Текст книги "Конец пути"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Большая часть из того, что ты наговорил Ренни днем по телефону, отнюдь не лишена смысла. – Джо был непререкаем. – Я рад, что ты с ней поговорил, и ты правильно сказал, что дело не в том, смеешься ты над ней или нет. Тут ей еще учиться и учиться. Она слишком болезненно относится к такого рода вещам.

– Вся в тебя, – сказал я. – Вспомни бойскаутов.

– Да нет, я – совсем другое дело, – и в голосе у него было что-то такое, от чего пропадало желание настаивать на обратном. – Единственная причина, по которой я тогда вообще затронул скаутскую тему, в том, что я решил присмотреться к тебе повнимательней, а слишком уж явное внимание такого рода обычно мешает сколь-нибудь серьезному разговору. Вот и все.

– Ну и хорошо. – Я предложил ему сигарету, но он, как выяснилось, не курил.

– Что мне действительно нравится: ты постоянно поддеваешь Ренни, но при этом, судя по всему, готов воспринимать ее всерьез. Мужчина, который действительно хотел бы и умел воспринимать женщину всерьез, – большая редкость, и именно этого Ренни недостает больше, чем чего бы то ни было еще.

– Это, конечно, не мое дело, Джо, – сказал я покладисто и тихо, – но, будь я Ренни, я бы с лестницы спустил любого, кто бы так настойчиво заботился о том, что мне необходимо. Ты о ней говоришь, будто она твоя пациентка.

Он рассмеялся и подтолкнул вверх по переносице очки.

– Наверное, ты прав; но я не нарочно. Когда мы с Ренни поженились, мы прекрасно отдавали себе отчет, что ни один из нас не станет жить с другим, если не сможет сохранить к нему полное уважение и доверие. Идти на какие-то жертвы ради-того-чтоб-семья-не-распалась я не стану, и Ренни тоже. Понятие брака само по себе никакой особой ценности не представляет.

– А мне показалось, что на свой собственный брак ты смотришь совершенно иначе, – это было предположение, не более того.

Джо эдак разочарованно на меня прищурился, и я почувствовал, что, будь на моем месте его жена, ей бы сейчас досталось куда крепче.

– Ты сейчас совершил ту же самую ошибку, что и Ренни, тогда, перед обедом: если ценность не является самоочевидной, объективной и абсолютной, значит, она не реальна, – это ложное допущение. Я сказал только, что не собираюсь абсолютизировать семейные отношения, как и ничто другое вообще. Но это не означает, что я их не ценю; более того, мне кажется, что мои отношения с Ренни есть для меня наивысшая в мире ценность. Это означает, что, если ты отказываешься принимать брак за абсолют, тебе самому приходится определять условия, при которых он для тебя сохраняет значимость. Ну как?

– Мне нравится, – сказал я вяло.

– Нет, ты со мной согласен или нет?

– Конечно согласен. – И вот так, будучи загнан в угол, я, пожалуй, и впрямь был с ним согласен – да только жило во мне смутное желание держаться в стороне от такого рода систематизации, даже если бы сам Господь Бог взял меня за шкирку и принялся тыкать носом, как оно все есть на самом деле.

– Видишь ли, – сказал Джо, – я не тот человек, который хочет быть женат во что бы то ни стало; я тебе больше скажу, есть масса условий, при которых я и вовсе не смог бы терпеть семейной жизни; и одно из моих условий для сохранения любых отношений, и в первую очередь брачных, такое: стороны должны принимать друг друга всерьез. Если я время от времени одергиваю Ренни и говорю ей, что то или иное ее замечание иначе как идиотским не назовешь, и даже если я иногда откровенно ставлю ей палки в колеса, это все потому, что я ее уважаю, а для меня уважать – значит не давать поблажек. Поблажки – это, может быть, очень по-христиански, но я не могу всерьез воспринимать человека, которого все время нужно гладить по головке. И это единственное, что меня не устраивает в твоей манере поднимать Ренни на смех: не потому, что это может задеть ее чувства, а потому, что ты ей делаешь скидки: она, мол, того, женщина, или еще что-нибудь в этом роде.

