Текст книги "От голубого к черному"

Автор книги: Джоэл Лейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

«Треугольник» выступал вполне успешно. Случались кое–какие технические проблемы: гул от перегревшихся усилителей и помехи заставляли Карла с горечью говорить, что было бы неплохо, если бы мы прославились настолько, что могли бы играть акустические концерты на MTV. В большинстве клубов, где мы играли, сцена была настолько узкой, что звук отражался от задней стены. Выехав за пределы Бирмингема, мы начали понимать, кто такие наши фаны: люди, которые покупают майку на одном концерте и приходят в ней на другой. Неудивительно, «Дорога в огонь» всегда принималась хорошо. Мне стало казаться, что она о гастролях и о том, что Карл чувствует на сцене. «Они идут с тобой по дороге/ Их голоса, их лица, их руки/ Говорят тебе, что ты один». Поскольку это была спокойная песня, без агрессии «Третьего пролета» или «Города комендантского часа», возникало ощущение, что он немного теряется в ней. Нас радовало то, что у нас уже есть законченный альбом, – точно песни уже сыграны помимо нас и все, что нам оставалось, – это пропустить их через себя; казалось, это заставляло Карла чувствовать себя более обособленным от группы. Точно он боялся музыки. Выступления стали хаотичными, то, что должно было быть единым, все больше походило на вопрос и ответ.

Мартина беспокоил звук.

– Он слишком холодный, вы не пробираете публику. Никому не хочется уйти после концерта с ощущением холода и пустоты внутри.

Но на Дайан, которую не волновали коммерческие вопросы, наше шоу произвело впечатление.

– Мне не нравится твой лирический герой, – сказала она Карлу. – Я лучше послушаю The Fall или U2. Но это хорошо, когда напоминают, что на самом деле все гораздо сложнее, чем кажется.

Наша публика была полна энтузиазма, но немногочисленна. Мы играли в рок–клубах, иногда в залах над пабами, сотня человек в зале в лучшем случае. Мартин сказал, что переход на меньшие площадки не поможет, поскольку толпа обычно приходит вместе с площадкой.

– Вы должны сделать себя заметными.

Публика казалась моложе, чем в Бирмингеме. Мы ощущали свой возраст, разумеется, Карлу было двадцать восемь, а нам с Йеном по двадцать шесть. Теперь, когда «Треугольник» начал подниматься, мы стали понимать, сколько времени мы растратили впустую. Как все быстро движется. Фаны рассказывали нам о новых группах, которых мы почти не знали: Marion [50], Strangelove [51], Tindersticks [52]. Новая кровь, в ожидании подписания контрактов.

Мне запомнился один момент, когда возникло ощущение, что потерянное время застыло вокруг нас. Мы приехали в Ноттингем поздно, из–за того что у фургона «Свободного жребия» возникли проблемы с двигателем, пока мы ползли по раскаленной M1. Мы болтались по округе, уставшие и полураздетые. Возле запертых дверей ноттингемского «Рок–сити» уже собралось несколько фанатов. Когда мы припарковались, юная парочка помахала нам руками из тени дверного проема. Им было лет по восемнадцать; несмотря на жару, на них были черные, под цвет волос, кардиганы. Карл посмотрел на них и тронул меня за руку. – Мы стареем, – сказал он.

Я остро ощутил тоску по утраченной невинности, укол зависти.

Лучшим концертом тура стал последний: на «Сцене» в Хэнли, в Стоуке. Мы приехали вовремя, поселились в маленьком греческом отеле и сходили поесть пиццы. В Хэнли множество старых зданий, многие из них заброшены или назначены под снос. Дороги кривые и узкие, повсюду пробки на перекрестках. Возле клуба мы увидели постер «Треугольника» среди множества других на заложенном кирпичами окне церкви. Часы на невысокой башне застыли на без одной минуты три.

