Текст книги "Конец пути"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава двенадцатая

Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь

Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь к ужину или зачем-нибудь еще. И Джо и Ренни были в кухне, готовили, не торопясь, детям ужин. Настроение у них, судя по всему, было превосходное, и они, видимо, даже шутили.

– Ну, и где ты был на этот раз? – спросила Ренни.

– Я все устроил, – сказал я.

– Тебе нужно всего лишь навсего успеть на ближайший рейс до Ватикана, – подхватил Джо, подладившись под мой голос и под мою усталость с облегчением пополам, – и объяснить по прибытии, что ты сожительница Папы Римского.

– Я раз и навсегда официально заявила, что больше врать не стану, – рассмеялась Ренни.

– Я заеду за тобой в девять, – сказал я. – Нам назначено на полдесятого. И это будет не эрготрат.

Улыбка на лице у Ренни как-то вдруг увяла; она даже побледнела немного.

– Ты что, действительно кого-то нашел?

– Да. Он врач, сейчас на пенсии, содержит в Вайнленде реабилитационный центр.

– Как его фамилия? – спросил Джо; он тоже перестал улыбаться.

– Он пожелал остаться неизвестным. Я думаю, его можно понять. Но врач он хороший. До того как я сюда приехал, мы уже несколько лет были знакомы. По правде говоря, на преподавательскую работу я устроился именно по его совету.

Вид у них был слегка ошарашенный.

– Никогда не слышала, чтобы в тех краях был центр реабилитации, – с сомнением в голосе сказала Ренни.

– Просто он не слишком жалует посторонних – и пациентам так спокойней, да и сам он негр, а клиентура у него исключительно белая. Мало кто о нем знает.

– Он хороший специалист? – неуверенно спросил Джо. К этому времени они уже оба стояли у кухонной двери, в проеме.

– Это не важно, – быстро сказала Ренни и вернулась к плите.

– Соберешься к девяти? – спросил я.

– Соберусь.

– Ты тоже, наверное, захочешь поехать? – я посмотрел на Джо.

– Не знаю, – как-то тускло сказал он. – Позже решу. Было такое впечатление, будто я им что-то испортил.

Едва я вернулся домой, впервые за последние несколько дней расправив плечи, началась реакция не только на недавнюю суету, но и на всю и всяческую взятую мною на себя ответственность. Почувствовать облегчение от того, что удалось-таки предотвратить самоубийство Ренни, было несложно, куда труднее было вывести из этого всего некую мораль, а я именно и хотел вывести для себя мораль. Я хотел, чтобы эта авантюра научила меня – по отношению к самому себе – следующему: что каких бы там расплывчатых и подвижных – если рассуждать абстрактно – этических норм я ни придерживался, но играть сколь-нибудь последовательно одну и ту же роль (быть "настоящим", в терминологической системе Ренни) и, значит, глубоко входить в жизни других людей, не причиняя при этом вреда – не только им, но и собственному спокойствию, – я не способен; что мои не поддающиеся рациональному объяснению вспышки совестливости и жестокости, сострадательности и цинизма – проще говоря, все та же моя неспособность выступить достаточно долго в одном амплуа – могут в равной степени причинять боль не только окружающим, но и мне самому; и что эта вот непоследовательность сводит на нет мою способность подолгу и со спокойствием душевным пребывать в неприятных для меня ситуациях – каковой способностью обладает, к примеру, Джо. Не то чтобы я постоянно нуждался в друзьях или стремился их завести, но разве не ясно (и этому я тоже хотел бы себя научить), что, принявши во внимание мой собственный, особый вариант личной целостности, я, ежели вообще говорить о друзьях, должен избегать вовлеченности – должен оставить их в покое.

Урок несложный, но читать самому себе мораль я, похоже, так пока и не научился. Я чувствовал все сразу: нелепость ситуации, и облегчение, и замешательство, и злость, и неловкость, и сентиментальную привязанность к Морганам, и раздражение – а зачем они такие идиоты, а зачем я такой идиот, – плюс судорожный коктейль из прочих разных чувств, включая полное безразличие ко всей этой дурацкой ситуации.

