йорк; потом возле Фон-дю-Лака, Висконсин; потом в районе Билокси, Миссисипи. И еще были всякие другие места. Едва ли не все пациенты, которые живут сейчас здесь, на Ферме, со мной еще со времен Фон-дю-Лака, и если завтра мне придет в голову перебраться в Хелену, Монтана, или в Фар-Рокавей, большинство отправится туда за мной следом, и не потому, что им больше ехать некуда. Только не думайте, что и я питаю к ним такую же точно любовь. Каждый из них представляет собой ту или иную, более или менее интересную проблему в области двигательных дисфункций, а меня, соответственно, интересует разработка методов лечения для каждой из них. Вам я это говорю, им -нет; ваша проблема такова, что вам подобная информация не повредит. И, если уж на то пошло, вы ведь все равно не знаете, правду я вам говорю или все это – лишь часть моего общего, составленного специально для вас терапевтического плана. Вы даже не можете знать, истинно ли то зерно сомнения, которое я сейчас заронил в вашу душу, или и оно тоже является своего рода лечебной процедурой: продвижение к истине, Джейкоб, и даже сама вера в существование оной есть терапия либо антитерапия, в зависимости от проблемы. Единственное, в чем вы можете быть уверены, так это в существовании вашей проблемы самой по себе.

– Да, сэр.

– Зачем вы это сказали? – спросил Доктор.

– Что я сказал?

– "Да, сэр". Зачем вы сказали: "Да, сэр"?

– Хм… я просто признал все то, что вы сказали.

– Признали правоту мною сказанного или же просто сам факт, что я это все сказал?

– Мм-да, – я замешкался, засуетился. – Я не знаю, сэр.

– Вы не знаете, сказать ли вам, что вы признаете правоту мною сказанного, тогда как в действительности вы ее не признаете, или сказать, что вы признаете сам факт некоего сообщения, рискуя обидеть меня подозрением, что вы не согласны со сказанным. А?

– Н-ну, я согласен отчасти, – нашелся я.

– С которыми частями вы согласны? С какими положениями?

– Я не знаю, вероятнее всего… – я торопливо обыскал все закоулки памяти, пытаясь вспомнить хотя бы одну фразу. Он с минуту понаблюдал, спокойно и холодно, затем, как я барахтаюсь, и продолжил свой монолог так, будто никакой паузы и в помине не было.

– Агапотерапия – терапия, основанная на чувстве привязанности, – зачастую показана пациентам старшего возраста, – сказал он. – Одним из наиболее действенных стимулов для восстановления двигательных способностей является в подобных случаях привязанность к конкретной фигуре, к лечащему врачу или к кому-нибудь из администрации. Это позволяет им сосредоточить внимание. По сей причине я время от времени меняю дислокацию, даже если со всех других точек зрения это и не обязательно. Когда они принимают решение следовать за мной, им это идет на пользу. Агапотерапия – лишь одна из множества иных возможных терапевтических техник, как планомерных, так и симультанных, которые я применяю к моим пациентам. И вам не найти двух пациентов, которые проходили бы один и тот же курс, потому что не бывает двух одинаковым образом парализованных людей. Авторы учебников по медицине, – добавил он с ноткой презрения в голосе,

– как, впрочем, и все мы, выходят на уровень обобщений за счет игнорирования частностей. Они полагают, что можно вылечить от паралича, прочитав учебник и выучив правила – как будто все больные парализованы исключительно в соответствии с правилами. Не существует такой вещи, как паралич, Джейкоб. Есть только парализованный Джейкоб Хорнер. И я не лечу паралич: я выстраиваю систему терапевтических техник, дабы ремобилизовать конкретного Джона Икс или Джейкоба Хорнера, если уж таковой подвернулся под руку. Поэтому я и не стал вас слушать, когда вы пытались мне объяснить, что вовсе не парализованы – наподобие тех людей, что сидят сейчас у крыльца. Я не буду лечить ваш паралич; я буду лечить парализованного Джейкоба Хорнера. И пожалуйста, не говорите: "Да, сэр".

Желание поддакнуть есть вещь почти необоримая, но я таки сумел смолчать и даже не кивнуть в ответ.

– У вас, мне кажется, даже не одна проблема, а несколько. Рискну предположить, что вы и понятия не имеете о количестве зрительских мест на Кливлендском муниципальном стадионе, а, что скажете?

– Что? Доктор даже не улыбнулся.

– Вам показалось, что мой вопрос абсурден, хотя у вас нет никаких оснований для такой оценки, как, впрочем, и для противоположной, – но вы меня, судя по всему, прекрасно слышали и поняли вопрос. Возможно, вы просто хотите оттянуть момент, когда я окончательно удостоверюсь, что вы не знаете, какова вместимость Кливлендского муниципального стадиона, поскольку ваше тщеславие будет задето в том случае, если вопрос не является абсурдным, и даже в том случае, если он таковым является. Совершенно не важно, Джейкоб Хорнер, абсурден мой вопрос или нет: это вопрос, заданный вам вашим доктором. Итак, существуют ли какие-нибудь веские причины, по которым Кливлендский стадион не мог бы вместить пятьдесят семь тысяч четыреста восемьдесят восемь человек?

