Текст книги "Похищение"

Автор книги: Джоди Линн Пиколт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Джоди Пиколт
Похищение

Книга посвящается Кэти Десмонд, которая кормила меня шоколадным печеньем утром в день свадьбы, которая неизменно считает мои голубые бархатные туфли модными и точно знает, сколько человек погибло в первую ночь на лайнере «Королева Елизавета». Иногда человеку везет и появляется друг, о котором помнишь всегда; для меня таким другом стала ты.

БЛАГОДАРНОСТИ

Как всегда, эту книгу я написала не сама. Первым делом мне бы хотелось поблагодарить сержанта Дженис Мэллаберн из полиции округа Мэрикопа. Это не человек, а генератор постоянного тока! Она, наверное, даже не понимала, во что ввязывается, когда согласилась помочь мне после нашего знакомства в тюрьме на Мэдисон-стрит. Она была первой (и последней) наставницей, назвавшей меня Пончиковой Маньячкой. Спасибо другим моим помощникам из различных ветвей правовой системы: Крису и Кики Китинг, Аллегре Любрано, Кевину Бэггзу (и Джин Арнетт), Дэвиду Бэшу, Джену Стернику, следователю Клэр Демэр, начальнику полиции Нику Джакконе и капитану Фрэнку Морану. В честь судьи Дженнифер Собел я бы хотела провозгласить троекратное «ура»: она лично сопровождала меня в тюрьме, где я провела целый день с единственной целью – чтобы по возвращении люди поверили в мои небылицы. Нью-гэмпширский патрульный Джеймс Стейнмец и его собаки Мэгги и Грета, а также патрульный штата Род-Айленд Мэтт Зарелла из первых рук предоставили мне доказательства незаменимости поисковых собак. Выражаю благодарность врачам-психиатрам и другим медикам, дававшим мне советы относительно скорпионов, трахеотомии, гистерэктомии и подавленных воспоминаний. Перечислю их поименно: Дут Фаген, Джен Айнер, Ральф Кэхали, Дэвид Туб, Роланд Иви и Джим Умлас. За оперативную, как всегда, расшифровку благодарю Синди Фолленсби. Джефф Гастингс, Джоанна Мэпсон, Стив Олспрах – спасибо, что позволили мне вероломно обокрасть ваши жизни. Джейн Пиколт – спасибо за то, что остаешься лучшей первой читательницей. За искреннюю веру в мой талант я бы хотела поблагодарить Кэролин Рейди, Джудит Керр, Сару Брэнхэм, Кэрен Мендер и всех сотрудников издательства «Атрия», от восторга перед которыми у меня голова идет крутом. А непреклонную Камиллу МакДаффи я благодарю за напоминания, как я талантлива, – некоторые еще в этом нуждаются. За пятнадцатую годовщину и многое другое я говорю «спасибо» Лоре Гросс. Эмили Бестлер – спасибо за поддержку. А Кайлу, Джейку, Саманте и Тиму – спасибо просто за то, что вы есть.

Пролог

Какие слова, несмело спросим мы, памятны и достойны повторения, кроме слов любви?

Прекрасно уже то, что они были сказаны.

Слова эти редки и немногочисленны, однако подобно музыке они беспрестанно играют и меняются в памяти.

Все прочие слова откалываются со стенок сердца, как штукатурка. Мы не смеем повторять их вслух.

Мы не в силах слушать их всегда.

Генри Дэвид Торо. Неделя на реках Конкорда и Мерримака. 1849

Впервые я исчезла, когда мне было шесть лет.

Отец готовил фокус для ежегодного рождественского праздника в доме престарелых, а его помощница – секретарша с настоящим золотым зубом и накладными ресницами, похожими на пауков, – заболела гриппом. Я уже приготовилась было вымаливать роль, когда он сам попросил меня сделать ему одолжение.

