Текст книги "Друзья и возлюбленные"
Автор книги: Джоанна Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Это не выход, – наставляла ее Мама. – Нельзя пропускать школу из прихоти. Учиться – твой долг.
Софи пересказала их разговор Фергусу, и с тех пор он больше ни разу не спрашивал ее о школе или месячных. Ока покосилась на отца. Вот интересно, он сейчас думает о ее проблемах или озабочен своими? Софи с испугом осознала: вместо ярости, переполнявшей ее при мысли, что отцу куда важнее собственная жизнь, ее лишь охватывает тревога. Если она теперь скажет: «Пап, насчет беременности…», Фергус только напустит на себя озабоченность, пряча за ней внутреннее желание отгородиться от дочкиных бед, а потом практично и жестоко предложит свозить ее к врачу. Софи не хотела к врачу, по крайней мере не сейчас, когда папа так по-взрослому рассержен ее легкомыслием. Почему он не может сосредоточиться на ее чувствах, понять, зачем она переспала с Джорджем и поступила так опрометчиво? Она снова сжала живот, а затем тайком скрестила пальцы на обеих руках.
– Видимо, я должен все тебе рассказать, – хмурясь, проговорил Фергус.
Софи выглянула в окно. Они ехали по широкой дороге, по обеим сторонам которой стояли кирпичные дома с шиферными крышами, местами оптимистично и бестолково разбавленные псевдогеоргианскими дверями, имитацией витража и шершавой штукатуркой.
– Слушаю, – сказала она.
– Попытайся принять мои слова спокойно, как взрослая.
Софи молча подсунула скрещенные пальцы под бедра и вжалась в сиденье.
– Тони – гей.
Она молчала.
– А я – нет.
– Вот как.
– Я, конечно, его люблю, но он любит меня иначе. Поэтому мне с ним трудно. Я не хочу с ним спать.
Софи увидела на крыше одного дома каменную кошку, крадущуюся по черепице за птичкой. Кошка была вылеплена очень плохо и выкрашена в серо-черную полоску – сразу видно, что не настоящая.
– Поэтому ему иногда приходится уезжать. Я прекрасно понимаю, как тяжело Тони, и не хочу лишний раз причинять ему боль. Он говорит, что лучше будет жить со мной по моим правилам, чем с кем-то другим, но неловкие ситуации порой возникают.
Они подъехали к светофору и притормозили. Софи высвободила пальцы и стала сгибать их и разгибать, как будто больше ничто ее не занимало.
– Я пообещал Тони, что поеду с ним в Италию на месяц, а потом начну искать для нас с тобой квартиру. Мне пришлось нарушить обещание, и он очень расстроился. Конечно, Тони видит, как я к тебе отношусь, но он ведь любит меня. А любить человека и сознавать, что ты для него на втором месте, – очень трудно. Уверен, что ты это понимаешь.
Софи уперлась локтем в спинку сиденья и внимательно посмотрела на отца. Она попыталась представить, каково это – влюбиться в него. Ее взгляд скользил по ровным чертам его лица, по светлым, чуть длинноватым волосам – уже немного редеющим на висках, по шее в расстегнутом воротнике. Затем она посмотрела на его руки, талию и немного худые ноги в хлопчатобумажных брюках и на лодыжки над черными замшевыми туфлями. Софи вспомнила, как гордилась раньше своим папой. Однажды, во время ссоры, она заявила Адаму, что у ее отца по крайней мере есть стиль. И утонченность. Адам чуть не умер от смеха. Он катался по полу, гогоча и раскидывая подушки. «Утонченность! – вопил он. – Утонченность, говоришь?!»
Машина снова тронулась.
– Словом, мне еще многое надо уладить, прежде чем мы с тобой сможем куда-то двигаться. Я имею в виду нашу жизнь вместе.
Софи отвела взгляд и села прямо. Надо же, как странно: сейчас он ждет ее поддержки в отношении незнакомого человека, но ему даже в голову не пришло спросить ее мнение, когда он бросал маму. Софи хотела дождаться знакомой волны гнева, чтобы произнести эти слова вслух, однако ее не последовало. Вместо ярости она почувствовала усталость, скуку и какой-то новый страх, свернувшийся холодным клубком в животе.