Пока «Свободный жребий» проводили саунд–чек, мы свалили из раздевалки в более приятную тень соседнего паба. «Дверь на сцену» – старинный театральный паб, сотни пожелтевших сигаретных карточек с портретами кинозвезд сороковых и пятидесятых без особого порядка развешаны по стенам. Единственная связь с соседним клубом – музыкальный автомат, в котором было столько металла, что пришлось бы использовать электромагнит, чтобы заставить его выдать джаз. Йен выбрал пять песен «Металлики», в том числе «Непрощенный» и «Друг страдания» – последнюю, возможно, для того, чтобы поддеть Карла, который молчал весь вечер. Он уже довольно давно пребывал в странном настроении, доставая Мартина тем, что все время слушал в автобусе The Pogues и Кристи Мур, да еще песню Шинед О’Коннор о том, что она покидает Англию, чтобы ее ребенок не вырос англичанином.

Бесконечные переезды – не лучший способ подготовиться к выступлению. Группа становится твоим миром: вы не можете общаться ни с кем другим и не можете побыть в одиночестве. Теряешь ощущение, что же для тебя самое главное. Становишься одержим техникой и оборудованием, как любовники, забывшие о романтике. Карл же изо всех сил держался за музыку, замкнувшись в своей скорлупе. Ему было наплевать, что это бесит всех остальных.

Ирония судьбы, в «Сцене» была невероятно маленькая для клубной площадки сцена. В двух футах от ударной установки была шлакобетонная стена с тремя наружными вентиляторами, сквозь которые можно было разглядеть мрачные задворки улицы. Саунд–чек показал, что бас–гитара и ударные немилосердно фонят, точно весь зал превратился в громкоговоритель. Это было настоящее наказание для нас. Клуб медленно заполнялся тощими, апатичными подростками в майках с Ride и Primal Scream. Мы купили выпить и сели сзади у бара. Я узнал несколько лиц, из тех, что видел на предыдущих выступлениях, но нас никто не заметил. Если верить Мартину, здесь всегда собирается изрядная толпа. А что еще нам оставалось делать?

«Свободный жребий» отыграли довольно мрачный сет, взорвавшись яростью, а затем спустившись по спирали в меланхолию. Барабаны Энди грохотали во мраке, точно гром, шипение фидбека расползалось в тишине, как дождь. «Линии мертвы» были наводнены электронными эффектами, угрожавшими заглушить песню. В «Даре», новой песне, которую они отрабатывали на сцене, гитара дико завывала между куплетами, которые сопровождало лишь медленное постукивание барабанов. «Этот дар, его голос темен/ Я пыталась вернуть его/ Этот дар пришел от тебя/ Я прежде не видала ничего подобного». Они все время пытались походить на «Треугольник». Но они не заимствовали наши мелодии или риффы, это было общее сходство, холодность, вибрация страха, которая, казалось, отравила и их тоже. Все равно что видеть, как чугун превращается в разбитое стекло.

Когда зажглись огни, мы поспешно бросились в раздевалку и быстро переписали наш сет–лист. Карл решил, что он хочет начать с «Города комендантского часа», а не с «Третьего пролета», поскольку эта песня казалась более соответствующей такому городу, как Хенли. Мы решили придержать «Третий пролет», чтобы сыграть его, если публика начнет скучать и болтать, а если выступление пройдет успешно, то оставим его на бис. Разобравшись с этим вопросом, мы нервозно смотрели, как напиваются «Свободный жребий». После нехарактерного для них меланхоличного выступления, они поспешно вернулись к своему привычному образу и принялись импровизировать непристойные версии текстов «Треугольника», сопровождая это насмешливой имитацией минета, вдохновленной Дэвидом Боуи и Миком Ронсоном. Пока Мэтт и Джерри валялись в посткоитальном восторге на полу раздевалки, Дайан и Энди обменивались поцелуями, смешанными с «Сазерн Комфорт».

Карл, чей страх сцены, казалось, ушел до поры до времени, устало зааплодировал.

– Как мило они смотрятся, – пробормотал он мне, – прямо гитара с двумя грифами.

Дайан бросила ему бутылку Карл покорно схватился за горлышко открытой бутылки с виски и сделал большой глоток. Он передернулся, когда оно прошло в горло, затем посмотрел на меня глазами, полными темного огня.

– Ты готов?

Иногда он так говорил мне в постели.

