Текст книги "Конец пути"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Джон Барт
Конец пути

Конец пути
Перевод с английского и послесловие В. МИХАЙЛИНА
Глава первая

В некотором смысле я Джейкоб Хорнер

В некотором смысле я Джейкоб Хорнер. За преподавание я взялся по совету Доктора; какое-то время я преподавал грамматику в Государственном учительском колледже Вайкомико, штат Мэриленд.

Доктор довел меня до некой терапевтической точки в соответствии с принятым изначально курсом (дело было в июне 1953 года), а потом, когда в один прекрасный день я приехал из Балтимора в Центр Ремобилизации, каковой находился в ту пору невдалеке от Вайкомико, он мне сказал:

– Джейкоб Хорнер, вы не должны больше сидеть без дела. Вам придется найти себе работу.

– Не то чтоб я бездельничал напропалую, – сказал я. – Нанимаюсь куда-нибудь время от времени, работаю.

Мы сидели в Комнате Директив и Консультаций этого самого Центра или, как было принято его называть, Фермы; на теперешней Ферме есть точно такая же, правда, это уже в Пенсильвании. Средних размеров комната, вроде гостиной в обычной квартире, только потолок гораздо выше. Простые беленые стены, на окнах подъемные жалюзи, обычно закрытые, и свет идет от круглой приспособы под самым потолком. Во всей комнате только два стула, белых, с прямыми спинками, друг против друга, в центре, и никакой другой мебели. Стулья стоят очень близко, так что коленями вы едва не упираетесь в колени консультанта.

Чувствовать себя свободно в Комнате Директив и Консультаций никак невозможно. Доктор садится прямо перед вами, слегка расставляет ноги, кладет руки на колени и немного наклоняется вперед. Откинуться назад, съехавши чуть-чуть по стулу, у вас не выйдет, потому что в этом случае ваши колени как раз упрутся в его. Закинуть ногу за ногу, на мужской ли, на женский манер, вас тоже не тянет: если на мужской, так, чтобы левая щиколотка лежала на правом колене, то ваша левая туфля коснется левой же штанины Доктора чуть выше колена и, вероятнее всего, испачкает его белые брюки; если на женский, так, чтобы левое колено покоилось на правом, то кончик вашей туфли уткнется в ту же самую штанину, только ниже, на голени. Сесть боком вам, конечно же, и в голову не придет, а стоит только попытаться расставить колени на тот же манер, что и Доктор, у вас немедленно возникнет пренеприятнейшее ощущение, что вы его копируете, обезьянничаете, словно у вас ничего своего за душой нет и не было. Ваша поза, следовательно (за вами сохраняется видимость свободы выбора, никто ведь не приказывает вам сидеть так, а не иначе, но выбора у вас, по сути, нет никакого, поскольку альтернативы все равно не существует), выглядит так: вы сидите, будто аршин проглотив, на белом стуле, ваша спина и ваши бедра составляют заданный формою стула прямой угол, вы держите ноги вместе, а бедра и голени составляют еще один прямой угол.

Положение рук – отдельная проблема, интересная сама по себе и, на свой лад, даже более сложная, хотя и не столь важная, ибо, куда их ни приткни, Доктора, вероятнее всего, никак задеть не выйдет. Вы можете делать с ними все, что вам заблагорассудится (исключая, естественно, желание опустить руки на колени, как явную имитацию его позы). Я, как правило, не оставляю их надолго в состоянии покоя, давая им на какое-то время застыть в одном удобном положении, а затем переводя в другое. Скрестить, упереть в бока, опустить; уцепиться пальцами за краешек сиденья, положить руки на бедра, или закинуть их за голову, или сплести пальцы на животе – таковы (со всеми возможными вариациями и промежуточными стадиями) основные вполне приемлемые позиции для рук, для ладоней и пальцев, и если я перевожу их из одной в другую, то данное перемещение не есть проявление нервозности или, по крайней мере, уже не есть – после первой полудюжины моих с Доктором встреч; это скорее признание того факта, что, когда перед тобой множество равно желанных возможностей, ни одна из них, буде ты отдашь ей предпочтение, надолго тебя не устроит перед лицом остального, равно желанного множества, хотя по сравнению с любой другой возможностью, если брать по отдельности, она ничуть не хуже.

