Текст книги "Тяжкие повреждения"

Автор книги: Джоан Барфут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Несколько хороших слов

– Угадай, кого я привела?

Будь Аликс медсестрой или доброй сиделкой, как Рейчел, у нее были бы основания внезапно появляться над Айлой, как выводящий из равновесия ангел. Она по-своему светится; пожалуй, тут подойдет слово «сияющая». Будь она медсестрой, пациента это могло бы радовать. Матери такое поведение дочки кажется странным. И пугающим.

– Ох, извини, ты спала?

– Просто глаза устали.

И это правда, но еще – нечто вроде семейной шутки, потому что именно это всегда говорит Берт, когда ему случается задремать, смущаясь, что его застали врасплох в неподходящий момент.

– Хорошо, потому что смотри, кто здесь!

– Лапонька, – говорит Мэдилейн, делая шаг вперед, – родная моя.

Аликс прижимает руки к груди, радуясь, как дитя.

– Я только что привезла бабушку и Берта из аэропорта. Удался сюрприз?

Да, да, еще бы. Она сияет, ей хочется верить, что сияет, глядя вверх.

– Господи, еще как. Я так рада, что ты здесь.

Она бы бросилась в спасительные мамины объятия, если бы могла.

Она бы зарылась лицом в ее ладони, чтобы спрятаться от потрясенного лица Мэдилейн, если бы могла.

– Я тоже. Но я так зла!

– Я тоже.

Мэдилейн, хотя и загорела за время поездки, выглядит не только потрясенной, но и утомленной, и как-то по-новому старой, раньше такого не было. Так же, как у Лайла, Айле под этим углом иначе и отчетливее видны морщины и неровности, старческая тонкость кожи. Плоть Мэдилейн кажется изношенной почти до дыр, как будто ей уже мало что мешает распасться.

Когда все это случилось?

Постепенно, так Айла думает, незаметно, день ото дня; а кое-что внезапно, недавно.

Руки Мэдилейн где-то внизу, там, куда обычно тянутся руки забывчивых людей, там, где должны быть руки Айлы. Тем, кто привык к ней прикасаться, сложно запомнить все, чего она не чувствует. Сейчас Мэдилейн, скорее всего, крепко держит ее за руку. Как будто снова пытается вдохнуть в дочь силу и жизнь.

– Почему мне сразу не сказали? И все равно, столько времени ушло, чтобы сюда добраться. Ну и путешествие! Никогда в жизни никого не была так рада видеть, как Аликс в аэропорту.

– Где Берт?

– Поехал за нашей машиной. Аликс отвезла нас домой, бросить вещи, но я, конечно, хотела ехать прямо сюда, к тебе, так что он взялся все разобрать, а потом заедет за мной. Родная моя, ну почему вы сразу не сообщили? Ужасно, что меня здесь не было. Я чуть с ума не сошла оттого, что я так далеко.

– Прости. Мы не знали, что делать. Не хотели вас огорчать, не могли выбрать подходящий момент.

Мэдилейн поднимает брови:

–  Подходящиймомент? И какой же момент ты считаешь подходящим?

Как они похожи, она и Айла. Она обижена, а боль быстро порождает гнев. Было время, когда Айле это казалось полезной последовательностью, но, возможно, она слишком часто к ней прибегала.

– Я знаю, ты права, прости. Но теперь ты здесь, и слава богу. Я так скучала по маме. – Айла пытается смягчить ситуацию, но она говорит искренне: она скучала по матери, которая теперь здесь. Еще один хороший знак, как сказал бы доктор Грант?

– И ты как раз вовремя, еле успела. Только что заходил врач, они назначили операцию на послезавтрашнее утро. Немножко неожиданно, но, наверное, хорошо, что дело сдвинулось с мертвой точки.

– Вот это да. – Это, конечно, Аликс, выходящая из-за бабушкиной спины. – В четверг?

– По крайней мере, тут я успела. Я бы не вынесла, если бы меня в этот момент здесь не было.

