Текст книги "От голубого к черному"

Автор книги: Джоэл Лейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Река. Здесь она медленнее и шире, чем в городе, затянутая кожей масса темных мышц и желтого жира. Деревья по берегам густо оплетены зеленым плющом, даже молодая поросль, с трудом пробивающаяся через крапиву, покрывавшую мох. Здесь стоял запах гниения и роста, нечто невероятно сексуальное. Я обнял Карла за талию, он повернулся и прижался губами к моим губам. Лицо у него было бледным. Я почувствовал его член сквозь узкие джинсы. Он отодвинулся.

– Не здесь.

Мы оставили позади разрушенные здания и пошли по едва различимой тропинке, петлявшей среди деревьев между каналом и рекой. Узкий ручеек перетекал из одного в другое, шепча, точно призрак ребенка. Свет с трудом пробивался сквозь плетеный лиственный узор над нашими головами.

Там, где заканчивался ручей, огромный дуб склонился над берегом реки, выступая из земляной насыпи, удерживаемой переплетенными корнями. Тонкая крепкая ветка свисала с голубой нейлоновой бечевки над ручейком, едва ли она могла выдержать кого–нибудь тяжелее маленького ребенка. Кора дерева была покрыта наростами, нижние листья поблекли. Склонившийся, испещренный глубокими бороздами ствол был разделен на две крепкие ветви, раскинувшиеся над драным подшерстком. В том месте, где ветви соединялись, рос чернеющий сук, похожий на мошонку, с маленькой размытой дождями впадиной под ним. Карл ступил на корни умирающего дерева, затем вскарабкался и уселся на ветку. Он знаком предложил мне присоединиться к нему. Я угнездился на стволе рядом с ним, обвив рукой его напряженные плечи. Воздух был прохладный, пахло плесенью и гниющим деревом. Дерево было холодным и жестким.

– Я родился в Стоурбридже, – сказал Карл. – Детство у меня и вправду было спокойным. Такое невинное место, лес и фабрики, все вперемешку. Когда я пошел в среднюю школу, все стало сложнее. Вдруг оказалось, что акцент, который я подцепил от своих родителей, означает, что я – чужак. Я должен жить где–то в другом месте. Знаешь, в предубеждении нет ничего естественного. Дети перенимают это у взрослых. А когда становишься подростком, ты начинаешь ненавидеть себя и свою жизнь и нужен кто–то, кого можно обвинить во всем. К тому же это было не самое подходящее время, чтобы родиться ирландцем в этой стране. Особенно после взрывов в пабах. Проклинали всех ирландцев разом, а не только тех шестерых несчастных, которых посадили в тюрьму. Поскольку я не был невежественным Миком с интеллектом, как у вареной картошки, значит, я психопат, а моя семья – террористы. Моего отца и в самом деле несколько раз допрашивала полиция: кого он знает из тех, кто приехал в город позже, всякое такое дерьмо. Мистер Пени, учитель физкультуры, мог спросить меня: «Это у тебя бомба в кармане или ты просто рад меня видеть?» Он был тем еще говнюком. Заваливался к нам в душ, чтобы проверить наше физическое развитие.

Так что да, я по полной огреб за то, что был ирландцем. И тощим. Но по большей части меня задирали на словах, особенно после того, как я доказал, что могу драться. Не раз мои кулаки бывали в крови. Только один задира все никак не унимался, и я не мог его остановить. Его звали Дин. Он и его тупые гогочущие дружки преследовали меня, горланя: «Не сдавайся, ИРА». Я дважды с ним дрался, оба раза он меня одолел, и после этого его уже невозможно было унять. Он два года отравлял мне жизнь. Мне приходилось ходить здесь, чтобы избежать встречи с ним. Но иногда я просчитывался и они поджидали меня. Однажды он сбросил меня прямо в канал и мои учебники следом за мной. В другой раз он заехал мне по ногам велосипедной цепью, я упал и долбанулся головой об стену. Они меня бросили там лежать. Когда я пришел в себя, уже стемнело. Прошел всего лишь час, но стало темно и холодно, мне показалось, что это полночь в подземном мире.

