Текст книги "Похищение"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Фиц

Всего за одну неделю в Аризоне я превращаюсь в профессионального лжеца. Когда редактор звонит узнать насчет суда, я предоставляю разговор автоответчику, пока память его не переполняется. Наконец она понимает, что к чему, звонит мне посреди ночи в гостиничный номер и говорит, что я должен через шесть часов сдать ей готовую статью, иначе задание снимут. Я обещаю уложиться в срок, а потом отправляю электронное письмо, в котором рассказываю, что адвокат подал ходатайство, что я проторчал в суде целый день, и молю ее дать мне еще немного времени. Проходит еще одна неделя, а я так и не присылаю ни строчки, поэтому Мардж велит мне возвращаться в Нью-Гэмпшир и – для разнообразия – заняться делом. Она поручает мне материал о военных инженерах, которые открыли новое соединение от вздутия почвы. Судя по всему, я низко пал в ее глазах. Я говорю, что прилечу первым же рейсом.

И остаюсь в Фениксе.

Вместо того чтобы лететь домой, я усаживаюсь за стол и стряпаю статейку об армейском инженерном корпусе, об асфальте, весенней оттепели и уровне грунтовых вод. Я решаю, что раз уж она будет похоронена где-то посредине газеты, можно ее немного приукрасить – ну хорошо, выдумать от начала до конца.

Не успеваю я опомниться, как эта дырка лжи расползается по всей ткани моей жизни, словно пятно липкого сиропа. Я звоню в пиццерию под своей квартирой и спрашиваю, не могут ли они подождать с оплатой, так как я потерял близкого родственника. Я звоню в редакцию и объясняю, что не смогу прийти в понедельник на «летучку», потому как подцепил какой-то очень заразный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Плетя мне венок из золотистой ястребинки, Софи спрашивает, когда мы вернемся домой, и я отвечаю: «Скоро».

Делии нужна помощь, и я сделал бы это для любого старого друга.

В том-то и заключается весь ужас вранья: ты сам начинаешь верить в свои небылицы.

Каждый журналист мечтает заполучить эксклюзивный материал о «смертниках». Каждый хочет быть «услышанным голосом истины» и «глашатаем покаянных слов». Хочется, чтобы читатель выслушал заключенного и подумал: «Хм, а не так уж много между нами различий». Но не каждый журналист вынужден ранить своими разоблачениями любимую женщину.

Когда в комнату входит Эндрю – худее, чем я его помню, с неаккуратно выбритым черепом, – мир для меня останавливается. Мне неловко видеть его в арестантской робе, как неловко застать своего дедушку в трусах. Он мало напоминает человека, которого я знал; скорее, может сойти за троюродного брата, чьи черты лица в принципе схожи, но расположены иначе. Кто же был первым: этот Эндрю – или другой?

Я, если честно, удивлен, что он согласился встретиться со мною. Несмотря на то что я, считай, вырос в его гостиной, Эндрю все-таки знает, чем я зарабатываю на жизнь.

Он берет трубку, я следую его примеру. Мне хочется задать ему всего один вопрос: «Зачем вы это сделали?» Но вместо этого я говорю:

– Надеюсь, за стрижку с вас взяли недорого.

Он смеется, и всего на долю секунды лицо его становится лицом Эндрю, которого я знал.

Мое основное воспоминание об Эндрю связано с переговорами. Мы с Делией и Эриком как-то раз копались на старой свалке в лесу в поисках глиняных черепков, наконечников индейских стрел и бутылочек из-под целебных эликсиров, когда на глаза нам попался старый-престарый чемодан. Внутри мы обнаружили целую уйму шпионского снаряжения – наушники, штекерную панель, частотомер – с вырванными проводами и раздолбанными колонками. Сами отнести эту громадину домой мы не могли и, проголосовав, решили, что из всех родителей помочь нам сможет только Эндрю. «Это любительское радио, – сказал он, открыв крышку. – Давайте-ка попробуем его починить».

Эндрю навел справки в доме престарелых, и какие-то дедушки смогли вспомнить эту марку и даже рассказали, какими рычагами и кнопками регулировать громкость и частоту. Он сходил с нами в библиотеку за книжками по электронике и в скобяную лавку за проволокой и зажимами, после чего принялся паять в подвале.