Как я уже сказала, мне было шесть лет, и я еще верила, что папа действительно умеет вытаскивать монетки у меня из уха, действительно находит букет цветов в складках халата миссис Клебан и делает так, чтобы вставные зубы мистера ван Луена исчезли. Он постоянно разыгрывал эти фокусы перед старичками, приходившими сыграть в бинго, позаниматься аэробикой или посмотреть черно-белые фильмы с потрескивающим, как пламя, саундтреком. Я знала, что некоторые атрибуты фальшивые – к примеру, его завитые кверху усы или монетка с двумя «орлами», – но была на сто процентов уверена, что своей волшебной палочкой он действительно отправляет меня в какую-то промежуточную зону, где я дожидаюсь сигнала к возвращению.

В тот вечер жильцы трех центров помощи, расположенных в нашем городе, невзирая на мороз и пургу, приехали на автобусе в дом престарелых. Рассевшись полукругом, они наблюдали за отцом, пока я мялась за кулисами. Когда он объявил мой выход («Неподражаемая Корделия!»), я появилась на сцене в расшитом блестками леопардовом костюме, обычно лежавшем без дела в сундуке.

Я многому научилась в тот вечер. Я узнала, что помощницам фокусников приходится встречаться с обманом лицом к лицу. Узнала, что быть невидимой – значит скрутиться в три погибели и позволить черной занавеске накрыть тебя целиком. Узнала, что люди не могут раствориться в воздухе, а если вы кого-то не можете найти, то просто ищете не там, где нужно. И кто-то ответствен за ложную указку.

I

Я думаю, это вопрос любви: чем больше вы любите воспоминание, тем четче и диковинней оно становится.

Владимир Набоков

Делия

В этом мире невозможно существовать, не роняя частичек себя. Мы можем прокладывать бетонные дороги из распечатанных балансов наших кредитных карточек, календарей наших встреч и данных нами обещаний. А можем оставлять микроскопические улики, наподобие отпечатков пальцев, улики невидимые, если не знать, где их искать. Но даже в отсутствие того и другого всегда есть запах. Мы живем в облаке, что движется вместе с нами, пока мы проверяем электронную почту, бегаем по утрам или подвозим друзей на машине. Мы постоянно сорим клетками нашей кожи, по сорок тысяч в минуту, и клетки эти взлетают, гонимые потоками воздуха у наших ног и под подбородками.

Сегодня я бегу следом за Гретой. Когда мы достигаем густых зарослей у подножия горы, Грета ускоряет бег. Я чуть ли не по пояс в грязной жиже и талом снегу, а моей ищейке все нипочем. При такой отвратительной погоде двигаться, конечно, тяжело, но эта же погода помогла нам напасть на след.

Офицер, прибывший из полицейского управления города Кэрролл, округ Нью-Гэмпшир, заметно отстал. Ему достаточно одного взгляда на территорию, которую прочесывает Грета, чтобы скептически покачать головой: «Даже и не думайте. Четырехлетнему ребенку ни за что не пробраться сюда по такой слякоти».

И скорее всего, он прав. Сейчас, когда земля остывает в лучах заходящего солнца, воздух спускается с холмов, а это значит, что даже если девочка прошла дальше по равнине, Грета учуяла запах в том месте, где он пропадает. «Грета не согласна с вами», – говорю я.

В нашем деле нельзя позволять себе роскошь недоверия к партнеру. Природа отдала под обоняние половину поверхности собачьего носа и один квадратный дюйм моего. Поэтому если Грета уверяет, что Холли Гардинер ушла с игровой площадки детского сада «Огикс энд Стоунз» и вскарабкалась на вершину горы Десепшн, то я должна полезть туда и найти ребенка.

Грета дергает конец пятнадцатифутового поводка и мчится во весь опор, преодолевая разом несколько сотен футов. Красивая у меня собака: черная «шапочка» на голове, коричневое бархатное «пальтишко», немного нескладное тело девушки, пришедшей на дискотеку и наблюдающей за танцорами с трибуны. Она обегает гладкий голый камень и поднимает глаза на меня. При этом складки ее вытянутой морды становятся еще глубже. Запахи сольются воедино, как зыбь на воде от брошенного камня. На этом месте девочка остановилась передохнуть. – Ищи! – командую я.

Грета мечется по сторонам, выискивая запах, и снова бежит вперед. Я бросаюсь следом. Вздрагиваю я лишь однажды – когда ветка хлещет меня по лицу, вскрывая порез над левым глазом. Сквозь сплетение лозы мы прорываемся на узкую тропинку, которая ведет к прогалине.

