Текст книги "Конец пути"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Мне кажется, это просто здорово. Хотя, конечно, смешно до чертиков.

– Вот тут ты, пожалуй, прав.

– А Джо ты об этих своих чувствах не докладывала?

– Нет. – Она потупилась. – И не смогу. В том-то вся и беда, понимаешь, Джейк, – сказала она и посмотрела мне прямо в глаза. – Я все так же его люблю, сильнее, чем он или кто угодно может вобразить, но того, что было раньше, нет. Кончилось. Дальше так нельзя. Даже если на самом деле я тебя и не люблю, сама возможность – то, что я ни в чем не уверена, – убивает все на свете. И это не решает никаких проблем: это и есть проблема. Ты можешь себе представить, что я чувствую, когда он говорит, будто принимает наши с тобой отношения – и пытается жить как ни в чем не бывало? Это ложь, все, насквозь, одна сплошная ложь – с той самой минуты, когда я призналась себе, что в принципе могу в тебя влюбиться.

– Только… Ренни, ничего не нужно ломать.

– А все уже сломалось, все, что у нас с Джо раньше было, и прекрасней этого ничего и никогда еще не бывало между мужчиной и женщиной. Там не может быть места ни для лжи, ни для дозированных чувств. Такое ощущение, будто меня обокрали на миллион долларов, Джейк! Если бы я его застрелила, и то, наверное, было бы легче!

– Хочешь, я войду с тобой вместе? – спросил я. -Нет.

– А тебе не приходит в голову, что ты просто-напросто откладываешь все на потом?

– Я откладываю на потом все, что только могу, – сказала она, – и чем дальше, тем лучше. Я в полном тупике, и это единственное, на что я сейчас способна.

– Джо тоже мог до этого додуматься, – сказал я. – Он никогда не боялся крайностей.

– Мне это безразлично.

– Я просто не вижу никакого тупика. В моем мире тупиком бы тут и не пахло.

– Меня это не удивляет, – сказала Ренни. Плакала она или нет, я так и не понял, в машине было темно. Должно быть, плакала. Мы еще немного посидели молча, потом она открыла дверцу.

– Господи, Джейк, я понятия не имею, куда все это катится.

– Как, собственно, и Джо, – настроение у меня пошло вверх. – Он сам мне об этом сказал, прямо с порога. тебя люблю, я не только люблю тебя. Честное слово, я тебя еще и ненавижу, со всеми твоими мерзкими потрохами!

– Я запомню, – сказал я. – Спокойной ночи, Ренни.

Она не ответила, она просто вошла в дверь, а я отправился домой, чтобы покачаться немного и поразмышлять над новой реальностью. Я был польщен сверх всякой меры – я всегда легко и с некоторой даже чрезмерностью откликался на любое проявление добрых чувств со стороны тех людей, которыми восхищался или хотя бы просто за что-то их уважал. Однако… н-да, может показаться, что я слишком вдаюсь в тонкости, но ведь знаток, он по природе буквоед. Дело в том, что даже в тогдашнем моем состоянии ничего особенно парадоксального я в чувствах Ренни не наблюдал, и это мне было обидно. Знаток (каковым я и был примерно с половины десятого утра) от парадокса – если этот парадокс достоин вызвать у него легкую улыбку, что, собственно, и позволяет нам признать в нем знатока, – так вот, от парадокса он ожидает чего-то большего, нежели простой двусмысленности, вызванной нечеткостью тех или иных языковых средств; в идеале парадокс должен представлять собой захватывающее дух противоречие концептов, чья истинная совместимость постигается исключительно посредством тонких и изящных умозаключений. Видимая противоречивость чувств Ренни по отношению ко мне, боюсь, являла собой – как и все мои внезапные, диаметрально противоположные чувства, коими я привык развлекаться на досуге, – всего лишь ложное противоречие, чей корень в языке, а не в скрытых за его символической природой концептах. Я, честно говоря, совершенно уверен, что испытываемые Ренни чувства не были ни противоречивыми, ни даже особо сложными: а были они монолитны и просты, как, впрочем, и любое чувство, но, так же как и любое чувство, носили характер сугубо уникальный и частный, и все беды начинались там и тогда, где она пыталась навесить на них ярлык в виде простенького какого-нибудь существительного вроде любви или отвращения. Вещи можно обозначить через существительные, только если вы согласны игнорировать их исконные друг от дружки отличия; но эти отличия, если почувствовать их достаточно глубоко, именно и заставляют нас ощущать неадекватность существительных и приводят любителя (но не знатока) к убеждению, что он столкнулся с парадоксом, с противоречием, тогда как в действительности речь идет всего лишь об иксах, которые отчасти лошади, а отчасти учебники по грамматике, но ни то и ни другое целиком. Приписывать имена вещам – то же самое, что приписывать людям роли: вы по необходимости искажаете суть вещей, однако искажение это необходимо, если вы хотите справиться с сюжетом; для знатока же, для ценителя это источник чистой радости.

Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило.

За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел – совсем наоборот, да плюс еще чувство симпатии и сострадания, – а просто потому, что при одном его виде меня тут же охватывали смущение и стыд, вне зависимости от того, что я чувствовал минуту назад. Чтобы не сожалеть о прошлых своих грехах – как это лихо удавалось Джо, – нужно по меньшей мере ощущать себя цельной личностью, а вот это-то у меня, среди прочего, никогда и не получалось. И в самом деле, тот конфликт между различными индивидуальными точками зрения, который Джо считал едва ли не основой своей концепции субъективности, я бы еще развил, поскольку субъективизм предполагает личность, а там, где в одной душе личностей как минимум несколько, вам обеспечен все тот же самый конфликт, только на сугубо внутриведомственном уровне, и каждая из ваших личностей будет претендовать на столь же неопровержимую точку зрения, на какую, по системе Джо, претендуют обыкновенно индивиды и социальные институты. Иными словами, насколько я могу судить из собственного опыта, индивид индивидуален в той же мере, в которой атом при ближайшем рассмотрении оказался атомистичен: его еще можно делить и делить, а субъективизм никак не возможен до тех пор, пока вам не удастся локализовать субъект. И уверяю вас, если бы не это досадное обстоятельство, я обеими руками подписался бы под Моргановой этикой. Но поскольку уж оно имеет место быть, то, если я утверждаю, что иногда согласен с этой этикой, а иногда нет, непоследовательности здесь не больше, чем, скажем, во фразе: "Некоторые люди согласны с Морганом, а некоторые нет". Точно так же, когда я сталкивался с Джо в коридоре, или в кафетерии, или в кабинете, мне становилось очень стыдно за все то горе, которое я ему причинил, – ив глубине души я не только сожалел о совершенном прелюбодеянии, но и отказывался признавать саму возможность такого поступка: я чувствовал, что ни за что на свете не сделал бы того, в чем оказался замешан этот самый Джейкоб Хорнер, и не желал иметь с вышеозначенным придурком ничего общего. Однако из чистого чувства чести (которое кое-кому из всей моей компании Хорнеров все-таки было присуще) я об этом плюрализме помалкивал, опасаясь, что Джо может усмотреть тут очередную увертку. Только один раз за весь сентябрь у нас вышло что-то вроде разговора. Дело было в самом конце месяца, он просто увидел, что я в кабинете один, и зашел на пару слов. Выглядел он как всегда: свеж, подтянут, умен и остер.

– Мистер Макмэхон жалуется: лошади, мол, набирают лишний вес, – сказал он. – Ты что, окончательно решил поставить на уроках верховой езды крест?

Я покраснел.

– Мне показалось, курс окончен.

– А как насчет продолжить? Их ведь приходится гонять, выгуливать, а у него на это совсем нет времени.

– Да нет, пожалуй. Я вроде как потерял к этому делу интерес, да и Ренни – не думаю, чтобы это доставило ей большое удовольствие.

– Ты серьезно потерял интерес? А почему ты думаешь, что она…

Я не смог отследить в его тоне ни намека на злую волю, но отделаться от ощущения, что меня умышленно ставят в идиотское положение, тоже не мог.

