Текст книги "Похищение"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

IV

Порою вещи забывают, как они прекрасны,

И мы обязаны их заново учить.

Галвей Киннелл.

Святой Франциск и свинья

Эрик

В тринадцать лет я повстречал идеальную девочку. Она была примерно моего роста, с шелковистыми волосами и глазами цвета грозового неба. Ее звали Сондра. Пахла она неспешными летними воскресеньями – свежескошенной травой и прохладными брызгами, и я ловил себя на том, что всякий раз норовлю прижаться к ней, чтобы вдохнуть этот запах.

Рядом с Сондрой я представлял себе вещи, о которых прежде не задумывался. К примеру, каково это – шагать босиком по краю вулкана? Или: где набраться терпения, чтоб пересчитать все звезды на небе? Причиняет ли старение физическую боль? Меня занимали поцелуи. Как повернуть голову? Запомнят ли ее губы прикосновение моих, как подушка каждую ночь повторяет изгиб, чтобы принять мою голову?

Я не заговаривал с ней, потому что она значила для меня гораздо больше, чем можно было выразить словами.

Я шел рядом с ней, когда она вдруг превратилась в кролика и юркнула под забор у моего дома.

На следующее утро, когда я проснулся, мне было плевать, что этой девочки не существовало, что я просто придумал ее. Но, достав из холодильника молоко для хлопьев, я неожиданно для самого себя разрыдался. Только слезы и помогали мне дожить до следующей минуты. Я часами сидел на лужайке, высматривая кролика в кустах.

Иногда мы сами не знаем, что видим сны; мы даже вообразить не можем, что давно уже уснули.

Я до сих пор время от времени вспоминаю о ней.

Наша первая неделя в Аризоне тянется мучительно долго. Я погружаюсь в премудрости местного судопроизводства; я вброд перехожу глубокую реку обвинительных улик. Окружающее пробуждает в Делии все новые воспоминания – обрывки былой жизни, от которых у нее на глазах выступают слезы. Набравшись храбрости, она еще пару раз навещает отца и подолгу гуляет с Софи и Гретой.

Однажды утром я просыпаюсь и вижу, что трейлер Рутэнн горит. Дым клубится над крышей густым серым облаком. Я врываюсь внутрь и зову свою дочь, которая проводит там больше времени, чем с нами. Но внутри, как ни странно, огня нет. Там не видно даже дыма. И Софи и Рутэнн там тоже нет.

Я выбегаю на задний двор. Рутэнн сидит на пне, Софи – у ее ног. Плюмаж серого дыма, который я заметил перед домом, поднимается от небольшого костра: два куска шлакобетона, а сверху – тонкий плоский камень. Капля воды на раскаленном камне шипит и приплясывает. Не глядя на меня, Рутэнн берет полную миску какого-то голубого месива и черпает оттуда полную ложку. Ладонью она тонким слоем размазывает его по раскаленной поверхности. Когда лепешка затвердевает, Рутэнн берет тонкую, как луковая кожица, тортилью и кладет ее поверх той, что уже жарится на камне. Завернув края и подвернув тесто снизу, она получает конус, который и передает мне.

– Это тебе не «Макдональдс», – говорит она.

На вид – да и на вкус – яство напоминает кальку. Тесто липнет к нёбу.

– Из чего это сделано?

– Маис, шалфей, вода. Ах да, и пепел, – добавляет Рутэнн, – Piki сразу не распробуешь, надо привыкнуть.

Но моя дочь, которая ни за что не станет есть кривые макароны и заставляет меня срезать корки с хлеба и резать ломти строго по диагонали, а не пополам, уплетает piki, как будто это конфеты.

– Сива вчера помогла мне смолоть кукурузную муку, – говорит Рутэнн.

– «Сива» – это Софи, – уточняет Софи.

– Это переводится как «младшая сестра», – поправляет ее Рутэнн. – Но ты права, это ты.

Она размазывает новый круг голубого месива на пылающем камне, пришлепывает его и переворачивает – все одним движением.

– Ты не закончила сказку, Рутэнн. – Софи косится на меня через плечо. – Ты ее перебил!

– Простите.

– Это сказка о кролике, которому было очень жарко.

Я вспоминаю о Сондре.

Рутэнн складывает еще один piki и, обернув его бумажным полотенцем, протягивает Софи.