И вот несколько дней спустя мы сгрудились вокруг него, и он включил это радио. Из динамика вырвался протяжный, ошалелый вой. Эндрю произнес какую-то чушь в микрофон. Повторив сообщение еще раз, мы – изумленные и счастливые – услышали ответ. Нам ответили откуда-то из Англии. Он сказал, что прелесть любительских радио в том, что вам непременно ответят. Только, предупредил он, нужно быть осторожным и не болтать лишнего. Люди порой выдают себя за других…

– Эндрю, – говорю я ему, – вы действительно думали, что это сойдет вам с рук?

Он потирает колени ладонями.

– Это на диктофон или нет?

– Как скажете.

Эндрю опускает голову.

– Фиц, – признается он, – тогда я вообще не думал.

Посреди пустыни, под сенью паловерде, я ожидаю Делию и ее волшебную собаку и, заглядывая в трещины, сухую глотку земли, представляю, как может погибнуть человек.

Разумеется, первое, что приходит в голову, – это смерть от жажды. Допив воду еще час назад и очутившись под палящим солнцем пустыни, я представляю, каково это – сходить с ума от обезвоживания. Язык распухает, как комок ваты, веки слипаются… Нет, сейчас я предпочел бы утонуть. Поначалу, наверное, это неприятно – заполняться жидкостью через все отверстия. Но в данный момент сама мысль о воде – и пускай ее будет слишком много – зачаровывает меня. Интересно, что происходит под конец: приплывают ли русалки, чтобы повесить тебе на шею ожерелья из ракушек и поцеловать в губы? Или ты просто лежишь на песчаном дне и любуешься солнцем, что пробивается к тебе за миллионы лье?

Удушение, повешение, пулевое ранение – все это чертовски больно. Но вот холод… Я слышал, что это сравнительно легкий уход. Зарыться в снег и окоченеть сейчас было бы самым настоящим чудом. Плюс, не забывайте, элемент мученичества, а такими темпами я стану мучеником довольно скоро: я, в конце концов, горю заживо, пускай и не за свои убеждения. А вдруг плоть отгорает от кости не так болезненно, когда ты один на всем белом свете веришь в свою правоту?…

Эта мысль возвращает меня к Эндрю.

А оттуда уже рукой подать до Делии.

Вряд ли кто-то умирал от неразделенной любви. Возможно, я буду первым.

Нажав на кнопку звонка, я сжимаю руку Делии.

– Ты точно готова к этому?

– Нет, – отвечает она.

Делия гладит Софи по голове и поправляет воротничок, пока той не надоедает и она сбрасывает с себя ее руку.

– А у этой тети есть дети? – спрашивает Софи.

Делия медлит с ответом.

– Нет.

Элиза Васкез открывает дверь и – не подберу другого слова – буквально выпивает представший перед нею образ Делии. Выпивает залпом. Я вдруг вспоминаю Делию на больничной койке: она только что родила Софи, и весь мир вокруг сжался, и в нем теперь помещаются лишь эти две женщины. Наверное, все матери и дочери когда-то оказывались в таком сжатом мире.

Человек, который знает Делию хуже, чем я, мог бы и не заметить, как она подергивает левой рукой, – нервная привычка, вроде тика.

– Привет, – говорит она. – Я подумала и решила, что мы могли бы попробовать еще раз.

Но Элиза смотрит на Софи, как на привидение. Впрочем, Софи и есть привидение – маленькая девочка, которую Элиза Васкез когда-то потеряла.

– Это Софи, – представляет ее Делия. – А это, Соф…

Не найдя, как заполнить этот пробел, она краснеет и умолкает.

– Можешь называть меня Элиза, – говорит мать Делии и, присев на корточки, улыбается своей внучке.

Блестящие черные волосы Элизы завязаны узлом у затылка, уголки ее глаз и губ испещрены тонкими графиками морщин. Одета она в расшитую пестрыми птицами рубашку и джинсы, расписанные маркером. Мой взгляд выделяет одну строчку: «О дщерь из пепла и мать из крови».

– Сандберг, – бормочу я.

Элиза явно поражена.

– В наше время люди редко читают стихи.

– Фиц – писатель, – говорит Делия.

– На самом деле я журналюга в затрапезной газетенке.

Элиза проводит пальцем по фразе на своих джинсах.