Мне вдруг сейчас пришло в голову (то есть в 7.55 вечера, во вторник, 4 октября 1955 года, когда я все это пишу, наверху, в спальном блоке), что если принять последнее наблюдение за метафору, то как раз и выйдет история моей жизни в одной фразе – если быть точным, в последнем члене двойного номинативнопредикативного выражения, являющегося, в свою очередь, второй независимой частью этого более чем замысловатого сложносочиненного предложения. Ну, убедились, я и в самом деле преподавал грамматику.

Оно, в общем-то, и не предполагалось, что вы будете чувствовать себя свободно в Комнате Директив и Консультаций, потому что, в конце концов, вы приходили сюда не расслабляться, а за советом. Чувствуй вы себя совершенно свободно, советы Доктора вы стали бы принимать этак между делом, с ленцой, вроде как завтрак, который вам приносит в постель облаченный в ливрею слуга, то есть излишне критично – это взяв, а то отодвинувши в сторону, и ели бы столько, сколько вам хочется, не больше и не меньше. И, ясное дело, подобное состояние духа было бы в Комнате Директив и Консультаций абсолютно неуместным, поскольку здесь не кто-нибудь, а вы сами вверяли себя в руки Доктора; ваши желания подчинены его желаниям, а вовсе не наоборот; и совет дается вам не для того, чтобы ставить его под сомнение или даже просто обдумывать (сомнение есть дерзость явная; обдумывание же бессмысленно), а для того, чтобы ему следовать.

– Это совершенно неудовлетворительно, – сказал Доктор, имея в виду мое тогдашнее обыкновение работать только тогда, когда у меня кончались деньги, и браться в подобных случаях за первое, что подвернется под руку. – С этим пора кончать.

Он сделал паузу и принялся меня разглядывать – такое у него обыкновение, гоняя сигару из угла в угол рта и показывая розовый испод языка,

– Отныне вам предстоит взяться за труд куда более осмысленный. Карьера, вы понимаете меня? Призвание. Дело всей жизни.

– Так точно, сэр. – Вам тридцать.

– Так точно, сэр.

– И вы что-то там закончили. А специальность? История? Литература? Экономика?

– Искусства и науки.

– Вы что, специалистуниверсал?

– Ну, не так чтобы совсем…

– Искусства и науки! А есть хоть что-нибудь на этом свете, что не являлось бы наукой или искусством? Вы изучали философию?

– Да.

– Психологию? Да.

– Политологию? Да.

– Так, погодите минутку. Зоологию? Да.

– Ага, и филологию тоже? Романскую филологию? И культурную антропологию?

– Это было чуть позже, сэр, в аспирантуре. Если вы помните, я…

– Архх, – сказал доктор, как будто харкнул, чтобы плюнуть на мою аспирантуру. – А искусство взламывать замки вы в аспирантуре не изучали? А искусство адюльтера? А парусное дело? А искусство перекрестного допроса?

– Нет, сэр.

– А эти что, не искусства с науками?

– Я собирался писать магистерскую диссертацию по английскому, сэр.

– Черт вас подери! По английскому чему? Мореплаванию? По английской колониальной политике? По английскому некодифицированному праву?

– По английской литературе, сэр. Но я не закончил. Сдал все устные экзамены, но диссертацию так и не написал.

– Джейкоб Хорнер, вы дурак.

Мои ноги остались стоять прямо передо мной, как и прежде, но я убрал закинутые за голову руки (эта поза, что ни говори, в большинстве случаев предполагает недостаточно серьезное отношение к происходящему) и перевел их в позицию, так сказать, промежуточную: левая рука держится за левый лацкан пиджака, а правая лежит ладонью кверху, пальцы расслаблены, примерно посередине правого бедра.

