Текст книги "Похищение"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

– Она очень красивая женщина, – говорю я, сглатывая ком в горле.

– Она чертовски хороший офицер, но красоты в ней не больше, чем в ослиной заднице. Менее терпимый начальник счел бы это сексуальным домогательством.

Вот этого еще мне не хватало – чтобы шериф Джек позвонил судье Ноублу и обсудил с ним мое поведение!

– Сэр, – говорю я, – я, признаюсь, нахожу женщин бальзаковского возраста привлекательными. Особенно таких. Они как неограненные алмазы.

– Сержант Конкэннон – это алмаз, которому еще далеко до огранки: углероды бурлят. Придумай что-нибудь получше, сынок.

– А я случайно не упоминал о своем друге, который работает в крупнейшей газете штата Нью-Гэмпшир? Он бы с радостью написал о вас статью. – Если придется, я заплачу Фицу. Отдам все свои сбережения до копейки.

Шериф Джек раскатисто хохочет.

– Ты мне нравишься, Тэлкотт.

Я вежливо улыбаюсь.

– Так что насчет моего клиента, сэр?

– Шериф Джек, – поправляет он. – А что насчет него.

– Если бы меня отвели к нему в камеру и оставили нас наедине хотя бы на пять минут, я бы, пожалуй, смог убедить его продолжить общение со мной. Это в его же интересах.

– Мы не пускаем адвокатов в тюрьму. Разве что тех, которые совершили преступление. – Он на секунду задумывается. – А может, стоит сажать адвокатишек за решетку?…

– Шериф, – ловлю я его взгляд, – мне очень нужно побеседовать с Эндрю Хопкинсом.

Пауза.

– Говоришь, журналист…

– Титулованный, – лгу я.

Он встает.

– Черт с ним! Мне не мешает поразвлечься.

Шериф Джек лично провожает меня к лифту и довозит до второго этажа. Обстановка здесь нисколько не напоминает приемную зону. Здесь из наблюдательной будки следят за гигантским четвероруким пауком, в недрах которого ютятся арестанты. Здесь повсюду замки.

Шерифа Джека знают все: пока мы шагаем по коридорам, его приветствуют не только надзиратели, но и – что удивительно – заключенные.

– Здорово, Морячок! – говорит он какому-то мужчине, которого как раз заводят в камеру.

– Привет, старина! – ухмыляется тот.

Шериф оборачивается ко мне с горделивой улыбкой.

– Я с каждым найду общий язык: с черномазыми, с латиносами, со всеми. На шести языках могу сказать: «В строй, мать твою!»

Он берется за ручку. Та жужжит и открывает перед нами дверь. Первым, кого я вижу, оказывается зек в розовой майке, поглощенный чтением «Источника».[24]24
  Культовый роман Айн Рэнд, американской писательницы и философа русского происхождения (настоящее имя – Алиса Зиновьевна Розенбаум).


[Закрыть] На обеих руках у него вытатуированы слова «Weiss Macht».

– Рубашку надень! – приказывает шериф Джек.

Мы проходим по коридору в большую двухуровневую комнату. С каждой стороны квадрата – закрытые модули: зарешеченные камеры сверху, общие залы внизу. Напоминает эта тюрьма – как, впрочем, и все другие тюрьмы – человеческий зоопарк. Животные заняты своими делами: кто спит, кто ест, кто общается с собратьями. Некоторые меня замечают, другие игнорируют. Это, по большому счету, их последняя воч можность выбора – что замечать, а на что закрывать глаза.

Шериф Джек подходит к наблюдательному пункту, я жду у подножия лестницы. Двое чернокожих арестантов устраивают для меня персональный рэп-концерт:

 
Я реальный гангстер, душою и телом,
Каждый день на районе хожу под прицелом,
Мочу ментов, не зная пощады,
И все братишки мочилову рады.
Меня засадили, такая непруха,
Пришили ментяры реально мокруху.
Братишки мои не дадут мне соврать:
С двух лет по тюрягам привык тусовать.
Так и живут у меня на районе:
Сегодня ты дома, а завтра – на зоне.
 

Справа от них старичок с каскадом седых волос пытается самыми изощренными жестами привлечь внимание надзирателя. Сквозь стекло его жестикуляция кажется хитроумным модным танцем.

Шериф возвращается.