– Меня всегда восхищали писатели. Мне тоже хотелось знать, как складывать слова в нужном порядке без всяких усилий.

Я вежливо улыбаюсь. По правде говоря, если мне и удастся каким-то чудом сложить слова в нужном порядке, это будет чистой воды случайность, означающая, что все другие комбинации я уже перепробовал. По большому счету, то, о чем я молчу, гораздо важнее того, что говорю.

С другой стороны, Элиза Васкез вполне может это понимать.

Она смотрит во двор сквозь раздвижные двери: Виктор повел Софи посмотреть гнездо, где вылупились птенчики. Он поднимает ее повыше, чтобы она рассмотрела новоселов как следует, а после оба исчезают за стеной кактусов.

– Спасибо, что привела ее, – говорит Элиза.

– Я не запрещу тебе видеться с Софи.

Элиза в смущении косится на меня.

– Это мой лучший друг, – говорит Делия. – Он обо всем знает.

В этот момент в дом вбегает Софи.

– Вот это да! У них даже зубы на клювах есть! – не успев отдышаться, тараторит она. – Мы можем подождать, пока они научатся летать?

Софи в нетерпении тянет Делию за руку. Виктор, стоя в дверном проеме, смеется.

– Я пытался объяснить, что ждать придется достаточно долго.

Делия отвечает ему, но смотрит на мать:

– Ничего страшного. Можем и подождать.

И позволяет Софи увести себя на улицу, к дереву с гнездом.

Мы с Элизой Васкез стоим плечом к плечу, глядя на женщину, которую, кажется, потеряли. А может, никогда ею и не обладали.

По пути домой мы останавливаемся выпить кофе. Софи сидит на тротуаре у кафе и обводит Грету цветным мелком, как труп на месте преступления. Делия барабанит пальцами по чашке, но пить, похоже, не собирается.

– Ты их вообще можешь представить вместе? – наконец спрашивает она, когда колесики у нее в голове перестают вращаться.

– Элизу и Виктора?

– Нет. Элизу и моего отца.

– Ди, никто не представляет, как его родители занимаются этим.

Взять, к примеру, моих. Как ни печально, они этим не занимались. Конечно, меня они как-то зачали, но пока я рос, моего отца-коммивояжера чаще всего не было дома: он ездил в другой город трахать какую-то стюардессу. Мама же изо всех сил притворялась, что это чисто деловые поездки. Но Эндрю Хопкинс – не мой отец. За все эти годы я не помню, чтобы он с кем-то встречался всерьез, а потому мне даже предположить трудно, какая женщина могла бы его привлечь. Хотя, если честно, представить его с такой женщиной, как Элиза, я тоже не мог. Элиза напоминает орхидею – хрупкую, экзотическую. Эндрю же, скорее, амброзия: тихий, стойкий, сильный. Сильнее, чем может показаться.

Я рассматриваю запятую ее шеи, торчащие острия ее лопаток – территорию, размеченную Эриком.

– Не всем суждено быть вместе.

К нам подходит потасканный бродяга в шлепанцах на босу ногу и с сеточкой для волос на голове. Он протягивает нам какие-то брошюры. Испуганная Софи прячется за стулом Делии.

– Брат мой, – говорит бродяга, – ты уже нашел Господа нашего, Иисуса Христа?

– Я и не знал, что он меня ищет.

– Ты признал Его спасителем своим?

– Знаете, я еще надеюсь спастись сам.

Мужчина качает головой, и его африканские косички извиваются, как змеи.

– Никому не хватит сил спастись, – отвечает он и движется дальше.

– По-моему, это незаконно, – бормочу я. – Или, во всяком случае, должно быть незаконно. Нельзя впаривать людям религию вместе с кофе.

Подняв глаза, я натыкаюсь на взгляд Делии.

– А почему ты не веришь в Бога?

– А почему ты веришь?

Она смотрит на Софи, и черты ее лица становятся мягче.

– Наверное, потому что в жизни происходят слишком удивительные вещи, чтобы считать их делом рук людей.

«И чтобы винить людей тоже», – мысленно добавляю я.

Фанатик подходит к пожилой паре за соседним столиком.

– Уверуйте в Отца! – призывает он.

Делия оборачивается на его голос:

– Если бы это было так просто.