– На чем я остановилась?

– Наступила большая жара, – говорит Софи, усаживаясь перед Рутэнн по-турецки. – И животные упали духом.

– Да, и хуже всех себя чувствовал Сикьятаво – Кролик. Шерсть его покрылась красной пылью, в глазах жгло от сухости. Он захотел проучить солнце. – Она скручивает еще один конус piki. – И вот поскакал Кролик на край света, где каждое утро встает солнце. Всю дорогу он тренировался стрелять из лука. Когда он наконец туда добрался, солнце взошло на небо. Кролик подумал, что солнце трусит, и решил дождаться его возвращения. Но солнце видело, как Кролик тренировался, и решило над ним подшутить. Понимаешь, в те времена солнце всходило не так медленно, как сейчас. Оно взлетало на небо одним рывком. Поэтому на следующий день солнце откатилось подальше от своего обычного места и запрыгнуло на небо. Пока Кролик вставил стрелу, натянул тетиву и прицелился, солнце было уже так высоко, что он жизни до него не достал бы. Кролик принялся топать ногами и кричать, но солнце только смеялось над ним. Но однажды утром, – продолжает Рутэнн, – солнце потеряло бдительность. Оно замешкалось перед прыжком – и стрела Кролика пронзила его бок. Кролик был очень рад! Он подстрелил само солнце! И вдруг, подняв голову, он увидел, что сквозь рану вытекает огонь. Весь мир, казалось, загорелся. – Она встает. – Кролик побежал к тополю, потом к саркобатусу, но ни один, ни другой не согласились его спрятать: боялись сами сгореть. И тут вдруг его кто-то позвал: «Сикьятаво! Прячься подо мной! Скорее!» Это был маленький зеленый кустик с цветами, похожими на хлопок. Кролик только успел нырнуть под него, как на куст набросились языки пламени. Все зашипело и затрещало, а потом наступила тишина. – Рутэнн смотрит на Софи. – Земля стала черной, все выгорело, но пожар прекратился. Крохотный кустик, спасший Кролика, был уже не зеленым, а желтым. И с тех пор он желтеет, стоит появиться солнцу.

– А что случилось с Кроликом? – спрашивает Софи.

– Он очень изменился. На мехе у него появились коричневые подпалины. И знаешь, он уже не такой смельчак! Вместо того чтобы сражаться, он убегает и прячется. Да и солнце теперь другое. Оно стало ярким, чтобы никто не мог долго на него смотреть, – а значит, не успел бы прицелиться и выстрелить.

Рутэнн хрустит костяшками пальцев. Серебряные и бирюзовые кольца подмигивают, как светлячки.

– Давай-ка приберем, – говорит она Софи. – А потом, если папа разрешит, можем сходить на гаражную распродажу по соседству и набрать там всякой полезной всячины.

Софи убегает в дом, оставив нас наедине.

– Вы не обязаны с ней нянчиться.

– Приятно, когда рядом есть ребенок, готовый слушать мои сказки.

– А свои дети у вас есть?

Морщины на лице Рутэнн становятся глубже.

– Когда-то у меня была дочь.

Нас всех, наверное, можно разделить по этому признаку: те, кому повезло сберечь своих детей, и те, кто их лишился. Прежде чем я успеваю подобрать слова в ответ, Софи выбегает с полным ведром песка в руках. Она переворачивает его над костром и сгребает истлевшие угли в кучу. К коленкам ее взмывает облачко сажи.

– Соф, – говорю я, – если будешь себя хорошо вести, можешь побыть с Рутэнн еще немножко.

– Конечно, она будет хорошо себя вести! – заверяет меня Рутэнн. – В тех краях, откуда я родом, имена детям дают бабушки, а манеры – дедушки. У непослушных просто нет дедушек, которые объяснили бы им, что такое «плохо». А у тебя же есть дедушка, Сива? – Она отдает Софи миску с остатками кукурузного месива. – Отнеси в кухню.

Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы покусывать меня за шею. Я вспоминаю кролика с его луком.

– Спасибо, Рутэнн.

Она слабо улыбается мне.

– Смотри не промажь, Сикьятаво, – предостерегает она и уходит в дом вслед за Софи.