– Ты ведь прекрасно знаешь, почему, а, Джо? Как тебе только в голову такое пришло? – Мне вдруг стало обидно за Ренни. – Мне очень неловко читать тебе мораль, но я все в толк не возьму, почему ты с таким упорством давишь ее и давишь, а ведь ей и без того уже несладко, Джо.

Он пихнул очки по переносице вверх.

– Ты за Ренни не переживай.

– В смысле, поздновато я спохватился? Согласен. Вот только я никак не могу понять, зачем ты заставляешь ее приходить ко мне на квартиру, если это, конечно, не хитрый такой способ наказания.

– У меня и в мыслях нет кого бы то ни было наказывать, Джейк; и ты это знаешь. Я просто пытаюсь ее понять, только и всего.

– Ты что, не понимаешь, что она все эти дни – на одних нервах? Я вообще удивляюсь, как она до сих пор держится.

– Она сильная женщина, – улыбнулся Джо. – Тебе, наверное, даже и представить трудно, что в каком-то смысле последние несколько недель у нас с ней были самыми счастливыми за долгий, долгий срок.

– И как вам это удается?

– Ну, во-первых, едва все завертелось, я тут же отложил диссертацию, и мы стали гораздо больше времени проводить вместе. Мы говорим с ней о нас много больше, чем вообще когда-либо говорили, по необходимости – ну, и все такое. У меня просто дух захватило.

– По ней не сказать, чтобы она лопалась от счастья.

Я о другом счастье, должно быть, не о том, которое ты имеешь в виду. Естественно, о беззаботности и речи быть не может; но разве беззаботность и счастье – одно и то же? Дело в том, что мы очень плотно и безо всякой предвзятости с ней общаемся и пытаемся забраться друг в друга настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Здесь у нас все просто замечательно. И гуляем мы теперь подолгу и часто, потому что не собираемся гробить свое здоровье из-за всей этой неразберихи. Мы, должно быть, даже стали с ней ближе, чем раньше, вне зависимости от того, решаются наши проблемы или нет.

– Ты в этом уверен?

– Ну, я уверен, что нам удалось многое прояснить за это время. В первую очередь это касается целого ряда вещей, которые, оказывается, связывают нас, и всерьез, и о которых мы раньше даже понятия не имели, так что, очень может быть, мы не расстанемся с ней, даже если и не все придет в норму. Вряд ли я смогу уважать ее так, как прежде, – было бы странно с моей стороны, согласен? Во всяком случае, я не смогу уважать ее за то, за что привык уважать. Но держится она молодцом. Чертовски сильная – большую часть времени, и я это в ней ценю. А как тебе все эти дни моя подружка Ренни, что ты о ней думаешь?

– Я? – Я и думать не думал, что я там о ней думаю, по крайней мере после ее откровений двухдневной давности. Так что соображать приходилось по ходу дела, и очень быстро. – Ну, не знаю, – я попытался выиграть время.

– У тебя, наверное, было несколько странное представление о нас – раньше. И мне бы очень хотелось знать, что ты думаешь о ней теперь. Тебя не раздражает, что она иногда сама не знает, какие испытывает чувства?

Я откинулся на спинку стула и принялся созерцать кончик красного карандаша, которым правил упражнения по грамматике.

– Честно говоря, – сказал я, – может так оказаться, что я в нее влюблен.

– Правда? – быстро спросил он, и глаза у него загорелись.

– Я бы не удивился. Пару дней назад это была бы чистая правда. Теперь я уже не настолько в этом уверен, но и в обратном я не уверен тоже.

– Это же замечательно! – рассмеялся Джо; мне кажется, он имел в виду: Это очень интересно. – Ты поэтому и полез к ней в постель, тогда, в самый первый раз, да? Что же ты сразу не сказал?

– Нет. Тогда я этого не чувствовал.

– А Ренни об этом знает?

– Нет.

– А как она к тебе относится?

– Какое-то время назад презирала. А вот на прошлой, что ли, неделе, сказала, что ей все равно.

– Она тебя любит? – спросил он, улыбаясь.