Когда Делия была беременна Софи, я был ее «родовым тренером». Получилось это как-то само собой, после того как Эрик, обещавший на этот раз не подвести, упился аккурат к началу занятий по дыхательной методике Ламаза. Я оказался среди супружеских пар, и все мои усилия были направлены на то, чтобы не выдать своего волнения, когда инструктор велела мне уложить Делию между ног и провести руками по ее вздутому животу.

Схватки у Делии начались в отделе замороженных продуктов, мне она позвонила из кабинета менеджера. Мысль о том, что мне придется исполнять свои обязанности «родового тренера», при этом не заглядывая ей между ног, повергала в панику. Может, попроситься стоять на уровне плеч? Может, отвести врача в сторонку и объяснить щекотливость ситуации?

Впоследствии выяснилось, что волновался я зря. Как только анестезиолог перевернул Делиго на бок, чтобы ввести наркоз, я потерял сознание и очнулся уже с шестьюдесятью швами на лбу. Мне достаточно только глянуть на иголку шприца – и я уже готов.

Когда я пришел в себя, Делия была рядом.

– Привет, ковбой! – сказала она с улыбкой. Из-под одеяльца выглядывала крохотная, как персик, головка. – Спасибо, что помог.

– Да не за что, – ответил я, кривясь от пульсирующей в голове боли.

– Шестьдесят швов, – пояснила Делия. И добавила: – А у меня – всего десять.

Я невольно покосился на ее голову.

– Да не там! – Она дала мне минуту на размышление. – Только не надо больше падать в обморок.

Я не упал. Мне даже удалось, пошатываясь, добрести до койки и как следует рассмотреть малышку. Я помню, как смотрел в мутно-голубые глаза Софи и тешил себя мыслью, что теперь в этом мире есть еще один человек, который знает, каково это – быть со всех сторон окруженным Делией, а потом лишиться этого.

Когда в палату вошел Эрик, я держал Софи на руках. Он двинулся прямиком к Делии, поцеловал ее в губы и на мгновение прижался лбом к ее лбу, словно мысли могут передаваться посредством простой диффузии. Затем Эрик обернулся, ища взглядом свою дочь.

– Можешь подержать ее на руках, – подсказала ему Делия.

Но Эрик не стал ее у меня отнимать. Я сам шагнул ему навстречу и заметил то, что ускользнуло от внимания Делим: руки у Эрика тряслись, отчего он боялся вынуть их из карманов.

Я буквально впихнул ему сверток с ребенком.

– Все хорошо, – сказал я.

Но кому? Эрику? Софи? Себе? Передавая этот крошечный, но драгоценный приз Эрику я замешкался чуть дольше, чем следовало бы. Я просто хотел убедиться, что он ее не выронит.

Семнадцать сообщений в голосовой почте, и все – от главного редактора. В первом она просит перезвонить ей, в третьем – уже требует. Сообщение номер одиннадцать заставляет предположить, что если обезьян отправляют в космос, то и для «Газеты Нью-Гэмпшира» они писать тоже смогут.

В последнем сообщении Мардж обещает опубликовать на моей полосе ксерокопии моей же задницы, снятые по пьяной лавочке на рождественском корпоративе, если я не сдам статью к девяти утра.

И вот я задергиваю шторы. Включаю телевизор, чтобы заглушить стоны парочки в соседнем номере. Ставлю кондиционер на предельную мощность. «Эндрю Хопкинс, – печатаю я, – не из тех людей, которых вы ожидаете встретить в тюремных стенах».

Покачав головой, я стираю абзац.

«Как любой отец, Эндрю Хопкинс предпочитает говорить только о своей дочери».

Это предложение следует в небытие за предыдущим.

«В глазах Эндрю Хопкинса колышутся призраки прошлого». У всех у нас в глазах хватает этого добра.

Я задумчиво брожу вокруг острова своей гостиничной кровати. Кто, интересно, отказался бы изменить хоть что-то в своей жизни? Получить на двести баллов больше на выпускном экзамене. Получить Пулицеровскую премию, премию Хайсмана, Нобеля. Лицо покрасивее, тело постройнее. Еще парочку лет с детьми, которые выросли, пока вы занимались своими делами. Пять дополнительных минут с умершей возлюбленной.