Девочка сидит там на влажной земле, крепко обхватив колени руками. Как это всегда бывает, ее лицо на миг становится лицом Софи, и мне приходится сдерживать себя, чтобы не заключить ее в объятия: это напугало бы ребенка до смерти. Грета подпрыгивает, указывая, что это – тот самый человек, чей запах, въевшийся в шапку из овечьей шерсти, ей поручили искать в яслях в шести милях отсюда.

Девочка изумленно моргает, постепенно, как улитка, выбираясь из панциря страха.

– Ты, должно быть, Холли, – говорю я, присаживаясь на корточки рядом с ней. Сбрасываю куртку, пропитанную теплом моего тела, и накидываю ей на худенькие плечи. – Меня зовут Делия. – Я свистом подзываю собаку. – А это Грета, познакомься.

Я снимаю с животного рабочую сбрую. Грета так усердно машет хвостом, что все ее тело превращается в метроном. Когда девочка протягивает руку, чтобы погладить собаку, я окидываю ее внимательным взглядом.

– Ты не ранена?

Она мотает головкой и смотрит на порез у меня над глазом.

– Это вы ранены.

В этот момент на поляну, задыхаясь, выбегает наконец-то полицейский из Кэрролла.

– Черт побери! – восклицает он. – Вы ее таки нашли!

А я всегда нахожу то, что искала. Однако работать продолжаю вовсе не ради успеха. И дело не в притоке адреналина, и даже не в возможности счастливого конца. Дело в том, что, если разобраться, ищу я всегда себя.

За воссоединением матери и дочки я наблюдаю издалека. Наблюдаю, как Холли буквально тает в материнских объятиях, как чувство облегченья навек соединяет их, словно сварка – два металлических предмета. Даже если бы она принадлежала к другой расе или нарядилась цыганкой, я бы все равно узнала ее в толпе: эта женщина опустошена, она – лишь часть целого.

Я не могу представить, что может быть хуже, чем потерять Софи. Когда ты беременна, то думаешь лишь о том, как бы скорее вернуть себе свое тело в безграничное пользование. И только после родов осознаешь, что большая часть тебя теперь находится снаружи, подверженная множеству опасностей, способная исчезнуть без твоего ведома. Поэтому остаток жизни ты проводишь в попытках удержать ее рядом, чтобы ты могла утешить ее в любой момент. В этом-то и странность материнства: пока не родишь, не поймешь, как же тебе не хватало ребенка.

И неважно, кого мы с Гретой ищем: старого человека или молодого, мужчину или женщину, – ведь для кого-то этот человек значит столько же, сколько для меня значит Софи.

Я знаю, что отчасти моя привязанность к дочери объясняется нехваткой материнской ласки. Моя мама умерла, когда мне было три года. Примерно в возрасте Софи я слышала, как отец говорит нечто вроде: «Я потерял жену в автокатастрофе». И я никак не могла понять: если ты знаешь, где она то почему не можешь найти? Мне понадобилась целая вечность чтобы понять: нельзя потерять то, что не было тебе дорого; нельзя скучать по тому, что тебе безразлично. Но я была еще слишком маленькой, чтобы накопить достаточно воспоминаний о матери. Долгое время я помнила лишь запах, и смеси ванильных и яблочных ароматов порой хватало, чтобы вернуть ее, как будто она стоит в двух шагах от меня. Однако со временем исчез и запах. А без этой подсказки даже Грета никого не найдет.

Не вставая с места, Грета тычется мордой мне в лоб, и я вспоминаю, что у меня течет кровь. Если придется накладывать швы, отец, наверное, разразится очередной тирадой о том, что мне надо подыскать себе не такое опасное занятие, – стать, к примеру, наемной убийцей или возглавить отряд террористов-смертников.

Кто-то протягивает мне марлевую повязку, я прикладываю ее к порезу над бровью. Подняв глаза, я вижу Фица. Это мой лучший друг, а по совместительству репортер самой многотиражной газеты штата.

– Как он выглядел? – спрашивает он.

– На меня напало дерево.

– Правда? А я всегда думал, что они только облетают, но не кусают.

