Текст книги "От голубого к черному"

Автор книги: Джоэл Лейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Когда зима стряхнула свое напряжение и начала дышать, «Треугольник» успешно отыграл немало выступлений: в «Кувшине эля», в «Университетской таверне», в «Джей Би» в Дадли, в «Митре» в Стоурбридже, в какой–то жуткой дыре в Вулверхэмптоне. Мартин практически стал нашим менеджером, после того как парень из «Релент Рекордз» отказался от этой работы. Он общался с прессой, добиваясь, чтобы нас упоминали и даже писали рецензии. Он весьма успешно находил площадки для выступлений, был вежлив и разумен, когда Карл нервничал и спорил. Но он мог и причинить боль. Мы все срывались друг на друге, но он был способен по–настоящему ранить.

Помню один вечер, когда мы настраивались в раздевалке, нервы у нас были натянуты, как струны наших гитар, а Мартин просунул свою лысеющую голову в дверь и сказал нам, что он послал нашу демо–запись Алану Макги из «Creation Records». Он получил ответ? – спросили мы. – «Да». – Макги послушал ее? – «Да». – И что он думает? – «Фальшивая мешанина». Посмотрев на лицо Карла, Мартин поспешно ретировался.

Все эти выступления, разумеется, вынуждали нас пить куда больше обычного. Это неизбежно: ты закончил выступление и мозги у тебя пылают от адреналина, а в паб идти слишком поздно. Что остается делать, чтобы вернуться на землю, кроме как пить, до тех пор, пока мир снова не погрузится в молчание? И поскольку, когда ты пьян, все замедляется, это помогает тебе сохранять контроль. Пьянство распространилось и на вечера между выступлениями, когда мы вновь их переживали или пытались создать нужное настроение для написания песен. Я привык просыпаться с головой, настолько промытой алкоголем, что музыка заполняла ее, как некое великое откровение, точно я вообще впервые услышал музыку. Лицо по утрам было одеревенелое, как маска, со щетиной, прорастающей сквозь нее. Единственным лекарством от похмелья для Карла были бесчисленные сигареты, но мне это не особо помогало. Я находил пассивное курение эротичным при определенных условиях, наслаждался поцелуем с дымом или нежным дуновением в глаза, но в те холодные утра оно казалось еще одной отравой, от которой хотелось очиститься.

Иногда это настигало меня на сцене. Легкая тошнота, к которой примешивалось нечто сексуальное, как запах гниющего дерева. Я смотрел, как Карл начинает петь резким голосом, и внезапно воздух становился плотным от разорванных теней. Какие–то темные волны застилали свет. Я всегда думал о дожде. Потоки дождя, что смывают цвета со всего вокруг. Не знаю, возникали ли подобные ощущения у Карла или Йена. Мне было сложно говорить об этом, точно это означало признаваться в том, что у тебя белая горячка.

А еще той весной началась подготовка к всеобщим выборам 1992 года. Мы все трое стали членами лейбористской партии еще до того, как познакомились друг с другом. По выходным я помогал Карлу разносить листовки в Эрдингтоне как–то раз меня даже покусал за пальцы сторожевой пес. Я панически, до паранойи боялся сепсиса и не мог играть на басу несколько дней, пока укус не поджил. Хозяева сторожевых собак, похоже, держат их взаперти постоянно настороже и на диете из таблеток Про–плюс и суррогатного корма с полным набором Е–добавок. К тому же они вешали на воротах таблички, которыми затаривались в местном магазинчике, что–то вроде ВЛОМИСЬ – ПОРАДУЙ ПЕСИКА или ВЫЖИВШИХ ДОБЬЕМ. Эти метки территории превращали распространение листовок в весьма малоприятное дело, но придавали ему остроту, которую мы оба ценили. Мы ждали победы лейбористов, как мучимый бессонницей ждет ночи беспробудного сна.