– Так бывало, когда он появлялся с дружками. Когда он бил меня, я видел, как у него стояло. Иногда он кончал. Не знаю, замечали ли они. И это еще не все.

Карл замолчал. Его лицо стало замкнутым. Я поежился и придвинулся поближе к нему, но он, казалось, даже не заметил этого. За темной рекой солнца было практически не видно, но оно поймало несколько обрывков облака и подсветило их как бумагу.

– Странное место, верно? Есть в нем что–то дикое. Из тех, что используешь для сноски, когда рисуешь карту – чтобы нанести контуры или что–то там еще.

– Карл, что ты хочешь сказать?

– Я нашел это место случайно. Дин не знал о нем, никто не знал. Эти заброшенные здания тогда были домами и мастерскими, сюда было гораздо труднее добраться. Я забирался сюда и смотрел, как садится солнце, чувствуя себя так, будто я последний человек на земле. Однажды, мне тогда было тринадцать, Дин прокрался за мной сюда. Один, без поддержки. Он доставал меня примерно месяц, не так долго по сравнению с тем, что вышло потом, но достаточно для того, чтобы меня начинало тошнить от одного его вида. Он сказал, что просто хочет поговорить. Но вместо этого, ничего не сказав, он прижал меня к дереву и положил руку мне между ног. Внезапно я вспомнил, как он смотрит на меня в душевой. Я не понимал, чего он хочет. Как бы то ни было, то был первый раз, когда мы наспех сделали это. И он поцеловал меня, и это было куда более интимным, чем все остальное. Я все еще не могу в это поверить.

Карл наклонился вперед, обхватив себя руками. Он был очень напряжен.

– Когда я увидел его в следующий раз, он снова был с дружками. Они загнали меня в ловушку под железнодорожным мостом, возле станции. Дин ударил меня в лицо, разбил губу. Он назвал меня Пэдди. Ты ебаный Пэдди, ебаный картофельный мудак. Я не знал, что делать. Подумал, что он убьет меня, если расскажу его дружкам, что было между нами. Через несколько дней я пришел сюда, он ждал меня. Один. Я велел ему уебывать. Но он остался. На этот раз мы зашли дальше – отсос, руками. Мы довольно долго не трахались. Все это время он продолжал нападать на меня, обзывать перед другими детьми. Иногда он делал мне больно – сбивал с ног, плевал на меня. Его дружки могли ударить меня, все что угодно. Но он никогда не бил меня, когда мы оставались вдвоем. Когда он причинял мне боль здесь, это было другое. Он брал меня сзади, у дерева или на земле, целуя, когда мы вместе кончали.

Карл замолчал. Он тяжело дышал, его лицо походило на тень.

– Мне стало казаться, что я спятил. Да так оно и было. Мой первый любовник. Он говорил мне, что я его подружка.

Карл бессмысленно рассмеялся сухим смехом.

– Дин был ниже меня, но тяжелее. Крепкий. Светлые волосы ежиком и голубые глаза, казавшиеся бесстрастными, пока ты не замечал страдание в глубине и начинал понимать, каким потерянным он был на самом деле. Мы были детьми. Я просто не хотел его потерять. Я сузил свой мир до этого места, где мы были вдвоем, я и он, и еще несколько мест, где мы делали это, а все остальное перестало быть реальным. Я никому не рассказывал, пока все не закончилось. Это было как… избиения и… наша связь была частью этого секрета. Я никогда не любил насилия, Дэвид, я никогда не хотел этого, но в итоге оно стало заводить меня. Оно завладело мной. Возможно, так было проще, чем поверить в боль.

Он беззвучно заплакал. Я обнял его, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Где–то на задворках моего сознания все еще звучал двенадцатитактовый блюз поезда, утешающий и отстраненный.

Примерно через минуту Карл перестал трястись и вытер лицо.

– Как это все закончилось? – спросил я.