Пробравшись на узкую сцену, мы постояли там несколько секунд подсвеченные сзади. Белый свет мигнул и покраснел. Детишки в майках сгрудились возле сцены: толпа любителей потолкаться в ожидании, когда ее заведут. Йен отбил сухие вступительные такты «Города комендантского часа». Гитара Карла забормотала, он прочистил глотку и начал петь. Его голое следовал за мелодией, чувствительной и меланхолической. Рука коснулась моего затылка – но то были всего лишь вибрации колонок. Публика с трудом раскачивалась. «Мы лежим во мраке/ И считаем звезды в своей крови/ Окна разбиты/ Дети взывают к Богу». Песня закончилась, шипение помех заглушало аплодисменты.

Следующей мы сыграли задумчивую версию «Загадки незнакомца». Карл стоял практически неподвижно, сосредоточив свою ярость на какой–то незримой фигуре прямо перед собой. Звук был плотный, он казался громче, чем был на самом деле. Несмотря на ту работу над мелодией, что мы проделали в студии, я ощущал скрытую агрессию группы, готовую вырваться из клетки. Карл пел так, будто его преследовали демоны, его игра была еще более неровной, чем обычно, но это не имело значения. Мы с Йеном сохраняли структуру, плотная стена ритма, на которой мог стоять Карл, проклиная небо. Когда мы с содроганием остановились, я увидел, что он вытирает пот с лица. Толпа подалась вперед, оставив заднюю часть клуба пустой.

Чтобы дать Карлу передохнуть, мы сыграли «Разбитую тишину» – быстро и жестко. Йен и Карл создали странный эффект, похожий на звук стрельбы и разбивающегося стекла. Какой–то парень вылез на сцену и задергался в бледном свете, затем он бросился со сцены обратно в первый ряд. Они поймали его и переправили назад, невредимого. Так бывало не всегда. Иногда они позволяли тебе упасть. Безо всякой паузы мы перешли к «Ответу». Во время его медленного вступления публика не издала ни звука. Мигали красные и зеленые огни. Спина Карла подергивалась, а голова совсем ушла в плечи, он показался мне похожим на пытающегося боксировать тинейджера. «Возьми меня с собой, куда бы ты ни шел/ Но ответа ты не получишь/ Ведь он тебе не нужен». Хрупкое, ломкое начало переросло в ураганные риффы. Толпа начала бесноваться, она колыхалась и содрогалась, как монстр, пытающийся разорвать сам себя на части. Аккорды тонули в ярости, слишком темной, чтобы назвать ее белым шумом. Мы отыграли еще пару минут, затем смолкли.

Далее была мощная, паническая версия «Некуда идти». Карл вышел под свет прожектора, точно оказавшись под наблюдением. Он сыграл несколько резких аккордов в конце: импульсы энергии, слишком пронзительные для эхо. Затем «Его рот», медленная и мечтательная, звучание гитары нежнее, чем когда бы то ни было. Неумышленная, но неожиданно уместная волна фидбека разрезала басовую партию напополам, Карл напрягся, но не потерял нити. Его голос колыхался, как и его тень. Голубые огни вспыхивали, гасли, загорались снова.

Пока Карл менял гитару, я услышал голоса, донесшиеся из публики. Масса тел перед сценой разбилась на группки. Я знаками спросил у Карла, играем ли мы «Третий пролет», но он покачал головой.

– Эта песня о возвращении домой, – сказал он. – Вам кажется, так будет лучше. Но ничего не меняется.

Мы начали «Стоячую и текущую воду», песню, требующую бережного обращения. Но Карл повел ее как Ник Кейв, завывая слова и жертвуя мелодией ради ритма. Перекличка бас и лидер–гитары, обычно постепенно раскаляющаяся до страсти, превратилась в грязную отчаянную еблю. Вот так мы должны сыграть «Его рот», осенило меня. Господи, мы должны трахаться вот так. Карл порвал струну, попытался продолжить играть, затем схватил микрофон и закричал: «Стоячая вода неглубока» – затем сымпровизировал строчку: «Но кровь глубока / Как давно я здесь лежу / Ты никогда не уснешь». Он пропустил последний припев и наклонился глотнуть пива из маленькой бутылки.