В этой атмосфере алкогольных паров и ожиданий музыка стала единственной реальностью. Карл был одержим двумя пластинками, которые он купил на Новый год, он ставил их мне то одну, то другую практически каждый вечер, который я проводил в его все больше приходившей в запустение квартире. Одна из них – сольный альбом Боба Моулда [29] «Черная пелена дождя»: застывший, задумчивый ландшафт ярости и ревности, что приводил нас обоих в благоговейный трепет, как детей, впервые столкнувшихся с жестокостью взрослых. Карл переписал ее для Йена, которого потрясли гулкие, сотрясающиеся барабаны – «Точно саундтрек к настоящей записи, не часть ее, а что–то извне».

Второй пластинкой была «Настроение охотника» Скотта Уокера [30], которую Карл раскопал в магазине подержанных дисков в одну из своих поездок в Стоурбридж. То была подборка песен о том, что такое бегство, как в физическом, так и в метафизическом смысле. В музыке сочетались дробные, пульсирующие ударные и ломкая, нервная соло–гитара, тексты рваные, многословные, странные фразы откалываются от мелодии: убийство и изгнание, утопление и кровь. Карл сказал, что это самый пугающий альбом из всех, что он слышал со времен «Неведомых удовольствий». Диск определенно напоминал об агорафобической продукции Мартина Ханнета [31]. Мне эти тексты показались не слишком удобоваримыми, но они звучали на одной волне с Карлом.

Только один раз я смог по–настоящему проникнуться текстами Скотта Уокера, дождливым утром в квартире Карла. Мое сознание было пустым и застывшим после вчерашней ночи возлияний. Мне хотелось заниматься любовью, но Карл был не в настроении. Мы сидели порознь на черном диване и слушали альбом на полную громкость. В зернистом рассеянном свете лицо Карла было едва различимо, как силуэт. У меня болели глаза, я тер их, недоумевая, неужели я плакал. Внезапно я понял, что песни – буквальное описание реальности, порожденной чьим–то расстроенным сознанием. Мысль была настолько тревожащая, что я еще долго после этого не мог говорить. Карл решил, что я дуюсь на него, и потому игнорировал меня. Затем он попытался утешить меня, но я никак не мог объяснить, что же не так; я ответил на его объятия с автоматизмом, с каким бы принял прикосновение незнакомца.

В другой раз он поставил мне «Электрика» – песню, которую Скотт написал для последнего альбома Walker Brothers. Она была о палаче в Южной Америке, пытавшем людей током так, что они умоляли о смерти. Финал песни был мрачным, но красивым – нестройные аккорды пианино и мягкое гитарное соло, колыбельная боли. Я никогда в жизни не слышал ничего более тревожащего. Он поставил ее мне два раза, затем убрал пластинку. Мы никогда не обсуждали эту песню.

Как–то на выходные в марте, когда Карл уехал навестить Элейн и Терезу, я решил выйти в город. Я не знал, какой тусовка станет для меня теперь, когда у меня есть любовник: более или менее притягательной? Большинство мест встреч геев теснились вокруг Херст–стрит, рядом с китайским кварталом. Я проводил здесь много времени после разрыва с Адрианом, но практически не бывал с тех пор, как встретил Карла. Улицы сверкали после дождя, воздух был кислым от бензинных выхлопов. Клуб «Соловей» украшали псевдовосточные красные навесы, возможно, они надеялись, что так их примут за ресторан. Интерьер больше соответствовал гомосексуальному клубу: они переделали его, оклеив стены черными панелями из ДСП и поставили черную кожаную мебель. Получилось довольно невыразительно и неуютно. Бело–голубые огни прожекторов метались над танцполом. Музыка, звучавшая здесь, вышла из моды года три назад. Я начал напиваться, не потому что мне хотелось опьянеть, просто привычка стала слишком сильной.

Чтобы побороть растущее чувство дезориентации, я полистал бесплатные журналы, лежавшие на столе возле уборной. Их было два – серьезный журнал гей–сообщества и фривольный глянцевый журнал для гомосексуалистов. Ирония заключалась в том, что «серьезному» журналу нечего было сказать, в то время как в «развлекательном» журнальчике имелось изрядное количество сатирических и глубоких статей. Плюс фотографии обнаженных мужчин. В статье о наркотиках говорилось: «Геи стремятся использовать наркотики в качестве антуража для секса, а не ради того, чтобы его улучшить». «Серьезный» журнал никогда бы не позволил себе такого ядовитого высказывания. Они бы написали: «Наркомания – одна из самых серьезных проблем в гей–лесбийском сообществе». И даже это кто–нибудь счел бы недостаточно политкорректным.