Немного погодя Доктор сказал:

– Есть ли у вас серьезные причины, которые могли бы помешать вам устроиться на работу в небольшой учительский колледж прямо здесь, в Вайкомико?

В мгновение ока целая армия аргументов против каких бы то ни было попыток устроиться на работу в Государственный учительский колледж Вайкомико предстала перед моим мысленным взором, но в ту же самую секунду напротив выстроилась равная по численности шеренга контраргументов, баш на баш, и вопрос о поисках работы повис сам собой в воздухе, чуть заметно подрагивая, вроде как серединный флажок во время перетягивания каната, если силы обеих команд абсолютно равны. И это тоже, в некотором смысле, история всей моей жизни, неважно, что она не похожа на ту, предыдущую, несколькими абзацами раньше; спустя какое то время после этого самого собеседования, когда мы логически дошли до мифотерапии, я начал понимать, что одна и та же жизнь способна втиснуться в огромное множество историй – параллельных, концентрических, взаимозависимых или каких там еще, на ваше усмотрение.

Ну и ладно.

Нет таких причин, сэр – сказал я.

– Значит, договорились. Подавайте заявление немедленно, как раз успеете к осеннему семестру. А что вы собираетесь преподавать? Иконографию? Автомеханику?

– Может быть, английскую литературу?

– Нет. Дисциплина должна быть более чем строгая, иначе это будет просто труд, а не трудотерапия. Нам нужна жесткая система правил. Как вы насчет классической геометрии, общий курс, не очень?

– Вы знаете, я бы… – я сделал эдакий вопросительный жест, чуть отогнув рукой лацкан, вытянув одновременно указательный и средний пальцы, но лацкана не отпустив, – жест, который я тут же аранжировал, стремительно подняв (и так же стремительно опустив) брови, поджавши на секунду губы и покачав в сомнении головой.

– Чушь. Конечно, это не для вас. Скажите им, что вы будете преподавать грамматику. Английскую грамматику.

– Видите ли. Доктор, – начал я, – существует как описательная, так и предписательная грамматика. В смысле, мне показалось, что вы говорили о жесткой системе правил.

– Вы будете преподавать предписательную грамматику.

– Ясно, сэр.

– И никаких описаний. Никаких нестандартных ситуаций. Ограничьтесь правилами. Самой что ни на есть правоверной грамматикой.

Консультация закончилась. Доктор быстро встал (я едва успел отдернуть ноги) и вышел из комнаты, а я, уплатив положенное миссис Доки, сестре регистраторше, вернулся назад в Балтимор. В тот же вечер я сочинил письмо ректору Государственного учительского колледжа Вайкомико, попросил назначить дату собеседования и выразил желание влиться в коллектив в качестве преподавателя предписательной грамматики английского языка. По крайней мере этому искусству в процессе моих туманных университетских штудий я научился в совершенстве, вернее, меня ему научили в совершенстве: искусству писать такого рода письма.

И меня пригласили приехать для собеседования почти сразу же, в июле.

Глава вторая

Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля

Государственный учительский колледж Вайкомико расположился посреди обширного плоского поля, окруженного нечесаным сосновым лесом, на юго-восточной окраине города Вайкомико, Мэриленд, Восточное побережье. Состоит он, собственно говоря, из одного единственного некрасивого кирпичного здания с двумя выступающими по бокам флигелями, чересчур громоздкого для того псевдогеоргианского стиля, в котором он выстроен. От Колледж авеню к главному входу ведет изогнутая глубокой дугой подъездная аллея.

В июле, как только подошел назначенный мне день, я затолкал в свой "шевроле" пожитки и сдал с концами ключ от бывшей моей комнаты на Ист-Чейс стрит, в Балтиморе, потому что я собирался в тот же самый день подыскать себе жилье в Вайкомико, вне зависимости от того, возьмут меня на работу или нет. Дело было в воскресенье. Вообще-то мне назначили на вторник, по крайней мере в ответном письме ректора так было написано: вторник. Но в субботу, в середине дня, прежде чем я успел убраться из Балтимора, ректор позвонил мне и попросил приехать в понедельник. Слышно было плохо, но, мне показалось, я прекрасно понял, что он перенес собеседование на понедельник.