Кроме того, я ни капли не устал ни от собственной персоны, состоящей из более мелких и частных персон, ни от самой этой моей маленькой тайны. И хотя, по правде говоря, я не собирался держать данное Доктору слово и ехать за ним в Пенсильванию, я все же написал доктору Шотту записку с известием о том, что увольняюсь: играть в ответственность мне в самом деле надоело, и я дозрел до желания оставить и Вайкомико, и Морганов. В новом городе, с новыми друзьями, даже и с новым именем – может, у меня и выйдет изобразить на публику достаточную долю цельности, чтоб притвориться личностью и жить с миром в мире; может, при наличии определенной актерской выучки и практики… Может, я женюсь на Пегги Ранкин; возьму ее фамилию; сделаю ей ребенка. Я улыбнулся.

Без нескольких минут девять я заехал за Ренни – они с Джо как раз заканчивали поздний ужин при свечах.

– Есть что отметить, – сухо сказал Джо. Он тут же включил свет, задул свечи, и я увидел, что на ужин у них были сосиски в тесте и кислая капуста. Джо предоставил Ренни возможность самой надеть плащ и занялся посудой.

– Это надолго? – спросил он меня.

– Не знаю, Джо, – мне стало вдруг ужасно неловко. – Не думаю, чтобы слишком.

– Я готова, – сказала Ренни. Вид у нее был еще тот: бледная, руки дрожат. Джо дотронулся до ее лица губами, включил кран и принялся мыть тарелки.

– Ты не едешь? – спросил я. -Нет.

– Ну, значит… – начал было я; Ренни уже шла к дверям. – До скорого. Мы вышли наружу. Ренни нелепою своей припрыжкой протопала вперед меня к машине и открыла дверцу прежде, чем я успел ей помочь. Она пару раз шмыгнула носом, но сумела загнать слезы в какой-то свой дальний угол. Я вырулил на вайнлендскую трассу.

– Да уж, нечего сказать, попали в переплет, – сочувственно сказал я. Она молча глядела в окно. – Извини, что так все получилось.

Она была непроницаема. И я вдруг остро ощутил, насколько же она одинока, со всем тем, что уже с ней случилось и что ей еще предстоит пережить, – фундаментальным, окончательным одиночеством всякого попавшего в экстремальную ситуацию живого существа. Оно никогда не бывает до конца взаправдашним, это одиночество, но есть такие моменты в жизни, когда оно подступает вплотную, и вот тогда, в машине, я понял, насколько Ренни далека от Джо, и от меня, от ценностей, мотивов, от мира и от истории – одинокий зверь, загнанный, попавший в западню.

И Джо, там, дома, моет тарелки. Одинокие звери! И нет таких причин, таких решений или философских систем, в которые мы бы сумели заткнуть себя без остатка, так, чтобы хоть малая наша часть не осталась снаружи – удивляться и быть одинокой.

– Он правда хороший доктор, – минутою позже сказал я.

Ренни окинула меня непонимающим взглядом, как если бы я вдруг заговорил на иностранном языке.

– Ренни, может, отвезти тебя назад, домой?

– Если ты отвезешь меня домой, я застрелюсь, – хрипло сказала Ренни. Когда до конца проселка, шедшего от дороги к Ферме, осталось совсем немного, я выключил фары и тихо въехал во двор. Я, конечно, объяснил Ренни, что Доктор просил меня не тревожить пациентов, но, боюсь, что эдакая театральность не прибавила ей присутствия духа. У входа в дом я взял ее под руку: она дрожала. Миссис Доки и Доктор ждали нас в приемной. Оба тут же весьма недвусмысленно уставились на Ренни, причем у миссис Доки выражение лица было откровенно презрительным.

– Добрый вечер, миссис Морган, – сказал Доктор. – Начать можем прямо сейчас. Миссис Доки проводит вас в Комнату Процедур.

Не говоря ни слова, миссис Доки направилась к Комнате Процедур; Ренни, после секундного колебания, тоже вдруг встрепенулась и пристроилась к броненосцу в кильватер. У меня на глаза навернулись слезы. Я не слишком понимаю разницу между состраданием и любовью: наверное, то, что я чувствовал к ней, было чистой воды сострадание.

– Вы привезли с собой чек и банковскую книжку? – требовательным тоном спросил Доктор.