Мы закончили «На расстоянии». После жесткости предыдущей композиции, она звучала вяло и неуместно. Голубое медленно растворилось в черном, когда Алекс свел уровень звука на всех микрофонах до дыхания тишины. Только барабаны Йена продолжали отстукивать сухой бит, похожий на стук сердца. Затем ничего.

– Привет. Спокойной ночи.

Когда мы пробирались по узкому коридору в раздевалку, Карл пробормотал:

– А теперь покажем этим долбоебам, как надо пить.

«Свободный жребий» сидели в углу на полу, с каким–то сонным, вороватым видом. Мэтт теребил в руке какой–то клочок фольги. Бутылка «Сазерн Комфорт» стояла на столе. Карл открыл ее и разлил половину содержимого по трем стаканам, мы осушили их за то время, пока стихали аплодисменты. Возможно, они вовсе не хотят продолжения, внезапно подумал я. Было около одиннадцати, бар закроется с минуты на минуту. Не стоит обижаться на них. Когда от виски начало покалывать в губах, пальцах и яйцах, я услышал, как толпа начала топать ногами. Их голоса плыли, точно звук машин в туннеле, далекие и разрозненные. Йен подхватил свои палочки, но Карл сидел неподвижно, уставившись в свой пустой стакан. Он явно был затрахан.

Наступила тишина. Затем Карл посмотрел на меня.

– Вперед, – сказал он. – Я иду за вами.

Мы с Йеном снова вышли на темную сцену, бегло окинув взглядом выжидающие лица в толпе. Мы не могли начать играть «Третий пролет» без гитары Карла. К нашему облегчению, он оказался между нами через несколько бездеятельных секунд и дождался сигнала Йена, чтобы разорвать тишину надвое. Мы создали напряжение с помощью тревожных риффов и фрагментов повторяющегося нойза, плавно заполняя промежутки между текстом Карла. Затем дали звуку раствориться, сделали передышку и отсчитали до трех. Рваный пульс сотряс толпу, как тормозной механизм поезда. Руки взмыли вверх в свете прожекторов. Едва различимые лица казались изумленными и встревоженными. Эти инди–крошки, ссыкливые детишки, не ожидали ничего подобного.

Чего они ожидали, так это, наверно, «Дорогу в огонь», жесткая басовая партия и нежная лирика, проходящая через ужас на пути к искуплению. Студийная версия была слишком «пафосной» и Ш–образной на мой вкус, но это была достойная нота для завершения. Карл несколько невнятно проговаривал слова и синхронность была слегка нарушена, что придало песне странное, ранимое ощущение. Не Ад, но Чистилище. Будь осторожен. Все закончилось. Никакой нужды в разбивании гитар и тому подобном ребячестве. Да и в любом случае, мы не могли себе этого позволить.

За сценой «Свободный жребий» слопали почти всю нашу жратву; но наше бухло они не тронули. На тот случай, если им пришла бы в голову такая мысль, Карл выдал им карту Стоука–на–Тренте, где красными крестиками были отмечены все больницы. Через несколько минут в раздевалке собрались все участники тура, плюс несколько незнакомых лиц. Джим притащил трех юнцов из публики – парня и двух девчонок, все одеты в черное. Мартин пришел в сопровождении высокого худого парня в очках, которого он сразу представил нам: Это Майк Уэст.

Карл нахмурился. «Следуй за той звездой?» Мы знали, кто он: бывший гитарист из Шотландии, недавно ставший штатным сотрудником «NME», он писал едкие рецензии на те группы, которые журнал обычно превозносил. Карл переместил стакан в правую руку и поднял левую для рукопожатия.

– Привет.

Уэст, запинаясь, проговорил что–то о том, как его потряс концерт. Он говорил с сильным акцентом. Мартин всучил ему стакан с выпивкой.