– Я могу приехать в любой день, – помнится, сказал я.

– Ну, честно говоря, нам, по большому счету, тоже все равно, – ответил мне ректор. – Понедельник ли, вторник. Но может так случиться, что понедельник для некоторых членов комитета окажется несколько удобнее. Конечно, если у вас понедельник не занят. А что, вам вторник больше подходит?

– Хоть в понедельник, хоть во вторник, никакой разницы, – сказал я. И подумал, что на самом-то деле вторник (о котором, как вы помните, изначально и шла речь) и в самом деле подходит мне больше, потому что в последний момент, перед самым отъездом из Балтимора может срочно понадобиться какая-нибудь мелочь, а в воскресенье вечером магазины будут закрыты. Но я не собирался делать из этого проблему, а потому вполне мог приехать и в понедельник. – Если понедельник вас всех больше устраивает, я не возражаю.

– Я знаю, что мы сначала договаривались на вторник, – поспешил признать ректор, – я просто подумал, что в понедельник будет лучше.

– В любой день, сэр, – сказал я.

Итак, в воскресенье я сложил одежду, несколько книг, патефон, пластинки, виски, скульптуру и всякое разное мелкое барахло в машину и взял курс на Восточное побережье. Тремя часами позже я зарегистрировался в гостинице "Полуостров" в Вайкомико, где намеревался жить, пока не подыщу себе подходящее жилье, и, перекусив, отправился искать квартиру.

Первое, что не могло меня не насторожить, так это что я сразу же нашел абсолютно, то есть по всем параметрам подходящую комнату. Как правило, в вопросах съема жилплощади я крайне разборчив. Мне нужно, чтобы надо мной никто не жил; чтобы потолок был высокий, а окна большие; чтобы кровать была высокая, широкая и очень мягкая; чтобы в ванной был хороший душ; чтобы хозяин не жил в том же доме (и чтобы он был не особо привередлив как по части своего движимого и недвижимого имущества, так и жильцов); чтобы прочие жильцы не слишком многого от меня требовали; и чтоб была горничная. Из-за этой моей разборчивости квартиру приходилось порой искать не просто подолгу, а подолгу, и все равно в ней чаще всего чего-нибудь да не хватало. Но тут, как назло, первая же попавшаяся мне на глаза по дороге от гостиницы до Колледж авеню комната под съем удовлетворяла всем моим обычным требованиям. Хозяйка, весьма импозантная вдова лет пятидесяти, которую я поймал на выходе, в дверях старого двухэтажного кирпичного дома, сама и показала мне комнату, во втором этаже, окнами на улицу.

– Преподаете в колледже? – спросила она.

– Так точно, мэм. Грамматику.

Что ж, приятно познакомиться. Меня зовут миссис Олдер. Давайте сразу обо всем и договоримся, потому что вам не часто придется меня здесь видеть.

– А вы сами что, здесь не живете?

– Жить здесь? Господи, да нет, конечно! Терпеть не могу, когда жильцы снуют у меня перед глазами. То того им подай, то этого. Я круглый год живу в Оушн Сити. Если что-нибудь понадобится, мне не звоните; звоните мистеру Прейку, он присматривает за домом. Он тут живет, в городе.

Она показала мне комнату. Шестифутовые окна, три штуки. Потолок – двенадцать футов. Темно-серая штукатурка, белые деревянные косяки, подоконники и рамы. Невероятная кровать: три фута в высоту, семь в длину и по меньшей мере семь в ширину; могучее черное чудище под балдахином, на четырех ножках, каждая толщиной в корабельную мачту, с продольными желобками и поперечными кольцами, и резное изголовье, которое еще фута на три возносилось над валиком под подушку. Мечта! Прочая мебель являла собой смешение всех времен и стилей – как будто забрел ненароком в ту комнату в музее, где хранятся разрозненные предметы, – вот только всякая вещь здесь была в своем праве. Это определение, в своем праве, сразу пришло мне на ум. оттеснивши в сторону на своем месте. У здешней мебели был такой вид, как будто она была в своем деле ас и знала себе цену настолько хорошо, что едва ли снизошла бы даже внимание обратить на ваши жалкие попытки использовать ее в своих целях. И нужен был не просто человек, нужен был человек, чтобы заставить ее с собой считаться. Мне это понравилось. Короче говоря, место было райское. И душ, и горничная – как по заказу.