– Да, – я вручил ему книжку. На предпоследнем корешке была проставлена итоговая сумма: двести восемьдесят семь долларов тридцать два цента; следующий чек был выписан на всю эту сумму без остатка и подписан. – Я не знал, на чье имя выписывать.

– Имя я и сам впишу. Ну что ж, тогда за дело. Я хочу, чтобы вы при сем присутствовали, в воспитательных целях.

– Нет уж, я лучше здесь подожду.

– Если вы хотите, чтобы я сделал ей аборт, – сказал Доктор, – тогда идите со мной и смотрите от и до.

Делать было нечего, я пошел. Доктор нацепил свою белую куртку, и мы прошли в Комнату Процедур. Ренни уже лежала на столе, накрытая простыней по самое горло. Я было испугался, что она станет возражать против моего присутствия, но она не подала ни единого знака. Миссис Доки бесстрастно стояла у стола. Доктор вымыл руки и убрал простыню у Ренни с живота.

– Ну-с, давайте сперва убедимся, что вы и в самом деле беременны.

Она вздрогнула, резко, судорожно, едва его пальцы коснулись ее. Минуту или около того спустя, когда Доктор надел резиновые перчатки, смазал пальцы и начал внутреннее обследование, она принялась плакать, всхлипывая и хватая ртом воздух.

– Вы мне это прекратите, – сварливо сказал Доктор. – Вам уже приходилось рожать детей. – Немного погодя он спросил у нее: – Как вам кажется, каков ваш срок? – Ренни промолчала, и больше он ни о чем ее не спрашивал. – Ладно, можем приступать. Пожалуйста, расширитель и кюретку, – сказал он, обращаясь к миссис Доки, та пошла к стерилизатору и стала звякать какими-то инструментами; рыдания стали глубже и громче. Ренни извернулась на столе и даже попыталась приподняться.

– Лежать, и лежать тихо! – резко прикрикнул на нее Доктор. – Вы мне тут всех перебудите.

Ренни снова откинулась назад и закрыла глаза, как только доктор принял из рук миссис Доки блестящую кюретку, у меня к горлу подкатила тошнота; и я решил смотреть на Ренни, на ее лицо, а не туда, где шла операция.

– Затяните ремни, – сказал Доктор, снова обращаясь к миссис Доки. – Вам наверняка и раньше приходилось это делать. – Ренни перетянули в районе диафрагмы широким кожаным ремнем. – Так, теперь вы держите правую ногу, а вы, Хорнер, левую. Поскольку акушерские проблемы нас тут редко беспокоят, специального кресла у нас, сами понимаете, нет.

Он поднял Реннины ноги и растянул их в стороны. Миссис Доки схватила правую и прижала голень к своему бедру, а я, весьма неохотно, взялся за левую.

– Прости меня, Ренни, – сказал я.

Ренни стонала и мотала головой. Еще чуть позже – Доктор, должно быть, как раз пустил кюретку в дело, но я не глядел и точно сказать не могу – она стала кричать и попыталась вырваться.

– Держите ей ноги! – рявкнул Доктор. – Она же всю себя изрежет! Хорнер, сделайте с ней что-нибудь!

– Ренни… – На большее я оказался не способен. Она была напугана; мне даже показалось, что она меня больше не узнает. Из глаз у меня текли слезы, лицо Ренни плыло. На долю секунды она расслабилась, пытаясь взять себя в руки, но тут же – еще одно движение кюретки? – закричала опять и рванулась кверху.

– Ладно, – Доктор раздраженно поглядел на миссис Доки. – Кюреткой тут делать нечего. Отпустите ногу и заставьте ее замолчать.

Миссис Доки толкнула голову Ренни назад, на стол и зажала ей рот. Ренни несколько раз отчаянно лягнула освободившейся ногой – Доктор отлетел в сторону, опрокинувши по дороге стул, и выругался. Я невольно поднял глаза и увидел кровь: кровь на простыне под Ренни, кровь у нее на бедрах, кровь на перчатках Доктора. Тошнота поднялась прямо к горлу, и у меня едва хватило сил ее перебороть.