– Есть хорошие новости, есть плохие. Хорошие – что твоего клиента здесь нет.

– Где же он?

– А вот это плохие новости, сынок, – улыбается шериф Джек. – Он в изоляторе. Дисциплинарное взыскание.

Изолятор находится на третьем этаже, во втором блоке, в модулях А и D. Эндрю заранее узнает о моем приходе: у зеков нюх на юристов, мною уже пропитан весь тюремный воздух. Когда я подхожу к камере, он умышленно разворачивается ко мне спиной.

– Я не хочу говорить с этим человеком, сержант Дусетт, – сообщает он надсмотрщице.

Та со скучающим видом смотрит на меня.

– Он не хочет с вами говорить.

Я не свожу глаз с его спины.

– Ничего страшного. Потому что меньше всего на свете мне хочется знать, как его занесло в изолятор.

Он поворачивается и меряет меня долгим взглядом.

– Пустите его.

Шериф Джек не уточнял, можно ли пускать меня внутрь, и я вижу, что надсмотрщица тоже об этом помнит. Если мы с Эндрю хотим побеседовать как адвокат и подзащитный, то должны идти наверх, в конференц-зал. Наконец она пожимает плечами: задушат одного адвоката – будет другим пример. Дверь открывается со звуком, похожим на скрежет ногтя по грифельной доске. Я вхожу в тесную каморку, и дверь хлопает у меня за спиной.

Я подскакиваю от испуга. Да, я могу уйти отсюда в любой момент, но все же испытываю страшный дискомфорт: места здесь едва хватает для одного, не то что для двоих. Эндрю усаживается на нары, предоставив мне крохотный табурет.

– Как вы сюда попали? – тихо спрашиваю я.

– Инстинкт самосохранения.

– Я тоже пытаюсь вас спасти.

– Ты в этом уверен?

В тюрьме время эластично. Оно может растянуться длиною в шоссе и биться, как пульс. Может разбухнуть, как губка, и несколько дюймов между двумя людьми покажутся целым континентом.

– Мне очень жаль, что я разозлился в прошлую встречу» – признаю я. – Мои чувства не должны мешать делу.

– Думаю, мы оба понимаем, что это неправда.

Он абсолютно прав. Я – алкоголик, защищающий человека, сбежавшего от алкоголички. Я – сын другой алкоголички, не сумевший бежать.

Но еще я отец, который не знает, как поступил бы в схожей ситуации. Я жертва собственных ошибок, я хватаюсь за последнюю соломинку, как утопающий.

Я обвожу взглядом спартанскую комнатушку, где Эндрю ищет защиты. Мы все защищаемся как можем: лжем нашим любимым, оправдываем свои поступки самым нелепым образом, наказываем себя сами, не дожидаясь, пока нас покарает судьба. Обвинения, возможно, предъявлены только Эндрю, но судят нас обоих.

Я выдерживаю его взгляд.

– Эндрю, – спокойно произношу я, – давайте начнем сначала.

Эндрю

В тюрьме черный заключенный называет белого «снежком», а мексиканца – «латиносом».

Белый обращается к черному «ниггер», к мексиканцу – «мекс».

Мексиканец скажет о черном miyate, черный боб, yenta, шина, или terron, акула. Белый будет «гринго».

В тюрьме у каждого есть ярлык. И тебе решать, сорвать его или оставить.

Отсек повышенной безопасности состоит из пятнадцати камер: пятеро белых, пятеро латиноамериканцев, четверо черных – и одна наша с Компактным. Сочтя себя ущемленными, черные начали акцию протеста и требуют обменять меня на человека с «правильным» цветом кожи. Они караулят дежурных надзирателей у входа в общую комнату и громогласно предъявляют им свои требования.

Я брожу по общей комнате, не находя себе места. По телевизору идут испаноязычные новости (один из пяти дозволенных каналов): журналисты обсуждают везучих индеек.

– У помилованных указом президента индеек сегодня настоящий День благодарения, – говорит женщина. – В понедельник борцы за права животных сообщили, что «Фраин Пен Парк» в Херндоне, штат Вирджиния, обещал лучше обращаться с Кейти – индюшкой, помилованной президентом Бушем в рамках прошлогодней праздничной амнистии. Вторая помилованная индюшка умерла на прошлой неделе в условиях ниже любых стандартов.