– Софи! – Фергус мягко сменил передачу и свернул за угол, чуть не задев мальчика, рассеянно слушающего плейер. – Будь любезна, скажи что-нибудь.
Она потянулась к шее – бус там не было.
– Мне хотелось знать, гей ты или нет.
– Я уже сказал: нет. Откровенно говоря, я не хочу больше жениться, но и один жить не хочу. Я люблю домашнюю жизнь, и наши с Тони взгляды на быт совпадают.
Софи немного помолчала и заметила:
– Но ведь он плакал, умолял тебя о чем-то. Совсем как мама.
Фергус сдавленно произнес:
– Он совершенно не похож на твою мать.
Софи начала теребить узелок голубых бус на запястье.
– Съезди с ним в Италию.
– Я очень благодарен тебе за такое предложение, но это исключено. Ты для меня важнее.
Софи размотала шнурок и стала водить по нему бусы из стороны в сторону.
– Я не хочу брать на себя ответственность. Не хочу, чтобы ты винил меня за ссору с Тони…
– Ты тут ни при чем.
– Еще как при чем.
Фергус заехал в маленький карман для автобусов и остановился.
– Софи…
– У меня куча проблем, – перебила его она. – Мама с Лоренсом, мое будущее и… – Софи не хватило духу упомянуть задержку, – …и еще ты. Я не хочу разбираться с твоими проблемами. Сначала сам разберись с ними, а там видно будет.
– Но я подумал, что ты хочешь другого, – терпеливо сказал Фергус, держа руки на руле и глядя прямо перед собой. – Что я должен все бросить ради тебя. И я бросил.
– Я же не знала, что тебе надо чем-то жертвовать! Не знала, что у тебя столько сложностей и что ты будешь просить меня о понимании. – Софи завязала бусы на шее и неожиданно для себя сказала: – Мама никогда не просит. Ей не нужна моя жалость.
Наступила недолгая тишина. Фергус убрал одну руку с руля и положил ее на колено дочери.
– Я люблю тебя, – тихо произнес он. – И всегда буду любить. Просто у меня сейчас трудное время.
– Ладно, ладно. – Ей захотелось плакать. – Я подожду…
– Родная моя…
– Пока не будем искать мне школу и квартиру. – Она осторожно отодвинулась, и рука Фергуса упала с ее колена. – Я лучше вернусь домой.
Она схватила бусы и сунула их в рот.
На кухне «Би-Хауса» было чисто, тихо и темно, если не считать включенной подсветки над столом – за ним сидел Лоренс с бокалом шабли. Перед ним лежал клочок бумаги, на котором он вырисовывал сложный орнамент: из маленького шестиугольника выходили замысловатые лабиринты из спиралей и зигзагов. Лоренс часто останавливался и внимательно рассматривал свои руки, словно проводил инвентаризацию всех заусениц, порезов и мозолей. Затем он несколько секунд сверлил взглядом дверь. Никто не входил. Была уже полночь, и даже Джордж с Адамом спали.
Сегодня он не пошел к Джине. Позвонил ей вечером. У нее был веселый голос: Софи возвращалась домой.
– Слава Богу. Она сама звонила?
– Нет, Фергус. Как прошел день?
– В готовке, как обычно…
– Ничего, скоро это закончится.
– Верно.
– Зато никаких бед и приключений – уже хорошо!
Лоренс рассмеялся. Довольно натянуто. Он не смог признаться Джине, что сегодня одно маленькое происшествие потрясло его даже больше, чем визит ее матери. Он шел через бар на лестницу, чтобы подняться к себе, как вдруг через стеклянную дверь столовой увидел Хилари. Она разговаривала о чем-то с Мишель и выглядела как обычно: темные короткие волосы слегка взъерошены, очки в красной оправе, кремовая блузка и синяя юбка, поза – одна рука ка поясе, другая подпирает подбородок, – все это было до боли ему знакомо. Она немного сутулилась и вовсе не казалась грациозной или женственной, скорее неуклюжей, но именно это и поразило Лоренса в самое сердце. Он завороженно простоял у барной стойки несколько минут. Дон до блеска натирал стаканы и что-то насвистывал, а Лоренс все смотрел и смотрел на Хилари, словно то была не его жена из плоти и крови, а сам ее дух, сгущение всех его представлений о ней, воплощенный в этой высокой, стройной и властной женщине, которая никогда не придавала значения собственному образу и не знала притворства.