Глаза Мэдилейн наполняются слезами. Айла не помнит, чтобы мама плакала с тех ночей, сразу после смерти отца, когда Айла просыпалась от безутешных, горестных звуков.

И еще она не думала, что ей придется сдерживать чувства в разговоре с матерью.

– Не надо, не плачь, все хорошо. Все говорят, что это – лучшая клиника в стране, и врач настроен оптимистически. Он медлил только потому, что хотел посмотреть, не выйдет ли осколок пули сам, но тот не вышел. Он совсем крохотный. Я видела снимки. И ты должна посмотреть. Так интересно.

Мэдилейн все гладит и гладит лоб Айлы. Айла закрывает глаза. Дрожащая нежность Мэдилейн: почти на это она и надеялась.

Хотя вскоре это начинает казаться мрачноватым: как будто Мэдилейн скорбит над телом. Айла быстро открывает глаза.

– Ну и как вы добирались домой? Я слышала, все было довольно сложно.

– Скажем так, не без приключений. Лайл очень ловко все устроил, нашел катер, потом маленький самолет и парочку ни на что не похожих гостиниц. Кстати, Берт сказал, что в четырехместном самолете больше никогда не полетит, хотя, на мой взгляд, мы попадали в куда худшую болтанку на больших самолетах.

– Бедный Берт.

– Да, и он скоро приедет. Айла, я вернусь, как только смогу, но мне нужно уйти, совсем ненадолго. Я умирала, так хотела тебя сразу увидеть.

Она останавливается; не зная, как думает Айла, что можно сказать после слова «умирала».

– Я так счастлива, что ты рядом. Но ты наверняка вымоталась, так что поезжай домой и отдохни, не возвращайся сразу. Сделай все, что нужно, выспись, а завтра увидимся. Потому что нам всем понадобятся силы.

– Но столько еще нужно узнать.

– Понимаешь, кажется, что много всего, но на самом деле – совсем чуть-чуть. Куча деталей, но всего несколько основных фактов. Все самое главное ты знаешь. Честно, я не вру, ты вернулась – и мне уже хорошо.

Это недалеко от истины. Совсем недалеко.

– Родная, наверное, ты права. Я немножко волнуюсь за Берта, так что, возможно, будет лучше, если мы посидим дома. Я еще посмотрю, но если не сегодня, то завтра я приеду прямо с утра. Айла, – она пробирается сквозь аппаратуру, чтобы коснуться лба Айлы губами в алой номаде. – Береги себя.

Поздновато себя беречь.

– Хорошо, мамуль. И ты тоже.

Аликс все еще лучится. Куда делось умиротворение?

– Правда, здорово, что ты повидалась с бабушкой? Я едва успела, мне пришлось просто мчаться в аэропорт из суда. Ой!

Этого она явно не хотела говорить.

– Из суда? – Айла унаследовала от Мэдилейн талант поднимать брови.

– Ну да. – Аликс на мгновение отводит взгляд, потом снова смотрит на Айлу. – Я хотела с тобой об этом поговорить, но, может быть, не сейчас. Я не знала, что операцию назначат так скоро.

– Тогда лучшего времени не найти, разве нет?

Потому что другого времени может и не быть – это жестоко? Возможно, нет. Возможно, Аликс этого и не услышала.

– Ну, хорошо. Я думала, не будешь ли ты против: слушать обо всем этом, и о том парне – будет ли это правильно? Потому что мне кажется, что это важно.

Гляньте на нее: под этой хрупкостью и прозрачностью всегда таилась девочка, девушка, молодая женщина, которая может, если хочет, принимать жесткие решения. Они не всегда разумны, но могут быть очень суровыми. Сейчас в ней есть что-то от Аликс двенадцати лет, медленно вылезающей в расстегнутой после возни с Тимом рубашке из-под бильярдного стола и упирающейся в отца взглядом, от которого тот теряется. В последнее время она принимала решения в интересах веры, стремления, убеждений: возможно, ложной веры, глупых стремлений, ошибочных убеждений, но кажется, она что-то знает о том, как их принимать, если не о том, к чему они приводят. Нежное сердце у нее было от природы, а потом она сосредоточилась на достижении равновесия, которое, возможно, ошибочно принимала за душевный мир.