После одиннадцати клуб начал заполняться обычной полупьяной, неутомимой толпой. Некоторых из них я знал. Завсегдатаями были люди, которые чувствовали себя неуютно в других местах, они помечали свои маленькие территории в тихом баре наверху, возле будки звукоинженера или в ресторане. Здесь был «Фэй Рэй» [32], парень с крашеными светлыми волосами, усталой улыбкой и в очень короткой майке. И Дэвид, высоченный трансвестит, который мог бы отправить на больничную койку любого агрессивного гомофоба, который попадется на его пути. А скорее всего любого, кто попадется на его пути. И Роберт, уже очень пьяный худой юнец с темными волосами и тоскливыми глазами. Он выглядел так же молодо, как и три года назад, когда я снял его. Я насчитал шесть человек, с которыми я когда–то спал. Одно время, до Адриана, счет пошел бы на десятки.

С тех пор как сюда начали пускать женщин – настоящих женщин, и большинство из них гомосексуалы, – настоящие кожаные королевы перестали ходить в «Соловей». Но публика по–прежнему была довольно разношерстная. Стало появляться гораздо больше людей, не принадлежавших ни к каким группам – не драг–куин, не мальчики–проститутки, не скинхеды, не трансы или готы. В основном это были студенты. Я побродил немного по залу, выпив несколько бутылок «Даймон Уайт», и поразглядывал витрины, хотя они меня более не интересовали. Даже в качестве фантазии мысль о том, чтобы изменить Карлу, потеряла свою привлекательность. Я смотрел на мужчин в шортах и жилетках, вертящихся на танцполе под «Вог» Мадонны, большие плитки которого сияли как лед в лунном свете. Зрелище одновременно возбуждающее и повергающее в уныние, как боксерский матч. Ничего не стоит.

Силуэты парочек, увлеченных любовной прелюдией, стали различимы на фоне стен. Территория вокруг танцпола была плотно забита, холодный запах амилнитрита вспарывал теплоту человеческих тел. Я ретировался в верхний бар, где попсовая музыка сменилась электронным битом. Еще издалека я узнал нервные жесты и обесцвеченную челку моего друга Доминика. Он пришел с лысым толстым парнем, походившим на монаха из какой–нибудь комедии. Я заказал водки и присоединился к ним. Доминик поприветствовал меня с ироническим удивлением:

– Привет, Дэвид. Не видел тебя уже месяцы. Это Питер.

Монах ухмыльнулся мне. Доминик, похоже, всегда выбирал мужчин постарше, несмотря на декламируемое презрение к ним.

– Так где же ты пропадал? – спросил он. – Тебя нигде не видно.

Я сказал ему, что занят работой в «Треугольнике».

– Странный ты человек, – сказал Доминик. – Я не знаю больше ни одного гея, который бы занимался рок–музыкой. Лучше уж опера или мюзиклы. Рок это так грубо.

Он поймал взгляд Питера и улыбнулся.

– Я никогда не видел этого Карла. А уж я–то всех знаю. Или он один из тех зануд, что утверждают, будто ненавидят тусовку?

– Он ее не ненавидит. Он просто не входит в нее. – Мне пришлось сделать паузу и подумать несколько секунд. – Его больше интересует музыкальная тусовка. И… ну, он не совсем гей. Он встречается с женщинами. Я единственный парень, с которым у него серьезные отношения. Я так думаю.

Здесь все казалось куда сложнее, чем во внешнем мире. Я не знал, как это объяснить.

Доминик возвел глаза к потолку. Питер снова ухмыльнулся, затем наклонился вперед, чтобы сказать:

– Быть немножко геем – это все равно что быть немножко беременной.

Тут подошел еще один приятель Доминика, между ними завязался оживленный разговор. Лицо Питера стало пустым и ничего не выражающим, он изучал содержимое своего стакана, как Вэн Моррисон [33] творчество Йейтса [34]. Возможно, он не понимал, что Доминик флиртует инстинктивно, без всякого расчета. Когда приятель отошел, Питер положил свою маленькую ручку на плечо Доминика и взъерошил ему волосы.