К полуночи мы все собрались в гостиничном баре. Два парня из «Сцены» – диджей и звукоинженер —присоединились к нам. Энди и Дайан уснули, свернувшись вместе калачиком на диване, как дети. Карл пил «Бушмиллз» медленно, сосредоточенно, и похоже, что останавливаться он не собирался. Джим разыгрывал извечную пьесу перед одной из девчонок, которая при каждом удобном случае поминала своего бойфренда. Она была очень пьяна, и Джим (несколько наивно) расценивал это как зеленый свет. Ее друзья – парочка, говорившая с мягким, мелодичным акцентом, но не слишком дружелюбно настроенная, холодно посматривала на нее. Хотел бы я в их возрасте разбираться в музыке хотя бы в десять раз хуже, чем они.

Последний час ночи оказался размыт, хотя я не уверен, было ли это у меня в голове или реальность была размыта. Диджей пригласил нас на вечеринку у себя дома следующим вечером, мы все пообещали прийти, хотя планировали вернуться в Бирмингем к обеду. Мартин продолжал покупать всем выпивку, уверяя, что «Фэрнис Рекордз» платит за все. Мы устроили соревнование по придумыванию слогана для «Фэрнис Рекордз», основанного на песне: Жарче, чем июль. Плавильная чаша. Ночь в огне. Горячее, чем киска. Сгорая от любви. Королева и солдат. И тому подобное. Заикание Майка прошло от алкоголя, он стал относиться к нам с большим доверием, мы беседовали о его гастролях с блюзовым певцом Джекки Левеном, была рассказана уйма дурацких историй, связанных с пьянками. Типично для шотландцев. Шотландцы любят откровенничать о своих алкогольных подвигах, ирландцы – о сексуальных. Трахаются и напиваются они одинаково, но чувство вины разнится. Должно быть, по–разному настроен компас. Меж тем, надежно защищенный от чувства вины англосаксонским свободомыслием, Джим продолжал уламывать темноволосую девицу, нежно нашептывая ей что–то. Наконец их лица сблизились, точно готовясь к поцелую. Было похоже, что они поддерживают друг друга, не давая упасть. Двое других подростков решили отправиться домой и забрать с собой свою подружку. Она охотно отклеилась от Джима, который мрачно плюхнулся в кресло и принялся настраивать воображаемую гитару. Материализовалось еще виски. Ночь приобрела цвет и консистенцию янтаря.

На следующее утро мы с Карлом обнаружили, что продолжаем сжимать в руках стаканы. Мы воспользовались ими, чтобы выпить воды. Много воды. Мы отрубились в нашем двухместном номере, одетые, только без ботинок. На завтрак мы опоздали, я прикончил пачку печенья, а Карл – пачку сигарет. День постепенно собирался в фокус, точно с трудом уловимая радиоволна в гастрольном автобусе посреди ночи. Лицо Карла покрылось тенью щетины. Мы посмотрели друг на друга и дали торжественную клятву больше никогда так не напиваться – ритуал, ставший к этому времени чисто ироническим.

Позвонил Мартин и сказал, что Нейл, диджей, готов пустить нас к себе, если мы хотим задержаться на вечеринку.

– Ну такого беспредела там не будет. Он не особо бухает.

Мы все собрались в холле, избегая зеркал и яркого света. «Свободный жребий» были бы не прочь остаться, но Йен хотел ехать домой.

– Тебе понравится Нейл, – сказал Мартин. – Он фанат шаманской музыки, бас и ударные, ритм космоса. Вся эта хренотень.

Йен напрягся.

– Не надо меня опекать, ясно? Я останусь, но только потому, что мне неохота мудохаться с поездом.

После мрачных препирательств пять человек – Йен, Джим, Алекс, Мэтт и Джерри – решили ехать домой на фургончике «Свободного жребия». Остальные уложили сумки и инструменты в наш автобус и отправились к дому Нейла в Нортвуде, в паре миль от отеля. Он был похож на дом Карла. Стоук в целом походил на Северный Бирмингем или на Черную страну. Но следы индустриальной деятельности казались более свежими – скорее раны, чем шрамы.

Днем мы с Карлом отправились побродить. Начался дождь, воздух был теплым и колючим, как шерстяной кардиган. Солнечный свет раскрасил облака. Между одинаковых улочек типовой застройки мы разглядели задник из зеленых холмов. Издали аккуратные викторианские фасады фабрик и административных зданий выглядели впечатляюще, но вблизи были видны надписи краской из баллончика и проволочная сетка поверх темного стекла. Одна из улиц была украшена надписями и граффити, оплакивающими местного парня по кличке Тощий. Надписи протянулись от фабричной стены до заброшенного театра с забитыми досками окнами и крышей, защищенной кольцами колючей проволоки.