В семьдесят седьмом году в Аризоне человек мог отвезти свою дочь на другой конец страны, и это считалось похищением. К семьдесят восьмому году законы изменились, и за тот же поступок инкриминировали уже превышение опекунских прав, а это гораздо менее серьезное преступление.

– Эх, Эндрю, – бормочу я, корпя над книгами в арендованном конференц-зале «Хэмилтона, Хэмилтона». – Неужели нельзя было подождать еще пару месяцев?

В отчаянии я хватаю какой-то юридический талмуд и, размахнувшись, едва не попадаю в Криса, который как раз входит в комнату.

– Что с тобой? – спрашивает он.

– Клиент у меня – идиот.

– Естественно. Не был бы идиотом, не нанял бы адвоката. – Крис присаживается и откидывается на спинку стула. – Ох, знал бы ты, что пропустил вчера! Только представь: рыжая деваха по имени Лотос – и волосы, и имя настоящие – идет со мной в мужской туалет «Безумного Геккона» и наглядно демонстрирует, каких гибких женщин берут в тренеры по йоге. Плюс у нее есть подруга, которая умеет поднимать винный бокал пальцами ног. – Он улыбается. – Знаю, знаю. Ты, считай, женат. Но все же… От головы ничего нет? Увы, ничего.

– Тогда мне срочно нужно выпить кофе. Тебе со сливками? Сахар нужен?

– Я не пью…

– Одну минуту! – И он вскакивает с места.

Меня прошибает холодный пот, стоит только представить дымящуюся, ароматную чашку в считанных дюймах от себя. Люди, в основной своей массе, не понимают главного: того промежутка между моментом, когда ты берешь чашку в руку, и моментом, когда выливаешь ее содержимое в раковину. В этом промежутке, по длительности не превышающем одну мысль, желание разрастается до таких колоссальных размеров, что голос разума умолкает под его напором. И прежде чем ты успеваешь хоть что-то возразить, кофе уже касается твоих губ…

Чтобы отвлечься, я листаю многочисленные кодексы Аризоны в надежде выяснить, существуют ли какие-нибудь оправдания для случаев похищения. И наконец мне на глаза попадается нужный абзац:

§ 13-417. Оправдывающие основания. Поведение, в ином случае являвшееся бы составом преступления, считается оправданным, если человек, находясь в здравом уме и трезвой памяти, был вынужден совершить противоправные действия и не мог избежать причинения ущерба, по масштабу не превышающего ущерб, который был вынужден предотвратить.

Проще говоря: «У меня не было другого выхода».

Жена-алкоголичка – это еще недостаточный повод, чтобы красть ребенка. Однако если я смогу доказать, что Элиза была алкоголичкой, что она не могла должным образом заботиться о дочери, что органы опеки и полиция были поставлены в известность, но не предприняли своевременных мер… Что ж, тогда у Эндрю есть шанс выйти сухим из воды. Присяжных можно будет убедить, что Эндрю испробовал все прочие варианты, что ему не оставалось ничего другого, кроме как забрать дочь и пуститься в бега… При условии, что Эндрю сможет убедить в этом меня.

Крис возвращается в конференц-зал.

– Держи! – Он толкает кружку по полированной столешнице в мою сторону. – Завтрак для чемпионов. А теперь извини, но я пойду поищу хирурга, который сможет ампутировать мне голову.

Он уходит, а я смотрю на чашку. От нее поднимается ароматная струйка пара. Я не пил кофе уже много лет, но до сих пор помню его восхитительную горечь. Я делаю глубокий вдох. После чего бросаю полную чашку – плевать на фарфор! – в мусорное ведро.

Офицер, обслуживающий приемную зону тюрьмы, кивает мне:

– Заходите в любую свободную.

Утро тихое, все двери заперты, лампы погашены. Я открываю первую дверь направо, жму на выключатель – и вижу весьма неожиданную картину: какой-то зек, спустив полосатые штаны до щиколоток, трахает свою адвокатессу прямо на столе для совещаний.

– Сукин сын! – рявкает мужчина, подтягивая трусы.

Женщина растерянно мигает, ослепленная внезапной вспышкой, и пытается вернуть на место свою обтягивающую юбку, но мимоходом сваливает на пол гору папок.

– Дайте-ка угадаю, – добродушно говорю я ей, – вы, должно быть, обсуждаете ваше членство в адвокатской коллегии?