На другом конце бара я заметил фигуру из папье–маше: громоздкая скульптура греческого бога с эрегированным членом, от которого кто–то уже отбил кусок, так что получился полустояк. Питер направился в бар. Доминик прижал губы к моему уху и пробормотал:

– С этим я встречаюсь уже три недели. Однажды он переписал мне свои альбомы Стрейзанд, свою, так сказать, историю.

Едва я мог ему чем–то помочь, если это был намек, самопародия слишком глубоко укоренилась в нем. Он был молодым протеже Адриана, и в то время, как Адриан маскировал свой цинизм идеалистическими позами, Доминик оставался очень милым парнем, прятавшимся за стервозным фасадом. Но по прошествии времени маска стала толще и теперь разглядеть настоящее лицо было сложнее.

Теперь и второй бар оказался набитым под завязку, от этого мне стало неуютно. Я прикончил вторую порцию водки, еще одна, и я буду совсем пьян. Когда я попрощался, Питер схватил меня за руку:

– Позволь дать тебе совет, – сказал он. – Воспользуйся мудростью старушки. Вылезай из этого шкафа и найди себе кого–нибудь, кто знает, чего он хочет.

Я слегка улыбнулся ему в знак благодарности. Танцоров было едва видно среди дыма от сухого льда и мелькающих огней. Музыка эволюционировала от попсы к какой–то танцевальной разновидности хард–кора, вроде быстрого панка. Я в одиночестве соскользнул на танцпол и позволил турбулентным ритмам подхватить меня свои ураганом. Вблизи было видно, как белые футболки парней отливают лиловым в ультрафиолете. Они плыли вокруг меня, точно свечи по реке. Электронный ритм пульсировал все быстрее и быстрее, пока не превратился в одну–единственную ноту, за гранью музыки и слов.

В последнюю неделю перед выборами мы играли по два концерта в день. В пятницу вечером мы хотели выступить, чтобы опробовать несколько новых, только что написанных песен, прежде чем отправиться в студию в Дигбете и начать работать над альбомом. Карл хотел попробовать более медленное, спокойное звучание. Он устал от бесконечных звукоподражателей «Нирваны». Нас пригласили сыграть в «Ирландце» в Стирчли, одном из самых унылых районов Бирмингема.

Затем внезапно нам предложили сыграть еще и в четверг. Одна из любимых наших групп того времени The Family Cat [35] гастролировала в связке с еще одной группой, записывавшейся на «Дедикейтед Рекордз», Hard Wayne. Когда им осталось отыграть всего три концерта, поддерживающая команда обнаружила, что они остались без вокалиста; он загремел в госпиталь с аппендицитом. И The Family Cat пришлось доверить клубам выбирать разогревающие команды. Управляющий «Эдвардс № 8» был другом Мартина. Разумеется, все мы трое оказались свободны в тот вечер и готовы сыграть: мы все собирались пойти на этот концерт.

За сценой The Family Cat были дружелюбны и немного нервозны, в соответствии со своим названием. Мы по–быстрому выпили с ними за смену правительства. Затем вышли друг за другом из раздевалки, обошли колонки и по ступенькам поднялись на залитую желтым светом сцену. Публика заполнила все пространство, от бара до темных закоулков, где парочки прятались от клубных прожекторов.

– Привет, – сказал Карл. – Мы – «Треугольник».

Несколько человек одобрительно закричали, наверняка наши друзья. Мы начали с бросающей в дрожь, утяжеленной версии «Загадки незнакомца», использовав при этом запись разбивающегося стекла; затем «Третий пролет», с паузой/эффектом взрывной волны, это в буквальном смысле заставило аудиторию отступить; затем «Его рот», Карл навис над микрофоном, застыв в узком луче белого света. Мы решили отыграть лучшие фрагменты нашей обычной программы, исключив самые сложные песни и новые вещи, над которыми мы еще работали. Мощная звуковая аппаратура клуба и узкий коридор пространства работали в нашу пользу. Каждый номер после аплодисментов сопровождала полная тишина.

Перед последней песней Карл сделал паузу, чтобы подстроить гитару.