– Точно гробница, – сказал Карл. – Театр, вывернутый наизнанку, сцена на улице.

То был непростой день, в голову лезли мысли о будущем. Короткий тур вымотал нас, но не дал удовлетворения, ожидание выхода альбома превратило наши отношения с публикой в нечто большее, чем одноразовое свидание. Если мы не начнем зарабатывать деньги до конца года, мы распадемся. Мартин нас всех достал. Пьянство Карла очень беспокоило меня, как, впрочем, и мое собственное. Эмоции, которые мы выдирали из себя в студии и на сцене не так–то легко пережить на задворках улиц Бирмингема. А здесь, в Стоуке, прекрасном и разрушенном, все напоминало нам о том, что то, что ты считаешь бесценным, может исчезнуть, когда придут судебные приставы. Смогут ли они это продать или нет. Мы прошлись от Нортвуда до Хэнли и обратно. Карл царапал стихи в своем красном блокноте, я прикидывал, каковы шансы заставить Йена Маккалока [53] бросить Лоррейн и отправиться странствовать со мной по индустриальным джунглям. По крайней мере мы держались подальше от пабов.

Вечеринка началась на засыпанном гравием заднем дворе Нейла, мы смотрели, как закат окрашивает горизонт малиновым и лиловым пламенем. Нейл приготовил огромный противень цыплят с рисом. Это был тихий маленький человечек с обесцвеченными дредами и бледно–голубыми глазами. Его дом выглядел удивительно минималистичным – практически ничего, кроме футонов, кушеток и колонок. Мы пили бутылочное пиво и слушали невероятно странное сочетание ар–энд–би, хардкор–техно и спейс–рока, сотрясающее пол откуда–то, где была спрятана стереосистема. Меж тем стемнело, музыка была слишком громкой и мощной, так что нам ничего не оставалось делать, кроме как танцевать.

Прибыли другие гости, совсем юные, почти дети. Вечеринка расползлась по всему дому. Только наверху в комнатах не было колонок, хотя звук несся с обоих концов коридора. Бумажные абажуры отсвечивали ярко–розовым и ярко–голубым. Тощие пацаны знаками показывая друг другу заткнуться, закидывались таблетками. Парочки сплетались в сумеречной зоне, не то в танце, не то в любовной прелюдии. Казалось, все на пути к превращению во что–то иное.

Карл исчез. Дайан и Энди отправились наверх, изучить содержимое пакетика из фольги, который они только что купили. Я был почти девственником в наркотиках, за исключением выпивки и травки. Мне казалось, что они слишком многое забирают у людей, а я не был уверен, что готов отдавать столько. Что бы это ни было. Помимо пива, в кухне Нейла нашлась еще и водка, я налил ее в винный бокал и выскользнул через заднюю дверь, где несколько человек растянулись на холодных камнях. Высокий худой парень стоял, прислонившись к стене, его костлявые руки отстукивали ритм. Он тронул меня за рукав, когда я проходил мимо него.

– Привет, незнакомец. Ты здесь новенький?

– Да, но мне не нужны инструкции, как добраться до твоего места.

– Ты не знаешь, что теряешь. – Под бесцветными бровями его глаза были темны от вопросов. – Что привело тебя сюда? Ты остаешься с Нейлом?

Я рассказал ему про «Треугольник» и про концерт. Он рассмеялся странным бесстрастным смехом.

– Это чертовски печально. Живая музыка так чертовски мертва, милый. Кому нужно, чтобы люди карабкались на сцену и пели. Какой в этом смысл?

Я подумал о «Треугольнике» на сцене, насколько лучше мы звучали вживую, чем в студии. A The Fall. А Bunnymen.

– Живая музыка бывает разная, – ответил я. – Это нечто реальное. Людям по–прежнему нужны зрелища. Создавать их, смотреть на них. Как в театре.