Посмотрите на эту кожу, на эти глаза, на эти великолепные волосы. Задумайтесь о ее желаниях. Разве Айла не разделяет их?

– Хорошо, – осторожно произносит Айла.

– Его зовут Род. Это ты, наверное, знаешь. Я слышала, как его бабушка и отец зовут его Родди, а в суде говорили Родерик, по документам, ну, в обвинении, но адвокаты и судья называли его Род.

Об именах можно было бы и поменьше. Айла избегала его имени, как могла, а теперь их сразу три. Возможно. Аликс это так интересует, потому что сама она идет по жизни с одним, по крайней мере, лишним именем.

– Я не знаю, помнишь ли ты, как он выглядит.

Жидковатый. Непривлекательный. Движения быстрые и глупые. Примерно так.

– Он довольно худой. Бабушка у него просто толстая, и отец здоровый дядька, но Род на них совсем не похож.

Тогда он, наверное, похож на мать, но где она? Айле очень хорошо известно: что бы ни натворил сын, мать всегда с ним. Сама она была несколько лет назад, сидела за спиной Джейми в суде, слушала про его преступления, слышала его покаяние, вынесла его наказание.

– И я не знаю, что ты о нем думаешь.

В самом деле? Пора снова поднять брови.

– Сколько ему дали? – Вот что Айла думает, вот что ее интересует в связи с ним за день с небольшим до операции: мера и степень его наказания.

– Ах, это. Полтора года. И два года испытательного срока.

По тону Аликс не скажешь, считает она, что это слишком много или слишком мало. Ей это, похоже, даже неинтересно; как будто дело не в наказании. Для Айлы – именно в нем. Полтора года! Когда этот поганец выйдет, он все равно будет мальчишкой, только-только голосовать сможет.

А где будет она, неизвестно.

Конечно, он слишком молод, чтобы понять, что его жизнь загублена. Если она загублена. Времени у него впереди уж точно больше, чем у Айлы. Ее время сжато, возможно, в один день, а у него, семнадцатилетнего, оно более протяженно, растяжимо. Как Джейми: он может начать все заново. У пострадавшего, получившего чрезмерный опыт Джейми все же был шанс. Было время. И у этого мальчика есть; у нее все иначе.

– Понимаю, – говорит она.

– Дело в том, мам, – говорит Аликс, возможно, кажется Айле, смелее, чем сама понимает, – что у него есть что-то такое в выражении лица. (Это точно: паника, шок, неизбежность.) – Он как потерянный. Как будто не знает, кто он и что случилось. Как будто у него земля из-под ног ушла, понимаешь, о чем я?

Если она о том, что парень раздавлен событиями, угнетен сожалениями, сбит с толку тем, что с ним происходит, растерян оттого, как все обернулось, то да, Айла понимает.

– Лайл тебе рассказывал, как мы ходили в суд вместе?

– Немножко.

О том, что парень признал себя виновным, что он, по сути, полностью и сразу признался во всем полиции. И что Лайл и Аликс оба сделали в суде заявление. По рассказу Лайла его заявление было больше похоже на восхваление. Про Аликс он сказал: «Извини, но я ничего не понял. Боюсь, мне это не по зубам».

– Лайл сказал все, что должен был сказать, а я все испортила. Я собиралась рассказать, какая ты хорошая мать и как ты была с нами, несмотря ни на что, и все в таком духе, а потом я шла мимо него, мимо Рода, и посмотрела на него, и все вышло так странно. Я просто остановилась. Что-то в нем такое было, что я смотрела и смотрела, наверное, пыталась понять, что это, и знаешь что?

Нет, Айла не знает. Она знает только, что есть предел ее терпению, и хватит Аликс болтать об этом маленьком засранце. Можно подумать, он кому-то интересен. Можно подумать, в этом есть смысл. Можно подумать, у нее есть время.

