Текст книги "Похищение"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Эндрю

Делия входит в зал последней, дверь за ней запирают. В желтом платье с темными волосами, заколотыми на затылке, она похожа на высокий красивый подсолнух. Мне нужно столько всего ей сказать, но я жду подходящего момента. После суда у меня будет еще один повод извиниться перед ней.

Эрик встает и обращается к жюри.

– Дамы и господа, знаете ли вы, что такое любовь? – вопрошает он. – Любить не значит делать все, чего от тебя ждет любимый человек. Любить – значит делать то, чего он не ожидает. Любить – значит превышать ожидания. Это и следует вменить в вину Эндрю Хопкинсу. И в этом он бы безоговорочно признался. Прокурор будет обсуждать с вами вопросы послушания и выполнения законов. Она будет употреблять слова вроде «похищение». Но в данном случае никто никого не похищал, никто не применял силу. А что касается правил – вы сами знаете, что на каждое правило найдутся исключения. Чего вы, возможно, не знаете, так это того, что буква закона тоже далека от совершенства. – Эрик подходит к скамье присяжных. – Судья скажет вам следующее: если вы считаете, что Эндрю Хопкинс совершил все элементы преступления, и не сомневаетесь в этом, вам следует признать его виновным. Заметьте: вы не «должны», не «обязаны», нет – «вам следует». Почему же судья не приказывает вам? Потому что не может. Вы, присяжные, наделены последним правом карать и миловать.

– Протестую! – вспыхивает Эмма Вассерштайн. – Ваша честь, он говорит присяжным, что они могут аннулировать все обвинения, если им захочется! – возмущается она.

– Знаю, – спокойно соглашается Ноубл. – Но я ничего не могу с этим поделать.

Когда Эрик поворачивается ко мне, на лице его написано искреннее изумление: он, сам, похоже, не надеялся, что ему сойдет это с рук. Он откашливается и снова устремляет взгляд на присяжных.

– Закон требует точности, он осторожен в выборе слов. И порой он умышленно распахивает дверь, ведущую из порядка в здравый смысл. Вы стоите перед выбором, дамы и господа! Подчас выбор совершить непросто. Как непросто было Эндрю, как непросто служителям закона, как непросто, надеюсь, придется вам.

Эмма Вассерштайн до того разгневана, что я ожидаю увидеть искры, летящие из-под каблуков ее туфель.

– Мистер Тэлкотт, по всей очевидности, слишком долго общался со своим клиентом и перенял от него искусство лжи. Он солгал, будто это не похищение, поскольку мистер Хопкинс не задействовал силу. Но ведь никто не спрашивал у Бетани Мэтьюс, хочет ли она уехать. Да, он не заматывал ее изолентой и не бросал в багажник, но этого и не требовалось. Он сказал несчастному, беспомощному ребенку, что ее мать мертва. Заставил поверить, что у нее на свете нет никого, кроме отца. Он причинил этому ребенку столько вреда – с единственной, заметьте, целью: отобрать девочку у родной матери, – что мог бы с тем же успехом заткнуть ей рот кляпом и связать по рукам и ногам. Это были веревки эмоций, а Эндрю Хопкинс – большой мастер в обращении с ними. – Она переводит взгляд на меня. – Но он оказал губительное воздействие не только на жизнь своей жертвы. Этот вздорный, эгоистичный поступок покорежил судьбы двух женщин: Бетан и Мэтьюс и ее матери, Элизы, которая двадцать восемь лет прождала возвращения пропавшей дочери. Этот вздорный, эгоистичный поступок даровал Эндрю Хопкинсу многое: дочь, возможность полностью контролировать ее жизнь, свободу и безнаказанность… Но всему приходит конец. – Эмма приближается к скамье присяжных. – Чтобы признать Эндрю Хопкинса виновным, вам достаточно согласиться, что он забрал ребенка, не имея на то права, и применил при этом силу. Эндрю Хопкинс сам заявил под присягой, что он – похититель. Куда уж яснее! Тем не менее, как отметил мистер Тэлкотт, правила не бывают без исключений. По закону, сказал мистер Тэлкотт, вы можете вынести обвинительный приговор, если все условия соблюдены, можете – но не обязаны. Что ж, позвольте заверить вас, что все не так просто, как он пытается представить. – Она подходит к Эрику. – Если бы нам пришлось жить в мире, где эмоции главенствуют над порядком, это было бы не самое уютное место для жизни. К примеру, я могла бы сделать вот это, – Эмма подхватывает портфель Эрика и переносит его к себе на стол, – потому что его портфель мне нравится больше. И если бы мне удалось убедить вас, что у меня имелись веские эмоциональные основания полюбить этот портфель, вы могли бы запросто оправдать мою кражу. – Она снова подходит к Эрику, берет его стакан с водой и выпивает до дна. – Если бы мы жили в мире мистера Тэлкотта, я могла бы пить его воду, потому что я мать новорожденного и мне эта вода нужнее. Но знаете что? В этом мире безнаказанными оставались бы насильники, которым просто захотелось заняться сексом. В этом мире никто не осуждал бы убийц, пришедших в ярость. И в этом мире человек, способный убедить вас, что совершает героический поступок, мог бы красть ваших детей на двадцать восемь лет. – Она делает паузу. – Я живу в другом мире, дамы и господа. И готова поспорить, вы тоже.