– А прочие постояльцы? – спросил я с некоторой тревогой.

– Да так, то пусто, то густо. Холостяки по большей части, иногда молодые парочки, проезжие, сестры из госпиталя.

– А студенты? – В Балтиморе о студентах соседях можно было только мечтать, поскольку уж кем кем, а придирами они не бывают, но мне пришло на ум, что здесь, в Вайкомико, и студентов, и преподавателей не так уж много, и все они слишком хорошо друг друга знают.

– Никаких студентов. Они обычно живут в общежитиях или снимают комнаты подальше от Колледж авеню.

Это было уже чересчур хорошо, и во мне проснулась подозрительность.

– Да, наверное, стоит вас предупредить: я упражняюсь на кларнете, – сказал я. Ложь чистой воды: у меня даже и слуха-то нет.

– Какая прелесть! Я ведь и сама тоже пела, вот только после смерти мистера Олдера голос пропал. А когда была помоложе – какой у меня был преподаватель по вокалу в консерватории Пибоди, вы и представить себе не можете! Фаррари. Он, Фаррари, мне и говорил: "Олдер, – говорил он мне, – ты уже умеешь все, чему я мог тебя научить. В тебе есть точность, стиль, clat. Ты una macchina cantanda, – так он говорил, это по-итальянски. – Жизнь сама сделает все остальное. Иди и живи!" – такие были его слова. Но вот жить у меня никак не получалось, покуда пять лет назад бедный мистер Олдер не отдал богу душу, а к тому времени голос уже весь вышел.

– А как вы относитесь к домашним животным?

– К каким таким домашним животным? – в голосе миссис Олдер звякнул металл. И мне показалось, что я обрел наконец путь к спасению.

– Ну, не знаю. Я люблю собак. Может, надумаю завести себе боксера или добермана.

Моя хозяйка облегченно вздохнула.

– Да, я и забыла, что вы преподаете грамматику. А то жил у меня тут как-то раз один биолог, – пояснила она.

Я ухватился за последнюю соломинку:

– И я не могу платить больше двенадцати долларов в неделю.

– Я беру восемь, – сказала миссис Олдер. – Горничная обойдется вам еще либо в три, либо в четыре пятьдесят.

– Господи, а разница в чем?

– Она еще и стирает, – ровным тоном сказала миссис Олдер.

Крыть было нечем, и я снял комнату. Я заплатил за месяц вперед, хотя она просила только за неделю, и проводил ее до машины, "бьюика" с открытым верхом, пяти лет от роду.

Сей подарок судьбы я склонен был считать неудачей по одной простой причине: теперь мне абсолютно нечего было делать весь день, весь вечер и все следующее утро в придачу, па выписку из "полуострова", переезд на новую квартиру и на то, чтобы разложить все вещи по своим местам, ушло не более полутора часов; дальше – тишина. Знакомиться с видами Вайкомико у меня желания не было: обычный маленький городишко, виден насквозь с первого взгляда – совершеннейшая бесхарактерность. Банальный деловой центр, стандартный парк, окруженный среднего достатка жилыми кварталами, вся разница в возрасте домов и ухоженности палисадников. Что же касается Государственного учительского колледжа Вайкомико, двухминутное созерцание оного вполне могло удовлетворить даже самое неуемное любопытство. Это был государственный учительский колледж.