Я, конечно, много раз говорил, что Джо работал безо всякой задней мысли, но вот поверить в отсутствие двойного дна в человеке почти невозможно. Великая, наверное, с моей стороны несправедливость, что я не смог поверить открытой улыбке и ясному лику Джо, но, каюсь, не смог.

– Я почти уверен, она до сих пор меня презирает, – ответил я.

Джо вздохнул. Он сидел на вращающемся стуле, со мной рядом; теперь он водрузил ноги на стоявший прямо перед ним стол и закинул руки за голову.

– А тебе никогда не приходило на ум, что винить во всем происшедшем, быть может, стоило бы именно меня? Массу всего можно было бы достовернейшим образом объяснить, если исходить из мысли, что в силу той или иной извращенной логики я сам все взял да и подстроил. Просто возможное объяснение, среди прочих. А, как ты думаешь?

– Извращенность? Ну, не знаю. Если я в чем и вижу извращенность, так это когда ты раз за разом отправляешь ее ко мне.

Он рассмеялся.

– Пожалуй, когда я вас обоих друг к другу подталкивал, это можно было бы и впрямь объяснить извращенностью – теперь, когда мы знаем, что из этого получилось, – но если некая доля извращенности там и была, то неосознанная. Однако ты же это не всерьез: я, мол, заставляю Ренни приходить к тебе сейчас, потому что я извращенец. Я просто ее проверяю, испытываю. Она должна решить раз и навсегда, что она чувствует в отношении тебя, и меня, и себя самой, а ты ведь не хуже моего, наверное, знаешь, что, будь ее воля и не гоняй я ее к тебе, она постаралась бы вычеркнуть все из памяти, и чем быстрее, тем лучше.

– А тебе не кажется, что ты попросту расковыриваешь раны?

– Да, пожалуй. Конечно, именно этим я и занимаюсь. Но в данном случае мы не можем позволить км затянуться, покуда не установим, что это за раны и насколько глубоко повреждена ткань.

– А мне всегда казалось, что единственно правильный метод – это лечить раны, причем любыми средствами.

– Ты чересчур увлекся образом, – улыбнулся Джо. – Это ведь не физическая рана. Если ты прекратишь обращать на нее внимание, она, быть может, и перестанет давать о себе знать, но в отношениях между двумя людьми такого сорта раны не лечатся простым игнорированием факта – и если ты так поступишь, они откроются сами. – Он переменил тему. – Так, значит, ты любишь Ренни?

– Не знаю. Было такое чувство, раз или два.

– А ты бы женился на ней, не будь она за мной замужем?

– Я не знаю. Честно.

– А как бы ты поступил, если бы оказалось, что наилучший выход – некая постоянная связь между тобой и Ренни? Я имею в виду треугольник без всяких там замешанных на тайнах и ревности конфликтов?

– Не думаю, что это выход. Я-то, может, и смог бы так жить, но ты или Ренни – навряд ли. – И заметил не без интереса, что при одном только упоминании о женитьбе и о постоянной связи на меня вдруг накатилась усталость. Нет, все-таки забавно быть извращенцем! На роль мужа я никак не годился.

– Согласен. А где, в таком случае, выход, а, Джейк? Давай, твоя очередь. Я покачал головой.

– А может, мне вас обоих застрелить? – осклабился он. – Я уже кольт припас, сорок пятый, и дюжину патронов впридачу. Когда нам с Ренни в первый раз пришла в голову такая мысль – это когда я три дня отлынивал от школы, я раскопал в подвале старенький свой кольт, зарядил его и положил на полочку в чулане, ну, знаешь, в гостиной, на случай если кому-нибудь из нас захочется пострелять – в себя или в кого другого.

Я вдруг страшно встревожился. Н-да, а не в Джо ли Моргана я в конце концов влюбился? Он встал и дружески хлопнул меня по плечу. – Ответа нету, а? Я опять же покачал головой.

– Будь я проклят, Джо, если я знаю, что сказать.

– Ну, короче говоря, – сказал он, потягиваясь и направляясь к двери, – он все еще там, в чулане. А вдруг пригодится.