– Мы просто смотрели друг на друга. Как будто несколько секунд никого вокруг не было. И он, знаешь, он был такой потерянный, такой опустошенный. И я вдруг поняла, что во мне есть эта ужасная склонность к гневу. Я его по-настоящему ненавидела, такое жуткое чувство, как будто он огромный, потому что сделал нечто настолько страшное, и ты теперь здесь, и все, понимаешь, все рухнуло. Но потом я его увидела, он вовсе не огромный, он скорее жалкий, и, как только я это поняла, я почувствовала, как гнев и ненависть уходят, как будто отлетают от меня. То есть мы не двигались, просто смотрели друг на друга, и он как будто был пустым и каким-то образом наполнялся. Не знаю, – она машет рукой, – как это поточнее описать. (Конечно, не знает. Это очевидно.) – Но все-таки я в результате что-то сказала, вроде того, что ты очень смелая, и это испытание, но твой дух дает тебе силы, и ты все равно спасешься, как бы все ни сложилось. Ты не волнуйся, – Аликс еле заметно и лукаво улыбается, – я не сказала, что это испытание было благословением и что тебе повезло.

Шутка! Аликс в самом деле позволила себе робкую, но мрачную шутку!

– Потом я все думала, думала, что же произошло, и знаешь, иногда, когда о чем-то слишком много думаешь, оно как-то расплывается, и может оказаться, что все не так. То есть не так, как ты запомнила. Поэтому мне нужно было сегодня опять туда пойти. Наверное, и для того, чтобы услышать приговор, но, если честно, в основном для того, чтобы еще раз на него посмотреть. Понять, такой ли он на самом деле и что я чувствую.

– И что?

Чего она хочет от Айлы? Чтобы та его пожалела? У нее была полная, радостная и совершенно заработанная и заслуженная жизнь, пока этот опустошенный человек в нее не влез. Жалость не входит в ее репертуар.

– И дело в том, что все так и было. То есть я его увидела – он такой на самом деле. Поэтому я хотела тебе сказать, или спросить, я не знаю… – Она хмурится, глубоко и тревожно вдыхает. – Но я хочу снова с ним увидеться. Я не знаю, как ты отнесешься к тому, что я поеду к нему в тюрьму.

Если бы Айла чувствовала хоть что-нибудь, ощущение, как ей кажется, было бы, как от удара под дых.

Что в ней подталкивает тех, кого она любит, к предательству?

– Просто мне кажется, что я могла бы узнать что-то очень важное. Для меня. И он выглядит таким, я не знаю, таким нуждающимся.Я думала о том, как он сможет привыкнуть к мысли, что сделал что-то настолько ужасное, и как он будет с этим жить. И, похоже, что нет никого, кто бы ему помог.

Айле не приходило в голову, что он должен привыкнуть к мысли, что сделал нечто ужасное. Она думала, что его поспешный, бездумный поступок должен мучить его всю жизнь. Это и очень большой срок в какой-нибудь похожей на ад тюрьме устроили бы ее больше всего.

– Но, – осторожно начинает она, – ты ведь сказала, что у него есть семья. Бабушка, отец, кто там еще. Если кто и должен ему помочь, то это они, ты так не думаешь?

Хотя они ему каким-то образом уже помогли: прямиком в преступники, сразу наказан.

– А где его мать?

– Ой, это грустная история. Кто-то сказал, она покончила с собой, с моста, что ли, спрыгнула, когда он был совсем еще мальчишкой.

Он и сейчас мальчишка. Но это и правда грустно.

– Он и его отец уже переехали сюда, к матери отца, когда это случилось. Так они с тех пор тут и живут.

Ну что ж, виновата мать, что еще можно сказать? Если бы его мать не облажалась, Айла бы здесь не лежала. Все было бы иначе. И кто может знать, чего бы удалось избежать? Айла не знает.

– Я не хочу сказать, что у него никого нет, просто он кажется таким одиноким. Как будто в его жизни нет ничего настоящего, понимаешь, о чем я?