– Я таковых не вижу, – ухмыльнулся я.

– И не притворяйтесь, что вам весело. Конечно, их нет и быть не может. А есть такие, по которым он не может вмещать восемьдесят восемь тысяч четыреста семьдесят пять человек?

– Нет, сэр.

– Естественно. И до тех пор, покуда речь идет о Разуме, его – стадиона – вместимость может быть едва ли не любой. Логика ни при каких обстоятельствах не даст вам ответа на мой вопрос. Дать его может исключительно Познание Мира. Нет таких непреложных причин, по которым Кливлендский стадион должен вмещать ровно семьдесят семь тысяч семьсот человек, однако так уж вышло, что именно столько он и вмещает. Нет, по здравом размышлении, никаких причин, по которым Италия не могла бы иметь очертаний, ну, скажем, сосиски, а не сапога, но, опять же, так получилось. Мир есть все то, о чем идет речь, а то, о чем идет речь, не есть предмет логики. Если вы просто не знаете, сколько народу может усесться на Кливлендском муниципальном стадионе, у вас нет никаких достаточно веских резонов предпочесть одно число другому, даже если допустить, что у вас вообще есть возможность выбора – понимаете? Но если Познание Мира снабдило вас необходимой информацией, вы будете вполне в состоянии сказать: "Семьдесят семь тысяч семьсот" – и точка. Проблема выбора не стоит.

– И все-таки, – сказал я, – все равно придется выбирать, отвечать тебе вообще или нет, и отвечать ли правду, даже если ты знаешь правильный ответ, да?

Взгляд Доктора, ровный и пристальный, дал мне понять, что вопрос я задал глупый, хотя мне он и показался вполне логичным.

– Первое, что вам надлежит сделать, – сказал он сухо, – так это пойти купить себе "Всемирный альманах" за 1951 год и взяться скрупулезнейшим образом за его изучение. Это должно оказать на вас дисциплинирующее воздействие, и вам придется изучать "Альманах" долго и всерьез, может быть, несколько ближайших лет. Информационная терапия – одна из техник, которые нам нужно будет ввести с самого начала.

Я покорно мотнул головой и усмехнулся себе под нос.

– И что, все ваши пациенты зубрят наизусть "Всемирный альманах", а. Доктор?

Я мог бы с тем же успехом вообще не открывать рта.

– Миссис Доки покажет вам вашу койку, – сказал Доктор и встал. – Я в скором времени еще раз с вами побеседую. – Уже в дверях он остановился и добавил: – Кое-кто из пожилых джентльменов, возможно, позволит себе ночью наверху, в дормитории, некоторые вольности. Они проходят курс Сексуальной Терапии, и я нахожу подходящими и полезными в их случаях отношения скорее гомо-, нежели гетеросексуальные. Но не думаю, что вы обязаны отвечать им взаимностью

– конечно, если такого рода контакты не являются для вас естественными. Вам вообще следует как можно меньше осложнять себе жизнь, по крайней мере некоторое время. Дайте им понять – поделикатнее, – что вам это не интересно, и они вернутся друг к другу.

Что я мог ему на это сказать? Немного погодя миссис Доки показала мне мою кровать в мужской общей спальне. Соседям меня не представили, и сам я тоже представляться не стал. Фактически (хотя с тех пор я и узнал их чуть короче) за те первые три дня, проведенные мною на Ферме, мы обменялись едва ли дюжиной слов, а гомосексуальных домогательств было и того меньше. Когда я уехал, они дружно перевели дух.

Каждый день Доктор два или три раза уделял мне по часу. Он и в самом деле почти не задавал мне вопросов личного свойства; наши разговоры состояли главным образом из его филиппик в адрес профессиональной медицины, ничего не смыслящей в том, что касается паралича, а также обвинений в мой адрес, ибо состояние мое целиком и полностью было следствием дурного характера и неправильного развития моих умственных способностей.

– Вы заявляете, что в целом ряде ситуаций оказывались не способны сделать выбор, – сказал он мне однажды. – А я утверждаю, что эта неспособность только теоретически может быть приписана самой ситуации при отсутствии человека, который делает выбор. При наличии конкретного субъекта подобное просто немыслимо. Но поскольку в вашем случае невозможность выбора все же имела место, винить в этом нужно не ситуацию, а отсутствие субъекта. Возможность выбора есть основа основ нашего существования: доколе вы не выбираете, вы и не существуете. Все, что мы делаем, ориентировано на выбор и на действие. И неважно, является ли это действие более мотивированным, нежели бездействие, или менее мотивированным; важно то, что оно бездействию противоположно.

– Но почему человек обязан выбрать именно действие? – спросил я.

– Нет такой причины, – сказал он, – как и нет причины предпочесть бездействие. Вас нужно лечить просто потому, что вы в конце концов норму предпочли аномалии, а не потому, что одно состояние по определению лучше другого. Весь мой курс на первых порах будет направлен на то, чтобы вы научились отдавать себе отчет в факте собственного существования. Неважно, будете ли вы действовать конструктивно или хотя бы просто последовательно, главное, чтобы вы действовали. Неважно, в нашем с вами случае, достоин ваш характер восхищения или же порицания – если вы уверены, что у вас вообще есть характер.