Он смотрел в сторону. Вокруг нас листья превратились в силуэты, пространство между ними заполнилось дымом. Карл, казалось, прислушивался к чему–то. Образ внезапно возник из глубин моего сознания: лицо Роба в клубящемся свете клуба «Соловей». Роб был одним из первых моих бойфрендов, манерный мальчик, чей голод и страстное желание обрести опыт и пугали, и возбуждали меня. После того как мы с ним расстались, он подался в любители кожаных прикидов, подстригся и растолстел. Однажды я встретил его в «Соловье», стоявшего абсолютно неподвижно у стены туалета. Я подошел и сказал «привет», он даже не посмотрел на меня и ничего не сказал. Пот стекал по его лбу. Его парень, Дэнни, отвел меня в сторону и объяснил: «Робу не позволяется говорить ни с кем, пока его хозяин не даст разрешения. Его хозяин где–то здесь, пьет». Он посмотрел на бар, где три средних лет затянутых в кожу «королевы» стояли с пивными стаканами в руках. Стаканы потели так же, как пустое лицо Роба.

– Подвижный рынок труда, – в итоге сказал Карл. – Отец Дина получил повышение и был переведен в Лидс. Семья уехала вместе с ним. Типично для Дина, он даже не попрощался. В любом случае это должно было закончиться. В пятнадцать лет уже невозможно оставаться школьником–задирой. К тому времени у меня появились друзья. Джеймс и Стефан, ты их видел. Они – единственные люди, кому я сказал о Дине. У меня ушли годы на то, чтобы забыть его. Меня по–прежнему влекло к мужчинам… но я стал воспринимать это легче. И я никогда не говорил об этом Элейн. Не про драки. Про всю эту историю. Я не люблю боли. Так что можешь отложить зажимы для сосков подальше.

Я рассмеялся и взъерошил его волосы. У меня заболела спина.

– Когда ты знаешь, что такое насилие… в этом смысле, ты уже не можешь жить так, точно ты не ведаешь о нем, что его не существует. Ты понимаешь? – он пристально посмотрел на меня.

Я не мог вынести его взгляда. Мы поцеловались, восстанавливая равновесие в объятьях и чуть не соскользнули с развилки дерева.

– Нам лучше пошевеливаться, – сказал Карл. Его била дрожь. Мы преодолели тропинку между деревьями и прошли вдоль ручья к металлическому мостику над руслом. В канале ничего не отражалось.

– Я даже в темноте найду здесь дорогу, – сказал Карл. – Но я счастлив, что ты со мной.

Невдалеке было слышно журчание воды.

Мы пересекли Кэнэл–стрит и прошли задворками фабрики, разбитое стекло хрустело под ногами. Карл вдруг остановился.

– Ты в порядке? – прошептал он.

– Да. – ответил я.

А что еще я мог сказать? Я был не в силах помочь ему. Он неистово поцеловал меня.

– Это место разрывают на части, – сказал он. – Высотные дома, скоростные шоссе. Застраивают прошлое. Я рад. Я привык стоять здесь и думать, что ничего не меняется. Вот почему музыка для меня означает жизнь. Это способ избежать одиночества. Отправить послание. Без этого мы все окажемся во мраке, и все это пустое, значит. Ты понимаешь?

Я сжал его руку.

Был ранний вечер. Последние светлые часы воскресенья. Мы прошли вдоль шоссе к станции.

– Думаю, в «Рок–станции» сегодня будет кто–нибудь играть, – сказал Карл. – Не желаешь пару пинт сидра и порцию дрянного хэви–метала?

Старый потемневший железный мост нес железнодорожные пути над сужающейся дорогой. Три предвыборных плаката консервативной партии все еще свисали с металлической решетки. Карл остановился, засмотревшись на них.

– Ты удивляешься, как жертва могла запасть на обидчика и покорно сносить жестокое обращение, не пытаясь остановить его? Я готов биться об заклад, что вот эти засранцы знают ответ.

Мы прошли под мостом, безжизненный шум машин гулко разносился вокруг нас.

Глава 5 Эхо

Это твоя вторая натура,

Так что не теряй времени даром.