Фицвильям МакМюррей вырос в доме по соседству, с другой стороны жил Эрик Тэлкотт. Отец прозвал нас сиамскими тройняшками. У нас за плечами долгая история совместных приключений: среди прочего, мы высушивали солью личинок на асфальте, сбрасывали наполненные водой воздушные шарики со школьной крыши и однажды даже похитили кошку учителя физкультуры. В детстве мы составляли неразлучный триумвират, а повзрослев, остались на удивление близки. На свадьбе Фиц будет исполнять двойную роль: свидетеля с моей стороны и со стороны Эрика.

Под таким углом Фиц казался гигантом. Шесть футов четыре дюйма роста, а сверху – рыжая копна, отчего кажется, будто у него загорелись волосы.

– Мне нужны какие-нибудь твои высказывания для статьи, – говорит он.

Я всегда знала, что жизнь Фица будет связана с писательством, только видела его скорее поэтом или прозаиком. Словами он играл, как другие дети играют камушками и веточками, возводя языковые каркасы, которые нам оставалось лишь украшать собственным воображением.

– Так придумай что-нибудь, – предлагаю я.

Он смеется.

– Я вообще-то работаю в «Газете Нью-Гэмпшира», а не в «Нью-Йорк Таймс».

– Простите…

Мы оба оборачиваемся на женский голос. Мать Холли Гардинер не сводит с меня глаз. Я понимаю, что в ее голове сейчас роится слишком много слов и выбрать нужные очень нелегко.

– Спасибо, – наконец произносит она. – Большое вам спасибо.

– Благодарите Грету, – отвечаю я. – Это она постаралась.

Женщина с трудом сдерживает слезы. Эмоции обрушились на нее, как стена ливня. Прежде чем вернуться к спасателям, в руки которых передана Холли, она успевает легко сжать мою кисть. Это знак понимания между двумя матерями.

В детстве я, случалось, жутко скучала по маме. Когда на праздничный школьный концерт ко всем ребятам приходили оба родителя. Когда у меня начались первые месячные и мы с папой сидели на краешке ванны и вместе читали инструкцию на пачке тампонов. Когда я впервые поцеловала Эрика и почувствовала, что готова выпрыгнуть из собственного тела.

Или, к примеру, сейчас.

Фиц обнимает меня.

– Ты ничего не потеряла, – ласково говорит он. – Большинство родителей, вместе взятые, не сравнятся с твоим отцом.

– Я знаю, – отвечаю я, однако не свожу глаз с Холли Гардинер и ее мамы, которые возвращаются к машине, взявшись за руки. Они напоминают мне два драгоценных камня на тонкой нитке, которая в любой момент может порваться.

Вечером мы с Гретой становимся героинями всех новостей. В захолустном Нью-Гэмпшире по телевизору не показывают бандитских перестрелок, убийств и маньяков-насильников. Вместо этого на экране тушат пожары в сараях, или разрезают ленточки в новых больницах, или чествуют местечковых героев вроде меня.

Мы с отцом готовим в кухне ужин.

– Что случилось с Софи? – нахмурившись, спрашиваю я. Выглянув в гостиную, я вижу ее унылый, безвольный силуэт на ковре.

– Она просто устала, – объясняет папа.

Иногда, когда я забираю Софи из садика, она может вздремнуть часок-другой, но сегодня, пока я искала Холли, отцу пришлось взять ее к себе в дом престарелых. И все-таки что-то случилось. Когда я вернулась, она не встретила меня у порога с ворохом последних известий: кто выше всех прыгнул на перемене, какую книжку им читала миссис Изли и что у них было на полдник. Неужели морковка и сыр третий день подряд?

– Ты померил температуру? – спрашиваю я.

– А что, ты купила мне новую? – ухмыляется он. Я бессильно закатываю глаза. – Поверь: как только мы подадим десерт, она мигом придет в норму. У детей постоянно меняется настроение.

В свои неполные шестьдесят отец по-прежнему красив; он, кажется, вообще не зависит от возраста, и его черные, с проседью волосы и тело бегуна никогда не претерпят никаких изменений. Хотя на такого мужчину, как Эндрю Хопкинс, женщины вешаются гроздьями, на свидания он ходит нечасто и повторно так и не женился. Он раньше часто говорил, что главное в жизни мальчика – найти свою девочку, а ему повезло встретить свою в родильном отделении больницы.