– Вы чего? – спросил Дон.
– Да так… смотрю…
Дон вышел из-за стойки, все еще вытирая полотенцем бокал для хереса.
– Поссорились?
– Да нет. Но что-то нехорошее назревает.
– Жаль…
Лоренс посмотрел на Дона, который последнее время носил маленькие круглые очки в изумрудной оправе и осветлял передние прядки волос.
– Ей, видать, получше стало, – проговорил бармен. – Миссис Вуд то есть. А то я уж было подумал, что она скоро разболеется.
– Тяжелое было лето…
– Вы бы ее хоть на отдых свезли, – предложил Дон. – Зимой мы дней десять и без вас протянем.
– Спасибо, дружище.
Дон взял пивную кружку и посмотрел сквозь нее на свет – проверить, не осталось ли пятен.
– Подумайте об этом, – серьезно проговорил он.
Лоренс медленно поднялся наверх и, добравшись до третьего этажа, не смог вспомнить, зачем шел. Хилари не выходила у него из головы. Он заглянул в их спальню, где она уже несколько ночей спала одна, и уставился на кровать. Та была заправлена, но сбоку покрывало чуть смялось: видимо, Хилари присела, чтобы надеть колготки.
После слов о неразрушенной семье она с ним больше не заговаривала. Конечно, домашние дела они обсуждали, и она даже улыбалась, но без какого-либо скрытого смысла. Лоренс подошел к комоду, на котором в уютной неразберихе детских фотографий, чеков из прачечной, одиноких серег и булавок на протяжении двадцати лет лежали вместе его ключи, щетки и ее косметика. Свои вещи он перенес в другую спальню, но Хилари не заняла освободившееся место. Просто оставила все как есть, будто его вещи могли вернуться.
Когда он спустился на кухню готовить ужин, у него перед глазами по-прежнему стояла Хилари. Она несколько раз заходила к нему, и Лоренс смотрел на нее с восторгом, точно она вдруг оказалась совершенно другой женщиной, ничуть не похожей на тот образ, что за долгие годы сложился в его голове. И в то же время ему хотелось обнять Джину, почувствовать ее присутствие и тепло, понять, что все по-настоящему, хотя в глубине души он и так это знал. Мешая суп, нарезая овощи и давая указания помощникам, Лоренс вновь и вновь задавался вопросом: почему же одна любовь непременно исключает все остальные? Почему их общество, строго поделенное на пары, вынуждает его поступать так беспощадно?
Когда часы пробили одиннадцать, Лоренс не пошел в Хай-Плейс. Он хотел пойти, но просидел на кухне до тех пор, пока мальчишки не вычистили все столы и не закрыли буфет. Лишь тогда он позвонил Джине.
– Я жутко устал, – сказал он, боясь услышать ее расстроенный голос. – Прямо с ног валюсь.
– Ничего страшного, – легко ответила Джина. – Честное слово, все в порядке. Софи возвращается!
И теперь он сидел за кухонным столом с бокалом шабли, рисовал безумные каракули и ждал. Никто не приходил. Лоренс уже допил вино и закрасил почти весь листок, но никто так и не пришел. Часы на церковной башне пробили четверть первого. Он встал, взял бутылку болгарского вина, которое использовал для готовки, и налил себе полбокала.
Дверь отворилась. С замиранием сердца он поднял глаза.
– Привет, – сказал Адам.
Он был босиком, в черных спортивных штанах и бесформенной футболке.
– Я думал, ты спишь…
– He-а, не спится, – ответил Адам. – Я зашел в твою спальню – тебя там не было, потом выглянул в окно и увидел свет на кухне.