– А не кажется тебе, что ты саму эту идею насчет принимай-меня-всерьез возводишь в абсолют? – спросил я. – Ты ведь хочешь, чтобы вы с Ренни принимали друг друга всерьез при любых обстоятельствах, или нет?

Данное наблюдение Джо явно понравилось, и, к собственному своему стыду, я ощутил всплеск необъяснимого счастья: наконец-то мне удалось сказать что-то, достойное его похвалы.

– Прямо в точку, – он просиял и тут же влез на трибуну. – Стандартнейший аргумент против таких людей, как я, звучит следующим образом: любая логика в конце концов необходимо упирается в некую последнюю окончательность, которая на всю совокупность позволяет смотреть как на совокупность сугубо относительных величин, сама же эта последняя окончательность никак не поддается рациональному обоснованию, если мы не признаем существования абсолютных ценностей. Такого рода окончательности могут быть внеличностными, вроде "интересов государства", или же сугубо личными, вроде стремления воспринимать всерьез собственную жену. Как бы то ни было, если ты вообще собираешься защищать существование этих последних окончательностей, я думаю, тебе придется рано или поздно назвать их субъективными. Но их и невозможно объяснить с логической точки зрения; они относятся к разряду психологических данностей и различны для разных людей. Есть четыре вещи, которые более всего меня восхищают, – легкая смена тона, – это единство, гармония, вечность и универсальность. В моей этике самое большее, на что вообще способен человек, это стоять на своем, быть уверенным в собственной правоте; я не вижу причин что бы то ни было кому бы то ни было объяснять; ждать, что кто-то примет твою точку зрения, – причин еще меньше, и единственное, что человек действительно может, это действовать в соответствии с ней, поскольку больше-то все равно ничего нет. И спокойно принимать неизбежные конфликты с людьми или же целыми институтами, которые также правы со своей точки зрения, вот только сама эта точка зрения отлична от твоей.

Представь себе, к примеру, что в силу своего характера я жутко ревновал бы Ренни, – продолжил он. – Конечно, ничего подобного нет и не было, но ты представь, что это часть моего внутреннего склада, что верность в браке для меня -одна из данностей, субъективный эквивалент абсолютной истины, одно из условий, которое я непременно стал бы добавлять к любому этическому конструкту. Теперь представь, что Ренни мне изменила за моей спиной. С моей точки зрения, всякие отношения с ней потеряли бы свой raison d'etre, и я, наверное, просто хлопнул бы дверью, если не застрелил бы ее или сам не застрелился. Но с общественной точки зрения, например, я все равно был бы обязан ее содержать, потому что общество, в котором люди по всякому такому поводу станут хлопать дверью, попросту невозможно. С точки зрения моих сограждан, я бы должен был платить алименты, и жаловаться на то, что их точка зрения не совпадает с моей, нет никакого смысла: она и не может совпадать. Точно так же и государство будет в своем праве, если велит меня вздернуть или расстрелять за то, что я застрелил свою жену, – как и я был вправе ее застрелить, понимаешь? Или католическая церковь, будь я католиком по вероисповеданию, вправе отказать мне в освященной земле для похорон – как и я был бы вправе совершить самоубийство, если бы супружеская верность была для меня одной из жизненных данностей. И я был бы полным идиотом, если бы ждал от мира, что он оправдает меня на том основании, что я в состоянии внятно объяснить свои поступки.