Felt

В мае кое–что случилось. Я потерял работу. У Карла случился роман, помимо меня, вот так. И «Треугольник» записали свой дебютный альбом – «Жесткие тени». Вообще–то «Релент Рекордз» прекратили свое существование еще в апреле, но нам об этом никто не сказал. Их офисами завладели «Фэнис Рекордз», новая компания с куда более серьезной финансовой поддержкой. Оглядываясь назад, можно сказать, что это был важный этап для нас. А в то время это показалось нежелательным вторжением внешнего мира в наш тесный мирок.

Алан Уинтер, глава «Фэнис Рекордз», был евреем, с торчащими ежиком волосами и в круглых очках, делавших его похожим на взбесившегося Бена Элтона [40]. Казалось, он никак не в силах решить, каким ему быть – жеманным или брутальным, поэтому шарахался от одного к другому. Мы с ним поладили, но было ощущение, что он настороженно относится к самой идее существования «Треугольника» – точно мрачность песен Карла представляла собой какую–то угрозу. Чего нельзя было сказать о Пите Стоуне, нашем новом продюсере. Он был валлиец, небритый и весьма неплохо технически подкованный, ему даже довелось поработать с Джоном Кейлом. Группы на сцене для него ничего не значили, но он был одержим властью студии – «эхо–камерой коллективного бессознательного», как он провозгласил после пары–тройки стаканов «Сазерн Комфорт». Естественно, они с Йеном сошлись на этом, как язычники возле капища.

Срок договора об аренде с «Кэнел Студиоз» истек, и Алан пристроил нас на студию в Дигбете. Это было жутковатое место, даже для трех здоровых парней со склонностью к насилию. Хай–стрит в Дигбете была застроена ирландскими пабами, от вычурных и фальшивых до самых убогих, вгоняющих в тоску мест, где отзвуки изгнания были столь же вездесущи, как запах мальта. Но едва ли кто–нибудь жил в Дигбете: это захудалый индустриальный район, чьи фабрики и свалки знавали лучшие дни. Дома, пабы и даже несколько церквей использовались для хранения запчастей и лесов. Старые железнодорожные пути пересекали улицы.

Наша студия находилась примерно в миле от остановки 50–го автобуса. Нашими единственными соседями были завод по переработке стекла и железнодорожное депо, и то и другое стояли закрытыми добрую половину недели. Это было столь же укромное место, как та студия в горах Уэльса, где по слухам прятались Stone Roses. Лето означало лишь одно – что у нас больше дневных часов: Дигбет оставался суровым и монохромным, немного похожим на музыку «Треугольника».

После дня или вечера в студии мы часто ходили в «Пушечное ядро», джазовый паб неподалеку от Хай–стрит, где иногда играли какие–нибудь музыканты. Темные стены подсвечены старыми фотографиями, звуки пианино плывут из спрятанных колонок. Паб находился на углу Верхней и Нижней Тринити–стрит, где почерневший виадук с тремя узкими арками пересекал обе дороги.

Другой излюбленный нами паб – «Железнодорожный», второй зал которого был популярной площадкой у хардкоровых музыкантов. Иногда там играл и «Свободный жребий». Там все было выкрашено в черное – и черепичный навес над сценой, и бар. Стена завешана фотографиями из 60–х в рамках: Хендрикс, Би Би Кинг, Animals, The Who. Там проходили дешевые концерты практически каждый вечер; забегая вперед, скажу, это было отличное место для встреч группы.

После одного из этих вечеров записей и выпивки я сделал техническую ошибку на работе. Такое могло случиться и в другое время, я не знаю. Но набор для анализов крови вернулся из Французского госпиталя с жалобой, что образец неправильно маркирован. Они использовали его и сделали какую–то ужасную ошибку. Иск они предъявлять не стали, но клиента в их лице мы потеряли. Реальная жизнь больше походит на выступление, чем на запись. Управляющий установил, что это я сделал ошибку и не дал моему помощнику проверить контейнер. Я не стал им говорить, что у меня было похмелье после изрядной порции «Смирнофф», это мне уж точно не помогло бы. Я получил уведомление об увольнении через месяц, всего лишь за несколько дней до намеченного отпуска. Унижение от отрабатывания срока до увольнения, когда пришлось выполнять основные задачи под бдительным надзором управляющего, все дважды перепроверяющего, отразилось на моей игре при записи альбома. Стиль у меня стал жестким и минималистичным. Как и моя речь.