Я поколесил по городу безо всякой видимой цели минут двадцать и вернулся на квартиру. Единственный пыльный тополь за моими окнами истощил свои сценические возможности за полминуты. Пластинки – почти сплошь один Моцарт – не вызывали ничего, кроме раздражения, в этой комнате, к которой я еще не успел привыкнуть, чтобы чувствовать себя как дома. Скульптура на каминной полке, большая гипсовая голова Лаокоона, настолько злила меня пустоглазой своей гримасой, что, будь я человеком, практикующим подобного рода жесты, я бы повернул ее лицом к стене. У меня начинался классический мандраж, по полной программе. В конце концов, хоть и было всего только девять (но в таком состоянии я пребывал уже с половины четвертого), я улегся в кровать, и ее гротескное великолепие немного меня успокоило, однако спать мне захотелось еще очень не скоро.

Утром было еще того хуже. Я старательно проспал до десяти и отправился завтракать с дурной истомой во всем теле, с опухшими глазами и дремлющей под спудом головной болью. Собеседование было назначено на два, и времени на то, чтобы окончательно пасть духом, у меня было в достатке. Читать никак не получалось, музыка выматывала в несколько минут. Я два раза порезался во время бритья, а сапожный крем кончился прежде, чем я успел навести глянец на пятку левой туфли. А поскольку чистку обуви я отложил на самый конец, надеясь хоть таким несложным способом скрасить последние, самые скверные мгновения перед уходом, ехать в центр за кремом не было уже никакой возможности. Я психанул и пошел вниз, к машине. И вспомнил, что забыл авторучку и кейс, который, хоть в нем ничего и не было, намеревался взять с собой для пущей солидности. Я рванул назад и, уже с кейсом под мышкой, так зыркнул на бедную сестричку, выглянувшую неосторожно из собственной двери, что та втянула ртом воздух и тут же захлопнула дверь. Кинув кейс на заднее сиденье, я тронул с места в карьер, с визгом, как на автогонках, и поехал в колледж.

Раздражение – не самый худший стимул, и я благополучно добрался бы до ректора, если бы на ступеньках у самого входа не расположилась группа молодых людей. Я принял их за студентов, хотя, учитывая, что время было каникулярное, вряд ли они и в самом деле были студенты. Так или иначе, на мою подъезжающую машину они воззрились с любопытством пусть и не откровенно издевательским, но все же достаточно хамским. И я струсил; я не стал останавливаться и, проезжая мимо, с безразличным видом глянул на наручные часы, дав понять, что притормозил я только для того, чтобы сверить время. Часы над входом в колледж пришли мне на помощь и тут же пробили два; я кивнул, как если бы остался доволен точностью хода собственного хронометра, и деловито вырулил обратно на Колледж авеню. Там я опять разозлился, пуще прежнего, теперь уже на себя самого, за то, что меня так просто сбить с толку. Я снова направился к въезду и завернул для следующей попытки. Однако, если даже в первый раз мне не хватило силы духа пройти мимо бесстрастных этих привратников, взирающих пустыми, как у Лаокоона, глазами, на дурацкую аллею вдоль подъездной дорожки, то для того, чтобы вторично сунуться под обстрел, нужно было бы иметь смелость откровенно геройскую. Я утопил педаль газа на полную и прогнал свой "шевроле" через весь полукруг за считанные доли минуты, не удостоив их даже взглядом. И пусть эти обормоты думают что хотят! В третий раз я не стал колебаться и секунды – просто доехал не спеша до парковки с обратной стороны здания и вошел в первую попавшуюся дверь. Я опоздал на шесть минут.

Ректорский кабинет я нашел без особого труда и представился секретарше.

– Мистер Хорнер? – повторила она, слегка смутившись.

– Он самый, – сказал я коротко.

– Подождите минутку.

Она исчезла за дверью, и я услышал, как она там с кем-то приглушенным голосом переговаривается, должно быть, с доктором Шоттом, ректором. Мне стало как-то не по себе.

Из двери, улыбаясь, вышел седой отеческого вида господин; секретарша шла в кильватере.

– Мистер Хорнер! – воскликнул он, поймав меня за руку. – Я Джон Шотт! Рад вас видеть!