Потому-то я никогда и не извиняюсь. – Джо, судя по всему, вышел на финишную прямую. – У меня нет права ждать от тебя или от кого-то еще полного приятия моих слов или дел – но я всегда могу объяснить каждое мое слово, каждый мой поступок. Извиняться просто нет смысла, ибо ни одна из позиций в конечном счете защите не подлежит. Но человек в состоянии действовать последовательно; он может действовать так, чтобы в случае необходимости всегда уметь объяснить логику своего поведения. Для меня это важно. Знаешь, в первый месяц после свадьбы у Ренни была дурацкая такая привычка: стоило каким-нибудь там друзьям к нам заехать, и она просто места себе не находила, все извинялась за то, что у нас в доме слишком мало мебели. Она прекрасно знала, что нам не нужна лишняя мебель, даже если б мы могли ее себе позволить, но продолжала извиняться перед чужими людьми за то, что у нее другая точка зрения. И вот в один прекрасный день, когда она извинялась пуще обычного, я дождался, пока вся компания убудет восвояси, и врезал ей в челюсть. Вырубил с одного удара. А когда она пришла в себя, очень подробно ей объяснил, за что и почему я ее ударил. Она заплакала и стала передо мной извиняться за то, что извинялась перед другими людьми. Пришлось ее еще раз вырубить.

Ни следа бравады в голосе у Джо, когда он мне это все рассказывал, не было; как, собственно, и сожаления о случившемся.

– Вся беда в том, Джейк, что чем сложнее становится твоя нравственная система, тем сильнее должен быть ты сам, чтобы элементарно оставаться на плаву. И как только ты сделаешь ручкой объективным ценностям, тебе всерьез придется глядеть в оба и мышцы держать в полной боевой готовности, потому что теперь, кроме самого себя, тебе не на кого рассчитывать. Тебе понадобится энергия: и не только твоя собственная, но и, так сказать, культурная энергия, или пиши пропало. Энергия – вот в чем разница между американским прагматизмом и французским экзистенциализмом; где еще, черт побери, кроме Америки, возможен жизнерадостный нигилизм, скажи ради бога? Наверное, бить Ренни было жестоко, но это был своего рода момент кризиса. Кроме того, она ведь извиняться-то перестала.

– Понятно, – сказал я.

Теперь: очень может быть, что Джо столь долгой и связной речи в одночасье и не произносил; я только уверен, что в ходе вечера он все это так или иначе сказал, а я – здесь и сейчас – изложил в форме единого монолога, дабы соблюсти некие условности, проиллюстрировать природу его ученых штудий и заодно добавить штрих-другой к его портрету. Я все это выслушал покладисто и тихо; но, хотя и сам я при случае был не прочь высказать пару схожих мыслей (частности притом предпочитая честности), возражения противу чуть не каждой им сказанной фразы вскипали во мне ежеминутно. Однако я ни в коем случае не взялся бы утверждать, что он при желании не мог бы моих аргументов опровергнуть – да я и сам бы сумел, наверное, сделать это не хуже. Как обычно в тех случаях, когда я сталкивался с по-настоящему продуманной и ясно изложенной позицией, я был склонен к формальному – на чисто понятийном уровне – ее принятию, поскольку все равно не мог противопоставить ей собственной, столь же взвешенной. В подобных ситуациях я обыкновенно прибегал к тому, что в психологии носит название "недирективных техник": я говорил просто "Да?" или "Понятно", и – куда вывезет.

Но история о том, как Ренни впервые столкнулась с философией морганизма, и о той неопровержимой системе доказательств, которую задействовал Джо, чтобы открыть ей глаза на истинную суть привычки извиняться, меня заинтриговала. Она ясно свидетельствовала, что философствование для мистера Моргана не есть игра; что свои умозаключения он проводит в жизнь недрогнувшей рукой; и Ренни сразу стала отчего-то фигурой более занятной. Я даже осмелюсь утверждать, что этот маленький анекдот именно и заставил меня согласиться на предложение, сделанное Джо чуть позже, когда Ренни вышла к нам на лужайку.

– Джейк, а вы любите ездить верхом? – спросила между делом Ренни.

– Никогда раньше не пробовал.

– Да что вы, это же такой кайф; вам обязательно надо попробовать – как нибудь со мной

Я поднял брови.

– Да, мне кажется, начать лучше именно с этого, а уже потом перейти к лошадям.

Ренни хихикнула и качнула головой; Джо рассмеялся в голос, но, как мне показалось, без особого энтузиазма. А потом я увидел, как морщины на его челе разгладились.