Лоренс мягко произнес:
– Спасибо.
– Я думал, ты пошел туда…
– Нет.
Адам плюхнулся на стул, глотнул из отцовского бокала и скривился:
– Фу…
– Два дня открытое стояло.
Сын посмотрел ка отца сквозь волосы, упавшие на лоб, и снова сказал:
– Привет.
– Привет.
– Я увидел свет на кухне и решил посидеть с тобой. Ничего?
ГЛАВА 17
Софи шла очень медленно. Сумка у нее стала гораздо тяжелее, хоть она и оставила в лондонском доме новые постеры и халат, расшитый аистами.
– Пожалуйста, не забирай отсюда все, – попросил ее Фергус.
– Да я и не собиралась.
Ни отец, ни Тони не знали, как себя с ней вести. Тони был слегка раздражен – видимо, оттого, что чувствовал себя обязанным. Фергус тихо грустил, и Софи наконец поняла: он и в самом деле ее любит и будет скучать. Конечно, это ее тронуло; теперь она сожалела, что так скверно себя вела.
– Я буду приезжать. Ну, по выходным и все такое.
Фергус кивнул.
– Если во Францию не уедешь…
– Не уеду.
– Но ведь твоя мама…
– Есть еще бабушка, – сказала Софи. – И школа. И Хилари, и… – Он умолкла, с ужасом вспомнив о Джордже. – И мальчики. Вот…
Он пытался дать ей денег – несколько двадцатифунтовых купюр, свернутых в тонкую трубочку и перевязанных лентой сливового цвета с надписью «Фортнум и Мейсон». У «Фортнума и Мейсона» Тони покупал чай: он был настоящим чайным гурманом.
– Не надо, – отказалась от денег Софи. – Спасибо, но не надо. Честное слово.
Фергус отвез ее на вокзал. Всю дорогу она держалась за живот – привыкла за пять дней. Отец так ни разу и не спросил ее о месячных. Неужели забыл? Она-то не забыла, постоянно об этом думала. Утром Софи чистила зубы в его безукоризненно чистой ванной и прислушивалась к своим ощущениям: вроде бы ее подташнивало. После завтрака стало лучше, но это ее не успокоило – беременных часто перестает тошнить после еды. Так говорилось в инструкции к тесту на беременность, который покупали девочки из ее школы. Еще там была надпись крупными буквами: «Обязательно проконсультируйтесь с врачом». Софи с ужасом думала о больнице. Пожалуй, ей придется туда сходить, а потом уж все рассказать Джине. Или Ви. Или Джорджу. Меньше всего ей хотелось рассказывать Джорджу.
Фергус посадил ее на поезд и дал газету и два журнала.
– Позвони, хорошо?
– Конечно, позвоню!
– Нет, звони часто. Не просто раз в неделю, а каждый день или хотя бы через день. Я хочу знать, как ты живешь.
На прощание папа поцеловал ее в губы – раньше он никогда так не делал. Она стала размышлять, целовал ли он в губы Тони. Фергус стоял на перроне, пока поезд не тронулся, и Софи впервые в жизни увидела его не строгим и решительным, как обычно, а беспомощным – словно и он очутился на обратной стороне событий, перестав быть их виновником.
К своему удивлению, она проспала почти всю дорогу до Уиттингборна и очнулась с затекшей шеей и стыдливым подозрением, что спала с открытым ртом. На перроне весело гомонила целая толпа детишек, которых везли в Бирмингем на выставку. У них были коробочки для завтрака с мультяшками на крышках и маленькие рюкзаки в виде медвежат и тигрят. Посреди толпы стоял черный мальчик с чудесными ясными глазами. Он был чуть выше остальных, и все так и норовили подобраться к нему поближе. На мгновение Софи захотелось уехать с ними – просто попросить какого-нибудь учителя взять ее с собой в это веселое путешествие. Она улыбнулась первой попавшейся учительнице. Та безрадостно улыбнулась в ответ.
– Я, видать, совсем из ума выжила, – сказала она. – У меня своих трое, так я еще с чужими целый день вожусь!