– Кровотечение она себе уже устроила, – сказал Доктор миссис Доки. – Подержите ее еще минутку, я приготовлю наркоз.

Я начал чувствовать Ренни – ее страх. Она снова затихла и смотрела на меня умоляющим взглядом.

– Уберите руку, – сказал я миссис Доки. – Она не будет кричать. – Миссис Доки осторожно отняла ладонь, но было видно, что она в любой момент готова вернуть ее на место.

– Джейк, я боюсь, – тихо, сквозь слезы и дрожь, сказала Ренни. – Он делает мне больно. Я не хочу бояться, но ничего не могу с собой поделать.

– Доктор, как вы считаете, еще можно остановить операцию? – спросил я через всю комнату: Доктор в дальнем углу прилаживал резиновую трубку к двум стоящим на металлической тележке баллонам.

– Смысла нет, – отозвался он. – Я бы давно уже все сделал, если бы не эта ее дурь.

– Ренни, ты хочешь домой?

– Да, – она опять расплакалась. – Только пусть он сначала закончит. Я пытаюсь держать себя в руках, но у меня ничего не получается.

– Ну, об этом мы сейчас позаботимся, – сказал Доктор; все его раздражение вдруг как рукой сняло. Он подкатил баллоны с газом к изголовью стола. -Вы, голубушка моя, так скакали, что я едва не проткнул вам матку. А теперь расслабьтесь.

Ренни закрыла глаза. Доктор отдал маску миссис Доки, которая, не без злорадного удовольствия, прижала ее ко рту и к носу Ренни. Доктор тут же отвернул оба краника, и с тихим ровным шипением газ пошел в маску.

– Дышите глубже, – сказал доктор, щурясь на манометры.

Ренни глубоко вдохнула – два, три, пять раз, как если бы только и мечтала потерять сознание. Дрожь утихла, и ноги постепенно расслабились.

– Проверьте пульс, – сказал Доктор.

Но едва только миссис Доки свободной рукой дотронулась до запястья Ренни, ту будто вывернуло наизнанку – и вырвало прямо в маску. Секундой позже раздался жуткий чавкающий звук и следом еще один. Глаза у нее наполовину приоткрылись, быстро, один раз.

– Бронхоскоп! – резко сказал Доктор, сдергивая маску вон. Лицо у Ренни посинело: чавкающий звук исчез. – Хорнер, снимите ремень! Быстро!

Я вцепился в ремень и никак не мог сквозь слезы разглядеть застежку. Внутри у Ренни что-то громко булькнуло, как будто взорвалось под спудом,

– Бронхоскоп! – крикнул Доктор.

Миссис Доки добежала наконец до стола с длинным, на трубу похожим инструментом. Доктор вырвал инструмент у нее из рук и начал втискивать его Ренни в рот. Все лицо у нее было в рвоте, и под головой, на волосы, тоже натекла маленькая лужица. Лицо потемнело еще больше; глаза открылись, зрачки бессмысленно метались. У меня поплыло перед глазами.

– Готовьте кислород! – приказал Доктор. – Хорнер, пульс!

Я схватил Ренни за руку. Может, и был один-единственный удар в самом начале – и больше ничего.

– Я его не слышу! – закричал я.

– Нет, – сказал потускневшим голосом Доктор. Он вынул бронхоскоп у Ренни из горла и отложил его в сторону. – Кислород не нужен, миссис Доки. – Миссис Доки медленно подошла к столу, посмотреть.

Вот эту картину мне и пришлось запомнить навсегда: темная Комната Процедур, если не считать единственной яркой лампы над самым столом; мертвая Ренни с перепачканным лицом, широко открытыми глазами и ртом; рвота капает из лужицы у нее во рту в другую, у нее под головой; широкий черный кожаный пояс, расстегнутый наконец, лежит на простыне, под которой грудь Ренни и ее живот; нижняя часть тела обнажена, окровавлена, ноги неловко и вяло свисают с края стола.

– Ф-фу ты, – выдохнул Доктор.

– Как это случилось? – спросила миссис Доки.

– Она, наверное, перед тем как ехать сюда, плотно поела, – ответил он. – О чем только люди думают. Глотнула эфиру, ее вырвало, а потом она все это вдохнула в легкие. Этакая чушь!