Извинившись, я перехожу в соседнюю комнату и дожидаюсь Эндрю. Когда он заходит, я все еще думаю об этой адвокатессе – ее, пожалуй, уместно было бы назвать «защитница по назначению сюда» – и улыбаюсь.

– Что тут такого смешного? – интересуется Эндрю.

Еще неделю назад я бы рассказал ему эту историю за десертом. Но сейчас Эндрю носит такой же полосатый костюм и розовые трусы, а это весьма отрезвляющий факт.

– Да ничего. – Я смущенно откашливаюсь. – Послушайте, нам нужно кое-что обсудить.

Предъявить клиенту оправдывающие основания можно правильно и неправильно. Вы, в общем-то, объясняете ему, где находится эвакуационный выход, а потом добавляете: «Ну, если бы у вас была стремянка, чтобы долезть до него, то вы бы вышли на свободу», – и молитесь, чтобы у него в нагрудном кармане таки оказалась складная лестница. И пусть стремянка не поместится ни в одном нагрудном кармане, и пускай у него в жизни не было стремянки – главное, что он тут же отзывается: да, есть. Вам как адвокату нужно лишь намекнуть присяжным, что стремянка имеется; совершенно не обязательно ее показывать.

Иногда клиент понимает, что вы затеяли, иногда – нет. В лучшем случае вы вызываете главного свидетеля, в худшем – просите соврать, чтобы у вас было хоть жалкое подобие защиты.

– Эндрю, – осторожно начинаю я, – я внимательно изучил выдвинутые вам обвинения, и мне кажется, что мы таки сможем провести линию защиты. Если в двух словах, то смысл таков: дома царила настолько ужасная обстановка, что у вас не оставалось иного выхода и вы вынуждены были насильно забрать Делию оттуда. Но есть одно «но». Чтобы мы смогли воплотить этот план в жизнь, вы должны будете доказать, что исчерпали все законные способы решения проблемы. – Я даю Эндрю время переварить новую информацию. – Делия сказала мне, что ваша бывшая жена была алкоголичкой. Возможно, это мешало ей должным образом исполнять материнские обязанности…

Эндрю нерешительно кивает.

– Возможно, вам казалось, что вы должны стать опекуном Делии из-за…

– А разве не…

Я поднимаю руку, не дав ему договорить.

– Вы звонили в полицию? Или в службу социального обеспечения? Вы пытались пересмотреть решение суда?

Эндрю ерзает на стуле.

– Я думал об этом, но понял, что лучше не надо.

Сердце у меня обрывается.

– Почему?

– Ты же видел мой «послужной список» у прокурора…

– Кстати, что это, черт возьми, такое?

Он пожимает плечами.

– Да ничего особенного. Глупая драка в баре. Но я тогда провел ночь в тюрьме. В те времена суд автоматически отдавал ребенка матери, даже если у отца была безупречная биография. А уж если у тебя были нелады с законом – прощайся со своей доченькой. – Он смотрит мне в глаза. – Я боялся, что если подам жалобу на Элизу, то они поднимут архивы и решат, что мне даже проведывать ее нельзя, не то что требовать опеки.

Оправдывающие основания можно подключить только тогда, когда у обвиняемого не оставалось возможности добиться своего законным путем. А Эндрю обрисовал совсем другую картину. Он даже не пытался прибегнуть к закону – сразу кинулся вершить собственную справедливость. Но я не говорю ему, что это признание рушит всю защиту; я лишь киваю. Первое правило адвокатуры гласит: ваш клиент всегда должен видеть свет в конце тоннеля. Клиент должен верить, что не все потеряно.

Если присмотреться, отношения между адвокатом и подзащитным во многом напоминают отношения между ребенком и спившимся родителем.

– Я пытался, честно, – продолжает Эндрю. – Я несколько месяцев терпел. Я даже отвез ее домой в тот день, когда мы уехали…

Я резко вскидываю голову. Это что-то новенькое.

– Что-что?!

– Бет забыла свое одеяльце, а она с ним вообще не расставалась. И я знал, что она не сможет быть счастлива без него. Поэтому мы вернулись. Ох и бардак же был в доме: гора немытой посуды в раковине, пустой холодильник, всюду валялась какая-то гниль…

– А где в это время была Элиза?

– В гостиной. Без чувств.