Из всех моментов своей жизни я хотел бы изменить лишь тот, которого даже не пережил. Я сказал бы Делии, как сильно ее люблю, и она посмотрела бы на меня так, как всегда смотрела на Эрика.

«Газета Нью-Гэмпшира» платит мне вовсе не за то, что я хочу – и обязан – сейчас написать. Усевшись за ноутбук, я стираю текст и начинаю с чистого листа.

VI

Риск был, но мы от риска не ушли,

Хотя и знали: может выйти хуже.

Мы гнездышко укрыли, как смогли,

Решив: потом проверим! Почему же

Я не припомню этого «потом»? -

А ты? – Увлекшись новыми делами,

Мы, верно, так и не пришли узнать,

Что стало после с этими птенцами

И научились ли они летать.

Роберт Фрост.

Гнездо на скошенном лугу [26]26
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]

Эрик

Помощница Криса Хэмилтона в течение трех дней пытается разыскать людей, живших по соседству с Элизой и Эндрю двадцать восемь лет назад. Вскоре после обеденного перерыва она заходит в мой кабинет.

– Какие новости хотите услышать: плохие или хорошие? Я выглядываю из-за кипы бумаг.

– А у вас и хорошие есть?

– Если честно, нет. Но я подумала, что вам будет приятно.

– Давайте плохие.

– Элис Янг, – говорит она. – Я нашла ее.

Элис Янг – это девочка, семья которой жила по соседству. Она когда-то даже нянчила Делию.

– И?

– Она переехала в Вену.

– Хорошо, – говорю я. – Отправьте ей повестку.

– Я бы на вашем месте не спешила. Она живет с сестрами Ордена Кровавого Креста.

– Она монахиня?

– Она монахиня, десять лет назад давшая обет молчания, – уточняет ассистентка.

– Господи…

– Вот именно. Тем не менее я нашла вторую соседку, Элизабет Пешман. Она сейчас проживает в каком-то Сансет Эйкрз. Насколько я поняла, это что-то вроде центра для престарелых.

– Вы туда звонили?

– Трубку не сняли.

Адрес – Сан Сити, Аризона. Наверняка недалеко.

– Я сам ее разыщу.

Через два часа я уже в городе, но центров для престарелых там столько, что я вообще не представляю, как найти нужный. Однако продавщица, у которой я покупаю бензин и шоколадку, сразу узнает название.

– Проезжаете два светофора, а там налево. Сразу увидите вывеску.

На первый взгляд «Сансет Эйкрз» – не худшее место для того, чтобы скоротать последние деньки. Свернув с трассы я попадаю на обсаженную цереусами и усыпанную садами камней аллею. Мне приходится остановиться у будки охраны: пожилые люди, похоже, кого попало к себе не пускают. Внутри ссутулясь сидит мужчина, по возрасту и внешнему виду годящийся в обитатели центра.

– Здравствуйте, – говорю я. – Я ищу Элизабет Пешман. Я пытался дозвониться…

– Связи нет. – Охранник указывает на небольшую парковку. – На машинах туда нельзя. Я вас провожу.

Шагая за ним, я пытаюсь понять, какое учреждение запретит въезд автомобилей к главному зданию. Довольно неудобно, учитывая, что у половины жильцов артрит, а половина – и вовсе инвалиды. Мы поднимаемся на холм, и охранник тычет куда-то пальцем.

– Третий налево.

Впереди простираются бесчисленные акры крестов, звезд и обелисков розового кварца. «Наша дорогая мамочка, – написано на одном надгробии. – Мы никогда тебя не забудем. Твой любящий муж».

Элизабет Пешман мертва. У меня нет ни одного свидетеля, готового подтвердить, что тридцать лет назад Элиза Мэтьюс была алкоголичкой, как уверяет Эндрю.

– Вы, похоже, не из болтливых, – говорю я.

На могиле Элизабет, несмотря на адскую жару, стоят пусть подвядшие, но еще живые цветы.

– К ней часто приходят, – говорит охранник. – Некоторых не проведывает вообще никто, а к ней постоянно ходят бывшие ученики.

– Так она была учительницей?

Разум сразу цепляется за это спасительное слово. Учительница…

– Вы нашли то, что нужно? – спрашивает охранник.

– Похоже на то, – отвечаю я и бегом бросаюсь к машине.