Я был настолько ошарашен, что не мог даже плакать. Меня словно обухом по голове ударили, и я чудом успел нашарить сзади стул, на который и упал.

– Соберитесь, Хорнер; так дело не пойдет.

Ответить не получилось. Я плавал где-то на грани между головокружением и тошнотой.

– Пойдите лягте в приемной на кушетку, – приказал Доктор, – и задерите ноги кверху. Это пройдет. Мы ее обмоем, а потом вам придется ее отсюда забрать.

– Куда? – у меня началась едва ли не истерика. – Что я буду с ней делать?

– Ну, отвезете обратно, домой. А что, вы думаете, мужу тело без надобности? Я побрел к двери, но грохнулся в обморок через несколько шагов. Очнулся я в приемной на кушетке, и Доктор стоял рядом.

– Нате выпейте, – он протянул мне две таблетки и стакан воды. – А теперь слушайте внимательно. Дело серьезное, но все обойдется, если вы возьмете себя в руки. Мы перенесли ее в вашу машину. Не вздумайте дурить – избавиться от нее по дороге или что-нибудь вроде того. Я уже созвонился с мужем и сказал ему, что она через некоторое время придет в себя после анестезии и отправится домой. Лучшее, что вы можете сделать, – привезти ее прямо домой и сказать мужу, что она умерла. Побольше паники. Скажите ему, что все было в порядке, а потом, на полдороге, ее вдруг начало рвать, и она задохнулась – вскрытие подтвердит ваши слова. Он позвонит в "Скорую помощь"; они, конечно, обнаружат последствия аборта, но здесь нет ничего страшного. Вам станут задавать вопросы; тоже не страшно. Не говорите им, где делали аборт, до завтрашнего утра; потом это уже не будет иметь никакого значения. Я с частью пациентов уеду сегодня же ночью, поездом, а миссис Доки останется и сделает все, что нужно будет сделать. Дом и телефон записаны на ее имя, и она скажет, что была одной из моих пациенток и сдавала дом под клинику. Вы моего имени не знаете, она назовет фальшивое и будет разыгрывать невинную овечку. Ни вас, ни ее привлечь к ответственности не смогут, а до меня им не добраться. Вот, возьмите, – он дал мне конверт. – Здесь вам на автобус и еще немного денег, хватит, чтобы прожить до среды. Планы у нас прежние. Вы встречаетесь с миссис Доки и с остальными пациентами на автовокзале, на "Грейхаунд", и если, паче чаяния, что-то изменится, она вам сообщит. Вы в состоянии вести машину?

Ответить ему я не смог: вернулось сознание, а вместе с ним вернулось горе и затопило меня с головой.

– Вид у вас почти нормальный, – отрывисто сказал Доктор. – Хорнер, виноваты мы все. Пусть нам всем это будет урок. Давайте, не сидите сиднем; чем быстрее все кончится, тем лучше.

Должно быть, таблетки и в самом деле подействовали: когда я встал, голова не кружилась. Я вышел и сел в машину. Ренни, свернувшись калачиком, лежала на заднем сиденье, одетая, умытая, с закрытыми глазами. Слишком многое случилось, чтобы думать, чтобы знать, какие чувства испытывать. Я автоматически довел машину до Вайкомико, подъехал к их дому.

Добрался я часам к одиннадцати. У дома было темно, в доме, кажется, тоже, и ни одной машины на шоссе. Я позвонил в дверь и, когда Джо открыл, сказал ему: "Джо, она умерла".

Он вздрогнул и толкнул очки по переносице вверх. На глазах у него выступили слезы и тут же покатились по обеим щекам.

– Где она?

– В машине. Ее начало рвать – от эфира, – и она задохнулась.

Он прошел мимо меня к машине. С трудом вытянул ее с заднего сиденья, отнес в дом и осторожно уложил на диван. Слезы все так же текли у него по лицу, но он не всхлипывал и вообще не издавал звуков. Я беспомощно стоял рядом.

– Как зовут доктора?

– Не знаю. Джо, богом клянусь, я его не покрываю. Я ездил к нему несколько лет, но он ни разу не назвался. Я все тебе объясню, потом, когда ты придешь в себя.