– Я одного не понимаю, – сказал я, – по какой такой причине вы, Доктор, сделали свой выбор и принялись нас, несчастных, лечить.

– Не ваше дело, – ответил мне Доктор.

Вот так оно и поехало. Меня обвиняли, прямо или косвенно, во всех смертных грехах, от умственной нечистоплотности и тщеславия до того, что меня, собственно, просто не существует. Если я пытался протестовать, Доктор умозаключал: мои протесты указывают на то, что я признаю его утверждения верными. Если я просто сидел, молчал и мрачно слушал, он умозаключал: мой мрачный вид есть свидетельство того, что я признаю его утверждения верными.

– Ну ладно, – я наконец решил сдаться. – Все, что вы сказали, чистая правда. От первого до последнего слова.

Доктор выслушал меня с непроницаемым выражением лица.

– Вы сами не знаете, что говорите, – сказал он. – Такой вещи, как правда, вообще нет в том виде, в каком вы себе это представляете.

Эти, по всей видимости, бессмысленные собеседования не были единственным моим занятием на Ферме. Перед каждым приемом пищи я вместе с остальными пациентами занимался под руководством миссис Доки своего рода гимнастикой. Для самых дряхлых упражнения были очень простыми – кивать головой или сгибать и разгибать руки, – хотя отдельные старички выделывали просто чудеса акробатики: один джентльмен, лет семидесяти от роду, оказался мастером лазать по канату, а две старушки довольно живо крутили сальто. Каждому из нас миссис Доки предписывала свое; моей специальностью были произвольные, однако же безостановочные движения. Даже и во время еды, когда любые сложные движения были по понятным причинам исключены, я должен был все время крутить пальцем или притаптывать ногой. А еще мне было велено всю ночь ворочаться с боку на бок: требование, должен заметить, отнюдь не лишенное оснований, потому что я и без того всю жизнь ворочался по ночам, даже во сне – с самого раннего детства.

– Движение! Движение! – восклицал, едва ли не патетически, Доктор. – Вы должны постоянно осознавать, что вы движетесь!

Существовали особые диеты и, для многих пациентов, особые медикаментозные курсы. Я узнал о существовании Пищевой Терапии, Медикаментозной Терапии, Хирургической Терапии, Динамической Терапии, Информационной Терапии, Разговорной Терапии, Сексуальной Терапии, Агапотерапии, Терапии Занятости и

Терапии Суеты, Терапии Добродетели и Терапии Порока, Геотерапии и Атеотерапии – и, наконец, Мифотерапии, Философической Терапии, Скриптотерапии, а также великого множества всяких иных терапий, применяемых к здешним пациентам в различных сочетаниях и последовательности. С точки зрения Доктора, на свете нет ничего, что не оказывало бы на человека терапевтического, антитерапевтического или же неопределенного воздействия. Он своего рода суперпрагматик.

В конце последнего нашего собеседования – было решено, что я, пробы для, вернусь в Балтимор, и мы посмотрим, вернется ли ко мне мой ступор, а если вернется, то как скоро, – Доктор снабдил меня набором инструкций.

– В вашем конкретном случае, – сказал он, – в Бога верить не показано. Вера будет способствовать упадку духа. Но, пока мы вам чего-нибудь не подберем, неплохо бы уверовать в какую-никакую философскую систему. Почему бы вам не почитать Сартра и не заделаться экзистенциалистом? Это заставит вас не сидеть на месте, покуда не найдется что-нибудь более подходящее. Читайте "Всемирный альманах": это вам вместо требника. Найдите себе работу, в дневные часы, предпочтительно на производстве, не слишком квалифицированную, но и не слишком простую, чтобы вы во время работы могли связно думать. Так, чтобы надо было выполнять не одну операцию, а несколько разных, друг за другом. По вечерам выходите в город; найдите себе компанию, играйте в карты. От покупки телевизора я бы советовал на время воздержаться. Если захочется почитать что-нибудь кроме "Альманаха", читайте исключительно пьесы – никаких романов, никакой документалистики. Делайте гимнастику, постоянно. Почаще ходите пешком, и на большие расстояния, но только всегда идите к заранее намеченной точке, а как только доберетесь до нее, тут же поворачивайте обратно к дому. И подыщите себе другую квартиру; лишние воспоминания вам ни к чему. Не женитесь и не заводите постоянных связей: если не хватит духу на проституток, займитесь пока мастурбацией. И, самое главное, действуйте импульсивно: не позволяйте себе раздумывать над альтернативами, иначе вы пропали. Вы не настолько сильны. Если альтернатива чисто пространственная, выбирайте то, что слева, если временная, следуйте порядку очередности. Если ни то ни другое не подходит, выбирайте по первым буквам, в алфавитном порядке. Сие суть принципы Левосторонности, Первоочередности и Алфавитной Последовательности; есть еще и другие, совершенно случайные, однако не бесполезные. Всего доброго.