Ох. Вот теперь Айла внезапно понимает. Она понимает, что Аликс ей только что кое-что сказала, но не о том парне: Аликс чувствует его одиночество и опустошенность, потому что ей это знакомо и понятно.

Какой катастрофически погруженной в себя матерью она была: быть благодарной, даже довольной, что, по крайней мере, в самое трудное время Аликс не сбилась с пути, как Джейми, упорно работала, старалась, не доставляла никаких хлопот.

Тихо дожидалась своей очереди. Терпела, думая, что придет ее время. Дожидаясь и терпя, растила свои желания и стремления. Свою тоску.

– Да, – медленно произносит Айла, – кажется, я тебя понимаю.

– Значит, ты не будешь очень возражать? Я не хочу все для тебя усложнять, но я должна спросить. Знаешь, бывают моменты, когда знаешь, как нужно поступить?

В общем-то, нет. Такие моменты в основном бывают у других. Вот как Лайл, например, нашел место, где захотел остаться: какое-то волшебство.

Теперь ей придется высказаться по поводу того, стоит ли ее дочери завязывать знакомство, неважно, какого рода, с мальчиком, который стреляет в людей. Который стрелял в мать Аликс, только в одного человека.

Что будет, если Аликс когда-нибудь забредет на нормальную, не вызывающую беспокойства, возможно, не слишком интересную, заурядную территорию; но, глядя вверх, видя сосредоточенный, решительный взгляд дочери, Айла понимает, что вряд ли это произойдет. И в самом деле, должны же быть на земле люди с сосредоточенными, решительными взглядами.

– Что ж, меня это огорчает, конечно, ты бы поняла, что я тебя обманываю, если бы я сказала что-то другое. Но я готова тебе поверить, если ты говоришь, что знаешь, как нужно поступить. Я хочу сказать, как нужно тебе. На него мне в высшей степени наплевать. Только я тебя прошу, пожалуйста, будь осторожна. Я его видела всего один раз, и то недолго, но не тот это был момент, чтобы поверить в то, что он подает надежды.

Только представить себе, что Аликс поедет к нему, туда, куда его, слава богу, отправили, пусть и на слишком недолгий срок. Только представить себе, что она будет слушать, как он снова и снова объясняет, пытается разжалобить ее и внушить ей сочувствие.

– Но есть еще кое-что, это тебя порадует, мам. Еще я хотела тебе сказать, что я подумала и, по-моему, решила, что не вернусь в Корпус Умиротворения.

Что? Айлу как будто оглушили рукояткой пистолета: один сильный удар, потом другой. Может быть, она не расслышала?

– Мне грустно, потому что, помимо всего прочего, многие из этих людей были моими настоящими друзьями. – Слегка улыбнувшись, Аликс добавляет: – Что, наверное, означает, что я не совсем освободилась от привязанностей, как полагалось – но я много об этом думала и уверена, что все решила.

– Почему? – под этим Айла имеет в виду: «Что за чудо в конце концов произошло?»

– Ну, потому что даже Мастер Эмброуз говорил, что может указать нам путь, но никуда не может нас привести, потому что идти мы должны сами. Вот и все, что я думаю: что сейчас, может быть, подходящее время, чтобы идти самой. – Она делает паузу, хмурится, снова делает над Айлой неопределенный жест. – Потому что, то, что случилось, так все меняет, правда? Заставляет совсем иначе ко всему относиться. Понимаешь, что что-то происходит на самом деле, освободиться от всего нельзя.

Это нелегко: когда нужно, чтобы в тебя стреляли, чтобы дочери пришло странное спасительное откровение.

Но все равно – аллилуйя. Счастливо оставаться, Мастер Эмброуз, до свидания, коричневые платья, прощай тупое повиновение? О да, ура.

– Ты права, – говорит Айла гораздо мягче, чем того требуют ее чувства. – Это – хорошая новость, она меня на самом деле радует. Мне это кажется хорошим знаком.

Сначала сплошное невезение, потом – слишком много удачи? Не хотелось бы, чтобы ее лимит исчерпался до четверга.