Слон Майк – заместитель Стикса от Арийского братства – делает громче. Это он – огромный, мускулистый, бритоголовый, с татуировкой паука на затылке – помогал Стиксу избивать меня в душевой.

– Найти бы адрес этих защитников животных, – говорит он. – Может, они бы и нам улучшили условия.

Журналистка радостно скалится в камеру.

– Кейти предоставят подогреваемую клетку, уплотнят слой соломы на дне, добавят в рацион фруктов и овощей, а также подсадят к ней нескольких кур для стимуляции умственных способностей.

Слон Майк в знак недовольства скрещивает руки на груди.

– Вот так, значит. Им для стимуляции дают цыпочек, а нам – латиносов.

К Слону Майку подходит мексиканец и злобно пинает его стул.

– Гринго, – бормочет он, – chenga su madré.

Когда я прохожу мимо Слона, он вдруг хватает меня за рукав.

– Стикс просил передать тебе кое-что.

Я даже не спрашиваю, как Стикс, отделенный от нас целым этажом и запертый в камере двадцать три часа в сутки, умудрился что-то передать Слону Майку. В тюрьме есть много способов общения: можно переговариваться через вентиляционные шахты в душевых, можно передать записку кому-то на собрании анонимных алкоголиков, а тот человек уже вручит ее кому надо.

– Раз попал за решетку – держись своих.

– Я вроде бы дал понять, что вас своими не считаю, – отвечаю я.

– Сам же здоровее будешь.

Смолчав, я иду дальше. Но не успеваю сделать и трех шагов, как невидимая сила припечатывает меня к стене.

– В любую минуту может начаться заварушка, и в твоих же интересах, чтобы рядом не оказалось врагов. Я что хочу сказать: тебе крышка, папаша, если не поймешь, как тут живут.

По громкой связи слышится голос надзирателя:

– Майк, что ты творишь?

– Танцую, – говорит он, выпуская меня.

Офицер вздыхает.

– Танцуй лучше вальс.

Слон Майк толкает меня локтем и уходит.

Я сжимаю кулаки, чтобы никто не увидел дрожи в моих руках. Если бы сегодня был обычный вторник, к половине девятого я был бы уже у себя в кабинете. Я позвонил бы в «Фермы Векстона» – мы помогаем этому району – и узнал бы, никого ли не положили в больницу, не задерживается ли транспорт и не сменилась ли у кого диета. Я заглянул бы на кухню, чтобы узнать, что сегодня в меню, и поприветствовал бы человека, ответственного за развлекательную программу: лектора из университета или художника-акварелиста, готового поделиться своей страстью с пожилыми людьми. Ленясь и оттягивая начало рабочего дня, я читал бы в Интернете статьи о ваших с Гретой свершениях или стирал пыль с фотографии Софи на уголке моего стола. Я провел бы этот день с людьми, которые ценят остаток своей жизни, а не с теми, кто с горечью ведет обратный отсчет.

Я возвращаюсь в камеру. Компактный сидит, сгорбившись, на полу возле картонной коробки, где хранятся его лакомства. Заслышав мои шаги, он прячет под койку что-то похожее на ломоть хлеба.

– Я занят. Вали отсюда.

В камере пахнет апельсинами.

– Что ты знаешь о Слоне Майке?

Компактный недоверчиво косится на меня.

– Он себя х… знает кем возомнил, а на самом деле – кусок говна. Все время проверяет, прикроют его жопу или нет. – Тут он, похоже, вспоминает, что должен не помогать мне, а всеми силами вытравливать в другую камеру. – Если ребята тебя здесь застукают, тебе хана.

Я смотрю под ноги и замечаю обертку от конфеты «Джолли Ренчер». Подобрав, я разглаживаю ее ладонями.

– Не закручивай пробку слишком туго, – советую я.

Когда он отворачивается, я лишь пожимаю плечами.

– Самогон. Ты же самогон варишь, ведь так?

Хлеб, апельсины, карамель… Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, какой химической реакции добивается Компактный.

– Не лезь не в свое дело! – рявкает он и продолжает копошиться под койкой.

Забрав полотенце, я иду в душевую. В это время в кабинках обычно пусто: на кулинарном канале вот-вот должна начаться передача Эмерила,[25]25
  Легендарный повар и ведущий популярного гастрономического шоу.