Она постучала себя по голове. Софи опять улыбнулась:
– Удачи!
Она решила пройтись пешком, несмотря на усталость. Ловить такси было глупо, да и вообще водитель наверняка поедет через рыночную площадь, а там вечно собираются все школьные прогульщики и хулиганы, которые наверняка ее увидят. Софи закинула сумку на плечо и пошла вперед, слегка сутулясь.
Стеклянная дверь на кухню была открыта, и Джина вывесила клетку с попугайчиком на улицу, вместо корзины с геранью.
– Привет, – поздоровалась Софи с птицей.
Он посмотрел на нее сначала одним глазом, затем другим.
– Бедный мой попугай! Скучно тебе тут?
Она слегка подтолкнула клетку, чтобы звякнул колокольчик. Попугай и глазом не моргнул.
– Прости, не буду надоедать тебе своей заботой.
Софи заглянула на кухню. Там было пусто и чисто, если не считать кружки и утренней почты на столе. Откуда-то – скорее всего из гостиной – доносился мамин голос. Софи вошла, положила сумку на стол и подошла к двери в коридор.
– Мне очень жаль, – говорила Джина. – Я с удовольствием позанималась бы с вашими детьми, но у меня сейчас все так неопределенно, что я решила не брать учеников. Даже не знаю, останусь ли в Уиттингборне…
Софи на цыпочках прошла по коридору и прислонилась к дверному косяку гостиной. Мама, по своему обыкновению, сидела на полу, скрестив ноги и поставив перед собой телефон. Софи кашлянула.
– Мам, – прошептала она.
Джина подняла голову, и ее лицо тут же просияло. Она замахала руками, показывая на телефон.
– Миссис Уитакер? Извините, мне надо бежать! Я обязательно вам позвоню, если у меня появится время для Рэйчел и Эмили. Да, да, конечно. Спасибо. До свидания.
Она не глядя бросила трубку и вскочила на ноги.
– О Софи!
Та выпрямилась, чтобы мама смогла ее обнять. Странное дело: Джина уже много лет ее не обнимала – по крайней мере не так крепко и сердечно. Софи даже почувствовала сквозь футболку ее пуговицы на рубашке.
– О Софи! Моя Софи! – воскликнула Джина. – Слава Богу, ты вернулась!
В глазах у нее стояли слезы. Софи склонила голову.
– Да, ничего не вышло.
– Можешь не говорить. Можешь ничего не рассказывать, если не хочешь.
– Когда-нибудь расскажу. Не знаю, я просто…
Джина усадила дочь в кресло.
– Какая у тебя дивная стрижка!
Софи потрогала волосы.
– Папа…
– Да, он в таких вещах знает толк. Хочешь кофе? Чай?
Она покачала головой. Джина снова села на пол рядом с креслом.
– Я жутко устала. – Софи опустила голову и закрыла глаза руками. – Жутко устала злиться на вас.
– Я должна была все тебе рассказать. Про Лоренса. Мы ждали подходящего случая, чтобы признаться детям, а потом все само выяснилось…
– Я узнала от Гаса.
– Да. Я ему вчера звонила, сказала, что ты возвращаешься.
Софи убрала руки и недоверчиво переспросила:
– Ты звонила Гасу?!
– Ну да, – ответила Джина. – Лоренс говорит, он и так был подавлен последнее время, а когда ты сбежала в Лондон, стал совсем безутешен. Вот я ему и позвонила. Он ведь тебя обожает.
На щеках Софи появились яркие красные пятна. Она прижала руку к животу.
– Хочешь, я тебе все расскажу про Лоренса?
Софи покачала головой:
– Не надо. Я и так поняла.
– Я боялась тебе говорить. – Джина взялась за лодыжки. – Боялась, что ты никогда меня не простишь. Ты ведь так злилась на меня из-за папы, считала, что это моя вина.
– Ну, частично твоя.
– Верно.
– Я очень устала, – повторила Софи. – Даже не знаю, злюсь ли я. У меня такое чувство, что меня сбила машина. Причем стоит мне выйти на дорогу, как меня сбивают снова и снова. Не важно, кто в этом виноват. Я уже ничему не удивляюсь. И меня не интересует, что будет дальше. – Софи вновь схватилась за живот и тихо произнесла: – Я просто боюсь.