– Слушай, а ведь неплохая идея! – воскликнул он, обращаясь к Ренни. – Научи Джейка ездить верхом! – Он повернулся ко мне. – Родители Ренни держат на ферме, тут, совсем неподалеку, скаковых лошадей; у меня времени на прогулки верхом считай что нет, а Ренни терпеть не может ездить одна. Я занят с утра до вечера, начитываю материал, пока не начались занятия. Почему бы Ренни тебя не поучить – соглашайся. У Ренни будет возможность побольше времени проводить на свежем воздухе, а заодно и наговоритесь вволю.

Внезапно вспыхнувший в Джо энтузиазм несколько меня шокировал, как и откровенно дурной тон, – то, что разговоры со мной пойдут Ренни на пользу, подразумевалось само собой. И я получил удовольствие весьма предосудительного свойства, когда заметил, что и Ренни, в свою очередь, недобро эдак прищурилась: муж явно не настолько еще ее выдрессировал, чтобы его непосредственность время от времени не действовала ей на нервы, хотя она тщательнейшим образом постаралась скрыть свое неудовольствие от Джо.

– Что ты по этому поводу думаешь? – он от нее отставать не собирался.

– Я думаю, идея просто грандиозная, если, конечно, Джейк согласится, чтобы я его учила, – быстро ответила Ренни.

– А ты согласен? – спросил у меня Джо. Я пожал плечами.

– Да мне, в общем, все равно.

– Ну, что ж, если тебе все равно, а мы с Ренни за, значит, договорились, – рассмеялся Джо. – Короче говоря, хочется тебе этого или нет, вопрос решен, если ты не собираешься отказываться наотрез, вроде как с этим обедом!

Мы усмехнулись, переглянулись и оставили тему, потому как Джо со счастливейшей из мин принялся растолковывать мне, что мое утверждение (по телефону, насчет прибытия на обед вне зависимости от того, хочу я этого или нет) по сути своей нелогично.

– Если бы ты не сбил Ренни с толку этим своим подначиванием, она бы тебе сказала, – он улыбнулся, – что единственным достоверным критерием человеческих желаний являются поступки – конечно, говоря в прошедшем времени: если человек что-то сделал, значит, именно это он сделать и хотел.

– То есть?

– Разве не понятно? – спросила меня Ренни, а Джо откинулся в шезлонге и расслабился. – Суть в том, что у человека могут возникнуть самые разноречивые желания или нежелания – ну, скажем, нежелание ехать к нам на обед и нежелание нас обидеть. Но раз уж ты все-таки приехал, значит, второе было сильней, чем первое: при прочих равных ты бы к нам не поехал, но прочих равных не бывает никогда, и тебе дешевле было с нами отобедать, чем обидеть нас отказом. И ты приехал

– случилось именно то, чего ты к конечном счете хотел сам. Тебе не следовало говорить, что ты пообедаешь с нами, хочешь ты этого или нет, тебе следовало бы сказать, что ты пообедаешь с нами, если желание ехать пересилит в тебе желание не ехать.

– Это вроде как сложить плюс сто и минус девяносто девять, – сказал Джо.

– В ответе получаешь плюс пшик, но все-таки плюс. Вот тебе еще одна причина, по которой глупо извиняться за сделанное тобой – на том основании, что ты этого делать не хотел; раз сделал, значит, хотел сделать. Об этом важно вспоминать почаще, особенно если ты преподаешь историю.

Я заметил, как покраснела – едва заметно – Ренни при упоминании об извинениях.

– Ммм, – ответил я Джо, на самый что ни есть недирективный манер.

Глава пятая

Неловкая сила Ренни привлекала меня

Неловкая сила Ренни привлекала меня в течение нескольких недель, последовавших за обедом из креветок, риса, пива и ценностей, которым меня угостили Морганы. Была неловкость физическая, была неловкость речевая – Ренни могла споткнуться на ровном месте, могла и сморозить незаметно для себя нечто несусветное, – и мне было любопытно, от чего это в ней: от врожденной дубоватости или от силы, природной и лишенной грации.