Доктор Шотт был человек восклицательный.

– А я – вас, сэр. Прошу прощения за некоторое опоздание…

Я уже заготовил целый список: пусть небольшой, но совершенно незнакомый город, не знал, где поставить машину, не сразу, что вполне естественно, нашел нужный кабинет и т. д.

– Опоздание! – вскричал доктор Шотт. – Мальчик мой, вы приехали на двадцать четыре часа раньше намеченного срока! Сегодня же понедельник!

Но разве мы не на сегодня договорились с вами по телефону, сэр?

– Что ты, сынок! – доктор Шотт рассмеялся в голос и обхватил меня за плечи. – На вторник! Разве не так, Ширли? – Ширли радостно кивнула: она беспокоилась недаром. – Понедельник в письме, вторник по телефону! Ну, вспомнили теперь?

Я рассмеялся и почесал в затылке (левой рукой, на правой у меня висел доктор Шотт).

– Честное слово, мне казалось, что мы вторник поменяли на понедельник. Простите, Христа ради. Так глупо получилось.

– Да бросьте вы! Было бы о чем беспокоиться! – доктор Шотт снова хохотнул и выпустил наконец мою руку. – Разве мы не уточняли с мистером Хорнером насчет вторника? – опять в сторону Ширли.

– Боюсь, именно так все и было, – подтвердила Ширли. – Из-за бойскаутов мистера Моргана. Понедельник в письме, вторник по телефону.

– Один из членов нашего комитета – скаутский вожатый! – объяснил доктор Шотт. – Он отправился с ребятами в двухнедельный поход к лагерю Родни, и вернуться они должны только сегодня. Джо Морган, отличный парень, ведет у нас историю! Вот потому то мы и сдвинули собеседование на вторник!

– Мне правда очень неловко, – я попытался улыбнуться, и улыбка вышла жалкой.

– Нет-нет! Что вы! Я и сам вполне мог что-нибудь напутать! Что ты, собственно говоря, и сделал.

Ну что ж, завтра заеду еще раз.

– Погодите! Погодите минутку! Ширли, позвоните-ка Джо Моргану, может быть, он уже вернулся. Он вполне уже мог вернуться. А мисс Баннинг и мистер Картер наверняка сейчас дома.

– Нет, не надо, – начал было я, – я лучше завтра.

– Тихо! Не мешайте! Не мешайте!

Ширли позвонила Джо Моргану.

– Алло? Миссис Морган. А мистер Морган дома? Понятно. Нет, я знаю, что его нет в городе. Да, конечно. Нет-нет, ничего особенного. Тут приехал мистер Хорнер, совершенно внезапно, на собеседование; он перепутал дату, должен был завтра, а приехал сегодня. И доктор Шотт, он просто подумал, а вдруг мистер Морган вернулся чуть раньше. Нет, не беспокойтесь. Извините, что я вас побеспокоила. О'кей. Счастливо.

Мне захотелось плюнуть Ширли в морду.

– Ладно, увидимся завтра, – сказал я.

– Конечно увидимся! – воскликнул доктор Шотт. Он проводил меня до самой до парадной двери, где, к немалой моей печали, я обнаружил все ту же бессменную стражу, на боевом посту. Но объяснять ему здесь и сейчас, что моя машина стоит с задней стороны здания, – нет уж, увольте.

– Ладно-ладно, до скорого! – сказал доктор Шотт, методично тиская мою руку. – До завтра, слышите, вы приезжаете завтра!

– Я понял, сэр.

Мы вышли во двор, и часовые немедленно на меня тупо уставились.

– А где ваша машина? Вас куда-нибудь подвезти?

– Нет-нет, спасибо; я поставил ее там, сзади.

– Сзади! Так вам же совсем не к этой надо было двери! Пойдемте, я покажу вам другой выход! Ха!

– Не беспокойтесь, сэр, – сказал я, – я лучше прогуляюсь вокруг здания.

– Ага! Ха! Нда, ну, как хотите! – но посмотрел он на меня странновато. До завтра!

– До свидания, сэр!