Я вдруг отчетливо представляю это: женщина лежит на диване ничком, рука ее свисает к полу, диванные подушки пропитаны разлитым бурбоном. Но у женщины, которую я вижу, волосы не черные, как у Элизы Васкез. Она блондинка в оранжевых капри. Любимая одежда моей матери.

Все мои воспоминания о матери пропахли алкоголем, даже самые светлые: когда она, к примеру, целовала меня на ночь или поправляла мне галстук перед выпускным вечером. Ее болезнь была ароматом – тем, который я ненавидел в детстве и который обожал, повзрослев. Если меня попросят назвать пять случайных эпизодов из детства, как минимум в трех из них будут присутствовать пьяные выходки моей мамы. Однажды, допустим, когда подошла ее очередь возглавить родительский комитет, целый отряд бойскаутов застал ее пляшущей в нижнем белье. На соревнованиях по велотреку она уснула. А когда ей хотелось наказать себя, затрещину получал я.

Эти воспоминания – как колонны, на которых я возвел свою жизнь. Но за ними прячутся другие, и выглядывают они только тогда, когда моя оборона слабеет. Тот туманный осенний день, когда мы сидели на корточках и наблюдали, как муравьи строят свой дом прямо на асфальте. Те песни с перевранными мелодиями, которыми она будила меня поутру. То летнее веселье, когда она громоздила на лужайке кучу мусорных мешков и включала шланг – это были наши самодельные водные горки. Стоило немного подкорректировать освещение – и ее взбалмошность оборачивалась спонтанностью. Нельзя возненавидеть человека, пока не поймешь, как его любить.

Но лучше ли иметь «временную» мать, чем жить без матери вовсе?

Эндрю прочел мои мысли.

– Ты же сам знаешь, каково это, Эрик. Если бы ты мог выбирать, то разве согласился бы жить в такой семье?

Нет. Я не согласился бы жить в семье вроде нашей. Но я в ней жил. И вырасти таким же, как мать, я не хотел, но вырос.

– И что вы сделали?

– Я забрал Делию, и мы уехали.

– Нет, до этого. Вы хотя бы убедились, что ваша бывшая жена в порядке? Вы кому-нибудь позвонили?

– Я больше не обязан был заботиться о ней.

– Почему? Потому что у вас на руках была бумажка, подтверждающая развод?

– Потому что я видел это уже тысячу раз. Ты вообще кого защищаешь, ее или меня? Господи, да ведь Делил очутилась в точно такой же ситуации, когда забеременела! Только на полу валялся ты.

– И все же она не сбежала, – замечаю я. – Она дождалась, пока я приду в себя. Так что даже не пытайтесь сравнивать свою ситуацию с нашей, Эндрю. Потому что Делия гораздо великодушнее, чем вы.

На лице Эндрю дергается мускул.

– Ага. Наверно, ее воспитал хороший человек.

Он встает, выходит из конференц-зала и жестом подзывает надсмотрщика, чтобы тот отвел его обратно в камеру. Там его, по крайней мере, никто ни в чем не будет обвинять.

Когда я возвращаюсь в «Хэмилтон, Хэмилтон», мне на мобильный звонит Делия.

– Ты не поверишь! – начинает она. – Мне только что позвонила эта прокурор, Эллен…

– Эмма.

– Да неважно! – По голосу я понимаю, что она улыбается. – Спросила, могу ли я с ней встретиться. Я ответила, что у меня в графике только один свободный день: между После-Дождичка-в-Четверг и Когда-Рак-на-Горе-Свистнет. А где ты сейчас?

– Возвращаюсь из тюрьмы.

Пауза.

– Как он?

– Молодцом! – бодро отвечаю я. – Все под контролем. – Телефон пикает: вторая линия. – Погоди, Ди, – прошу я и переключаюсь: – Тэлкотт.

– Привет, это Крис. Ты где?

Я смотрю через плечо на сливающиеся потоки машин.

– Выезжаю на десятую трассу.

– Не выезжай! – приказывает он. – Ты должен вернуться в тюрьму.

У меня волосы встают дыбом.

– Что-то случилось с Эндрю?

– Насколько я знаю, с ним все в порядке. Но тебе только что пришло письмо от Эммы Вассерштайн. Она подала прошение, чтобы тебя сняли с должности адвоката Эндрю.

– На каком основании?