По крайней мере, в самом начале наших тренировок я думал о ней именно так. Я смотрел на нее свысока, я был исследователь, а она – предмет исследования, но высокомерен я не был и к любопытству примешивал изрядную долю симпатии. Да и чувство превосходства пришлось как нельзя более кстати и помогло мне с честью одолеть первый этап обучения, иначе, боюсь, я просто махнул бы на все рукой. Страшила меня не работа, а неизбежное при овладении чем-то новым состояние дискомфорта, дурацкое мироощущение новичка, салаги, и вряд ли я когда-нибудь научился бы ездить на лошади (гипертрофированным интересом к данному виду спорта я и раньше не страдал), если бы эти особого рода любопытство и особого рода чувство превосходства не уравновешивали уязвленной гордости.

Ренни была великолепной наездницей и отменным учителем. Выезжали мы обыкновенно по утрам, довольно рано, иногда после ужина, и делали это каждый день, если дождь не стоял стеной. Я подруливал к дому Морганов в половине восьмого или в восемь, а то и раньше, и садился с ними завтракать; потом Джо принимался за дневную норму книг и конспектов, а Ренни, мальчики и я делали еще четыре мили до фермы. Миссис Макмэхон, мать Ренни, брала на себя детей, а мы отправлялись кататься. Она ездила на горячем мышастом жеребце-пятилетке пятнадцати ладоней в холке (ее характеристика), по имени Том Браун; мне досталась гнедая кобыла Сюзи, семи лет от роду, с белым пятном на морде, шестнадцати ладоней, которую и Ренни и ее отец в один голос провозгласили покладистой, хотя мне она показалась весьма норовистой. Отец Ренни держал эту пару для собственного удовольствия, но выгулять их как следует время у него выдавалось нечасто, так что идея Джо и ему пришлась по вкусу. Первое, что он сказал, когда увидел нас в надлежащей сбруе (Ренни настояла, чтобы я купил себе хлопчатобумажные галифе и специальные сапоги), было: "Н-да, Рен, я вижу, Джо приглядел тебе компаньона!"

– Это Джейк Хорнер, па, – отрывисто сказала Ренни. – Я буду учить его верховой езде. – Ей показалось, что отец выдал мне что-то, о чем мне вовсе не обязательно было знать, а именно, что идея у Джо родилась не спонтанно, а была продумана заранее, – и сама эта мысль сделала ее еще более неловкой. Она тут же ушла на выгон, где паслись обе лошади, оставив нас с мистером Макмэхоном обмениваться рукопожатиями и любезностями по нашему собственному усмотрению.

Нет нужды входить в подробности процесса обучения: это и не слишком интересно, и мало что может добавить к написанному мной портрету Ренни. Едва ли не единственная деталь, которая была мне известна до начала наших занятий: на лошадь садятся с "ближнего", то бишь левого бока; и даже этот крошечный параграф лошадиного устава, как выяснилось, действовал не всегда. Меня посвятили в тайну мундштуков и недоуздков, трензелей и цепок, уздечек и шенкелей, а также аллюров со всеми их разновидностями. Я прошел через все обычные ошибки начинающих наездников – висел на стременах, цеплял ногами, откидывался в седле – и понемногу свел их на нет. То обстоятельство, что я поначалу до судорог боялся свою зверюгу, к делу не относится, потому что я ни при каких обстоятельствах не выказал бы страха перед Ренни.

Сама она была "сильной" наездницей – шенкелями орудовала по полной программе, и склонный к импровизациям Том Браун ходил у нее как шелковый, -однако большая часть ее отрывистых рекомендаций была направлена как раз на то, чтоб я ими не злоупотреблял.

– Перестань стесывать ей бока, – бросала она мне на ходу. – Ты пятками даешь ей понять, чтобы она шла быстрее, и сам же ее сдерживаешь, руками.