– Где он делает операции?

– Это недалеко от Вайнленда. Я объясню полицейским…

– Убирайся отсюда. Живо.

– Хорошо, – сказал я и ушел.

Остаток ночи я просидел в кресле, ждал звонка от Джо или из полиции, но так и не дождался. Мне до судорог хотелось самому позвонить в полицию, позвонить в больницу, позвонить Джо – но повода звонить куда бы то ни было никак не находилось. Я понятия не имел, что сейчас делает Джо; насколько можно было судить, ничего – так, наверное, и смотрит на нее, как она лежит на диване, и что-то для себя решает. Но я-то уже решил: не вмешиваться, пусть делает что хочет – пусть даже убьет меня – без моего участия, раз уж помощью моей он пренебрег. Я собирался на все вопросы отвечать только правду – вот разве что Джо станет отвечать по-другому – и очень надеялся, что Доктор ошибся: я надеялся, что существует такая возможность, при которой в ответе могу оказаться именно я. Я жаждал ответственности.

Но никто не позвонил. Утром передо мной встала дилемма: идти сегодня в колледж или нет, и я решил идти. Может быть, там кто-нибудь что-нибудь знает – позвонить Джо я не осмелился.

Добравшись до колледжа, я прямиком направился в кабинет доктора Шотта, под тем предлогом, что мне надо просмотреть почту. Шотт был в предбаннике вместе с Ширли и доктором Картером, и по выражению их лиц было видно, что они уже знают о смерти Ренни.

– Доброе утро, – сказал я, не зная, как меня встретят.

– Доброе утро, мистер Хорнер, – на отчаянной какой-то ноте сказал доктор Шотт. – Мы только что получили кошмарное известие! Прошлой ночью внезапно скончалась супруга Джо Моргана!

– Что? – переспросил я, автоматически изобразив на лице удивление и шок. Похоже, о моем соучастии в этой смерти они ничего не знают: что ж, покуда я не знаю планов Джо, удивление вполне уместно.

– Кошмарное известие! – повторил доктор Шотт. – Такая молодая женщина, и двое маленьких детей!

– Как это случилось, сэр? Он покраснел.

– Поймите меня, мистер Хорнер, я не в той ситуации, чтобы… Джо только что мне позвонил и говорил, конечно, не слишком вразумительно… Шок, знаете ли -жуткий для него шок! Она, кажется, умерла под наркозом, в больнице, вчера поздно вечером. Какая-то срочная операция.

– Ужасно, – сказал я, качая головой.

– Кошмарное известие!

– Давайте я позвоню в больницу, – предложила ему Ширли. – Может быть, они что-то знают.

– Нет-нет, – поспешно запротестовал доктор Шотт. – Нам не следут проявлять излишнего любопытства. Я сам позвоню Джо, попозже, и узнаю, не можем ли мы чем-нибудь помочь. Я просто ушам своим не поверил! Миссис Морган… такая молодая, здоровая женщина!

Было совершенно ясно: он знает больше, чем говорит, но что бы там такого Джо ему ни сказал, ко мне это не имело никакого отношения. Доктор Картер заметил у меня на глазах слезы и похлопал меня по плечу. Все знали, что у нас с Морганами вроде как дружба.

– Тут не угадаешь, – он вздохнул. – Благие умирают молодыми, может, это и к лучшему.

– А как же дети? – спросил я.

– Бог знает! Такая трагедия! – было не совсем ясно, что он, собственно, имел в виду.

– Пожалуй, нам вообще не стоит об этом рассуждать, – изрек доктор Картер, – пока мы не владеем всей полнотой информации. Для нас для всех это большое горе.

Я понял, что доктор Шотт уже успел поделиться с ним той информацией, которой владел сам.

Итак, в понедельник и во вторник я вел занятия так же, как обычно, хотя в душе моей зияла пустота и в этой пустоте носился дух тревоги. Во вторник после обеда тело Ренни предали земле, но, поскольку официально объявить по данному поводу выходной администрация не имела права, доктор Шотт был на похоронах единственным представителем от колледжа. Мисс Баннинг прошла по кругу, собрала на венок: я дал доллар из той жалкой суммы, что оставил мне Доктор. В тот момент, когда Ренни опускали в могилу, я, кажется, рассказывал студентам про точку с запятой.