– Театр? Это еще что за хрень? Это типа игры на сцене? Только не говори мне, что такое еще бывает. – Он просунул руку в мой задний карман, прижавшись пальцами. – Раз тебе нравятся зрелища, как насчет этого?

Я посмотрел на него безо всякого выражения.

– Ты долбаный педик или что?

Он молча отшатнулся и чуть не упал, в спешке пытаясь убраться из моего поля зрения. Я почувствовал себя почти виноватым.

В глубине дома Нейл и Мартин погрузились в какой–то личный разговор. Нейл показал на меня и что–то прошептал Мартину, тот рассмеялся. Я решил подлить себе еще водки, но пока я искал бутылку, музыка замедлилась и кухня начала дрожать. Стены покрылись холодным потом. Я сел в углу, готовый прикрыть голову, если дом начнет разваливаться. Рваные электронные риффы вспыхивали внутри моих закрытых глаз. Чтобы успокоиться, я прислушался. В этой музыке было больше басов, чем в хаусе и техно: глубокий сине–черный пульс, удерживающий и больно бьющий. Возможно, это следующий этап танцевальной музыки.

Не то что бы я был большой любитель танцев. В это время музыкальная пресса как раз разорвала трехлетние отношения с хаусом и рейвом. Целых три года любые другие формы черной музыки полностью игнорировались, а неудавшиеся рок–журналисты вроде Джека Баррона глумились над тормозами, не поспешившими присоединиться к «новой музыкальной революции». Теми, кто все еще не сообразил, что, нося бейсболку задом наперед и раскачиваясь под экстази, распевая «ба–ба–ди, ба–ба–да, ба–ба–ди, ба–ба–да», ты сокрушишь капитализм и поставишь его на колени.

Когда я открыл глаза, стены снова оказались на месте. Не стоит недооценивать дурное настроение: оно помогало мне сохранить здравый смысл еще с детских лет. Я поднялся и принялся смотреть на людей, бродящих в поисках чего–то, что я не видел. Все они казались смутно знакомыми, вроде тех, что были на концерте, но с которыми я никогда не встречался. Чья–то рука схватила меня за плечо.

– Ты в п–ррядке, чу–увак? – это был Нейл, пытавшийся изобразить бирмингемский акцент.

– Все отлично, да. Просто устал.

Его глаза были фарфорово–голубыми, удивленными, сочувственными.

– Хочешь, помогу тебе взбодриться?

Он пошарил в кармане своей красной рубашки и выудил белую таблетку.

– Тебе надо расслабиться, Дэвид. Твой парень наверху, накуривается. Я видел его. Пусть поезд мчится себе дальше. Ты можешь путешествовать и без него. Ты можешь летать.

Он чокнутый, догадался я. Я взял таблетку с его ладони и проглотил ее.

Несколько минут спустя мы с Нейлом танцевали в одной из комнат первого этажа. Я чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде. Он надвинулся на меня и я прижался к стене. Пряжки на ремнях клацнули друг об друга. На секунду наши члены соприкоснулись сквозь деним. Я поежился, вдыхая тьму. Это было хорошо, беспроблемно, и я легко мог это получить. Я улыбнулся Нейлу и направился к лестнице. Он потянул меня за рукав.

– Подожди.

Мы проплыли вдоль медлительного канала лиц. Он нырнул в кухню и вернулся с двумя бутылками воды.

– Возьми это. И возвращайся за добавкой. Не выливай.

На лестнице люди лежали под немыслимыми углами. Мое зрение плыло, как ручная камера. Каким–то образом мое сознание отделилось от тела и чувств и могло прочесть партитуру музыки для хаоса. Я вовсе не пытался уверить себя, что двое мужчин, касавшихся меня за последние полчаса должны стать моим Адонисом. То был эффект экстази или чего–то в этом роде. Я подумал о той ночи, когда я снял в «Соловье» парня, который двигался на очень сексуальной волне. Любовный голубь, как он это называл. Так он смотрелся в моей постели – бледные руки раскинуты в стороны, когда он трепыхался на моей груди, выкрикивая: «Я лечу, я лечу». На следующее утро похмелье окутало болью все его тело.