Джина встала на колени рядом с дочкой.
– Боишься ехать во Францию со мной и Лоренсом?
Софи уставилась на мать и разумным тоном проговорила:
– Что ты! Во Францию я не поеду.
– Не поедешь?..
– Нет, конечно! Ни в коем случае.
– Милая, но ты не можешь остаться здесь без меня. Во Франции ты будешь учиться в лицее, потом получишь степень бакалавра…
– Нет, исключено.
– Из-за Лоренса?
– Ах нет! – изумленно ответила Софи, будто только что вспомнила о его существовании. – Лоренс тут ни при чем. И ты тоже. Да и Франция…
– Но тогда…
– Мам, – сказала Софи, закрыв глаза, словно объясняя непонятливому ребенку очевидные вещи. – Мам, ты что? Мы не можем обе бросить бабушку!
По дороге домой Гас отделился от одноклассников и зашел в сад возле аббатства. К скамейкам, где лениво курили и отколупывали краску с сидений его знакомые, он не пошел, а спрятался в кустах возле арки. Глупо, конечно, ведь в таких зарослях вечно околачиваются всякие извращенцы. Неделю назад какой-то мужик разделся там перед одним его приятелем, и тот якобы крикнул ему: «Вонючий маньяк!», да так громко, что его услышали прохожие. Гас недолго об этом думал, поскольку голова у него была забита другими мыслями. Он хотел посидеть в темноте и тишине, один, где никто его не найдет и не спросит, все ли у него хорошо. Все просто ужасно, но что тут поделаешь, черт подери?!
Гас прополз в заросли и нашел маленькую полянку футов в восемь шириной, на которой валялись газета и бутылка из-под молока. Он прислонился к стволу куста, прикурил сигарету и заплакал.
Вообще-то он пришел сюда не плакать, а думать. После вчерашнего разговора с Джорджем он и так рыдал всю ночь. Они с братом готовили себе сандвичи, когда Гас вдруг разоткровенничался и сказал:
– Я прямо не знаю, к чему и готовиться. Мало ли, что будет дальше.
Джордж размазывал кетчуп по куску бекона.
– Меньше знаешь – лучше спишь.
– Неправда. Лучше знать все и ничего не бояться. Чтоб никаких гадских сюрпризов!
– Ты правда так считаешь?
– Конечно! – ответил Гас, взял хлеб из тостера и протянул брату. – Я об этом постоянно думаю. Готовлюсь к очередному удару.
Джордж промолчал. Он положил начинку между кусками хлеба и сильно их сдавил.
– Ну ладно.
– Что ладно?
– Я тебе кое-что расскажу.
Гас изумленно на него уставился.
– Чего?!
– Расскажу тебе последнюю плохую новость. Последнюю за это паршивое лето. Ты знаешь, почему Софи уехала в Лондон?
– Ну да… Я же ей проговорился насчет…
– Нет, – перебил его Джордж. Он взял сандвич, из которого выдавился кетчуп, и протянул Гасу: – На, держи.
Тот помотал головой:
– Не хочу…
Джордж вздохнул и положил сандвич на стол.
– Она уехала из-за меня. Мы с Софи переспали. Вот почему она сбежала.
Гас остолбенел. Он смотрел на брата и не видел его. Потом перевел взгляд на сандвичи, но и их не увидел. Дважды порывался что-то сказать и не смог. Наконец он услышал свой тонкий голос:
– Переспали?
– Да, – подтвердил Джордж. – Здесь, у нас дома. – Он пожал плечами, и Гас, несмотря на свое горе, заметил, как он напряжен. – Я у нее первым был.
Гас положил руку на связку ключей, болтающихся на поясе, и крепко сжал.
– Давай, брат, съешь-ка сандвич.
Он покачал головой.
– Почему?
– Я не голоден.
– Но ты же сам хотел…
– Я не голоден! – заорал Гас. – Не голоден! Совсем оглох, что ли?!