[Закрыть] а уж его появления не пропускает никто независимо от расовой принадлежности. Завернув за угол, я натыкаюсь на Слона Майка, который стоит со спущенными штанами, прислонившись к стене и закатив глаза к потолку.

И мальчика, который стоит перед ним на коленях, я тоже узнаю. Он представляется как Клатч; у него еще даже щетина на подбородке не растет. Слон Майк и Стикс наверняка предупредили его, как и меня, а потом предложили свой протекторат – за соответствующую плату. Процесс выплаты я, собственно, и застал.

Откуда-то со спины, через шею, на мое лицо наплывает волна багрянца.

– Простите, – выдавливаю я и удаляюсь.

На экране телевизора Эмерил бросает чеснок на плюющуюся жиром сковороду.

– Бабах! – выкрикивает он.

Я сажусь в последний ряд и притворяюсь, что смотрю передачу, хотя на самом деле не вижу ничего.

Если заплатить шерифу Джеку тридцать долларов наперед, становишься членом привилегированного класса и можешь ходить в тюремную лавку. Расходы на эту роскошь снимаются с твоего счета. За полтора доллара, например, можно купить флакон шампуня или двенадцатиунцевую банку газировки. Можно купить мыло, похожее на щелочной раствор и раздирающее кожу до крови. Можно купить антигистаминное средство, колоду покерных карт или испанско-английский словарь. Можно купить сладости, «сухие завтраки», консервированного тунца, зубные щетки и словарь синонимов.

Иногда, читая магазинный бланк заказа, я задумываюсь, кто что покупает. Мне интересно, кто заказал крем «Викс»: наверное, он навевает детские воспоминания. Интересно, кто купил ластик, вместо того чтобы учиться на своих ошибках. Или, того хуже, зеркало.

Там также продаются искусственные слезы, но сложно представить арестанта, которому не хватало бы настоящих.

Я хожу в один туалет с торговцем наркотиками. Я заключил сделку с трижды судимым насильником: обменял три пачки печенья на колоду карт. Я смотрел вечерние новости рядом с мужчиной, который убил свою жену, расчленил труп кухонным ножом, сложил куски в ящик для инструментов и выбросил в пустыне.

В прошлом году я обсудил эту тему с Софи: не бери конфеты у незнакомцев, не садись ни в чьи машины, кроме наших, не заговаривай с людьми, которых видишь впервые. Софи, выросшая в маленьком городке в Нью-Гэмпшире, где на улице ее окликали по имени, не поняла моих предостережений. «А как понять, что это плохой человек? – спросила она. – Разве по нему видно, что он плохой?».

Я должен был ответить ей так: да, видно, если смотреть в нужный момент. Человек, грабящий по ночам магазины с ножом в руке, может улыбнуться тебе на перекрестке, пока вы оба ждете зеленого сигнала. Мужчина, изнасиловавший тринадцатилетнюю девочку, может петь псалмы в твоей церкви. Отец, похитивший собственную дочь, может оказаться твоим соседом.

«Плохой» – это относительная, а не абсолютная характеристика. Спроси грабителя, на что он потратил отнятые деньги, и он скажет, что накормил своего ребенка. Всех насильников в детстве растлевали, а похитители верят, что на самом деле спасали чью-то жизнь. То, что ты преступил закон, еще не значит, что ты умышленно перешел на сторону зла. Иногда граница сама подкрадывается к тебе – и не успеешь глазом моргнуть, как оказался по ту сторону.

Справа доносится журчание: кто-то мочится. Подыгрываем струе оружие, которое точат о цементный пол: это зубная щетка или спица из инвалидного кресла, которую нужно лишь как следует заострить. Из-за стенки слышны сдавленные рыдания – это Клатч. Он плачет каждую ночь, уткнувшись в подушку и притворяясь, будто верит, что никто не слышит. Самое странное – мы все тоже притворяемся, что не слышим.

– Компактный… – шепчу я.

– Ну?

И я понимаю, что не хочу задавать ему никаких вопросов. Мне просто нужно было убедиться, что и он еще не спит.