– Спасибо, что слушали нас, – сказал он. В голосе слышалась усталость. – Когда я был здесь в последний раз, какой–то фанат Megadeth [36] решил попрыгать у меня на голове. Вы сможете разглядеть следы крови на рубашке, если подойдете поближе.

На нем была черная рубашка с красными нитями.

– Почему люди не могут развлекаться, не причиняя друг другу боли? Я не знаю ответ.

Он отбил ритм ногой, и «Ответ» зазвучал, как вопль сирены. Мы сыграли укороченную версию, поскольку наши оговоренные полчаса подходили к концу

Выпив немного за сценой и поспешно переодевшись, мы проскользнули в зал, чтобы посмотреть The Family Cat. Они играли очень мощно, мрачные, трогающие за живое тексты сочетались с бодрой, динамичной гитарной музыкой. Новая прекрасная песня «Жуткое похмелье» рассказывала об одиночестве моряков и шахтеров: людей, пойманных в ловушку умирающей индустрии. Она напомнила мне мрачные народные песни, которые пели мне родители, когда я был маленьким – что–то про подвалы банков, забитые серебром, добытым кровью и потом шахтеров. «Покрась меня в серый» – стон сожаления об упущенных возможностях в эпоху конформизма. «Паровой каток» – грохочущий, яростный всплеск, насмешливая романтическая бравада, так The Clash играют «Розалиту» Спрингстина после нескольких бутылок «Тандерберда» [37]. Мы с Карлом стояли обнявшись и слушали как маленькие дети. Кое–кто из стоявших поблизости узнал нас. «Эй, а вы круто сыграли». После концерта мы снова присоединились к The Family Cat за сценой и изрядно напились.

В «NME» появился отзыв об этом концерте. Как правило они не упоминают разогревающие группы, но эта заметка начиналась так:

В погоне за признанием «Коты» находят для себя странную компанию. Сегодня их разогревал атональный «Треугольник», группа стремительно превращающаяся в культовую в Центральных графствах, несмотря на то, что они носят короткие стрижки и неплохо играют. Их вокалист, кажется, все время хочет спросить публику – на кого они смотрят, в то время как два других угла треугольника усиливают холодящий душу страх и вколачивают его в тишину. Классовая месть, по–видимому, говорят они, блюдо, которое лучше есть холодным.

На следующий вечер мы, все еще страдая от похмелья, играли в «Ирландце» перед шестью десятками человек. Это была довольно большая площадка, полная призраков перепившихся подростковых банд и любителей народных танцев, помахивающих призрачными бутылками. Мы начали с «Фуги», продолжили «Стоячей и текучей водой», затем медленная инструментальная вещь, впоследствии ставшая частью «Дороги в огонь». А после мы впервые сыграли «Город комендантского часа»: фаталистическую повесть о безумных подростках; Йен играл щетками на своих барабанах, а я выдал низкий рифф, гудящий, как подводный колокол. «Краски вокруг него/ Что меняются, едва он поднимает голову/ Песни в воздухе/ Подхватывают слова, что он произносит». Посреди песни какая–то коротко стриженая деревенщина в толпе принялась орать: «Вы дерьмо! Вы дерьмо!» Я бросил взгляд на Карла – он закусил губу и продолжал играть. Аплодисменты звучали вяло и вразнобой, точно помехи на ненастроенном радио. Голос перекрывал их: «Дебилы»!

Карл покачал головой и заиграл «Загадку незнакомца». Мы начали ее мягко, как и планировали, но что–то случилось с гитарой, и Карлу пришлось играть жестче, чтобы заглушить расстроенное звучание. Полупустой стакан пролетел над нашими головами, обрызгав нас пивной пеной, и ударился об стену. Но яростная кода песни, казалось, утихомирила публику, точно чужой гнев смог приглушить их чувства. Мы закончили «Третий пролет», бешеная атака рвано–металлических риффов взорвала сердцевину ритма. На пике Карл поднял руку и мы замолкли.