Когда я приезжаю, Эбигейл Нгуйен помешивает макароны. Худощавая, с двумя тугими пучками волос, торчащими, как медвежьи уши, она приветливо улыбается мне.

– Вы, должно быть, мистер Тэлкотт, – говорит она. – Входите, пожалуйста.

Когда детский сад, куда ходила Делия, в середине восьмидесятых закрыли, Эбигейл начала давать уроки в подвале церкви. Номер ее школы был указан третьим в «Желтых страницах», трубку она взяла сама.

Мы садимся на миниатюрные стульчики, на которых выглядим сущими гигантами.

– Миссис Нгуйен, я работаю адвокатом и в данном случае представляю интересы девочки, у которой вы преподавали в конце семидесятых. Ее зовут… Бетани Мэтьюс.

– Та, которую похитили.

Я смущенно ерзаю.

– Ну, это еще предстоит выяснить… Я защищаю интересы ее отца.

– Я следила за этим делом по газетам и сводкам новостей.

Весь Феникс следил.

– Я хотел бы попросить вас, миссис Нгуйен, рассказать мне немного о Бетани.

– Хорошая была девочка. Тихая. Все всегда делала сама, сторонилась коллектива.

– А с ее родителями вы были знакомы?

Учительница на миг отводит глаза.

– Иногда Бетани приходила в садик непричесанная или в грязной одежде… Это нас насторожило. Я, кажется, даже звонила ее матери… Как ее, говорите, зовут?

– Элиза Мэтьюс.

– Да, точно.

– И что Элиза вам сказала?

– Не помню, – отвечает миссис Нгуйен.

– А что-нибудь еще об Элизе Мэтьюс вы помните?

Учительница кивает.

– Пахло от нее, как от винокурни, если вы об этом.

Я чувствую, как кровь у меня в венах начинает течь быстрее.

– Вы не сообщали в органы опеки?

Учительница явно нервничает.

– Никаких следов насилия на ней заметно не было.

– Но вы сказали, что она приходила непричесанная…

– Мистер Тэлкотт, одно дело – когда ребенка не купают ежедневно, и совсем другое – когда мать и отца пора лишать родительских прав. В наши обязанности не входит следить за личной жизнью семьи. Уж поверьте мне: я видела детей, которым родители гасили об пятки сигареты, детей, которые приходили в садик с поломанными костями и рубцами на спинах. Я видела детей, которые после занятий прятались в шкафах, чтобы родители не забрали их домой. Миссис Мэтьюс, возможно, была любительницей выпить, но свою дочь она обожала, и Бетани, очевидно, это знала.

«Очевидно, да не очевидно», – думаю я.

– Спасибо, что уделили мне время, миссис Нгуйен. – Я даю ей свою визитку, на которой карандашом приписан телефон офиса Криса Хэмилтона. – Если вспомните что-нибудь еще, пожалуйста, перезвоните.

Едва я успеваю завести мотор, как в окошко машины стучатся. Миссис Нгуйен стоит, скрестив руки на груди.

– Был один случаи, – говорит она, когда я опускаю стекло. – Миссис Мэтьюс опаздывала. Мы звонили домой, звонили и звонили, но никто не брал трубку. Я отвела Бетани в группу продленного дня, а потом сама повезла ее домой. Миссис Мэтьюс мы обнаружили на диване, она была пьяна до беспамятства… Поэтому я забрала Бетани к себе и оставила ночевать. На следующий день миссис Мэтьюс рассыпалась в благодарностях.

– А почему вы не позвонили отцу Бетани?

Ветер выпутывает прядь волос миссис Нгуйен из пучка.

– Родители как раз разводились. За неделю до инцидента мать настоятельно попросила нас не позволять отцу контактировать с ребенком.

– Почему?

– Если я не ошибаюсь, он ей угрожал, – говорит миссис Нгуйен. – У нее были основания считать, что он в любой момент может похитить Бетани.

Эндрю, похоже, похудел, хотя, возможно, виновата мешковатая тюремная форма.

– Как там Делия? – задает он стандартный вопрос.

Но на сей раз я не отвечаю. Терпение мое на исходе.

Руки я держу в карманах.