Я уверенным шагом прошествовал мимо бездельников на ступеньках.

– Вы найдите-ка это письмо! – крикнул уже из дверей доктор Шотт. – На всякий случай, а вдруг мы ошиблись!

Я нехотя обернулся и помахал ему в знак признательности, но когда, вернувшись к себе в комнату (которая показалась мне до ужаса родной и уютной), и в самом деле принялся искать письмо, обнаружил, что выкинул его еще в Балтиморе. А поскольку в ближайшую сотню лет мне явно не светило настолько освоиться в приемной доктора Шотта, чтобы запросто попросить Ширли покопаться в ее собственных папках с исходящими, вопрос о назначенной мне дате никак не мог быть разрешен путем прямой апелляции к фактам объективной реальности.

Вам может показаться, что из-за такого вот неудачного начала состоявшееся на следующий день собеседование далось мне труднее, чем могло бы, однако подобное предположение, пусть даже вполне логичное, не соответствует фактам. Совсем наоборот, мне было уже настолько на все плевать, начиная с собственной особы, что это собеседование было мне так, семечки. На следующее утро я даже не удосужился начистить остаток левой туфли; позавтракав, я отправился в парк, просидел там несколько часов, глядя, как дети возятся в маленьком искусственном озерце, и за все это время мысль о предстоящем собеседовании посещала меня два три раза, не более. А когда она меня все-таки посещала, я отгонял ее прочь простым подергиванием мускулов правой щеки. Без десяти два я подъехал к колледжу, припарковался, ничтоже сумняшеся, прямо напротив парадной двери и вошел через главный вход. Ступеньки были на сей раз необитаемы, но не было уже на свете такого комитета, который оказался бы в состоянии меня смутить. Такое у меня было настроение.

– А, привет, – просияла мне навстречу Ширли.

– Добрый день. Не будете ли вы так любезны известить доктора Шотта, что я уже здесь?

– Все уже здесь, на сей раз. Подождите минутку, мистер Хорнер.

Я включил улыбку и тут же выключил ее, на манер джентльмена, который вежливо, но совершенно бесстрастно коснется полей шляпы при встрече с любой знакомой дамой, вне зависимости от того, заслуживает она подобной чести или нет. Ширли вошла в кабинет доктора Шотта и тут же вышла назад.

Входите, мистер Хорнер.

– Благодарю вас.

Внутри доктор Шотт представил меня мисс Баннинг, преподавателю испанского и французского, эдакой милой старушке, которую только и оставалось воспринимать как милую старушку, потому что кроме того ловить там было нечего; доктору Гарри Картеру, преподавателю психологии, сухому, ученого вида старичку, увидев которого, вы сразу начинали мучиться вопросом: а что он, собственно, делает в Вайкомико, – однако не настолько остро, чтобы буквально в следующий момент не прийти к выводу, что у него наверняка есть на то свои причины; и мистеру Джозефу Моргану, вожатому местных скаутов и преподавателю античной, европейской и отечественной истории, высокому, атлетически сложенному очкарику, до жути энергичному и настолько очаровательному по всем статьям – такой уж он был умный, деловой и подающий большие надежды, – что приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы быть с ним хотя бы просто вежливым, и с первого же взгляда становилось ясно: самый факт его существования, во-первых, уже предполагает постоянное с ним сравнение и сопоставление, а во-вторых, это сравнение всегда будет не в вашу пользу, что неизбежно делало факт его существования устойчивым раздражающим фактором, не говоря уже о возможности приятельских с ним отношений.

Прозвучало несколько любезных замечаний о моем рвении, настолько сильном, что даже на собеседование я явился на день раньше. Затем комитет погрузился в оживленное обсуждение летних трудов и дней каждого из присутствующих. Сопровождаемое шутками и дружеским подтруниванием. Претенденты на штатную должность в Государственном учительском колледже Вайкомико явно были здесь не столь привычной публикой, чтобы такого рода заседания комитета по штатам успели стать рутинной добавкой к повседневным обязанностям его членов.