Он подходит к плите и заливает растолченные помидоры пивом – одна из многих хитростей, которым его обучили в доме престарелых. Как ни странно, это срабатывает. Тот же старик, правда, советовал ему обвязывать горло Софи черным шнуром во избежание крупа, а ушную боль лечить ваткой, смоченной в оливковом масле и посыпанной перцем.

– Когда уже Эрик вернется? – спрашивает отец. – Мне надоело готовить.

Он должен был быть дома еще полчаса назад, но не предупредил, что задержится, и мобильный почему-то не берет. Я не знаю, где он, но могу представить. В баре «Мерфи» на Мейн-стрит. «У Кэллахана» на Норт-парк. Или, скажем, в придорожной канаве.

В кухню входит Софи.

– Привет! – говорю я, и волнение за Эрика тает в лучах нашего маленького солнца. – Хочешь помочь нам?

Я протягиваю ей тарелку спаржи: она любит ломать стебли и слушать, как они хрустят.

Пожав плечами, она садится спиной к холодильнику.

– Как дела в школе? – задаю я наводящий вопрос.

Личико ее тотчас темнеет, как небо в июльскую грозу – быстро и густо. В следующий миг она поднимает глаза.

– У Дженники бородавки, – объявляет Софи.

– Какая досада! – отвечаю я, попутно пытаясь вспомнить, кто такая Дженника: та, у которой белоснежные косички, или та, чей папа держит кофейню в городе.

– Я тоже хочу бородавки.

– Вот уж не думаю.

В окне мелькают фары проносящейся мимо машины. Глядя на Софи, я пытаюсь вспомнить, заразны ли бородавки или это лишь миф.

– Но они зеленые! – хнычет Софи. – И очень мягкие! И у каждой есть нашивка с именем.

Судя по всему, производители мягких игрушек «Бини Бэйби» не придумали для своей новой коллекции названия поблагозвучней.

– Может, на день рождения…

– Ты и об этом забудешь! – укоряет меня Софи и, сорвавшись, убегает к себе в комнату.

И тут я вдруг замечаю красный кружок на календаре: родительское чаепитие в детском саду было назначено на час дня. В это время я как раз карабкалась на гору в поисках Холли Гардинер.

Когда у меня в начальной школе случались родительские чаепития, я просто не говорила о них отцу. Вместо этого я притворялась больной и сидела весь день дома, чтобы не видеть, как в класс по очереди входят мамы моих одноклассников. Я-то знала, что моя в эту дверь никогда не войдет.

Софи лежит на кровати.

– Детка моя, – говорю я. – Мне очень жаль…

Она отрывается от подушки.

– А когда ты с ними, – говорит она, по живому кромсая мне сердце, – ты думаешь обо мне!

В ответ я поднимаю ее и сажаю к себе на колени.

– Я думаю о тебе даже во сне, – говорю я.

Сейчас, когда ее крохотное тельце прижимается ко мне, сложно поверить, что, узнав о беременности, я подумывала об аборте. Я не была замужем, а у Эрика и без того хватало проблем. И все же я не смогла. Я хотела быть одной из тех матерей, которых невозможно разлучить с ребенком без грандиозного скандала. Мне кажется, моя мать была именно такой.

Жизнь с Софи – когда с Эриком, когда без него, по-разному – оказалась гораздо сложнее, чем я ожидала. Все свои правильные решения я списываю на пример отца, во всех неправильных виню лишь судьбу.

Дверь в спальню отворяется, входит Эрик. На долю секунды, прежде чем память возымеет силу, у меня от восторга перехватывает дыхание. Софи достались мои темные волосы и веснушки, но, слава богу, ничего другого. Она стройная, как Эрик, у нее его высокие скулы, его непринужденная улыбка и беспокойные глаза – такую горячечную голубизну увидишь только в ледниках.

– Прости, что опоздал.

Он буднично чмокает меня в макушку, а я с силой втягиваю воздух, пытаясь различить предательский запах алкоголя. Он берет Софи на руки.