Музыка все еще клубилась, как дым, по коридору. В первой комнате, куда я попытался войти, никто не шевелился. Единственный источник света – красные огоньки косяков, хотя я почувствовал не только запах гашиша. Там была Дайан, голова откинута назад, рот открыт, точно она собирается запеть. В следующей комнате я не смог ничего разглядеть. Судя по звукам, там несколько человек не то пытались утопиться, не то занимались любовью. Воздух пах холодом, но казался теплым. Затем какая–то фигура выскочила из темноты и направилась ко мне, превратившись в тень с бледной головой. Это был Карл. Он был полностью одет. Мы стояли в дверях, смущенные.

– Пошли отсюда, – сказал он.

Лунный свет окутывал уличные фонари бледными отблесками, превращая узкие аллеи в каналы. На парковке, огороженной невысокой кирпичной стеной, стояли как новые, так и побитые машины. Мы с Карлом забрели в запущенный двор, покрытый гравием, бетоном и травой. В глубине двора стояло заброшенное бунгало с пустыми дверными проемами, побеленное внутри. Мы стояли там, точно позируя для видео, и целовались. Наши губы были сухими и потрескавшимися. Мы выпили немного воды. Мы застыли посреди этих темных грязных задворков с пустыми дверными проемами.

Карл казался более расслабленным, чем я когда–либо его видел, даже во сне. Его дикая энергия улетучилась, он выглядел пассивным, но всепонимающим, как ребенок.

– Не могу вынести, насколько это красиво.

Я тоже не мог. Лунный свет вывел нас из лабиринта закоулков к огромному и удивительно пустынному кладбищенскому парку. Могильные камни выигрышно располагались на холмиках или в тени деревьев, точно смерть нуждалась в месте для пикников или страстных объятий.

Поскольку листва стала плотнее, а дорога более неровной, Карл приобнял меня за талию.

– Такое ощущение, будто мы здесь в полной безопасности, – пробормотал он. – Точно и не в этом мире. Мы можем делать что угодно, говорить о чем угодно и за это не придется расплачиваться. Я могу тебе сказать.

– Сказать что?

Он не ответил. Луна скрылась за облаком. Было холодно. Я чувствовал запах гниющего дерева и плесени, он напомнил мне о той темной комнате на вечеринке.

– Что ты делал в той комнате?

– Прятался.

Мы остановились на опушке леса. Возле железнодорожной насыпи стоял ряд узких, выцветших домов. До меня донесся кислый запах костра. Он, должно быть, совсем близко, я увидел серые вспышки натриевого света. Во рту у меня пересохло, но воды уже не осталось. Оранжевый свет имел привкус пепла. Это был не костер. В конце насыпи горел дом.

Мы вышли из тени деревьев, свет вспыхнул золотым и малиновым. Я был слишком обдолбан, чтобы ощутить жар от колышущегося пламени. На самом деле я по–прежнему мерз. Звуки огня – треск дерева, горящей краски, ломающихся балок – доносились до меня, точно сквозь плотную стену тишины.

Дом заброшен, сообразил я, как и остальные. В окнах не было стекол. Сквозь пылающую крышу виднелась луна. На втором этаже был балкон, украшенный кованой решеткой – роза, покрашенная черной краской. Я посмотрел ниже и заметил ограду вокруг его основания. Что этот дом здесь делает? Непонятно отчего, меня вдруг начало трясти. Облако дыма окутало мое лицо, оно было холодным, точно туман над морем.

Карл сжал мою руку.

– Пойдем.

Он бросил на меня взгляд, затем беспомощно уставился на горящий дом. Я был уверен, он тоже его узнал.

– Пойдем, Дэвид, – он развернулся и потянул меня за собой, но я не мог двигаться.

– А вдруг там кто–то есть…

На освещенном крыльце пепел рассыпался, будто букет черных цветов. Клочок пепла коснулся моего лица, прилип и растаял. Я почувствовал, что Карл пошел прочь от меня. Пытаясь проморгаться от дыма, я развернулся и, не разбирая дороги, побежал за ним. Красный свет таял вокруг нас, становясь бледнее, точно граница тени.