Кольт сорок пятого калибра, принятый на вооружение в армии Соединенных Штатов в качестве личного стрелкового оружия, – пистолет большой, тяжелый и вида весьма устрашающего. Его отдача отбрасывает руку вверх, а толстая свинцовая блямба, которой он стреляет, лупит с такой силой, что сшибает человека с ног. Образ жуткого этого монстра полностью овладел моим воображением дня на три – на четыре, едва только Джо о нем упомянул: я думал о нем, должно быть, параллельно Джо и Ренни, которые тоже думали, как он лежит, как глыбится на чуланной полке, день и ночь, пока они анализируют и разбирают по кусочкам каждую мельчайшую деталь адюльтера, – и ждут кого-нибудь, кто примет, наконец, решение. Немудрено, что Ренни по ночам не спится! Вот и меня одолела бессонница, как только сей механизм эдак походя был вброшен в наш сюжет. Даже в моей собственной комнате он возвещал о себе сгустившимся, едва ли не зримым воплощением Выбора: сам факт его существования, по сути дела, изменил условия игры и придал моим размышлениям на заданную тему тот привкус сиюминутной значимости, который, я в этом уверен, Морганы почувствовали сразу, я же, в силу изолированности – если и не иных каких причин, – был от него до времени свободен.

Этот пистолет снился мне по ночам, и днем он мне грезился тоже. Воображение рисовало его крупным планом, с фотографической точностью, он был тяжелый и плоский и лежал в темноте на полочке в чулане, а сквозь дверцу доносились голоса Джо и Ренни, которые все говорили без остановки, день и ночь. И говорили, говорили, говорили. Я слышал только интонации: Ренни – сдержанность, отчаяние, истерика, поочередно; Джо рассудителен и спокоен, без вариантов, час за часом, пока сама эта спокойная его рассудительность не становилась безумием, ночным кошмаром. Я клянусь: ничто и никогда не заполняло мою голову настолько плотно, как образ этого кольта. Он являлся мне в разнообразии смыслов никак не меньшем, чем Лаокоонова улыбка, но только если каждый помножить на окончательность и неотвратимость. Именно эти, последние, ингредиенты и сообщали кольту жуткую жизнеспособность. Он был со мной всегда и везде.

И когда, немного времени спустя, я столкнулся с этим пистолетом нос к носу, в собственной комнате, в которой он и так уже не первый день обитал на манер проклятого духа, это было похоже на кошмар, ставший явью; по сей причине я и побледнел, и почувствовал слабость в коленях, потому что в принципе я пистолетов не боюсь. Ренни пришла в восемь, а перед тем, примерно за час, позвонила и сказала, что ей необходимо со мной встретиться, и, к немалому моему удивлению, с ней вместе прибыл Джо, а вместе-с Джо прибыл кольт, в бумажном пакете. Ренни, должно быть, недавно плакала – щеки бледные и глаза припухли, – но у Джо вид был вполне жизнерадостный. Первое, что он сделал, едва заметив, что я с ним поздоровался, – вынул пистолет из пакета и осторожно положил его на маленький стоячок под пепельницу, каковой, в свою очередь, водрузил в самой середине комнаты.

– А вот, Джейкоб, и наш маленький друг, собственной персоной, – засмеялся он. – Все, что есть в нашем доме – твое.

Я – издалека – оценил пистолет, хихикнул в ответ на плоскую полушутку-полужест и, как уже сказал чуть выше, побледнел. Машинка была что надо, точь-в-точь по мерке моих ночных кошмаров, и вид у нее был – мрачная решимость. Джо следил за моим лицом.

– Как насчет пива? – спросил я. Чем старательнее я пытался скрыть тревогу

– меньше всего на свете мне сейчас хотелось чувствовать именно тревогу, – тем явственней различал ее в собственной манере и в голосе.

– Дело хорошее. Ренни? Ты будешь?

– Нет, спасибо, – откликнулась Ренни, и голос у нее был прямо как у меня.

Она присела на заваленный всяким хламом стул у окна, а Джо – на краешек моей чудовищной кровати, так что, когда я открыл бутылки и занял единственное оставшееся пригодное для сидения место, кресло-качалку, мы самым идиотским образом образовали правильный равносторонний треугольник, с пистолетом в центре. Джо заметил это в ту же секунду, что и я: за его усмешку ручаться не стану, но моя-то вышла кривой и безрадостной.