Ты навещаешь меня почти каждый день. Мы сидим, разделенные стеклом, и в четыре руки мнем глину наших отношений. Многим, наверное, кажется, что разговоры во время тюремных свиданий всегда серьезные, и пылкие, и переполнены эмоциями, накопившимися за двадцать три часа отшельничества в день. Но на самом деле мы в основном обсуждаем мелочи. Я вслушиваюсь в твои рассказы о Софи. Как она решила приготовить себе завтрак и засунула целую пачку овсянки в микроволновую печь. Я представляю себе трейлер в котором вы живете, розовый изнутри, как собачья пасть. Я слушаю, как Грета впервые повздорила со змеей. Ты показываешь мне рисунки Софи, на которых я вижу семью угловатых человечков: точка, точка, запятая. И мой силуэт там тоже выведен цветным мелком.

И для тебя самое главное – это мои описания мира, частью которого ты когда-то была, но который забыла. Иногда я рассказываю забавные случаи из твоего детства, иногда ты задаешь прямые вопросы. Однажды ты спрашиваешь, когда у тебя на самом деле день рождения.

– Пятого июня, – отвечаю я. – Взгляни на это с положительной стороны: ты почти на целый год моложе, чем думаешь.

– Я не помню своих дней рождения, – задумчиво говоришь ты. – А мне казалось, дети это запоминают.

– Мы праздновали твои дни рождения. Ничего особенного: кино, боулинг, сладости.

– А когда я жила здесь?

– Ну, – запинаюсь я, – ты была совсем маленькой. Мы не придавали этому большого значения.

Ты хмуришься, пытаясь собраться с мыслями.

– Я помню торт. Под ним скатерть, которой у нас, кажется, не было в Нью-Гэмпшире.

Ты смотришь на меня взглядом победительницы.

– Он упал на пол, и я заплакала, потому что мы даже не начали его есть!

Эту версию я тебе навязал.

– К тебе пришли друзья из детского садика, – осторожно начинаю я. – Твоя мать целый день пила. Она цела, плясала и кривлялась, и я потребовал, чтобы она прекратила балаган. «Но это же вечеринка! – возразила она. – На вечеринках принято петь и плясать». Я сказал, чтобы она ложилась, я сам все устрою. Тогда она схватила торт и швырнула его на пол. И заявила, что если она уйдет, то никакой вечеринки не будет.

Ты изумленно смотришь на меня, и я уже жалею, что затеял этот разговор.

– Она сама не знала, что творит, – оправдываюсь я. – Она…

– Как ты можешь ее защищать? – перебиваешь меня ты. – Если бы Эрик хоть раз… если бы он…

Ты замолкаешь, и все становится на свои места: вместе с формой подбородка и ямочками на щеках ты унаследовала от меня тягу ко всему больному, надломленному. Неужели этот ген передался и Софи?

– Я больше не хочу об этом говорить, – шепчешь ты.

– Хорошо, – говорю я. – Хорошо.

Ты сидишь на табурете, придавленная массой всего тог что понемногу вспоминаешь, и раздавленная всем тем, чего вспомнить не можешь. Сейчас нам зачастую не хватает слов потому что сказать правду бывает сложнее, чем солгать Я подношу ладонь к стеклу, как будто коснуться тебя совсем не трудно. Ты подносишь свою и расставляешь пальцы морской звездой. Я представляю тысячи улиц, по которым мы прошлись, держась за руки. Вспоминаю, сколько раз мы «давали пять» друг другу после школьных соревнований и неуклюжих семейных гонок. Порой мне кажется, что всю свою жизнь я держался за тебя.

По отсеку D ходит стихотворение:

 
Родился пацан с белоснежною кожей,
Любил девку трахнуть и вмазать по роже.
Его воспитали папаша и мать,
За расу свою он умел постоять.
 
 
Когда он подрос, то попал в передрягу,
И копы его засадили в тюрягу.
На суде он тогда не сломался
И во всех преступленьях признался.
 
 
И когда оказался под небом он в клетку,
Пришлось проглотить много горьких таблеток.
С честью вышел из каждого он поединка —
И ниггерам небо казалось с овчинку.
 
 
Черномазым не нравились эти расклады
И решили устроить парнишке засаду.
Напали тишком три чумазых убийцы —
И трое подохли, не успев помолиться.
 
 
И белая кость, о которой наш стих,
Ну валить вертухаев и черных борзых.
Начальник тюряги в качели вмешался,
Но тут же со страху при всех обоссался.
 
 
Губернатор позвал Национальную гвардию,
Чтоб они разогнали всю Белую Партию.
Они подбежали к парнишке-герою,
Но он был живой, как и мы брат, с тобою.
 