Я не чувствую ни кислинки виски, ни пивных дрожжей, однако это еще ничего не значит: Эрик умеет маскировать красные флажки, он узнал тысячу способов еще в старших классах школы.

– Где ты был? – спрашиваю я.

– Встречался с одним амазонским дружком. – Он достает из заднего кармана плюшевую лягушку.

Софи с визгом выхватывает подарок и обнимает Эрика так крепко, что я опасаюсь за его кровообращение.

– Она нас облапошила, – качаю я головой. – Настоящая мошенница.

– Ну, она просто сыграла на два поля. – Он опускает Софи на пол, и та немедленно бежит на кухню хвастаться перед дедом.

Я заключаю его в объятия и просовываю большие пальцы в задние карманы его джинсов. Я слушаю, как прямо у меня под ухом бьется его сердце. «Прости, что усомнилась в тебе».

– А для меня лягушки нет?

– Ты свою уже получила. Потом ты ее поцеловала – и это оказался я. Помнишь? – Чтобы проиллюстрировать свой рассказ, он прокладывает губами тропинку от маленького уплотнения у меня на шее (это шрам: несчастный случай на санках, мне было два года) прямиком к губам. Я чувствую вкус кофе, вкус надежды – и, слава богу, больше ничего.

Мы стоим так несколько минут, даже когда поцелуй окончен. Мы просто стоим в спальне нашей дочери, прижавшись друг к другу, в тишине, одни в целом мире. Я всегда его любила. Даже с бородавками.

В детстве мы с Эриком и Фицем придумали свой язык. Я уже почти ничего не помню, кроме трех слов: «вальянго», что значило «пират», «палапала», что значило «дождь», и «рускифер», у которого в английском эквивалента не было. «Рускифером» называлось бугристое дно плетеной корзины, соединение прутьев, служившее также обозначением нашей дружбы. Тогда детские игры еще не вписывали в графики и не оснащали подобиями брачных контрактов, как сейчас. Чаще всего поутру один из нас просто заскакивал к другому и мы вместе шли за третьим.

Зимой мы строили снежные бастионы со сложной системой ходов и туннелей; внутри обычно помещались три трона, на которых мы восседали, посасывая сосульки, пока пальцы на ногах и руках не немели окончательно. Весной мы ели жженый сахар, достававшийся нам от отца Фица, когда тот готовил кленовый сироп, и дрались на вилках за самый вкусный кусочек. Осенью мы перелазили через забор в гигантский сад и воровали там яблоки, чья кожица была теплой, как человеческая кожа. Летом мы при тусклом свете пойманных светлячков сочиняли тайные пророчества на будущее, а после прятали их в дупле старого клена – это было как бы послание нам же самим, но уже взрослым.

Каждый исполнял свою роль: Фиц был мечтателем, я – стратегом и тактиком, а Эрик – нашим прикрытием, поскольку мог обаять любого, независимо от возраста. Эрик всегда знал, что сказать, когда ты случайно ронял в столовой поднос с обедом или когда учитель вызывал тебя к доске, а ты, задумавшись, составлял список подарков к Рождеству. Сквозь него, словно сквозь витражное стекло, просвечивало солнце, и все лица поворачивались к этим золотистым лучам.

Все начало меняться в то лето, когда мы вернулись на каникулы после первого курса. Мы изнемогали от родительской опеки, но Эрик крепился из последних сил и давал себе волю лишь по вечерам, когда мы встречались втроем. Эрик всегда предлагал выпить – а он знал такие бары, где не требовали удостоверений личности. Потом, когда Фиц уходил домой, мы с Эриком шли на дальний берег озера, стелили лоскутное одеяло и раздевались, сгоняя комаров с тел друг друга: ведь хозяевами этих тел становились мы. Но каждый раз, когда я его целовала, изо рта у него пахло спиртным, а я не выносила этого запаха. Придурь, конечно, но, как мне кажется, ничуть не больше, чем у людей, которые ненавидят бензиновые пары и вынуждены зажимать нос на заправке. В общем, я целовала Эрика, вдыхала эту омерзительную горечь – и откатывалась в сторону. Он обзывал меня ханжой, и я уже сама начала верить, что это правда. Так было проще, чем признать, что на самом деле стоит между нами.