Подталкиваемый вперед приятелем, стриженый ублюдок пробивался к сцене. Его лицо покачивалось между поднятых кулаков, пародия на боксера. Карл положил гитару и быстро вышел вперед. Я двинулся за ним, чтобы удержать или защитить его. Но охранник успел раньше. Он скрутил лжедесантника и злобно толкнул его приятеля обратно в толпу, а затем выволок своего пленника через заднюю дверь. До нас донесся шум борьбы, глухой удар и пронзительный крик боли.

Карл взял гитару и шепнул нам с Йеном: «Ответ». Он не был следующим в плей–листе, но я понял его идею. Мы растянули его минут на десять, стенающая гитара Карла подчеркивала мою агрессивную четкую партию и неистовые ударные Йена. Затем мы сыграли новую песню под названием «На расстоянии». Здесь она звучала куда более жестко, чем на репетиции. Я подумал, что низкие частоты резонируют от стен здания. Хотя лидер–гитара Карла звучала хрупко и он слегка импровизировал, разрежая звук, его вокал был кровоточащим от одиночества. Мы написали эту песню вместе, я предложил блюзовый ряд, а Карл наложил на него фрагменты мелодии и странные, необъяснимые слова. Заключительные строки почти проговаривались: «Пустой поезд мчится по рельсам/ Исчезая в ночи/ От голубого к черному/ Попрощайся с будущим/ Оно уже не вернется». Мы покинули сцену в темноте.

В полутемной раздевалке нас встретили бородатая улыбка Мартина и ящик дешевого вина. Мы наплевали на правила хорошего тона. Сквозь закрытую дверь доносились голоса, требующие анкора. Мы уже подумывали о нем, но тут голоса заглушили U2 – «Там, где у улиц нет названий». Возможно, зажегся свет. Через другую дверь вошел управляющий «Ирландца», одетый в допотопный твидовый пиджак. С ужасно деловым видом он подписал чек и протянул его Мартину. Затем он повернулся к Карлу.

– Не знаю, что это все значит, но что–то это мало похоже на развлекуху. Я думал, вы – рок–группа. Больше вы здесь играть не будете, ясно?

Затем он ушел. Мы распили бутылку вина. Оно оказалось слишком сладким. Оставив остальное недопитым, мы запаковали инструменты и свалили. Снаружи на тротуаре валялся без чувств пожилой пьянчуга. Охранник говорил по мобильному. Группа юнцов перепрыгивала через неподвижную фигуру по дороге к ярким огням Стирчли, точно он был канавой.

Глава 4 Саксонское наследие

Жизнь для тебя, точно сложный танец,

Выучить па невозможно, импровизируй.

Tindersticks

В выходные после Всеобщих выборов мы намеревались приступить к работе в студии. Но у Йена началась мигрень и он не смог работать. Выяснилось, что «Релент Рекордз» может использовать время для записи нового сингла другой группы, так что Карл воспользовался возможностью, чтобы отменить обе сессии. Мы с ним провели похмельный, горький уикенд в его квартире. Музыка не занимала главное место в наших мыслях. В воскресенье утром он трахнул меня с какой–то беспомощно–отчаянной страстью.

Звуки, вырывавшиеся из его горла, походили на дальнее–дальнее эхо. После завтрака я предложил ему помочь убраться в квартире. Он велел мне отвалить. Затем он принялся ходить туда–сюда по гостиной, поправляя рисунки и фотографии; я сидел на кушетке и смотрел на его тень, мечущуюся на стене. Вдруг он сел рядом со мной и посмотрел мне в глаза. Я заметил сетку лопнувших сосудов в его глазах, радужка была почти такой же темной, как и зрачки.

– Поднимайся, – сказал он, – давай съездим куда–нибудь.

Два месяца назад мы играли в Стоурбридж, но ехали туда в фургоне, в темноте, так что мне немногое удалось рассмотреть. На этот раз мы поехали поездом из Сноу–Хилл. Солнце проглядывало в разрывы между бледными облаками, придавая пейзажу холодный водянистый блеск. В Сметвике высокая фабричная стена была украшена заостренными значками SS и надписью: «СОХРАНИМ БРИТАНИЮ БЕЛОЙ». В Лае скульптура из ржавых автомобильных остовов громоздилась возле знака «САКСОНСКОЕ НАСЛЕДИЕ». Пейзаж начал распадаться: индустриальные предместья и ряды типовых домов перемешались с полями, лесами, свалками и пустырями. В поезде стояла тишина, дело было за пару лет до начала культа мобильных телефонов, превративших поезда в передвижные филиалы офисов. Даже группа мужчин, сидевших через купе от нас, увлеченных какой–то непонятной карточной игрой, лишь перебрасывались односложными репликами. У одного из них был номер «Санди Таймс», первая полоса кричала об их триумфе. Медленная, настойчивая басовая партия поезда разбивала путешествие на такты.