Час за часом я практиковался в езде шагом, рысью или мелким галопом (обе лошади были трехаллюрные), без седла или без поводьев. Я усвоил, как вести в поводу лошадь, которой нужно совсем в другую сторону; как предугадать заранее, что вот сейчас она шарахнется вбок, или вскинется, или понесет, и сделать так, чтобы этого не произошло; как ее седлать, и взнуздывать, и чистить.

У Сюзи, моей кобылы, была дурная привычка кусать меня, когда я подтягивал подпругу.

– Дай ей как следует по носу, – велела мне Ренни, – а в следующий раз держи ее левой рукой покрепче за холку, и она не станет вертеть головой куда не надо.

Том Браун, ее жеребец, имел обыкновение высоко вскидывать задом два или три раза, как только его выводили из стойла. Однажды, когда он именно так и сделал, я пришел в ужас, увидев, что Ренни откинулась в седле так далеко, как только позволяли поводья, покуда Том не потерял равновесия и не начал, молотя копытами воздух, с испуганным ржанием падать через спину навзничь. Ренни пулей вылетела из седла и успела уйти из опасной зоны буквально за секунду до того, как тысяча сто фунтов конского веса грохнулись оземь; она поймала поводья прежде, чем Том успел встать на ноги, и успокоила его буквально в несколько секунд, нашептывая ему что-то на ухо.

– Будет ему урок, – усмехнулась она. Но:

– Ты сам виноват, – мне, когда Сюзи выкинула как-то раз со мной ту же самую штуку. – Она знает, что ты еще только учишься. Не тушируй ты ее, Христа ради; она станет вести себя лучше, когда ты как следует научишься ею управлять.

И слава богу, потому что, если бы Ренни дала мне понять, что Сюзи требуется тот же урок, что и Тому, я бы из чистой гордыни попытался повторить ее подвиг. Меня вообще нетрудно испугать; я по сути своей человек весьма робкий, вот только тщеславие чаще всего заставляет меня об этом забыть.

Короче говоря, мало-помалу я стал неплохим лошадником и даже научился свободно чувствовать себя в седле, но вот энтузиаст конного спорта из меня никак не получался. Овчинка была что надо, но выделки все равно не стоила. Мы с Ренни изъездили за август большую часть округи; выглядело это следующим образом: час-полтора в седле, потом отдых минут на пятнадцать-двадцать и к дому. К тому времени как мы успевали расседлать, вычистить и накормить лошадей, переваливало за полдень: мы забирали мальчиков, ехали назад в Вайкомико, к позднему ленчу, за которым Джо, опухший от книжек, расспрашивал меня или Ренни о моих успехах.

Но начал-то я с неловкой силы Ренни. В седле, где есть свои устоявшиеся и – при всем том – вполне разумные правила посадки для каждой конкретной минуты времени, одно удовольствие было смотреть на ее сильное, немного тяжеловатое тело, как оно контролирует каждое движение идущей шагом лошади или посылает ее рысью, – прямое, свободное, на скулах от ветра румянец, сияют карие глаза, блестят на солнце коротко стриженные светлые волосы. Тогда она бывала даже и красива, сильной и динамичной красотой. Но управляться с собственным телом в тех ситуациях, для которых не существовало жестких правил, ей было куда как трудно. На ходу ее постоянно тянуло вперед. А если она просто стояла, то не знала, куда девать руки, и к тому же имела обыкновение переносить весь свой вес на одну ногу, а другую на нелепый какой-то манер отставлять в сторону. Во время кратких наших остановок, когда мы просто сидели и курили, она была совершенно лишена не то что стиля, но элементарной грации: она бухалась на землю мешком и ни минуты не сидела спокойно, все ерзала на месте. Мне кажется, осознание этой своей неловкости, неумения владеть собственным телом и провоцировало ее во время наших с ней прогулок говорить свободнее и откровенней, чем обычно, потому как Морганы, оба, особой тягой к задушевным излияниям в общем-то не страдали, а Ренни в присутствии Джо и вовсе старалась помалкивать. Но в августовские эти утра мы наговорились вволю – если программа, спланированная Джо, в чем и преуспела, так именно в данной части, – и свойственная Ренни манера говорить являла мне порой все ту же неловкую силу.