После нашего выступления с The Family Cat местный музыкальный журнальчик под названием «Пустой треп» предложил проинтервьюировать «Треугольник».

Мы встретились с интервьюером, студенткой Бирмингемского политехнического по имени Дженис, в пабе «Бойцовые петухи» в Мозли. Говорил в основном Карл. «Наши песни о том, как мы трое живем и чувствуем», – сказал он. «Это ощущение в музыке, не только в словах. Я пишу песни всю свою жизнь, но мне никогда не удавалось найти правильное звучание. Теперь, работая с Дэвидом и Йеном, я слышу нечто, проходящее сквозь песни, точно голос, эхо».

– Для вас важно то, что в группе вас именно трое? – спросила Дженис. Волосы у нее были выкрашены в черные и красные полоски. – Быть «Треугольником»?

– Сложно сказать, – ответил я. – Когда мы записываемся, мы добавляем разные инструменты. Я бы не возражал, если бы у нас появились клавишные или, может быть, кларнет. В студии, по крайней мере.

Карл покачал головой:

– Тогда бы мы перестали быть «Треугольником».

– Ну да.

Он бросил на меня ледяной взгляд. Я пожал плечами и закусил губу. Она задала Карлу несколько вопросов о его стихах, его пристрастиях. В ответ на неизбежный вопрос о его сексуальной ориентации, он ответил, что был женат, но теперь у него есть бойфренд – я. Дженис посмотрела на меня, точно увидела в первый раз.

– Дэвид, ты играл в блюзовой группе, – сказала она. – Это ведь довольно мачистская музыка? Может быть, даже женоненавистническая?

– Как Бесси Смит? Или Нина Симон?

Интервью не заладилось.

– Послушайте… музыка – это одно дело, а люди, ее играющие – другое.

– Не уверен, что их можно разделить, – сказал Карл. – Но это как в диалектике. Люди меняют музыку, музыка меняет людей.

Дженис задумчиво глотнула ром–колы. Затем посмотрела на Йена.

– А как вы вписываетесь в эту картину?

– Я играю на ударных.

Когда интервью появилось в июньском номере «Пустого трепа» в 1992 году, оно сопровождалось сценической фотографией группы. Наши лица казались неровными, призрачными, рты широко открыты. Но это был всего лишь дефект дешевого ксерокса. Дженис объявилась, позвонила Карлу и спросила, не хотим ли мы с ним встретиться с ней и выпить в Сэтли. Я был расстроен из–за потери работы, поэтому извинился и позволил ему пойти одному. Больше меня не приглашали.

Я был у Карла в тот вечер, когда она позвонила. Он мало что сказал, но то, как он пробормотал «Дэвид здесь», и удушливая интимность его голоса сказали мне достаточно. Я напоил его, это никогда не составляло труда, и спросил, что произошло. Он, казалось, испытал облегчение, рассказав мне, точно теперь его обременяло на одну тайну меньше.

– Мы слишком близки с тобой, – сказал он. – Это для меня как предохранительный клапан. Для сохранения баланса.

Я закрыл глаза и услышал, как он вздохнул.

– Прости. Дэвид, посмотри, посмотри на меня.

Он стоял возле окна, подсвеченный рыжим закатом. Его спина казалась выточенной.

Споры всегда порождали во мне странную смесь желания и беспомощности. Я протянул руку и коснулся его плеча.

– Не надо меня дурачить, – сказал я. Воспоминания об Адриане нахлынули на меня. Я почувствовал себя сессионным музыкантом. Его рубашка натянулась под моей рукой.

– Не думай, что я останусь здесь, что бы ни случилось.

– Я не твоя собственность, Дэвид.

– Да, блядь, ты не моя собственность. Речь идет не о моногамии, все дело в доверии.

В силу привычки моя рука скользнула по его груди, погладила его сосок. Он тяжело дышал.