Пока присяжные совещаются, мы с Эриком отсиживаемся в конференц-зале. Он приносит из кошерной кулинарии сэндвичи с солониной, и мы молча жуем.

– Спасибо, – говорю я наконец.

Он пожимает плечами.

– Я тоже проголодался.

– Спасибо за то, что защищал меня.

Эрик качает головой.

– Вы не меня благодарите…

Я откусываю еще один кусок.

– Я рассчитываю на тебя. Присматривай за ней.

Он опускает глаза и вдруг откладывает сэндвич в сторону.

– Эндрю, – отвечает он, – мне кажется, это ей придется присматривать за мной.

На оглашение приговора нас вызывают через неполных три часа. Я всматриваюсь в лица входящих присяжных, но не могу считать с них ни одной эмоции. Взгляда моего они избегают. Что это значит: им меня жалко? Или они чувствуют себя виноватыми?

– Подсудимый, встаньте, пожалуйста.

Я вряд ли когда-нибудь столь остро ощущал свой возраст. Опираясь на Эрика, я, хотя и стараюсь выглядеть сильным, встаю с большим трудом. Не в силах больше терпеть, я оборачиваюсь и смотрю на Делию. Ее лицо становится фокальной точкой, а окружающий мир разбивается вдребезги.

– Вы приняли решение? – спрашивает судья.

Рыжая кудрявая женщина кивает.

– Да, Ваша честь.

– Огласите его, пожалуйста.

– В деле «Штат Аризона против Эндрю Хопкинса» мы признаем подсудимого невиновным.

Я смутно понимаю, что Эрик сейчас ликует, что Крис Хэмилтон похлопывает нас по спинам, но мне не хватает воздуха. В следующий момент Делия заключает меня в объятия и прижимается щекой к моей груди. Я крепко обнимаю ее в ответ и вспоминаю слова Эрика, сказанные сразу после заключительной речи. «Это не настоящая линия защиты, – пробормотал он, – но порой приходится довольствоваться малым».

И порой все получается.

Журналисты устраивают потасовку, состязаясь за право первым получить комментарии от Эрика. Толпа расступается, давая дорогу Эмме Вассерштайн. Та пожимает руку Эрику, потом Крису и возвращает Эрику его портфель. И когда она это делает, то на миг замирает и шепчет слова, предназначенные лишь мне одному:

– Мистер Хопкинс, я бы на вашем месте поступила точно так же.

Фиц

Я как раз ищу черный ход, чтобы мы смогли ускользнуть незамеченными, когда Делил налетает на меня с объятиями. Я еще не привык к этому. Все здравые мысли и рациональные решения тотчас выветриваются из моей головы, и я просто наслаждаюсь ее теплом.