– Вы говорили, что поддались внезапному импульсу. Что это была спонтанная реакция в форс-мажорных обстоятельствах. Вы говорили, что, вернувшись за одеялом Делим, застали Элизу на диване без чувств и поняли, что пора принять решительные меры. Я правильно вас понял?

Эндрю кивает.

– Тогда как вы объясните тот факт, что угрожали похитить дочь до, собственно, похищения? – Я в отчаянии пинаю стул, который летит по конференц-залу. – О чем еще вы умалчиваете, Эндрю?

На шее Эндрю напрягаются мускулы, но он не отвечает.

– Сам я с этим не справлюсь, – говорю я и выхожу из комнаты не оглядываясь.

За тридцать дней до начала суда государство определяет список свидетелей. Я в ответ делаю то, что делал всегда: запрашиваю досье на всех, кого планирует вызвать прокурор. Это простейшее правило для обреченных адвокатов: пытайся придраться ко всему, что тебе мешает.

Конверт из почтового ящика я вытаскиваю на бегу, торопясь на слушание 404В, назначенное Эммой Вассерштайн. В ожидании приема я его распечатываю. На Делию, разумеется, никакого досье не заведено вообще, так что в руках у меня только две распечатки. Отсутствие криминального прошлого у детектива ЛеГранда, ныне пенсионера, меня не удивляет. Внимание привлекает второй отчет – досье на Элизу Васкез. Мать Делии судили за вождение в нетрезвом виде, приведшее к ДТП в семьдесят втором году.

Это, безусловно, довольно серьезное правонарушение. Имевшее место, вдобавок, когда она была беременна Ди. Будет непросто, но я все же, черт побери, постараюсь убрать Элизу со свидетельской трибуны под этим предлогом. Буду давить на ненадежность: человек, который хронически пьет, может не помнить многих подробностей и в принципе не заслуживает доверия.

Мне ли не знать…

Из-за угла появляется Эмма Вассерштайн и, завидев меня, останавливается.

– Судья еще не готов?

Я осторожно поглядываю на ее необъятный живот.

– В отличие от вас, еще нет.

Она закатывает глаза.

– Может, вам пока не сообщили, но мы уже не семиклассники.

Дверь открывается, и помощница судьи Ноубла заводит нас в кабинет.

– Он сегодня не в духе, – предупреждает она шепотом. – Кое-кто сегодня не получил своей дозы протеина.

Мы рассаживаемся и ждем позволения заговорить.

– Мисс Вассерштайн, – устало вздыхает он, – что у вас на этот раз?

– Ваша честь, мне хотелось бы включить в список следственных материалов обвинение в нападении, осуществленном Чарлзом Мэтьюсом в декабре семьдесят шестого года. Его можно отнести к мотивам преступления.

– Но, Ваша честь, это же предвзятое отношение чистой воды! – возмущаюсь я. – Мы говорим о мелкой стычке, которая произошла много лет назад и не имеет никакого отношения к предъявленным Мэтьюсу обвинениям.

– Не имеет никакого отношения? – язвительно переспрашивает Эмма. – А вы не потрудились узнать, кого ваш клиент тогда избил?

Она протягивает мне копию обвинения, которое я, получив, лишь просмотрел по диагонали, сочтя несущественным. И тут взгляд мой цепляется за имя пострадавшего: Виктор Васкез.

За полгода до похищения родной дочери и за три месяца до развода Эндрю поколотил мужчину, который впоследствии женится на его бывшей жене.

А это, по большому счету, таки мотив… А именно – месть. Еще бы, когда твоя жена трахается налево и направо, не успел ты переступить порог…

Судья собирает рассыпанные по столу бумаги в папку.

– Разрешаю, – говорит он. – Еще вопросы есть?

Эмма кивает.

– Ваша честь, мы все понимаем, что мистер Тэлкотт не сможет предоставить суду оправдательных фактов, а значит, будет строить защиту на оговоре Элизы Васкез.

Именно на этом я и планирую построить защиту.

– Я бы просила внести в протокол следующее: я искренне надеюсь, что этот суд не превратится в клеветническую кампанию просто потому, что адвокату нечем оправдать своего клиента.

Судья пристально смотрит на меня..

– Мистер Тэлкотт, не знаю, как там у вас в Нью-Гэмпшире, Но у нас в аризонских судах запрещен подрыв репутации.

– Другое дело – обычный подрыв… – бормочу я себе под нос.