– Но все-таки, что ты там искала? Теперь можешь сказать?

Величайшая загадка.

У Аликс удивленный вид.

– Только то, о чем шла речь: умиротворение. Я услышала: «Корпус Умиротворения», – и подумала: «Вот. То, что надо». Не слишком таинственно. Во всем порядок, но и покой тоже. Чтобы быть умиротворенным, нужно мужество.

Да. Айла понимает, почему это может быть привлекательно. Понимает жажду и желание.

И еще кажется, что во время этого разговора Аликс предложила не то чтобы ответ, и не спасение, и даже не разумное рассуждение о вере, убеждениях или стремлениях. Скорее какую-то притчу. Где-то там скрыта история, из которой можно нечто извлечь.

– Я так рада, Аликс, – снова говорит она. – Даже сказать тебе не могу.

И правда, не может.

В последнее время все пребывают на грани сверх-сильных эмоций. Это непривычно и очень бодрит. Жизнь предстает перед ней в том обличье, которого она прежде не замечала: как под микроскопом, очень близко к земле. В суженном, сфокусированном поле неподвижности, мельчайших смещений туда-сюда, крохотных шажков, решающих колебаний, мелких, малозаметных, гибельных, внушающих надежду продвижений.

Все может быть.

Аликс поедет к этому мальчику, она хочет помочь ему заполнить пустоту.

Аликс хочет спастись. Она считает, что нехорошо носить в себе ненависть.

Она склоняется над Айлой. Как редко это бывало в последнее время – чтобы Аликс кого-то обняла.

В тюрьме заключенных не разрешают обнимать. Таковы правила, на которые можно положиться.

Но как же мучительна эта потеря – кожа.

– Счастья тебе, – говорит Айла, вкладывая в эти слова, хотя Аликс этого никак не может знать, надежду на то, что для Аликс возможно блаженство ничем не отягощенных объятий. Безоговорочная привязанность.

Это звучит как благословение: «Счастья тебе». По сути, это – пожелание добра. Теперь у нее остается всего день на то, чтобы найти еще какие-нибудь хорошие слова. Не обязательно счастливые, но хорошие.

Никаких тебе друзей-приятелей

Сколько разговоров было об уроках, занятиях, терапии, дежурствах по кухне и прачечной, суровой дисциплине, жестком расписании – но никто не говорил, что Родди придется с кем-то делить комнату. Камеру. Никто не говорил, что у него совсем не будет времени и места, чтобы побыть одному.

Как и все, что происходит в последнее время, это для него совершенно ново.

Даже у них с Майком в их общей, сверкающей квартире на высоком этаже должно было быть по своей комнате. Они рассчитывали, что хотя бы это «Кафе Голди» им обеспечит. Они смотрели объявления. Знали, сколько придется платить за квартиру.

– Нам каждому нужна будет своя комната, – с обычной уверенностью сказал Майк, – особенно чтобы телок водить.

Эта жизнь в параллельной вселенной должна была стать такой блистательной переменой, таким высококачественным преображением.

И как же неожиданно, еще одно потрясение среди многих, когда тебя везут на север в фургоне, к этому серому зданию из четырех блоков, где и снаружи и внутри охрана, которая останавливает фургон и проверяет то, что они называют «грузом», устраивая перекличку. А потом заводят внутрь, велят стоять смирно, пока тебя обшаривает жужжащий металлодетектор, потом раздевают, досматривают и отправляют в душ, никакого уважения, ни мысли о том, что кто-нибудь из них, четверых, прибывших вместе, может быть особенным человеком, а потом, вымотанного, с тяжелым сердцем – у Родди к тому времени на самом деле разболелось сердце, – ведут в камеру, смотришь, как охранник открывает замок карточкой, благодарен, что теперь останешься один, наконец-то станет тихо, хотя бы ненадолго, несколько минут в одиночестве, чтобы перевести дух, закрыть глаза, вернуть себе то, что так нужно видеть, и начать учиться, как держаться за это. И увидеть какого-то парня на койке, поднимающего глаза от журнала, уже живущего в новом доме Родди.