– Поздравляю! – бормочу я, и ее волосы щекочут мне губы.

– Я хочу сказать Софи! Хочу сказать ей – и сразу же поехать в аэропорт, сесть на первый самолет в Нью-Гэмпшир.

«А что будет дальше?» – думаю я. Делия, окрыленная победой, совсем забыла о проблемах, которые тянут ее к земле. Приятно, конечно, что твой дом не задело атомным взрывом, но придется еще довольно долго очищать двор от обломков.

Как показало время, я не хочу писать историю ее жизни. Я хочу сделать из ее жизни бесконечный сериал.

– Перестань думать, – повторяет Делия совет, который я же дал ей когда-то.

Лучась от счастья, она целует меня – и тут из-за угла выходит Эрик. Она его не видит, эта часть коридора открыта только мне, но, услышав его голос, выпускает меня из объятий.

– Вот оно как, – тихо говорит он, переводя взгляд с Делии на меня. – А я вас искал. Я… – Он качает головой и отворачивается.

– Никуда не уходи! – велю я Делии и бегу за Эриком.

Он останавливается, но по-прежнему стоит ко мне спиной.

– Давай поговорим.

Эрик опускается на корточки. Я присаживаюсь рядом. Язык у меня подвешен неплохо, но сейчас я не могу подобрать ни единого верного слова.

– Я попробую угадать, – начинает Эрик. – Вы не думали, что так получится.

– Ни хрена себе «не думали»! Да я только об этом и думал с тех пор, как вы начали встречаться.

Эрик удивленно смотрит на меня, и вдруг его разбирает нервный смех.

– Я знаю.

– Ты знал?

– Боже мой, Фиц, да твои чувства скрыть сложнее, чем последствия Хиросимы. – Он тяжело вздыхает. – По крайней мере дело я выиграл.

Я смотрю в пол.

– Я, кстати, не думал, что так получится.

– Надо бы хорошенько тебе врезать…

– Попробуй.

– Ага, – кивает Эрик. – Попробую. – Он смотрит мне в глаза. – Если я сам не могу о ней позаботиться, пускай это будешь ты. – Он умолкает, а когда заговаривает снова, голос его словно набухает надеждой. – Я завяжу! – клянется он. – Раз и навсегда!

– Я был бы счастлив.

Эрик все равно останется с нами. Возможно, мы будем видеться реже; возможно, мы будем жить в разных районах города; возможно, какое-то время мы не будем видеться вовсе. Но мы – троица, и никто из нас не согласится расторгнуть этот союз.

На лоб ему падает непослушная прядь, губы расплываются в усмешке.

– Ты уж поосторожнее, – говорит он. – А то я поднаторел в вопросах похищений.

Мы сидим еще какое-то время, хотя сказать больше нечего. Это для меня в новинку – говорить молча, на языке сердца. Я запомню слова Эрика, хотя он не произносит ни слова. Запомню и передам ей.

Делия

В зале суда остается лишь один человек, не готовый к натиску журналистов. Моя мать, сжав руки, стоит в конце прохода.

– Делия, – говорит она, – я очень за тебя рада.

Замерев всего в футе от нее, я не знаю, что ответить.

– Теперь ты, наверное, полетишь домой, – улыбается она. – Я надеюсь, мы будем поддерживать связь. Может, ты когда-нибудь меня навестишь. Мы всегда тебе рады.

Мы… При одном упоминании о Викторе внутри меня словно захлопывается капкан. Эрик говорит, что мы можем попробовать выдвинуть обвинения, если срок давности еще не истек. Это будет новый суд. И как я ни хочу, чтобы он за все заплатил, забыть об этом я хочу еще больше. Но больше всего я хочу, чтобы мама мне поверила. Я хочу, чтобы она хоть раз в жизни встала на мою сторону.

– Он причинял мне боль, – отваживаюсь наконец сказать я. – Я это помню. А ты нет. Значит, этого не могло быть, верно?

Она качает головой.