– Хорошо, послушай. Дженис – просто друг. Мои отношения с ней могут закончиться в любой момент. Если ты и впрямь этого хочешь, они закончатся прямо сейчас. Но что было, то было. Если ты хочешь остаться со мной… Я вовсе не собираюсь тебя дурачить. Я не хочу тебя потерять.

Мы быстро поцеловались, затем он посмотрел на меня. Его глаза походили на темные провалы.

– Я прощен?

– Не хрена испытывать на мне свои католические штучки. Ладно. Я хочу сказать… все нормально. Точно.

Он не знал, чего мне стоило сказать это. Когда я закрыл глаза, передо мной возникло лицо Адриана. Но Карл был другим. Он крепко обнял меня, точно его потрясла мысль, что я могу нуждаться в нем. На улице зажглись фонари. Мы отправились в постель и медленно трахнули друг друга. Когда мы лежали, обнявшись, наш пот смешался, я подумал, может быть, Карл завел этот роман, чтобы испытать мою верность – или свою.

Пару раз после этого он говорил мне, что встречался с Дженис. Они перестали видеться несколько недель спустя, хотя Карл не говорил мне до тех пор, пока мы не отправились в тур в конце лета, и я спросил, поедет ли с нами Дженис.

– Может быть, придет на одно из выступлений, – ответил он. – Но мы больше не встречаемся, все закончилось в июне.

Я подумал, ты должен был сказать мне. Но едва ли мне хотелось, чтобы он рыдал у меня на плече. Он так и не рассказал мне, почему они порвали, так что я решил, что это из–за меня или из–за группы. Теперь это слилось в единое.

Первыми вещами, что мы записали, стали «Город комендантского часа» и «Стоячая и текучая вода». Поначалу нам никак не удавалось воскресить энергетику живого выступления. Карл хотел, чтобы группа записывала все разом, но Пит продолжал твердить, что лучше работать над каждым элементом по отдельности.

– Ты ведь не смешиваешь краски, когда они уже на полотне. Все сведется, не волнуйся. Думай так: диск уже существует, он витает в воздухе. Мы должны ухватить его. Что–то вроде спиритического сеанса. И точно восприняв эту идею буквально, он наложил такое искусственное эхо на ударные Йена и гитару Карла, что звук почти потерялся в собственных отголосках.

В те времена использование странных звуковых эффектов было чуть ли не обязательным для любой инди–рок–группы, которая хотела, чтобы ее воспринимали всерьез. Таким образом они доказывали, что не невинны, не являются ссыкливым малышом в теплой курточке. Все группы, начинавшие на «Creation» или «4AD» с наивным, случайным, сырым звучанием, теперь записывали сюрреалистические, вдохновленные наркотиками пластинки с тщательно продуманным ощущением дезинтеграции. Карл был новичком в таких делах – ему нравились The Cocteau Twins, чьи записи мне всегда напоминали обои Уильяма Морриса – и, казалось, был рад тому, что его вокал утопили в волнах искажений.

Мне пришлось сказать: «Если никто не услышит слов, то на хрена писать приличные тексты?»

Другой крутой примочкой в то время считался грязный звук американского хардкорового «андерграунда». Благодаря таким группам, как Husker Du, Pixies, Nirvana масса довольно спорного материала обрела коммерческий потенциал. В основном то была вполне традиционная поп–музыка, сыгранная в буйном стиле с тяжелым басом и кучей шума. Для английских рок–групп это стало напоминанием о том, что музыка может ранить. Американская пресса не считала это музыкой, не воспринимала ее: ей пришлось превратить это в «явление», чтобы выбросить это из головы, так же британская пресса поступила с панк–роком. Каждый саунд был определен последующим. Даже в «серьезной» рок–журналистике, каждый новый саунд становился в каком–то смысле ядром – core: хардкор, слоукор, спидкор, сэдкор. Кто следующий? А Майкл Болтон тогда «мягкий кор»? А Мадонна – «эгокор»? Когда зацикливаешься на слове, оно лишается всякого смысла.