 
В нем тысяча пуль, но – странное дело! —
Ни капельки крови на белое тело.
Он поднял глаза и давай хохотать,
На всех вертухаев ему было насрать.
 
 
«Разве не видите? Я же святой.
Только белые созданы Бога рукой.
На мне нету крови, хоть дырок не счесть,
Мое сердце качает лишь БЕЛУЮ ЧЕСТЬ!»
 

На спортплощадке нас сортируют по цвету, по два-три человека на группу. Черные играют в баскетбол, белые подпирают стену, мексиканцы сидят на корточках наискосок от белых. Площадка закрытая: потолок защищает заключенных от изнурительной летней жары, а сквозь круглые дырки в дальней стене проникает свежий воздух и солнечный свет. С крыши тюрьмы кто-то спустил гигантский флаг, частично блокирующий лучи.

На тридцать арестантов приходится один надзиратель, и всего он заметить просто не в силах. Именно поэтому спортплощадка зачастую служит местом для заключения сделок. Там исподтишка продают сигареты – как настоящие, так и самодельные: листья салата и картофельную кожуру в обертке из страниц Библии. Здесь же ведут бизнес наркоторговцы. Представители разных рас общаются, по сути, только на предмет наркотиков. У меня на глазах белый паренек, прозванный Хромедомом, ведет переговоры с мексиканцем. Он достает из кармана маркер и снимает колпачок, чтобы клиент проверил товар. Я стою достаточно близко, чтобы учуять острый уксусный запах спрятанного в маркере «винта».

Клатч отирается возле белых, как выбившаяся из ткани нитка. Тощий бледный парень с кривыми зубами и россыпью веснушек на лице. Взгляд его прикован к баскетбольному мячу. Время от времени тело его дергается в воображаемой игре. Какой-то негр прыгает за мечом, но промазывает. Мяч отскакивает от стены и, прокатившись мимо охранника, подлетает ко мне. Клатч наклоняется и, подхватив его, вертит на пальце. Потом делает две подводки, и всякий раз мяч как заколдованный приклеивается к его руке.

– Эй, дурак, мяч верни! – приказывает Блу Лок, один из главных черных в тюрьме. Компактный стоит рядом, тяжело дыша и упершись руками в бока.

Клатч озирается по сторонам, но мяч не выпускает. К площадке направляется Слон Майк, и Блу Лок говорит:

– Скажи своей сестрице, чтобы не выпендривалась, а то получит.

Майк подходит к Блу Локу вплотную.

– С каких это пор ты указываешь мне, что делать?

К ним приближается надзиратель.

– Разошлись! – приказывает он.

– Эй, чувак, да мы просто…

Слон Майк выбивает мяч из рук Клатча.

– Иди помойся. И не прикасайся ко мне, пока не смоешь всю малафью.

Мяч летит в сторону Компактного, но я перехватываю его и бросаю Клатчу. Тот автоматически принимает подачу и кидает трехочковый. Когда мяч проскакивает в корзину, Клатч улыбается. Впервые за три дня, что я за ним наблюдаю.

– Это же игра, – говорю я. – Пусть покрутит.

Блу Лок делает шаг вперед.

– Ты это мне говоришь?

Его успокаивает Компактный:

– Да остынь. Идем отсюда.

Игра продолжается – еще быстрее, еще неистовее. Надзиратель возвращается на свой пост у стены. Когда Слон Майк уходит, Клатч смотрит на меня:

– Почему ты меня защитил?

Я пожимаю плечами.

– Потому что ты не мог защититься сам.

Уважения представители всех рас добиваются одинаково, а именно: никогда не проявляют слабость. Помогай своим братишкам. Не подпускай женщин к важным делам. Смотри опасности в лицо. Облапошивай систему при каждом удобном случае.

Не злобствуй понапрасну.

Держи слово, потому что ничего другого у тебя здесь нет.

Компактный пробует свой самогон. Насколько я понял, у него есть несколько бутылок на разных стадиях ферментации; и таким образом он, полагаю, обеспечивает себе стабильный доход.

– Ты когда-нибудь задумываешься о том, что происходит снаружи?

Он оглядывается через плечо.

– А я знаю, что там происходит. Сидят дураки, пялятся в телек и лезут не в свои дела.

– Я имел в виду, по-настоящему снаружи. В реальном мире. Компактный садится, упершись локтями в колени.