– Давление на свидетеля, – отвечает Крис. – Она считает, что ты манипулируешь Делией.

Я швыряю телефон на сиденье и осыпаю его отборной бранью, когда раздается звонок: я совсем забыл, что Делия осталась на первой линии.

– Ты больше ничего не говорила прокурору? – спрашиваю я.

– Нет. Она пыталась, знаешь, прикинуться эдакой подружкой, но я на это не купилась. Сказала, что хочет встретиться со мной, но я отказалась. Она пыталась выкачать из меня информацию об отце.

Я пытаюсь проглотить ком в горле.

– И что ты ей сказала?

– Что это ее не касается. И что если она пытается выудить информацию, то пусть обращается к тебе, как обращаюсь я.

Вот черт!

– А кто тебе звонил по второй линии?

– Мобильный оператор предлагал новые услуги, – вру я.

– Долго же ты с ними трепался.

– Ну, у них много новых услуг.

– Эрик, – спрашивает Делия, – а обо мне отец вспоминал?

Я прекрасно слышу ее вопрос, прием отличный. Но я отдаляю трубку от уха и имитирую губами звук помех.

– Ди, ты меня слышишь? Я проезжаю под какими-то проводами…

– Эрик?

– Я тебя не слышу! – выкрикиваю я и нажимаю «отбой», хотя она продолжает говорить.

В прошении, поданном от имени Эммы Вассерштайн, Делию именуют жертвой. Каждый раз, натыкаясь на это слово, я думаю, как ей самой было бы противно так называться. Мы с Крисом и Эммой сидим в кабинете судьи Ноубла и ждем, пока он соизволит высказаться. Пока что эта громадная туша намазывает арахисовое масло на бутерброд с сыром.

– Вы считаете меня толстым? – спрашивает судья, не адресуя вопрос никому конкретно.

– Вы выглядите очень крепким человеком, – отвечает Эмма.

– И здоровым, – добавляет Крис.

Судья Ноубл замирает, держа нож на весу.

– И щедрым, – брякаю я.

– Размечтались, мистер Тэлкотт. Я вообще этого не понимаю: хороший холестерин, плохой холестерин. И уж точно, черт побери, не понимаю, почему я должен класть на хлеб всего четверть чайной ложки арахисового масла, когда мне хочется съесть нормальный бутерброд! – Он откусывает и кривится. – Знаете, почему мне все-таки удастся похудеть на диете Зоуна? Потому что ни один нормальный человек не станет жрать такое дерьмо! – Он тяжело, с присвистом вздыхает и поудобнее устраивается в кресле. – Я обычно не провожу совещаний в обеденный перерыв, но надо рассмотреть такой вариант, потому что тема вашего прошения, если честно, настолько неприятна, что у меня испортился аппетит. Если я буду получать по десятку таких прошений в день, живот у меня скоро станет как у Брэда Питта.

– Ваша честь… – вмешивается Крис.

– Присядьте, мистер Хэмилтон. Вас это не касается, а у мистера Тэлкотта, к сожалению, есть своя голова на плечах. – Судья смотрит на меня. – Господин адвокат, как вы уже, должно быть, знаете, давление на свидетеля является одним из самых серьезных нарушений в моральном кодексе юриста. Если ваша вина будет доказана, ваше pro hac vice отменят, а вас самого выкинут пинком под зад из Аризоны и, скорее всего, из всех адвокатских коллегий страны.

– Разумеется, судья Ноубл, – соглашаюсь я. – Но предположение мисс Вассерштайн не соответствует действительности.

Судья хмурит брови.

– Вы хотите сказать, что не помолвлены с дочерью вашего клиента?

– Помолвлен, Ваша честь.

– Возможно, у вас в Нью-Гэмпшире уже заключено столько кровосмесительных браков, что все приходятся друг другу троюродными братьями и найти юриста, который не был бы родственником клиенту, невозможно, но у нас в Аризоне иная ситуация.

– Ваша честь, я действительно состою в близких отношениях с Делией Хопкинс. Но, невзирая на инсинуации мисс Вассерштайн, это никоим образом не отразится на моем участии в этом деле. Да, Делия спрашивала о своем отце, но спрашивала, хорошо ли он выглядит и достойно ли с ним обращаются. Эти вопросы важны на личном уровне, а не на профессиональном.