В Стоурбридже на внешней стене станции красовалась надпись «Инока в премьер–министры». Карл рассмеялся:

– Она здесь красуется еще с тех пор, как ушла Тэтчер. Ты знаешь, что Пауэлл [38] был членом парламента от Юго–западного Вулверхэмптона? Во времена моего детства он здесь был настоящей культовой фигурой. Я учился в младших классах, когда он произнес свою речь о «реках, пенящихся от крови». Апологеты Пауэлла, такие как Тэтчер, заявили, что эту цитату вырвали из контекста. Ну да.

Тебе стоит просмотреть всю речь, чтобы понять, каким злобным хреном, манипулятором был этот ублюдок. Она превращала в геройство каждую драку, каждый кирпич, брошенный в окно, каждый кусок дерьма, засунутый в почтовый ящик. Теперь Пауэлл одряхлел, и все относятся к нему как к выдающемуся государственному деятелю, престарелому мудрецу. Я бы его на фонарном столбе повесил. Мне всегда казалось, что у него должен быть сифилис, раз его мозги насквозь прогнили.

Мы шли мимо ограды с шипами, на другой стороне росли деревья. Карл задавал темп. Я не мог понять, зачем он меня сюда привез, если это место так его раздражает.

Мы пообедали и выпили по пинте в пабе «Рок–станция», полутемные стены увешаны фотографиями – Мик Джеггер, Аксель Роуз, Роберт Смит, еще там висела картина – поезд прибывает к маленькой платформе, на которой играет какая–то группа.

– Сто лет тебя не видели, – сказала барменша. – Как твоя команда?

Карл представил меня как своего басиста.

– Ну и как он, хорош? – спросила она, подмигнув мне. Где–то позади нас Pearl Jam расплескивали свою пустую ярость.

Мы с Карлом направились в центр города, который, казалось, по большей части состоял из забегаловок, торгующих на вынос, и магазинов благотворительных распродаж. Он показал на магазин подержанных пластинок:

– Вот здесь я купил всего своего Скотта Уокера. И еще кучу всего. Рок, блюз, даже фолк. Если хочешь вернуться к истокам, это самое подходящее место, чтобы начать.

Все магазины, разумеется, были закрыты. Карл повел меня по кругу вокруг городского центра, что–то высматривая.

– Господи, неужели они его закрыли? А, нет, вот оно.

Знак «КЭНЕЛ–СТРИТ» указывал на узкий зазор между двумя фабричными зданиями. Бетонная дорожка с разбросанным по ней гравием. Два ряда маленьких складов и фабрик, некоторые заброшены: окна разбиты и заложены кирпичами изнутри. Облезлая табличка сообщала о том, что находилось в лишенном окон здании: «СКЛАД ХОЛОДНОПРОКАТНОЙ СТАЛИ». Одна фабрика была открыта, передние ворота подняты, открывая огромное, мрачное нутро с висящими электрическими лампами, грязными стеклянными люками, станками, скрежещущими и свистящими, как расстроенные органы. Сбоку наспех сляпанная пристройка: трещины и зазоры между кирпичами растянулись в ленивой ухмылке вдоль задней стены с красной надписью «СОБЛЮДАЙТЕ ЧИСТОТУ».

– Здесь ничего не меняется, – заметил Карл. – Они пытаются построить что–нибудь новое, но все разваливается. А старое дерьмо остается. Точно на это место наложено заклятье.

Несмотря на станки, воздух здесь казался холоднее, чем на улице. Мы шли вдоль канала, где несколько мужиков ловили рыбу в воде, заросшей водорослями. Канал сворачивал направо возле шлюза, мы прошли мимо остова разрушенного дома. Карл замер возле него на несколько секунд, затем пошел дальше.