– Это и есть реальный мир, старик. Иначе почему мы каждое утро в нем просыпаемся?

Прежде чем я успеваю ответить, в дверях нашей камеры появляется Клатч. В руке у него бутылка шампуня, и он дрожит с головы до пят.

– Что стряслось?

Его, похоже, вот-вот вырвет.

– Не могу! – наконец выдавливает он.

И тут я замечаю у него за спиной Слона Майка.

Майк выхватывает бутылку у Клатча и сжимает ее. Меня обдает струей фекалий.

– Хочешь быть ниггером – на, разотрись!

Дерьмо у меня в волосах, во рту, в глазах. Я задыхаюсь от ужасной вони, пытаюсь вытереться, а в это время Компактный кидается на Слона Майка. Не проходит и секунды, как в камеру вбегают надзиратели. Они растаскивают дерущихся.

– Глупый поступок, Компактный, – кричит офицер. – Еще одна промашка – и угодишь прямиком в спецотсек!

Другой офицер хватает меня за руку и выводит из камеры.

– Вас нужно продезинфицировать. Я принесу вам новую робу.

Обернувшись, я вижу, как первый надсмотрщик упирается коленом в спину Компактного, чтобы застегнуть на нем наручники.

Я понимаю, что они считают виновным в случившемся Компактного. Еще бы, ведь черному пареньку наверняка хочется избавиться от белого сокамерника. И они предположили, что Слон Майк – белый – пришел мне на выручку.

– Погодите, – кричу я, – это Майк! Майк это сделал!

Компактный, с трудом приподнявшись, оборачивается на мой голос. Глаза его превратились в щелки, челюсти сжаты.

– Спросите Клатча! – выкрикиваю я. И пока меня тащат к душевой, заключенные вскидывают головы, заслышав это имя.

Вот как мы называем друг друга: Сорок Унций, Малыш Джи, Будда, Си-Боун, Полуживой, Двойка, Снеговик, Плот, Бродячий Кот, Гнилой, Демон, Кроха, Таво, Колотун, Гав-Гав, Кретин, Бу-Бу, Ихавод, Чикаго Боб, Питбуль, Слим-Джим, Крепкий Орешек.

В тюрьме все изобретают себя заново. Обращаться к людям можно только так, как они сами представляются, – в противном случае они могут вспомнить, кем были раньше.

После на тюрьму словно набрасывают покров. Когда гаснет свет, почти никто не разговаривает. Компактный лежит на верхней койке.

– Майка упрятали на целую неделю, – говорит он.

«Упрятали» означает подвергли дисциплинарному взысканию. Мало того, что его заперли в одиночной камере и лишили всех привилегий, его теперь еще и кормят так называемыми «кирпичами» – питательными брусками, в которых спрессована не только еда, но и напитки. Так наказывают за самые суровые проступки: нападение на персонал, ношение самодельного оружия и обливание кровью или другими телесными выделениями.

– Как это вышло?

Компактный переворачивается на бок.

– Клатч подтвердил твои слова. И теперь, наверное, отсчитывает семь дней вместе с Майком. Потому что на восьмой день ему крышка.

В этом обществе вознаграждают не за правду, а за ложь, сказанную кому надо.

– Надзиратель сказал, что тебя могут перевести в другой блок, – немного помолчав, говорю я.

Компактный вздыхает.

– Ну и хрен с ним. Они уже пару раз находили мою самогонку, когда обыскивали камеру.

Перевод в отсек повышенной безопасности – это гораздо более серьезное мероприятие, чем может показаться, когда слушаешь Компактного. Заключенные сидят в одиночках, по двадцать три часа в сутки взаперти, и, что еще хуже, после обвинительного приговора, в «настоящей» тюрьме, им, как правило, обеспечивают те же условия.

– Ты сваливаешь отсюда рано утром, – говорит Компактный. – У Клатча в камере теперь есть свободное место. Мне эти проблемы даром не нужны.

Через несколько минут он уже безмятежно храпит. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в звуки тюрьмы. И не сразу понимаю, чего недостает: впервые за все время, что я здесь, Клатч не плачет в подушку.

– Шмотки!

Мы слышим этот возглас каждое утро: дежурный надзиратель меняет наши грязные полотенца, трусы, простыни и робы на свежие. На пути к «ползунку» я заглядываю в камеру Клатча и вижу, что он еще спит, свернувшись калачиком и закрыв лицо одеялом.