– Мы могли бы попросить Делию подтвердить ваши слова, – язвительно замечает Эмма, – но с ней уже, скорее всего, отрепетировали нужные ответы.

Я поворачиваюсь к судье.

– Ваша честь, даю вам слово – а если этого недостаточно, то повторю под присягой, – что не нарушаю никаких этических норм. Если уж на то пошло, я несу утроенную ответственность перед своим клиентом, поскольку в мои приоритеты также входит благополучие его дочери.

Эмма скрещивает руки над огромным животом.

– Вы слишком тесно связаны с этим делом, чтобы сохранять беспристрастность.

– Вздор! – возражаю я. – Это как сказать, что вы не можете вести дело о похищении ребенка, потому что сами готовы родить с минуты на минуту и материнские чувства могут повлиять на объективность ваших решений. Но если я скажу это, то ступлю на тонкий лед, вам не кажется? Вы тут же обвините меня в предвзятости, сексизме и общей архаичности взглядов, не так ли?

Так, мистер Тэлкотт. Замолчите, пока я лично не засунул кляп вам в рот, – сердится судья. – Я выношу решение, тут и думать нечего. Ваша первостепенная обязанность – защищать клиента, а не невесту. Тем не менее штат должен предъявить мне конкретные доказательства давления, оказанного вами на свидетеля, а мисс Вассерштайн этого пока не сделала. Так что вы можете оставаться адвокатом Эндрю Хопкинса, мистер Тэлкотт, но будьте бдительны: я глаз с вас не спущу. Каждый раз, когда вы будете открывать рот, я буду поглаживать свой экземпляр морального кодекса. И если вы хоть раз оступитесь, то и глазом не успеете моргнуть, как я сообщу о вас в Комитет по этическим вопросам. – Судья берет банку арахисового масла. – К черту! – говорит он и запускает два пальца в коричневую массу. – Совещание закончено. Эмма Вассерштайн встает и роняет свои бумаги. Я наклоняюсь помочь ей.

– Я сломаю тебе шею, педик, – бормочет она.

Я выпрямляюсь, потрясенный.

– Прошу прощения?

Судья следит за нами поверх очков.

– Я сказала: «С возвращением, Эрик», – отвечает Эмма и, улыбнувшись, вперевалку идет к выходу.

Вернувшись домой, я застаю Софи во дворе за покраской кактуса в розовый цвет. У нее еще достаточно маленькие руки, чтобы проводить кисточкой между колючками. Уверен, в этом штате покраска кактуса считается преступлением, но, честно говоря, сейчас я не настроен защищать интересы еще одной родственницы в суде. Припарковав машину у продолговатой жестянки, которая служит нам домом, я ныряю в озеро нестерпимого зноя. Рутэнн с Делией, овеваемые пылью, сидят на нейлоновых складных стульях между трейлерами, а Грета лужицей растеклась у банки с краской.

– Зачем Софи красит кактус?

Делил пожимает плечами.

– Он захотел стать розовым.

– Вот как! – Я присаживаюсь на корточки возле дочери. И кто это тебе сказал?

– Ну, кто-кто… – протягивает Софи с той тоской, на какую способны только четырехлетние дети. – Магдалена.

– Магдалена?

– Кактус. – Она указывает на растущий в нескольких футах цереус. – Это Руфус, а тот маленький, с белой бородкой, Папа Джо.

Я испытующе смотрю на Рутэнн.

– Это вы дали кактусам имена?

– Конечно, нет! Их родители. – Она подмигивает мне. – В доме есть чай со льдом. Угощайся.

В поисках хотя бы чистой банки из-под варенья я довольно долго брожу среди всевозможных шкафчиков, забитых пуговицами, бусинками и связками сушеных трав, перетянутых лентами сыромятной кожи. Кувшин с чаем обнаруживается на столе. Я набираю полный стакан и уже собираюсь отпить, когда звонит телефон. Трубку я нахожу под гроздью коричневых бананов.

– Алло?

– Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, Рутэнн Масавистиву.

– Одну секунду. А кто ее беспокоит?

– Ее беспокоят из онкологического центра «Виргиния Пайпер».

Онкологический центр? Я выхожу на крыльцо.

– Рутэнн, вас к телефону.

Она помогает Софи проникнуть кисточкой в узкую подмышку кактуса.