– Что-что?

– Ничего, Ваша честь.

Эндрю, конечно, виноват со всех сторон, но должен же быть способ с этим совладать. Вся адвокатура работает по этому принципу: вы говорите, что клиент «невиновен», но имеете в виду, что он «виновен, только на это были причины». Затем вы беседуете с клиентом, и он снабжает вас подробностями своей несчастной жизни, призванными разжалобить присяжных.

Если, конечно, эти жалобные подробности не наскакивают на вас сами из-за каждого поворота. Я вспоминаю учительницу, рассказавшую об угрозах Эндрю; вспоминаю, с каким самодовольным видом Эмма вручила мне обвинение в нанесении телесных повреждений. Интересно, какие еще детали, способные свести все наши усилия на нет, он от меня утаил.

– У вас есть тридцать дней, чтобы вытащить кролика из цилиндра, – говорит судья Ноубл. – Почему же вы еще здесь?

Когда Эндрю входит в наш приватный зал для переговоров, я поднимаю глаза.

– Давайте внесем это в список вещей, о которых нужно сообщать адвокату, из шкуры вон лезущему, чтобы вас оправдали: этому адвокату нужно сообщать, что в драке, за которую вас когда-то судили, участвовал будущий муж вашей жены.

Он удивленно смотрит на меня.

– Я думал, ты знаешь. Его имя ведь указано в протоколе.

– Больше ни о чем не хотите упомянуть?

Он меряет меня долгим взглядом.

– Я увидел его, – признается он дрогнувшим голосом. – Я видел, как он ее трогает.

– Элизу?

Эндрю неуверенно кивает.

– Как вы вообще заподозрили неладное?

– Делил нарисовала мне мелками картинку. Когда я решил повесить ее в своем кабинете в аптеке, то заметил надпись на обратной стороне. Я подумал, что там может быть что-то важное, перевернул… И это оказалось письмо Элизы, адресованное какому-то Виктору. Мы еще были женаты. Я любил ее. – Он сглатывает ком в горле. – Тогда я спросил у Ди, где она взяла эту бумажку, и она сказала, что у мамы в тумбочке. На вопрос, знает ли она какого-нибудь Виктора, Делия ответила: «Да, так зовут дядю, который приходит спать к маме».

Эндрю встает и подходит к двери с крохотным зарешеченным оконцем.

– Она же была в это время дома! Совсем еще малышка… Однажды я специально вернулся домой пораньше и застукал их.

– И так его оприходовали, что ему пришлось наложить шестьдесят пять швов, – продолжаю я. – Эмма Вассерштайн собирается использовать этот эпизод, чтобы объяснить, почему вы похитили дочь полгода спустя. Она представит это как продуманный акт возмездия.

– Может, так оно и было… – бормочет Эндрю.

– Только, ради бога, не говорите этого в суде!

– Тогда сам выдумывай мне оправдания, Эрик. Дай мне сценарий, и я, мать твою, скажу все, что пожелаешь!

Этого, понимаю я, было бы достаточно любому адвокату: чтобы клиент согласился слушаться его во всем. Но сейчас так не получится, потому что каким бы валежником вранья я ни прикрывал эту яму, мы оба знаем глубину правды. Эндрю не хочет мне ничего рассказывать, а мне вдруг совсем расхотелось его слушать. И поэтому я вылавливаю из зыбучих песков, простершихся между нами, всего три слова:

– Эндрю, я ухожу.

Фиц пытается развести костер. Свои очки он положил на пыльную землю так, чтобы линзы поймали солнечный луч и подожгли скомканную бумагу под дужками.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я, расслабляя узел галстука на подходе к трейлеру.

– Изучаю феномен пиромании, – отвечает он.

– Зачем?

– А почему бы и нет?

Он щурится на солнце и немного сдвигает очки влево.

– Я сказал Эндрю, что отказываюсь выступать его адвокатом.

Фиц тут же вскакивает.

– Но почему?

Не сводя глаз с его лабораторной работы по воспламенению, я говорю:

– А почему бы и нет?

– Потому! – взрывается он. – Ты не можешь так поступить с Делией.

– Мне кажется, это неправильно, когда жена смотрит на мужа и думает: «Ах да, этот самый парень засадил моего отца за решетку на десять лет».