– Итак, что стряслось? – спросил я его.

Джо толкнул очки по переносице и закинул ногу за ногу.

– Ренни беременна, – ровным голосом сказал он.

Если ты спал с женщиной – неважно при каких обстоятельствах, – в подобных новостях всегда есть что-то от удара лошадиного копыта. Пистолет еще подрос в размерах, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться и сообразить: мне-то беспокоиться как бы и не о чем.

– Поздравляю!

У Джо на лице висела все та же, отнюдь не ласковая, улыбка, Ренни разглядывала коврик на полу. Минута молчания.

– А в чем, собственно, дело? Что не так? – спросил я, пытаясь выяснить, чего мне бояться.

– Ну, скорее всего, в том, что мы не уверены, кого, собственно, имеет смысл с этим поздравить, – сказал наконец Джо.

– Почему? – я зарделся. – Вы что же, боитесь, что отцом могу оказаться я?

– Я, по большому счету, ничего не боюсь, – сказал Джо. – Но отцом можешь оказаться и ты.

– Фу ты, Джо, поверь мне, тебе тут совершенно не о чем беспокоиться, – и я не без удивления посмотрел на Ренни, которой, на мой взгляд, не стоило бы выдумывать лишние сложности.

– Ты хочешь сказать, что всякий раз предохранялся. Я это знаю. Я знаю даже, сколько раз тебе приходилось это делать и какие именно контрацептивы ты предпочитаешь, Джейкоб.

– Так в чем же дело-то, черт побери?

– Дело в том, что и я тоже всякий раз использовал контрацептивы – и, если уж на то пошло, те же самые.

Я сомлел. Пистолет.

– Следовательно, – продолжил Джо, – ежели, как меня уверяет мой нежный друг Ренни, наш треугольник никогда не был прямоугольником и если не врет ее акушер, когда говорит, что презервативы дают гарантию примерно на восемьдесят процентов, поздравления можно считать взаимными. Фактически, при прочих равных, у нас один шанс из четырех, что отец именно ты.

Ни голос Джо, ни светлое его чело не выдавали, в каком таком свете он эту вероятность рассматривал.

– А ты уверена, что и в самом деле беременна? – спросил я у Ренни. И, к вящей моей печали, голос мой на этой фразе дрогнул.

– У меня… у меня большая задержка, – сказала Ренни, два или три раза прочистив горло. – И последние два дня меня постоянно тошнит.

– Ну, знаешь, тебе не так давно уже казалось, что ты залетела. Она покачала головой.

– Там я сама себя накрутила. – Ей пришлось подождать секунду, прежде чем она смогла сказать что-то еще. – В тот раз я хотела забеременеть.

– Сомневаться особо не стоит, – сказал Джо. – И строить на сомнениях надежды. Если срок в пределах месяца, акушер, конечно, не станет давать гарантий, но Ренни свои симптомы знает.

Я вздохнул неопределенно, ведь Джо еще даже и намеком не дал понять, что он чувствует.

– Н-да, это несколько усложняет дело…

– Ты так считаешь? И какие ты здесь видишь новые сложности?

– Мне кажется, все от вас зависит, от того, как вы сами на это смотрите.

– Да брось ты. Послушай, Хорнер, тебе придется наконец определиться. Ренни от меня на том же расстоянии, что и от тебя.

– Нам, наверное, нужно было подумать о такой возможности, – рискнул я заметить.

– То есть ты хочешь сказать, что это мне нужно было подумать, прежде чем посылать Ренни к тебе? Я и рассматривал самые разные варианты. Но это вовсе не означает, что я должен быть в восторге, если она беременна твоим ребенком. И мне такая перспектива, да будет тебе известно, ни хрена не нравится, и ничего подобного я не хотел и не ждал. Но вот о возможности этого я думаю прямо с той минуты, когда впервые услышал, что ты ее трахнул. А если вы не думали, то, извините, это ваша собственная дурь.