У гранджа, и особенно у Боба Моулда и Husker Du, Карл позаимствовал убеждение, что вокалист и группа находятся в некоем противостоянии. Я слышал это на их выступлении в «Кувшине эля»: «Треугольник» не аккомпанировал Карлу, он обрамлял его. Таким вот странным образом это ощущение отгороженности помогало ему вкладывать больше чувств в вокал. Слишком много записей начала девяностых представляли звуки и спецэффекты, но не песни – все эти вычурные сладости были порождением звука клаустрофобической студии, но не клаустрофобического мира. Таким образом, с помощью пост–панка, хард–кора и алкоголя Карл пытался обособить свою игру от игры группы. Вот так это работало, и Пит хотел, чтобы оно так работало, но ко всему примешивались и другие вещи.

Когда Пит и Карл реконструировали из компонентов «Стоячую и текучую воду», в ней по–прежнему не хватало той силы, что была в демо–версии; но было что–то еще, ощущение тихого безумия, вроде той дезориентации, что я испытывал несколько раз на сцене. Инструменты были сами но себе, но между ними проносилась искра. Не знаю, как это объяснить. «Город комендантского часа» получился бледным, недостаточно живым. «Нужно что–то еще», – сказал Пит. Через пару дней Карл вручил ему пленку с записью нескольких минут шума на ней. Звуки фабрики: гул машин, скрежет механизмов. Запись была не слишком качественная, но она помогла создать бэкграунд композиции. Мы никогда ее не играли. Следующие две недели мы почти не вылезали из студии. Я получил работу на неполный день в подвале («альтернативном» отделе) «Темпест Рекордз», с помощью работавшего там друга. Карл отпрашивался из магазина. Йен приходил настолько часто, насколько мог; иногда мы заменяли его партии драм–машиной, а потом записывали их поверх. Затем мы свели четыре трека, которые лучше всего звучали на сцене. Чтобы компенсировать замедленность остальных треков, мы записали «Третий пролет» как настоящий штурм, но Пит разобрал его до основания и сделал холодным и отстраненным. Карл решил, что его это вполне устраивает: «Так он звучит более болезненно, понимаешь?» Поскольку нам никак не удавалось, над «Его рот» мы с Карлом работали порознь: записали отдельные дорожки, а потом Пит свел их, вышло довольно грубо. В тихих фрагментах гитара Карла бросала нервные отсветы на мою бас–гитару. Пит нашел сессионного музыканта, чтобы записать мелодию на тенор–саксофоне, затем добавил пару тактов в начало и конец трека на едва слышном уровне.

На запись «Загадки незнакомца», возможно, лучшей песни Карла, мы потратили немало дней, пытаясь создать правильную смесь из мелодии и хаоса. Моя повторяющаяся партия была приглушена, а гитара и голос Карла выведены на передней план, заполняя разрывы. На записи обнаружились какие–то помехи, возможно, звуки из внешнего мира, хотя никто из нас ничего не слышал, когда мы записывались, и нам пришлось выбросить некоторые из лучших кусков. Тарелки Йена в начале трека звучали высоко и пронзительно, точно кто–то разбил груду тонкого стекла.

«Ответ» вышел даже лучше, меньше эффектов, чем на сингле, и более агрессивное звучание. Пит хотел размыть грани, наложив всевозможные призрачные эффекты, но я сказал ему, что не стоит этого делать. Но когда мы прослушивали запись, то услышали нечто странное на заднем плане, хотя Пит клялся, что ничего не добавлял. Некоторые звуки походили на искаженные эхом голоса. Мы сохранили их, но сделали приглушенными, так что вам понадобятся хорошие динамики, чтобы расслышать. Вокал Карла сдержанный и вместе с тем совершенно безумный. К этому времени я перестал вслушиваться в слова, они стали просто частью трека.

Иногда мы выходили из студии ранним вечером, когда закат превращал Дигбет в викторианский очаг. Свет сиял сквозь лишенные стекол окна и отражался от ржавых автомобильных остовов. Возле студии было кафе, где мы иногда перекусывали в дневное время вместе с молчаливыми заводскими рабочими и водителями грузовиков. Рядом находился склад утиля, на котором кто–то написал: «СОЦИАЛИЗМ ИЛИ ВАРВАРСТВО», а за ним – старая станция с толстыми викторианскими колоннами. У дальнего конца дороги – боксерский клуб, на рекламном щите нарисовано суровое, несокрушимое мужское лицо.