Твою мать. Ну несправедливо, несправедливо так: ничего не получать из того, чего хочешь.

За ним заперли железную дверь. Тот парень сел, кивнул без выражения, даже не заботясь, как Родди, о том, чтобы оценить новую опасность, просто поприветствовал. Сказал только:

– Дэррил. Для своих – Дер.

Родди сказал:

– Род. – Добавил, поскольку показалось, что этого недостаточно: – Привет.

Тот парень был не намного больше его, и голова у него была почти обрита скорее потому, что здесь так положено, не потому, что так модно, как у Родди, не для того, чтобы выглядеть круто. Но мускулы на руках – что надо, и маленькие темные глаза, в которых Родди углядел потенциальную угрозу, хотя, может быть, это просто так принято считать, если глаза маленькие и темные; и потом, он мог просто щуриться, чтобы выглядеть угрожающе, так же, как пытался сам Родди.

Дэррил махнул рукой:

– Будешь спать там, на той кровати.

– Да, я понял.

На своей половине камеры Дэррил оклеил стену картинками, Родди понял так, что он считает эту часть своим домом. Картинки с голыми женщинами, огромные, великанские груди, такие, каких Родди себе и представить не мог, совершенно невообразимые для кого-то вроде него. Он подумал, что вряд ли стоит вешать на своей половине фотографии крохотных, многоногих существ. Диковато, не говоря уже о том, что они из какого-то другого, прежнего, невинного времени. Картинки Дэррила говорят о том, что он – нормальный чувак, что бы это ни значило, к тому же зовет себя Дер.Картинки Родди внушали бы несколько иные мысли.

Такой же унитаз без крышки, как был там, такая же крохотная раковина. Правда, есть еще два стола и два стула, привинченных к полу, и несколько полок, привинченных к стенам. На полках Родди лежали два полотенца, простыни и подушка, но на них, наверное, можно и книги ставить; к слову об уроках. У Дэррила так: несколько книжек и тетрадки. Он смотрел, как Родди все это изучает.

– Ты здесь уже бывал? Знаешь, какие тут порядки?

– Нет. Не знаю.

Дер не такой здоровый, как Майк, смуглый и, хотя мускулы у него есть, на громилу не похож. Противником он будет, скорее всего, вроде Родди: бить будет низко, быстро, сильно и зло. Опасный враг, особенно когда их в маленькой камере всего двое, или полезный союзник, особенно за пределами камеры. А может быть, ни то ни другое.

– Во-первых, постель заправляешь сам. У тебя минут пятнадцать есть, потом охранник все проверяет. Парень, который тут был до тебя, вчера вышел. Он раз шесть за ночь дрочил, так что ты, скорее всего, захочешь перевернуть матрас.

Ну да. Блин. Чужой матрас. Сколько народу спало или не спало на этой мерзкой серой штуке. Не сказать, чтобы Дер кинулся помогать Родди переворачивать его. Не сказать, чтобы с другой стороны он был менее тошнотворным.

Если ему и казалось, что в изоляторе чем-то воняло, чем-то застоявшимся и просачивающимся, не из труб, даже не дезинфекцией, скорее запертыми там телами, то по сравнению с тем, что здесь, это ерунда. Опасность здесь так же серьезна, как желание, и добавляет свой запах.

Здесь никому еще нет восемнадцати, такие тут правила. Родди тут один из самых старших, но чувствует он себя практически ребенком, почти невинным. Он, конечно, может сказать: «Вооруженное ограбление», но тут есть и насильники, и парни, которые еще мальчишками попали в банды. Есть такие, от кого лучше держаться подальше, и иногда это ясно с первого взгляда. Другие все время дергаются, а это едва ли не хуже всего, потому что даже когда охрана рядом, все равно можно нарваться. Еле слышные угрозы, спрятанное оружие, вроде заточенных полос металла, оторванных от коек, удары бильярдным кием в живот или в спину.