Иной раз мы догадываемся, что идем по жизни с шорами на глазах, но отрицаем, что сами же затянули узел. Даже через десять лет после выпуска мы с Фицем отказывались признать свою добровольную слепоту. Если Эрик говорил, что время от времени может пропустить стаканчик пива, мы ему верили. Если у него, даже трезвого, тряслись руки, мы отводили взгляды. Если я затрагивала тему алкоголя, это было моей проблемой, а не его. И тем не менее, несмотря ни на что, я не могла разорвать эти отношения. Все мои воспоминания были связаны с ним; выбросить их означало бы утратить вкус детства.

В тот день, когда я узнала, что беременна, Эрик не справился с управлением, пробил хлипкую ограду и въехал на кукурузное поле одного местного фермера. Когда он позвонил мне рассказать о случившемся (всю вину он свалил на сурка, перебежавшего дорогу), я повесила трубку и поехала к Фицу. «По-моему, у нас проблемы», – сказала я ему, как будто нас было трое. Да так оно, в сущности, и было.

Фиц выслушал меня: ту правду, которую он с большим трудом держал в себе, и новую – ослепительную, пугающую. «Одна я не справлюсь», – сказала я тогда.

Он взглянул на мой живот, тогда еще совсем плоский. «А ты и не одна».

С обаянием Эрика, конечно, не поспоришь, но в тот вечер я осознала, что мы с Фицем вместе тоже образуем нешуточную силу. Выходя из квартиры Фица, вооруженная пониманием того, какие слова нужно сказать Эрику, я почему-то вспомнила, что написала тем летом, когда мы пытались угадать наши судьбы. Стыдясь, я сложила бумажку втрое, чтобы мальчишки ничего не увидели. Я, пацанка, игравшая то в безрассудного капера, то в археолога в поисках останков древней цивилизации, я, упавшая духом лишь однажды, да и то сумевшая выкарабкаться без посторонней помощи, я написала всего одно желание. «Когда-нибудь, – написала я, – я стану мамой».

Будучи одним из трех юристов в Векстоне, Эрик обычно занимается передачей недвижимости, завещаниями или – изредка – бракоразводными процессами. Но в суде он тоже несколько раз выступал – защищал интересы пьяных водителей и мелких воришек. Чаще всего он выигрывает дела, и меня это не удивляет. В конце концов, я сама нередко оказывалась эдаким судом присяжных, и мой вердикт всегда был единодушен.

Рассматриваемое дело – моя свадьба. Я бы с радостью поставила подпись в загсе и этим ограничилась, но Эрик решил, что неплохо бы закатить пирушку. Не успела я опомниться, как со всех сторон на меня уже сыпали рекламные проспекты банкетных залов, демо-записи свадебных ансамблей и прайс-лист флористов.

После ужина я сижу на полу в гостиной; ног моих не видно под образцами тканей, что складываются в подобие лоскутного одеяла.

– Какая разница, какого цвета будут салфетки – синего или бирюзового? – жалуюсь я. – Бирюзовый – это ведь тот же синий, только сходивший в спортзал.

Я протягиваю ему пачку фотоальбомов: мы должны найти по десять снимков друг друга, из них потом склеят вступительный коллаж для видео. Он раскрывает первый – и мы видим себя и Фица, толстых, как сосиски, в зимних комбинезонах. Мы выглядываем из самодельного иглу, я стою между двумя мальчишками – я стою между ними почти на всех снимках.

– Ты только посмотри на мои волосы! – хохочет Эрик. – Я похож на Дороти Хэмилл.[1]1
  Знаменитая американская фигуристка. – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.


[Закрыть]

– Нет, это я похожа на Дороти Хэмилл. Ты похож на шампиньон.

В следующих двух альбомах я уже старше. Фотографий, на которых мы запечатлены втроем, становится меньше. Чаще на них лишь я и Эрик, изредка мелькает Фиц. Фото с выпускного: мы с Эриком отдельно, Фиц отдельно, с какой-то девицей, имени которой я уже не помню.