В колледже объявили, что миссис Морган, как выяснилось, умерла вовсе не под наркозом, а задохнулась от попавшего в дыхательные пути куска пищи и скончалась по дороге в больницу. Та же информация появилась и в газете во вторник утром – доктор Шотт, пожалуй, и впрямь был в местной общине фигурой весьма влиятельной. Кроме того, прошел слух, что мистер Морган увольняется с работы; все были согласны, что причиной тому стала нелепая смерть жены, – совершенно понятно, что Джо на время лучше изменить образ жизни. За детьми присматривали мистер и миссис Макмэхон, родители Ренни.

Чуть позже во вторник я узнал об истинном положении вещей от доктора Картера, который поймал меня за рукав, когда я в последний раз спускался по парадной лестнице Государственного учительского колледжа Вайкомико.

– Я знаю, вы дружили с Морганами, – заговорщицким тоном сказал он, уводя меня от стоявшей неподалеку кучки студентов, – так что стоит, наверное, рассказать вам, что там случилось на самом деле. Вы же не станете разносить сплетни.

– Нет, конечно, – поддакнул я. – А в чем дело?

– Мы с доктором Шоттом просто не знали, что и думать, Хорнер, – сказал он. – Такое впечатление, что миссис Морган скончалась в результате криминального аборта – где-то за городом, здесь поблизости.

– Не может быть!

– Боюсь, это правда. В больнице, куда ее отвез Морган, установили, что она задохнулась под наркозом, и обнаружили явные признаки аборта.

– Боже, стыд-то какой!

– Вот-вот. Доктору Шотту удалось замять дело, и полиция ведет расследование в тайне, хотя они пока все равно ничего не нашли. Морган клянется, что не знает ни имени врача, ни места, где была проведена операция. Говорит, что жена, мол, сама обо всем договорилась и что когда это все случилось, его там не было. Я не знаю, врет он или не врет; правды-то все равно не узнаешь.

– Господи ты боже мой! А его могут привлечь к ответственности?

– Нет, не выйдет. И еще одна неприятность: доктор Шотт, конечно, дело-то замял, но, по совести говоря, разве он может после такого держать Моргана в штате? История и без того скверная, – а что будет, если узнают студенты? Вы же понимаете, маленький колледж в маленьком городке вроде Вайкомико. Могут быть большие неприятности. Открою вам еще один секрет: он попросил Моргана написать заявление об уходе.

– Бедняга!

– Да, жаль, конечно. Но… вы ведь никому не скажете? Я покачал головой.

– Ни единой живой душе.

Итак, возможности публично взять на себя ответственность мне, похоже, не дадут. Ренни лежит в могиле. Я в колледже, и репутация моя не пострадала, а Джо остался без работы.

Господи, как все нелепо, какие дыры всюду, и торчат клочки! Я прошелся по комнате; вздохнул прерывисто; застонал. Я мог, наверное, пойти и публично покаяться – но не будет ли это еще одним, последним, унижением для Джо, который изо всех сил старается лишить меня моей доли ответственности или, по крайней мере, пытается сделать так, чтоб не делить свое горе со мной. Я мог, наверное, нести свой нелепый крест втайне, в Вайкомико или где-нибудь еще, женившись на Пегги Ранкин или послав ее ко всем чертям, под своим именем или под каким другим -но разве я таким образом не избавлю общество, в котором живу, от причитающегося ему по праву, и не есть ли это скрытый способ избежать публичного позора? И, если уж на то пошло, я никак не мог решить: женитьба на Пегги Ранкин будет с моей стороны актом милосердия или жестокости; и если я пущу полицию по следу Доктора, правильно это будет или неправильно? Я даже не мог решить, какие чувства я должен испытывать: внутри меня жила одна только боль, без образа и цели.