– Я вообще о таких возможностях стараюсь не думать, – и я улыбнулся печально. – Если все холостяки только об этом станут думать, ох и одинокая у них будет жизнь.

– Боже упаси,

Я пожал плечами. Мне было неясно, насколько я вправе испытывать раздражение: ситуация была уж слишком запутанная. Мы опять помолчали. Джо неторопливо жевал на большом пальце ноготь, Ренни по-прежнему гляделась в коврик, а я все пытался изгнать пистолет из поля зрения и вообще из головы.

– Ну, и что ты предлагаешь, а, Джо?

– Ты мне это перестань, – взвился Джо. – Это не только мой ребенок. Что ты предлагаешь?

– А что я могу предложить, если даже не знаю, собираетесь вы его оставить у себя, или отдать на усыновление, или еще чего. Ты прекрасно знаешь, я оплачу акушера, и клинику, и все такое, и дальше буду помогать, если ты решишь его оставить, а если на усыновление, тоже сделаю все, что в моих силах. Если б я сам мог его вырастить и воспитать, так бы и сделал.

– Но блевать-то ты за Ренни не сможешь, и схватки родовые тоже ведь напополам не разделишь.

– Нет, здесь от меня вряд ли будет толк.

– Ты слишком все упрощаешь, даже когда говоришь, если я, мол, приму решение оставить ребенка. Ты перекладываешь ответственность на одного меня. Обещаешь взять на себя расходы, но дело-то не в этом, и ты это прекрасно знаешь. Перевести проблему в план практический, деньги там, туда-сюда, милый мой, слишком просто. Я был бы тебе весьма признателен, если бы ты просто взял на себя свою долю ответственности. Только не бей себя пяткой в грудь и не тяни все это гребаное одеяло на собственную задницу. Тоже слишком просто.

– И как же это сделать – взять на себя свою долю ответственности? – спросил я. – Объясни, я готов.

– Тогда, бога ради, займи хоть какую-нибудь позицию и держись ее, чтобы мы знали, с кем имеем дело! И не отбрасывай мячик мне. Как тебе кажется, что я должен делать? Скажи Ренни, что ты хочешь, чтобы она сделала, и чего ты хочешь от меня, а потом мы тебе скажем за себя. И вот тогда, с божьей помощью, можно будет наконец взяться за дело всерьез!

– Джо, у меня четких мнений нет, – твердо сказал я. Беда была, конечно, в том, что у меня их было слишком много. Я болел за всех за нас разом.

Джо соскочил с кровати, схватил пистолет и направил его мне в лицо.

– А если я тебе скажу, что спущу курок, будут у тебя мнения по этому поводу? К горлу у меня подкатила тошнота.

– Валяй, жми собачку.

– Зараза; значит, ты вообще никогда и ничего не сможешь решить. – Он положил пистолет назад на подставку. Ренни наблюдала за этой сценой со слезами на глазах, но плакала она не по нам.

– А что ты собираешься делать? – спросил ее Джо достаточно резко, и, когда она покачала в ответ головой, я заметил, что глаза у него тоже подернулись влагой, хотя выражение лица не изменилось. Нет, не было против меня альянсов: всякий плакал о своих печалях.

– Мне все равно, – сказала Ренни. – Делайте что хотите.

– Вашу мать! – заорал Джо, и слезы потекли у него по щекам. – Я не собираюсь думать ни за него, ни за тебя. Думай сама, или я больше знать тебя не знаю! Я не шучу!

– Я не хочу этого ребенка, – сказала ему Ренни.

– Хочешь отдать на усыновление? Она покачала головой.

– Не выйдет. Если я буду носить его девять месяцев, я все равно его полюблю, а я не хочу его любить. Я не хочу носить его девять месяцев.

– Прекрасно; вот тебе пистолет. Стреляйся. Ренни посмотрела на него, печально.

– Я так и сделаю, если ты этого хочешь, Джо.

– Какого хрена я хочу!

– Ты считаешь, что нужен аборт, так, Ренни? – спросил я. Ренни кивнула.

– Я хочу избавиться от этого ребенка, я не хочу этого ребенка носить.