Чаше всего мы ехали к небольшой речушке, протекавшей через сосновую рощу милях в девяти от фермы. Там можно было в жаркие дни напоить лошадей, да мы и сами зачастую надевали под кавалерийскую нашу сбрую купальные костюмы, потом, добравшись до места, делали короткий заплыв, а потом весьма благопристойно переодевались в лесу, мальчики направо, девочки налево. Место мне нравилось: речушка была, во-первых, чистая, а во-вторых, уютная до чрезвычайности, затененная соснами, которые к тому же выстлали землю мягким, скользящим под ногою слоем бурых иголок. Я сказал как-то Ренни, жаль, мол, что Джо тут с нами нет, то-то бы он порадовался.

– Перестань говорить глупости, – сказала она, слегка нахмурившись.

– Всякая вежливость умом не блещет, – улыбнулся я. – А мне из чистой вежливости его жаль: роется, бедняга, в своих книгах, пока мы носимся верхом и плещемся в реке.

– Ему об этом лучше не говори; он терпеть не может жалости.

– Ну и глупо с его стороны, а, как ты считаешь? – я постарался сказать это как можно мягче. – Смешной он парень, Джо.

– Что ты имеешь в виду? – Мы отдыхали после заплыва; я, лениво раскинувшись, лежал на спине под деревом у самой воды, пожевывал зеленую сосновую иголку и щурился на привязанных неподалеку Сюзи и Тома Брауна. Ренни, которая несколько минут назад мешком плюхнулась под то же дерево и закурила, привстала теперь и воззрилась на меня едва ли не в священном трепете. – Да как только тебе в голову пришло назвать Джо глупым?

– Тебя интересует способ, которым эта мысль пришла мне в голову, или то, почему она пришла в голову только мне?

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду: как ты мог назвать Джо глупым? Господи ты боже мой!

– Ага, – рассмеялся я. – А что может быть глупее, чем расстраиваться, когда с тобой пытаются быть вежливым. Если мне и впрямь его жаль, так это мое дело, а не его; а если я просто говорю, что мне его жаль, из чистой вежливости, тем меньше поводов для беспокойства, потому как это не более чем сотрясение воздуха.

– Но само это сотрясение воздуха разве не абсурдно?

– Естественно. Но с какого такого потолка вы с Джо взяли мысль, что если та или иная вещь абсурдна, ей не должно быть места под солнцем? Вот уж глупость очевидная. И, с этой точки зрения, ничего глупее попытки жить сообразно с раз и навсегда выбранной логикой и выдумать-то невозможно.

Признаюсь заранее, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что и как Джо мог бы мне на все на это ответить; позвольте первым признать непрозрачность, нелогичность моей системы аргументов. Моей целью было не доказательство доктрин, а наблюдение Ренни. А Ренни будто громом поразило.

– Ты шутишь, Джейк! Ведь ты же не серьезно?

– И, бог ты мой, что вообще может быть глупее мысли о двух людях под одной крышей, которые оба именно так и живут!

Ренни вскочила. Такие же лица были, наверное, у афинян в то утро, когда они обнаружили, что Алкивиад испакостил всех в городе мраморных богов до единого. Немой ужас.

– Да сядь ты, – рассмеялся я; ее оцепенение и впрямь меня развеселило. – Видишь ли, Ренни, все дело в том, что любая позиция с этой точки зрения может выглядеть абсолютно идиотской, и чем она последовательней, тем более идиотской будет казаться. Она вовсе не глупа с точки зрения Джо, потому что позволяет ему достичь своих целей, каковы бы они ни были. Но, честное слово, я боюсь, что он и от прочих разных ждет, когда же они наконец выстроятся ему в затылок.

– Неправда! – выкрикнула Ренни. – Все наоборот!

– А почему как-то раз он тебя ударил за то, что ты извинялась – то есть, точнее, два раза ударил. Просто так, чтобы не потерять боксерской формы? И почему ты боишься сказать ему, что тебе его жаль, даже если тебе его действительно жаль?