– Это не…

– …правда? – договариваю я за нее, и от этого слова у меня становится горько во рту. – Я хотела, чтобы ты была моей мамой. Я так этого хотела!

– Я и есть твоя мама.

Я представляю, что было бы, если бы кто-то посмел коснуться Софи. Плевать, кто бы это был: Виктор, Эрик, кто угодно, – я бы его убила. Вонзила бы ему в сердце сосульку, напустила угарный газ в салон машины. Он бы не смел дышать после того, как притронулся к моей дочери. Я бы придумала, как убить его незаметно, ведь и он пытался незаметно ее убивать.

И если бы Софи пришла рассказать мне об этом, я бы ее выслушала.

В этом я не похожа на свою мать. И за это я ей благодарна.

Когда я снова смотрю ей в глаза, то не чувствую ни сожаления, ни грусти, ни даже боли. Я вообще ничего не чувствую.

– Я бы хотела сказать: «Мамочка, я знаю, что ты старалась…», – говорю я еле слышно. – Но я-то знаю, что это не так.

В детстве то, чего у меня не было, перевешивало все то, чем я располагала. Моя мать – мифическая, вымышленная мать – была одновременно богиней, супергероем из комиксов и вечным источником утешения. Если бы она была рядом, она разрешила бы все мои проблемы, излечила все мои болезни. Мне понадобилось двадцать восемь лет, чтобы признать: я рада, что росла без нее. Не потому, что она могла испортить мне жизнь, как опасался папа, – нет, просто потому, что я не хотела бы видеть, как она портит свою.

Тоска моей матери до того сильна, что, кажется, вот-вот расколет кафель у нас под ногами, а фонтан за спинами под напором ее печали готов переполниться.

– Делия, – говорит она со слезами на глазах, – я стараюсь.

– Я тоже.

Я касаюсь ее руки. Это компромисс. Это прощание. Возможно, мы никогда уже не станем ближе.

Ожидая, пока будут улажены все формальности, мы с Эриком сидим в коридоре тюрьмы Мэдисон-Стрит. Я не придвигаюсь к нему ближе чем на дюйм, даже когда на нас давят соседи. Я стараюсь не прикасаться к нему. Если мы соприкоснемся, я уже не смогу взять себя в руки.

Мы наблюдаем за правонарушителями: проститутки клеятся к надзирателям, бандиты вытирают кровь, пьяницы спят по углам и порой плачут во сне.

– Знаешь, – говорит он через несколько минут, – я, пожалуй, еще какое-то время побуду здесь.

– В тюрьме?!

– Да нет, в Аризоне, Не так уж тут и плохо. К тому же здесь есть по крайней мере один судья, которому я нравлюсь. – Он пожимает плечами. – Крис Хэмилтон предложил мне работу.

– Правда?

– Ага. Сразу после того, как отчитал за то, что я скрывал свой алкоголизм.

– Знаешь, – я опускаю глаза, – дело ведь не в том, что ты пьешь.

– Именно в этом все и дело, – возражает он. – И именно поэтому я тебя люблю. – Он вытаскивает из кармана бумажку с небрежно нацарапанным адресом. – Это ближайшее место сбора анонимных алкоголиков. Пойду туда сегодня вечером.

В глазах у меня закипают слезы.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я. – Но я не могу поднять твою ношу.

– Я знаю, Ди.

– Я сама не понимаю, чего мне сейчас хочется.

– И это я знаю.

– Что я скажу Софи?

– Что я сам так решил. Что так ее маме будет лучше. – Он берет мою руку и по очереди касается пальцев. – Боже мой, если этот проклятый суд чему-то меня и научил, то вот этому: никто не может бросить тебя, пока ты его не отпустишь. А я тебя не отпускаю, Ди. Может оказаться, что однажды ты проснешься и поймешь, что все это время, пока ты якобы двигалась вперед, ты на самом деле возвращалась к истокам. И там, у истоков, я буду тебя ждать. – Он наклоняется и легко целует меня, как будто на мои губы падает перышко. – Я не то чтобы держу тебя, – бормочет он. – Я просто знаю, что ты вернешься.