– Слушай…
– Заткнись! Заткнись, заткнись, заткнись!
Он с такой силой пнул кухонный стул, что тот вылетел из-под стола и врезался в холодильник. Бутылки, стоявшие наверху, рухнули на пол.
– Эй! – вскрикнул Джордж и подскочил к брату, пытаясь взять его за руку. Тот извернулся и бросился к двери.
– Сволочь! – орал он. – Какая же ты сволочь!
Гас ворвался в свою комнату и хлопнул дверью. Он до сих пор не переоделся, и школьная форма его душила. Он пытался сорвать с себя галстук и ботинки, корчась на полу и захлебываясь слезами. Ему хотелось убивать. Убить Джорджа и Софи, родителей, Адама, изничтожить всех друзей и жителей Уиттингборна. Колоть их ножом, бить, кричать и вопить. Пусть мучаются также, как он. Ему хотелось умереть. Когда в дверь постучал Джордж, он проорал:
– Пошел на хрен! Убирайся, слышал?!
Наконец Гас добрался до постели в одних трико и старой спортивной майке. Все остальные вещи лежали комком на полу. Он плакал, плакал и плакал, пока не пришла Хилари. Она постучала в дверь и спросила, все лив порядке. Он притворился спящим: затаил дыхание и замер сам.
– Гас? – прошептала мама.
Он не пошевельнулся.
– Сладких снов, – сказала она и ушла.
В конце концов Гас уснул, а на рассвете проснулся опухший и с ноющим от голода животом. Выйдя на кухню и не включая свет, он отрезал себе несколько кусков хлеба и жадно съел их под одеялом. Воспоминания висели над ним черной тучей, ведьмой, вселяющим ужас хищником. Пока солнце вставало, он плакал, и хлеб тяжелым комом лежал в его животе.
Утром все вели себя с ним очень робко. Джордж пытался просить прощения, но не нашел в себе сил. Гас повернулся к нему с таким яростным лицом, что он тут же умолк. Хилари положила руку ему на плечо.
– Хочешь, поговорим? Наедине?
– Нет!
– Уверен?
– Да! – крикнул Гас.
Он отправился в школу один, без Адама, и просидел весь день убитый. Английский, математика и социология прошли в тошнотворном забытьи. Теперь, в уединении густых зарослей, он немного успокоился, но его по-прежнему переполняли отчаяние и грусть. Софи. Ну почему именно Софи? Он так хотел с ней быть, дарил цветы и все такое… Невыносимое предательство. Дрожа, Гас затянулся сигаретой и вмял ее во влажную землю под листьями.
Кто-то ходил вокруг кустов и заглядывал внутрь. Гас сел. Он видел ноги в джинсах и кроссовках, неторопливо разгуливающие по траве. Он быстро пополз в обратном направлении, где кусты сгущались и цеплялись за его одежду и волосы. Казалось, что на свет он выбирался очень долго.
– Привет.
Гас вскочил на ноги. Кроме джинсов и кроссовок, на незнакомце была грязная футболка, натянутая на пивное брюхо.
– Увидел тебя в кустах, – сказал он и схватил Гаса за руку. – У меня кошка сбежала, ищу вот. Поможешь найти?
– Нет, – ответил Гас и попытался вырваться.
– Да ладно тебе! Я же вижу, как ты расстроен. Я тебе помогу. Пойдем со мной.
Гас изо всех рванул руку и с яростью ударил незнакомца в живот. Захрипев, тот попятился.
Гас бросился прочь. Не обращая внимание на взгляды прохожих, он бежал в сторону Орчард-стрит, весь в грязи и опавших листьях, на бегу твердя про себя: «Софи, Софи, Софи, Софи».