– Не надо было сюда приезжать, я еще не готов, – сказал он. – Пошли.

Из–за мошек, вьющихся в воздухе, казалось, что его лицо дрожит.

Вода в канале была настолько неподвижной, что зеркально отражала массу плюща на берегу. Бронзовая стрекоза, дюймов шесть в длину, прожужжала над нашими головами.

– По этой дороге я ходил из школы домой, – сказал Карл. – Некоторые из нас ходили сюда рыбачить на червяков. Отличное место для драк, проигравшего сбрасывали прямо в воду. Ты бы удивился, какая она тут теплая. Точно огромная печь со стенами из дерьма.

Я поднял брови. Он кивнул:

– Четыре раза. Не советовал бы следовать моему примеру.

Канал заканчивался в туманном, вонючем шлюзе, несколько каменных ступенек вели на мост.

Тротуар уже почти высох, солнечные лучи поблескивали на крышах машин. Стоурбридж весь разрезан на куски автострадами, проложенными в разное время. Карл оглянулся и посмотрел на канал, он еще не все мне здесь показал. Но мы пошли дальше, через автостоянку, где ребятишки выделывали отчаянные трюки на раздолбанных скейтбордах.

– Мои родители приехали сюда из Ирландии в пятидесятые, – сказал он. – В Черной Стране [39] полно ирландцев. Думаю, здесь они нашли обособленность, отчужденность, а это тоже своего рода утешение. Они не были горожанами. А здесь была работа. Мой отец – инженер. Вон там гараж, в котором я получил первую в своей жизни работу. Чинил машины, менял колеса. Вон там, видишь?

Он показал на узкую витрину магазина, заваленную гитарами и барабанами.

– Там я купил свою первую гитару, двенадцать лет назад. «Хондо».

Он ускорил шаг.

– Посмотри–ка.

За полукружием свежеотремонтированных коттеджей располагались примерно с дюжину мастерских, прижатых друг к другу. Пар клубился в воздухе. До меня донеслись звуки ударов, жужжание пилы, ржавых механизмов, скрип цепей, чей–то голос, теряющийся в этом гуле. С одной стороны – свалка под названием ГОРОДСКОЕ НАСЛЕДИЕ, заваленная всевозможными разноцветными различными металлическими штуковинами.

– Мы жили здесь, за углом. Но у меня нет ощущения, что я вернулся домой. Папа получил работу в Ковентри несколько лет назад, и они переехали. Не знаю, едва ли они вернутся когда–нибудь сюда. Если только у них не осталось ложных воспоминаний.

– Карл!

Он посмотрел на меня:

– В чем дело?

Он молча повел меня обратно тем же путем, которым мы пришли. Когда мы вернулись к ограждению канала в нескольких ярдах от улицы, он коснулся моей руки. Каким–то образом я почувствовал, что он просто не хочет мне показывать, что там. Он хотел, чтобы я был с ним, потому что не мог прийти сюда один.

– Ты в порядке?

Он пожал плечами. Я перестал задавать вопросы. Переходя по металлической решетке через переполненный акведук, мы перешагнули через два безголовых трупика дроздов, окруженных обрывками перьев. В моей голове зазвучал какой–то безумный старый блюз: Роберт Джонсон или Хаулин Вулф. Случайные щелчки на старом виниле. Дельта Миссисипи. Истоки. Отправная точка.

То ли из–за насекомых, то ли из–за набежавших облаков воздух над нами превратился в вибрирующий, густой, плотный подшерсток, пока мы смотрели сквозь деревья, растущие вдоль грязной ограды. За контурами развалившегося дома виднелось приземистое здание с заложенными кирпичами окнами и дверями: какая–то мастерская с разрушенным фасадом, обнажившим кирпичную печь и зарешеченные окна без стекол на задней стене. Брезент, прибитый поверх стропил, практически сгнил. Пол усеян кучками бледного грибка. Точно повторяющийся сон. У меня возникло ощущение чего–то незримого, что приблизилось и безмолвно прошло мимо. Затем Карл повел меня к зеленой стене кустарника в конце поля, и я догадался, что это там.