Однажды, когда нам было по пятнадцать лет, мы соврали родителям, что едем куда-то с классом, а сами пробрались на вершину библиотечной колокольни и любовались оттуда метеоритным дождем. Мы пили персиковый шнапс, украденный из бара родителей Эрика, и наблюдали, как звезды играют в салочки с луной. Фиц уснул прямо с бутылкой в руке, а мы с Эриком дождались появления комет, черкавших небо причудливым курсивом. «Видела?» – спросил Эрик. Когда я не смогла рассмотреть упавшую звезду, он взял меня за руку и ткнул моим пальцем в нужном направлении. И больше не отпускал.

К половине пятого утра мы спустились с колокольни я пережила свой первый поцелуй, а наша троица навеки распалась.

…В этот момент в комнату входит папа.

– Я пойду наверх, посмотрю «Сегодня вечером», – говорит он. – Не забудь запереть дверь.

Я поднимаю глаза.

– А где мои детские фотографии?

– Где-то в альбомах.

– Нет. Здесь мне уже лет пять. – Я приподнимаюсь. – По-моему, было бы мило вставить в видео фотографию с вашей свадьбы.

Я видела всего один снимок мамы – он, обрамленный, стоит на самом видном месте в доме. Ее губы вот-вот готовы расплыться в улыбке, и сразу становится интересно, кто ее так обрадовал и как ему это удалось.

Отец опускает взгляд и едва заметно покачивает головой.

– Я знал, что рано или поздно это случится… Идем.

Мы с Эриком следуем за ним в спальню и присаживаемся на двуспальной кровати – на пустующей стороне. Отец достает из шкафа жестяную банку с логотипом пепси и вытряхивает содержимое на покрывало – десятки маминых фотографий. На ней юбки в крестьянском стиле и газовые блузы, ее черные волосы струятся по спине рекой. Портрет молодоженов: мама в белом платье с пояском, папа во фраке, да таком тугом, что, кажется, отец вот-вот выстрелит, как распрямленная пружина. Дальше – я, похожая в плотной обертке пеленок на круассан; мама неуверенно держит меня на руках. А вот мы все вместе: родители сидят на уродливом зеленом диване, а между ними лежу я – живой мостик с ямочками на щеках, мостик из плоти и общей крови.

Это как попасть на другую планету с единственной катушкой пленки в камере, как прийти на банкет после длительной голодовки – тут столько всего, что мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не пролистать снимки сразу: если я буду торопиться, они могут исчезнуть. Лицо обдает горячей волной, словно мне отвесили пощечину.

– Почему ты все это прятал?

Он берет одну фотографию и так долго на нее смотрит, что я убеждаюсь: о нашем присутствии он забыл.

– Сначала я держал несколько снимков на виду, – поясняет отец. – Но ты постоянно спрашивала, когда она вернется домой. Я доставал их – и замирал, и терял десять минут, или полчаса, или полдня. Делия, я спрятал их не потому, что не хотел на них смотреть. Я спрятал их, потому что не мог делать ничего другого, кроме как смотреть на них. – Он кладет свадебный портрет обратно в коробку и прикрывает его остальными. – Можешь взять, – говорит папа. – Можешь забрать хоть все.

Он уходит, и мы остаемся одни в полумраке спальни. Эрик осторожно касается верхней фотографии, как будто это хрупкий стебель молочая.

– Вот этого, – тихо говорит он, – и я хочу для нас с тобою.

Я не могу избавиться от тех, кого не нашла. Мальчик-подросток, прыгнувший с железнодорожного моста в реку Коннектикут одним холодным мартовским днем. Мать из Норт-Конвэя, оставившая кастрюлю на огне и младенца в манеже – и пропавшая без следа. Ребенок, украденный из машины на стоянке перед почтамтом, пока нянька отправляла посылку. Иногда они стоят у меня за спиной, пока я чищу зубы; иногда их лица являются мне, прежде чем меня уносит в царство сна. Иногда – как, например, сейчас – они не дают мне покоя среди ночи.

Над землей висит густой туман, но мы с Гретой достаточно хорошо знаем этот участок, чтобы двигаться на ощупь. Я сажусь на замшелое бревно, пока Грета вынюхивает каждый уголок поляны. Над моей головой что-то свисает с ветки – что-то круглое и желтое.