Софи сказала, что не будет дожидаться Лоренса. За ужином между ней и матерью установилось некое подобие понимания, во что обеим верилось с трудом. Они разговаривали – хотя и с легкой опаской – о разных бытовых мелочах: как Софи будет жить в маленькой комнате у Ви, по выходным ездить в Лондон, а каникулы проводить во Франции. «Пусть и мальчики приезжают», – предложила Джина, чуть не ляпнув: «Будет весело». Нет, пока рановато говорить такое. Софи ела макароны и безуспешно пыталась вообразить себе французскую кухню, где она будет сидеть за одним столом с мамой, Лоренсом, Адамом и Гасом (только не с Джорджем). Джина хотела снова давать уроки фортепиано, а Лоренс, разумеется, устроится куда-нибудь шеф-поваром. Она много рассказывала дочери о По, а та, слушая, держалась за живот.
– Что будет с Хилари?
Джина поспешно ответила:
– Она останется здесь, только наймет другого шеф-повара в «Би-Хаус».
– Нелегко ей придется.
– Да.
Софи пристально посмотрела на неподвижное лицо матери. Она, наверное, ужасно себя чувствует. Нет, она просто обязана ужасно себя чувствовать. Хорошо хоть не просит помощи у Софи, а разбирается со своей совестью сама.
– Лоренс приходит почти каждый вечер, – сказала Джина. – Часов в одиннадцать.
– Я не хочу его видеть.
– Понимаю.
Софи отодвинула тарелку.
– Да и вообще я страшно устала.
– Знаю. Ложись. Я вытащила из коробок некоторые вещи – уж очень грустно выглядела твоя комната.
– Спасибо.
Она поднялась, отнесла тарелку в раковину – о, эти привычки! – и сполоснула ее под краном.
– Софи…
– Мм?
– Для меня очень важно, что ты вернулась домой. Нет ничего важнее.
Софи смотрела в раковину. На языке вертелось: «Не так уж и важно, раз ты уезжаешь во Францию без меня». Но она промолчала. Ей сейчас было не до ссор, даже думать об этом не хотелось. Люди совершают поступки не ради любимых, а ради себя. Это не значит, что они подлые и эгоистичные, просто так уж все устроены. Благодаря этому и выжили. Джина не хотела причинить боль Хилари, она пыталась выжить. Софи вздохнула. Все это пока не имеет значения. Важнее всего то, что давит холодом ей на живот.
Она поставила тарелку на сушилку и поцеловала маму.
– Спокойной ночи.
– Сладких снов, родная!
Ночью, когда уже совсем стемнело, Джина услышала, как дочь ходит по дому. Тихо играла музыка, и что-то стучало, словно Софи рылась в коробках, которые всего десять дней назад так тщательно упаковала. Джина села. Может, подняться и поговорить с ней? Нет, лучше не вмешиваться, нельзя вымаливать у Софи общение, пусть она сама придет. Даже если на это потребуются годы или вечность. В конце концов такова плата за любовь, когда ставишь ее превыше всего. Это меняет всю твою жизнь.
Лоренс был с ней удивительно нежен. Он обнимал ее так, словно она действительно была ему дорога, словно он наслаждался ее духом и телом. Он почти не разговаривал, лишь слушал ее и обнимал – подолгу, снова и снова. Джина была невероятно счастлива. Она лежала в объятиях любимого, наверху спала Софи, а на кухонном столе лежали брошюры из французских агентств недвижимости. Все это наполняло ее огромным, крепким счастьем, о котором недавно она боялась и мечтать. Джина положила голову на плечо Лоренса и блаженствовала. А когда он ушел, тут же забылась сладким безмятежным сном, какого у нее не было давным-давно.
Потом ее снова разбудили шаги и музыка. Джина решила немного подождать, а затем подняться и попросить Софи отложить дела до утра. Через пять минут та спустилась в ванную на втором этаже и громко хлопнула дверью. Джина вновь села, чтобы позвать ее, когда выйдет. Прошло много времени. Софи спустила воду, хлопнула дверцей и что-то уронила в раковину из шкафчика с лекарствами. Наконец она вышла и замерла в коридоре.
– Мам…
– Что? Входи, я не сплю!
Дверь открылась, и в прямоугольнике электрического света возник силуэт дочери.
– Привет, – сказала она.
– Привет, что…
– Мам!
– Да?
– Ох, мамочка! – закричала Софи, бросившись к ней на кровать в приступе радости. – Мамочка! Я не беременна!