Я места себе не находил. Начинал писать письма, с дюжину, не меньше – Джо, в полицию, Пегги, снова Джо, – и ни единого не закончил. Пустое дело: я не мог сосредоточиться на одном каком-то состоянии, на одной мысли, чтобы обвинить, наконец, хоть кого-нибудь – Доктора, себя самого, кого угодно – или решить, как мне действовать дальше. Я выкинул в конце концов исписанные листки и бросился в кресло-качалку, измученный, пропитанный болью. Эта дурацкая неполнота, незаконченность заставляла меня ежесекундно бросаться из крайности в крайность; мои мышцы взывали к действию; но члены мои, как члены Лаокоона, стянули два страшных змея – Знание и Воображение, – и разрослись в гигантских пустотах времени, и не искушали более, а иссушали.

В конце концов я разделся, лег в темноте на кровать, хотя о сне не могло быть и речи, и вступил в неспешный – молча – диалог с моим старым и верным другом.

– Мы слишком далеко с тобой зашли, – сказал я Лаокоону. – Как только люди могут жить в этом мире?

Ответа не последовало.

Где-то посередине ночи зазвонил телефон. Я был гол как перст и, поскольку шторы не были задернуты, снял трубку в темноте. В трубке был голос Джо, сильный, чистый, тихий и прямо над ухом.

– Джейк?

– Да, Джо, это я. – Каждый мой нерв изогнулся и встал дыбом – кроме прочего, я тут же вспомнил и о пистолете на полочке в чулане.

– Ты в курсе?

– Да. Кажется, в курсе. Пауза.

– Ну, и какие у тебя дальше планы? Что-то конкретное?

– Не знаю, Джо. Нет, наверное. Я подумал, что все теперь зависит от тебя, как ты решишь, так и будет.

Еще одна пауза.

– Я, должно быть, тоже уеду из города, – сказал я.

– Да? Что это вдруг?

Ни полтона выше, ни полтона ниже, и ни следа хоть каких бы то ни было чувств.

– Я не знаю. А как насчет тебя, а, Джо? Ты что теперь собираешься делать? Он не заметил моего вопроса.

– Так, и что у тебя на уме, Джейк? Что ты обо всем об этом думаешь? Я замешкался. Смятение полное.

– Господи, Джо… я не знаю, с чего начать, не знаю, что мне делать! -Что?

Все тот же голос, чистый, тихий, у самого моего уха. Слезы потекли холодным ручьем по лицу, по горлу, дальше, на грудь, и меня прошибло вдруг жутким, вселенским холодом.

– Я сказал, что я не знаю, что мне делать.

– А.

Еще одна пауза, очень длинная; потом он повесил трубку, и я остался с мертвым аппаратом, в темноте.

На следующее утро я побрился, оделся, собрал вещи и вызвал такси. Ждал, качаясь в кресле, и курил сигарету. Погоды не было никакой. Через несколько минут шофер посигналил мне с улицы; я подхватил чемоданы и вышел, оставив бюст Лаокоона стоять, где стоял, на каминной полке. Машину, поскольку больше нужды в ней не предвиделось, я тоже оставил стоять, где стояла, на обочине дороги, и сел в такси.

– Терминал.

От переводчика

Как и Джейкоб Хорнер, главное и время от времени действующее лицо "Конца пути", свой путь во взрослую жизнь Джон Симмонс Барт-младший начал (после нескольких месяцев занятий в музыкальном училище по классу оркестровки и музыкальной гармонии) в Балтиморском университете Джонса Хопкинса, где специализировался в той же, что и Хорнер, весьма расплывчатой области знаний. Получив в 1951 году университетский диплом и оставшись в alta mater в магистратуре, Барт представил через год свой первый, до сих пор не изданный роман "Хитон Несса" и получил искомую магистерскую степень. После чего, не закончив работу над докторской, был вынужден, в связи с очередным прибавлением семейства, устроиться на преподавательскую работу на английское отделение Пенсильванского университета.

В 1955 году Барт пишет первую "пару" романов (в дальнейшем его тексты также будут появляться в основном тандемами): "Плавучую оперу" и "Конец пути", и с этой поры карьера университетского профессора Джона Барта попадает в зависимость от литературных успехов Джона Барта – известного писателя, признанного отца-основателя и законодателя вкусов для целого направления в американской литературе, получившего не вполне адекватное наименование "черного юмора". По крайней мере, каждый свой следующий академический пост Барт с завидной регулярностью получает после присуждения ему очередной литературной премии.