Поднявшись, он заслоняет солнце. Я вижу только его – и в следующий миг он уходит.

Мы выходим из здания тюрьмы, садимся в машину и выезжаем на трассу. Но вместо того чтобы вернуться к Фицу и Софи, я сворачиваю на первом же повороте и торможу на обочине, подняв облако пыли. Впервые за все это время я позволяю себе взглянуть на отца – взглянуть по-настоящему, не отводя глаз.

Синяки у него на лице заживают, но нос уже не выровнять. Волосы после бритья по-прежнему торчат клочками. Он крепко обхватывает себя за плечи, как будто не знает, как распорядиться простором, и даже когда салон накаляется, не опускает стекло.

– У тебя ко мне, наверное, накопилось немало вопросов, – говорит он.

Я смотрю на бесконечную пустыню. В этой пустыне живут дикие вепри, койоты и змеи. В ней человека подстерегают тысячи опасностей. Да и не только здесь. Каждый день ты рискуешь споткнуться о шланг и впасть в кому, съесть ядовитый гриб и умереть. Безопасность не абсолютна, как бы осторожен ты ни был.

– Ты должен был рассказать мне о Викторе.

Он молчит добрую минуту и задумчиво почесывает подбородок.

– Я бы рассказал, – говорит он, – если бы был уверен, что это правда.

От изумления я не могу пошевелиться.

– Что?!

– У меня не было никаких доказательств, просто я… чувствовал. Я не мог оставить тебя с ним, но и в полицию идти со своими ощущениями было бесполезно.

– А что же ты тогда увидел в окно?

Он качает головой.

– Делия, я не знаю, на самом ли деле я это увидел или просто внушил себе. С течением времени я все чаще задаюсь вопросом, не поспешил ли я с выводами. И мне нужно было верить, что нет, не поспешил, поскольку это оправдывало мое бегство. – Он закрывает глаза. – Как оказалось, если хочешь чего-то достаточно сильно, историю можно переписать по своему усмотрению. И ты сам в это поверишь.

– Ты солгал под присягой? – выдавливаю я из себя.

– Слова просто… сорвались с губ. И после этого – даже когда я понял, что это может спасти мою шкуру, – мне стало очень паршиво на душе. Тогда я подумал, что ты должна меня простить. Я прожил почти тридцать лет в чужом обличье ради тебя. Так что ты могла бы согласиться потерпеть ради меня хотя бы недельку.

Я не рассказываю папе о своих воспоминаниях, так и не прозвучавших в зале суда, воспоминаниях, которые бы подтвердили его давние догадки. Я не знаю, что мне доподлинно известно, а что – порождение моего воображения. Правда не одна, их десятки. Важно, чтобы все они укладывались в одну версию.

Тогда я задаю единственный оставшийся вопрос.

– Зачем ты меня увез?

– Потому что, – просто отвечает мой отец, – ты попросила.

Я сижу на переднем сиденье, упершись ногами в приборную панель. Я закрываю глаза – и лента дороги перестает извиваться у меня перед глазами, и я представляю, что исчезнуть совсем – это очень просто. «Папочка, – прошу я, – давай пока не будем возвращаться домой…»

Когда я открываю глаза, на улице уже идет дождь. По крыше словно барабанят невидимки, и я закрываю окна. А вдруг вся наша жизнь определяется не тем, кому мы принадлежим, и не тем, откуда мы родом, не тем, чего мы хотим, и не тем, что потеряли, а только лишь временем, что уходит у нас на переход из одной точки в другую?…

Я смотрю на отца и задаю ему вопрос, который он задал мне ровно одну жизнь назад.

– Куда бы ты поехал, если бы мог поехать куда угодно?

Он ласково улыбается в ответ. Я еду на восток – к Софи, к дому. Я следую за процессией телефонных столбов, распростерших руки в стороны и марширующих к линии горизонта. Они всегда идут вдаль. Даже когда вы не видите их цели.