– Спроси, что им нужно, Сикьятаво. Я занята с нашим маленьким Пикассо.

– Мне кажется, вам лучше самой поговорить с ними.

Вручив кисть Софи, она заходит в трейлер и захлопывает сетчатую дверь. Я даю ей трубку.

– Это из больницы, – тихо говорю я.

Рутэнн долго молча смотрит на меня.

– Вы ошиблись номером! – наконец рявкает она в трубку и жмет кнопку «отбой».

Я уверен, что она сама не заметила, как прикрыла левую грудь рукой, словно птица крылом.

Полагаю, у нас у всех есть свои секреты.

Она смотрит на меня, пока я не наклоняю голову – едва заметно, – тем самым обещая ее не выдать. Когда телефон звонит снова, она наклоняется и выдергивает шнур из розетки.

– Ошиблись номером, – повторяет она.

– Ага, – соглашаюсь я. – Со мной такое происходит постоянно.

В железнодорожном парке МакКормик уже довольно малолюдно, когда мы наконец туда добираемся, а успеваем мы только к заходу солнца. Обширная зона отдыха, включающая в себя игровую площадку, карусель и миниатюрный паровоз, обычно привлекает ребятню детсадовского возраста. Делия пригласила Фица, а я – Рутэнн. Она и здесь достает из необъятной сумки свой заношенный плащ и разворачивает бурную торговлю среди уставших матерей.

Фиц с Делией ведут Софи на карусель, я остаюсь за разметкой. Софи мигом седлает белую лошадь с изогнутой шеей.

– Давай сюда! – кричит мне Фиц. – Что ты теряешь?

– Чувство собственного достоинства!

Фиц громоздится на розового пони.

– Парень, который не сомневается в своем мужском начале, не станет сидеть в сторонке, как последний неудачник.

Я смеюсь.

– Ну да. Подержать твою сумочку, пока ты объезжаешь пони?

Делил пытается пристегнуть Софи, но та не дается.

– Больше никто не пристегивается! – ноет она.

Делия выбирает черного жеребца возле Фица. Я слушаю, как играет музыка. Карусель начинает мелко вибрировать.

Я не признаюсь в этом никому, но карусели пугают меня до смерти. Эта жуткая мелодия на каллиопе![23]23
  Клавишный инструмент, род органа, широко распространенный в США.


[Закрыть] И эти гримасы боли на лошадиных мордах: безумные закатившиеся глаза, оскаленные желтые зубы, напрягшиеся тела… Когда карусель делает полный оборот, в зеркальном столбе в центре мигает огонек. Софи появляется в поле зрения и машет мне рукой. У нее за спиной Делия и Фиц, с деланной натугой подавшись вперед, изображают жокеев.

Прыщавый подросток, управляющий механизмом, дергает за рычаг, и платформа карусели, сопя и посвистывая, тормозит. Софи наклоняется, чтобы погладить гипсовую гриву, за ней появляются Фиц и Делия. Упершись в стремена, они держатся за латунное кольцо и смеются. Под крышей карусели протянута стальная труба, поднимающая одну лошадь, когда другая опускается. Кажется, будто они движутся порознь, когда на самом деле движутся вместе.

Через два дня я оказываюсь в офисе шерифа Джека, главы пенитенциарной системы округа Мэрикопа, по совместительству – главного медиа-маньяка в штате. Личность эта настолько яркая, что может забросить полицейскую карьеру и работать в ночном клубе стробоскопом. Все, что я о нем слышал, к сожалению, оказывается правдой: он действительно держит на рабочем столе плевательницу (и не стесняется использовать ее по назначению), на стенах его кабинета развешаны фотографии со всеми ныне живущими президентами-республиканцами, а обедает он и впрямь бутербродом с колбасой, как и его арестанты.

– Я правильно вас понял? – Даже его колючие усы сияют несвоевременным восторгом. – Ваш клиент не хочет вас видеть?

– Именно, сэр, – подтверждаю я.

– Но вы не потерпите, так сказать, отказа?

Я смущенно ерзаю на стуле.

– Боюсь, не потерплю, сэр.

– И сержант Конкэннон уверяет, что вы… – Он смотрит в лежащую на столе бумажку. – …пытались умаслить ее, чтобы получить доступ в камеру. – Он поднимает глаза. – Умаслить?