Я спросил об этом безо всякого желания сделать ей больно, обычная провокация, но тут, к немалому моему удивлению, Ренни вдруг разрыдалась.

– Тихо, тихо! – сказал я мягко. – Извини меня, пожалуйста, Ренни, я не хотел тебя задеть. – Я взял ее за руку, и она вздрогнула, как будто я тоже ее ударил. – Эй, мне правда очень жаль, ну прости ты меня, ради бога.

– Джейк, прекрати! – еще один приступ рыданий, и я усвоил, что мотание головой с зажмуренными накрепко глазами используется для выражения не только радости, но и горя, причем горе получалось убедительней. Немного придя в себя, она спросила: – Тебе, конечно, наша семья кажется очень странной, правда?

– Просто до чертиков, я в жизни еще такого не видал, – с радостью признался я. – Но честное слово, это вам не в укор.

– Но ты считаешь, что я полный нуль, ведь так?

Н-да. Что-то во мне отозвалось, дернулось в ответ на сей не слишком, в общем, трогательный вопрос.

– Я не знаю, Ренни. А как тебе самой кажется?

Ренни начала отвечать, и ответ ее обернулся в конце концов историей их с Джо союза. Ее лицо – начнем с того, что лицо у нее было довольно широкое, – покраснело, глаза распухли от слез, и будь я настроен чуть более критически, мне, пожалуй, было бы не слишком приятно здесь и сейчас на него смотреть, но так уж получилось, что она сорвалась, а меня это каким-то образом задело, и странная симпатия к ней, возникшая с той самой минуты, когда я впервые услышал о том, как Джо ее нокаутировал, – симпатия, которая не имела ничего общего с абстрактным сочувствием к нелегкой женской доле, – ожила и дергала за ниточки. И эту симпатию я наблюдал теперь с чувством легкого изумления из некой иной, удаленной точки собственной моей души, как и то обстоятельство, что мне не было неприятно смотреть на зареванное, скомканное лицо Ренни. Вот что она мне рассказала, в сокращенном и исправленном для издательских целей виде.

– Знаешь, я жила как в тумане, в полном тумане со дня моего рождения и до тех пор, пока не встретила Джо, – сказала она. – На меня обращали внимание и все такое, но, клянусь тебе, я как будто проспала всю школу и весь колледж впридачу. Меня ничто особенно не интересовало, я ни о чем не думала, и даже сделать хоть что-то мне, собственно, и в голову не приходило – даже радости от жизни не было никакой. Я просто спала себе и спала, как большой такой пузырь сна. А если и задумывалась время от времени о себе, то мне казалось, что я живу по возможностям и по средствам, потому что уж чем-чем, а самоедством я никогда не занималась.

– Звучит чудесно, – сказал я, не слишком искренне, потому что звучало, конечно же, банальней некуда. И интересно мне было только по одной причине: картинка отвечала образу той закусившей удила лошадки, которая, как мне кажется, проглядывала порою в Ренни.

– Да ну тебя, – Ренни было не до любезностей. – Ничего во мне не было, чудесного или еще какого, вообще ничего. После колледжа я отправилась в Нью-Йорк, просто потому, что моя соседка по комнате там уже нашла работу и хотела, чтобы я составила ей компанию, вот там-то я и встретила Джо – он был тогда в Колумбийском, в магистратуре. Мы стали встречаться, не очень часто: я была от него не в восторге, да и во мне он вряд ли мог что-нибудь найти. А потом однажды вечером он ухмыльнулся мне в лицо и сказал, что больше никуда со мной ходить не будет. Я спросила почему, и он ответил: "Ты только не думай, что я тебя шантажирую; я просто не вижу больше в этом никакого смысла". Я сказала: "Это все потому, что я с тобой не сплю?" А он мне и говорит: "Если бы речь шла об этом, я первым делом завел бы себе какую-нибудь девочку-пуэрториканку и не тратил на тебя время".