– Клатч, – рокочет громкоговоритель, – проснись и пой, Клатч!

Когда он не отзывается, к нему заходит женщина-офицер. Отчаявшись разбудить его, она зовет врача.

При появлении медиков нас всех запирают. Они не могут сделать ему искусственное дыхание: Клатч засунул носок слишком глубоко в горло. Тюремный врач констатирует смерть.

Тело Клатча проносят мимо нашей камеры на носилках.

– Как его звали? – спрашиваю я у санитаров, но они не удостаивают меня ответом. – Как его звали по-настоящему? – кричу я во весь голос. – Кто-нибудь вообще знает, как его звали по-настоящему?!

– Эй! – откликается Компактный. – Остынь, старик!

Но я не намерен остывать. Меня убивает мысль, что на его месте мог быть я. Какой договор заключен между человеком и судьбой: человек получает то, что заслужил, или заслуживает то, что получает?

Компактный косится на меня.

– Ему же лучше, уж поверь мне.

– Это я виноват. – В глазах у меня стоят слезы. – Я попросил надзирателей поговорить с ним.

– Не ты, так кто-то другой. Не сейчас, так неделей позже, Я качаю головой.

– Сколько ему было лет? Семнадцать? Восемнадцать.

– Не знаю.

– Но почему? Почему никто не спросил, где он родился, кем он хотел стать, когда вырастет…

– Потому что все знают, чем это кончается. Носком в горле, вот чем. Или пулей в животе, или ножом в спине. А эти истории никто не хочет дослушивать до конца.

Я опускаюсь на нары. Я знаю, что он прав.

– Ты хочешь знать, что случилось с Клатчем? – с горечью голосе спрашивает Компактный. – Однажды в Нью-Йорке родился мальчик. Папу своего он не знал, потому что папа мотал срок. Мама у него была шлюхой и сидела на крэке. Когда ему было двенадцать, она отвезла сына и двух дочек в Феникс, а через два месяца померла от передоза. Сестры поселились у родителей своих парней, а мальчик стал бродяжничать. Ребята из Парк-Сауса стали его семьей. Они его кормили, одевали, а однажды, – когда ему было шестнадцать, разрешили повеселиться вместе с ними. Вот только выяснилось, что девочке, с которой они веселились, было тринадцать лет и она была дебилка.

– Так вот как Клатч сюда попал…

– Нет, – отвечает Компактный. – Это я попал сюда так. У Клатча примерно такая же история, только имена другие. Здесь у каждого припасена подобная история – кроме таких мажоров, как ты.

– Я не мажор. Я вовсе не богатый человек, – негромко возражаю я.

– Ну, на улице ты уж точно не жил. Как ты вообще здесь оказался?

– Я похитил свою дочь, когда ей было четыре года. Сказал, что ее мать умерла, и мы зажили под другими именами.

Компактный пожимает плечами.

– Ну, чувак, это не преступление.

– Окружной прокурор имеет свое мнение на этот счет.

– Ты ведь свою дочку не укокошил, верно?

– Господи, нет, конечно! – в ужасе бормочу я.

– Ты никому не причинил вреда. Присяжные тебя отпустят.

– Ну, может, это и не лучший исход…

– Тебе не хочется на свободу?

Я пытаюсь придумать, как объяснить этому человеку, что никогда уже не смогу жить по-старому. Объяснить, как порой настолько увлекаешься вымыслом, что забываешь правду, этот вымысел породившую. Чарлз Мэтьюс перестал существовать тридцать лет назад. Я понятия не имею, где он сейчас.

– Мне страшно, – признаюсь я. – Я боюсь, что это еще не самое худшее.

Компактный меряет меня долгим взглядом.

– Когда меня первый раз выпустили, я решил съесть праздничный завтрак. Нашел хорошую кафешку, сел – и гляжу, как официантка ходит в своем коротком платьице. Спрашивает, что я буду. Я ей говорю: «Яйца». Она спрашивает: «Как приготовить?» – а я только пялюсь на нее, как будто она не по-английски базарит, а по-марсиански. Мне пять лет никто не предлагал выбора: если яйца, то омлет, и дело с концом. Я знал, что омлета мне не хочется, но не помнил, как еще их можно приготовить. Просто забыл все эти слова.