– Ну и где, скажите на милость, вы собираетесь в этой чертовой дыре найти врача, который станет делать аборт? – с омерзением в голосе спросил Джо. -Это вам не Нью-Йорк.

Я не знаю, – ответила Ренни. – Но я не собираюсь вынашивать этого ребенка. Я его не хочу.

– Ну что, пойти опять к доктору Уолшу, как в прошлый раз, и пусть он над тобой поиздевается в свое удовольствие, так что ли? – предложил Джо. – Да он тебя с лестницы спустит! Я вообще не верю, чтобы во всем этом графстве был хотя бы один специалист по абортам.

– Я ничего не знаю, – сказала Ренни. – Я знаю только, что либо сделаю аборт, либо застрелюсь. Джо, я решила.

– Да, звучит, конечно, смело, но, Ренни, если смотреть правде в глаза: ты кого-нибудь здесь знаешь, кто делает аборты?

– Нет.

– И в Балтиморе никого не знаешь, и в Вашингтоне, и вообще нигде. И знакомых, которым приходилось через это пройти, их ведь у тебя тоже нет, не так ли?

– Нет.

– Прекрасно. Значит, ты говоришь, что сделаешь аборт или застрелишься. Допустим, начать придется с завтрашнего дня: что ты собираешься предпринять, чтобы найти специалиста?

– Я не знаю! – и Ренни разрыдалась.

– Черт тебя побери совсем, если и нужно было когда-нибудь нам всем думать ясно, сейчас самое время, но ты думать ясно не желаешь. Ты только ставишь либо – либо, хотя ни одно из этих "либо" в действительности даже и невыполнимо.

Ренни тихо вскрикнула и бросилась к стоячку, но, поскольку я не хуже Джо понимал, к чему идет дело, я успел ее упредить. И нырнул головой вперед из кресла, пытаясь дотянуться до кольта. Достать я его не достал (физическая координация движений никогда не была моей сильной стороной), но сумел в падении уцепиться кончиками пальцев за стоячок и опрокинул его вместе с пистолетом и со всем на свете на себя. Ренни, по инерции, ударила меня носком туфли по голове, да так, что потемнело в глазах, и тоже бухнулась на колени. Она рванулась было за пистолетом, который шлепнулся мне на левое плечо, а потом сполз куда-то под мышку, но я успел перекатиться на живот, закрыв пистолет от нее, а потом сам до него дотянулся, а ее блокировал спиной и локтями, покуда не встал. Отнять у меня пистолет она не стала даже и пробовать, а просто пошла, села обратно на стул и закрыла лицо руками. Меня била дрожь, я оставил стоячок лежать где лежал, а пистолет придержал при себе.

– Вы, ребята, с ума посходили, – сказал я.

Джо так и не двинулся с места, хотя ему это, судя по всему, далось нелегко.

– Ну-ка, Хорнер, объясни, почему, – он тоже был взвинчен.

– А пошел ты, – сказал я. – Ты что, хочешь, чтобы она себе башку к чертовой матери снесла?

– Я хочу, чтобы она думала сама за себя, – ответил мне Джо. – А у тебя, раз уж ты ее остановил, должно быть, появилось некое мнение. Или ты просто не хотел, чтобы в комнате был бардак? Может быть, ты считаешь, что нам лучше отправиться к себе домой и уж там стрелять сколько влезет, а?

– Ради всего святого, Джо, ты любишь свою жену или нет?

– Это не аргумент. А ты ее любишь? Ты поэтому ее остановил?

– В данный момент я никого не люблю. Я думаю, что вы оба – психи.

– Перестань говорить вещи, в которых мало чего смыслишь. Ты что, с большей охотой заставил бы ее родить ребенка, которого она не хочет?

– Срать я хотел на все ваши дела, но пистолет я вам не отдам.

– Ты городишь полную чушь, – со злостью сказал Джо. – Ты отказываешься думать. Ты продолжаешь говорить про всех нас, хотя прекрасно знаешь, что это натяжка. Ты говоришь, что тебе нет дела, что и как будет с Ренни, но при этом отнимаешь у нее возможность выбора. Ты изо всех сил мешаешь внести ясность.