«Некуда идти» Карл написал как–то вечером в студии. Эта песня о человеке, отпущенном на поруки, он стоит посреди Дигбета и медленно распадается на части. Мы так никогда и не узнали, что же он натворил и действительно его кто–то преследовал или он это только вообразил. Скорее всего вообразил, но тихий голос Карла придал убедительности этой паранойе: «Осколки на мостовой/ Покажи мне, куда идти/ Церковные сторожевые псы/ Вели мне замолчать». Он почти не играл на этом треке, мы с Йеном обрамляли его голос мрачным, милитаристским битом. Еще одна новая песня, которую он написал для альбома, «Дорога в огонь», была совершенно иной: спокойная, почти фолковая история о путешествии через страны мертвых. Мелодия была взята из инструментальной композиции, которую мы играли несколько раз на концертах. Я сделал басовую партию как можно более жесткой, она звучала как гром. От последних строк этой песни мне всегда становилось не по себе: «Оставь огонь позади/ Поднимись по сломанной лестнице/ Туда, где ждет тебя любовь/ Дитя у нее на руках/ И пепел в волосах».

«Фуга» никогда особо не удавалась нам вживую – еще один случай, когда песня нуждалась в чем–то большем, чем мы трое могли сыграть. Пит исказил вокал Карла, превратив его в замогильный стон, затем вплел его между музыкальными фразами. Он использовал драм–машину, чтобы оттенить жесткую игру Йена. Он заставил нас с Карлом написать изящную партию для клавишных, а затем привел Мэтта Пирса, клавишника из «Молчаливого большинства», чтобы записать ее. Конечный результат получился настолько запутанным, что никто из нас не мог понять, кто же что играл. Мы больше никогда не играли эту песню на концертах.

Три трека из записанных мы не использовали. Один из них, «Кусок кожи», должен был войти во второй альбом. Последним треком на «Жестких тенях» мы записали «Издалека», аранжировка получилась самой простой из всех. Голос Карла звучит так устало и изнуренно, мы использовали последний вариант записи, сделанный в два часа ночи после огромного количества сигарет и крепкого пива. Пит вставил звук свистка поезда в последние несколько секунд. У нас еще оставался один день на запись, но мы все уже знали, что работа закончена.

Карл вернулся в мою квартиру и заснул так крепко, что его не удалось добудиться ни к завтраку, ни к обеду, его кофе совсем остыл. Он проснулся после полудня, заторможенный, с красными глазами. Немного поболтав ни о чем, он отправился повидать Дженис. Я испытал смутное облегчение, его опустошенность пугала меня. Мне вовсе не хотелось приколоть его тень к своей стене.

Два других события того времени засели у меня в голове. Первое – вечеринка у Натана и Стива, через десять дней после всеобщих выборов. Это была молодая пара, друзья Доминика, они жили на окраине города. Со всеми этими ребятами я познакомился в основном через Адриана, Карл знал только одного или двух из них. Мы пришли, когда уже стемнело. Их квартира находилась на третьем этаже небольшого частного дома, но музыку было слышно даже на улице. Данни Миноуг [41]. Несмотря на то, что фасад здания был со вкусом сложен из кирпича, выкрашенного в пепельный цвет, винтовая лестница была побеленная и убогая, как в любом пригородном доме.

Вот оно. Стены квартиры Натана и Стива были увешаны фотографиями в рамках из «Афины» или «Эйч–Эм–Ви»: Монро, Мадонна, Марк Уолберг, Миноуг–старшая. Свет давали розовые лампочки, вкрученные в модернистские стекловолоконные лампы на столах. В идеальной кухне на полках морозильника «Формика» поблескивали капельками влаги серебряные банки «Гролша» и бутылки сухого белого вина. Черные пластиковые миски с орешками, шоколадным печеньем и крендельками расставлены по всем поверхностям. Выглядело так, точно они только что въехали в квартиру, хотя на самом деле они жили здесь уже пару лет.