Дер сюда попал за то, что ночью возле бара ударил ножом одного типа.

– Этот козел взял и умер.

Об этом он рассказал Родди в первый вечер в камере. Это было его самое серьезное, но уж точно не единственное преступление. Имя свое он, похоже, заслужил.

– Вооруженное ограбление? – сказал он. – Я тоже пару раз брал магазины, но меня не замели. Правда, я с ножом был, ружья у меня не было.

Судя по всему, это произвело на него впечатление.

Родди впечатлен совсем другим. Ножи. Может быть, все получается так же случайно, но ударить кого-нибудь – ты же весь в крови, ты дотрагиваешься до тела, это сближение, личный контакт, все это настоящее. И запахи, которые бьют прямо в нос, и всякие звуки. Это казалось невероятным. Но многое кажется невероятным, а потом все же случается, вот и с ним тоже.

– Парень забрел, куда не надо было. – Дер говорил так, как будто это объяснение было разумным, даже очевидным, стоило только упомянуть. – Студенты, мать их, решили посетить бедный квартал. Думали, что крутые. Ходят, как туристы, или я не знаю кто, хозяева жизни – достали, блин. И этот золотой мальчик, то есть у него, правда, оказался папаша богатый, гонит, как любой из них может запросто трахнуть наших сестер и девчонок, да и трахнет рано или поздно, и какое у них у всех блестящее будущее, и как жалко нас, неудачников, всякое такое дерьмо, и я ему говорю: «Заткнись и вали, а то устрою тебе будущее». А он говорит: «Ну да, конечно». И все в таком духе, и потом, мать его, я просто говорю: «Твою мать» – и достаю нож, и он начинает пятиться, говорит: «Ты чего, чувак». А я говорю: «Поздняк метаться, козел» – и бью его. Три раза. И он падает, просто валится на тротуар. Все встают на уши, и я тоже, орут, бегают, дружки его вообще с ума сходят, но, знаешь, он ведь и правда козлом был. Кровища кругом на тротуаре. Стрём.

Дер качает головой; но не похоже, что он жалеет о чем-то; скорее, удивлен, но все-таки не потрясен. Он сам себя не напугал? И если нет, то неужели его не испугало то, что случилось, то, как все вышло? Да, но этого он не скажет, так ведь? Родди и сам бы не сказал.

– Дружки его в том районе еще долго не покажутся, отвечаю. Иначе могут свое блестящее будущее в задницу засунуть. Погоди. – И он повернулся на бок, посмотреть на Родди, аккуратно лежавшего на своей свежезастеленной кровати. – Ты ведь бабу застрелил?

– Да, – сказал Родди, – вылезла не вовремя.

– Насмерть?

– Нет. Пока в больнице.

Он не хотел говорить «парализована». Это прозвучало бы так, как будто она – уж совсем жертва, а он только беспомощного и может одолеть.

– Мой адвокат сумел снять обвинение в покушении на убийство.

Он старался говорить так же просто и между делом, как Дэррил. Новости тут быстро разойдутся.

Дэррил любит поговорить, но сосед по камере мог оказаться и хуже. По крайней мере, он не болтает часами ни о чем. И Родди даже может, когда они остаются в камере вдвоем в конце дня, которые уже кажутся бесконечными, а ведь еще месяцы и месяцы впереди, Родди может ускользнуть за прикрытые веки к видениям, за которые ему нужно держаться. Он все еще может, если очень постарается, различить всполох ярких волос, почти прозрачную кожу, но прежде всего глаза, которые смотрели прямо внутрь его. Днем тут непросто, ночью тоже. Тишины не дождешься. Круглые сутки столько крика и всякого другого шума – с ума можно сойти. Все какие-то злые, заведенные, заключенные и охранники тоже, и не просто из-за ежедневных мелких проблем. Родди сам заведенный, но все время помнит, что спокойная угроза – его единственное оружие, если у него вообще есть оружие, если оно ему вообще нужно. И дело даже не в том, что тут случается что-то плохое, хотя случается, но просто все себя так ведут, как будто оно может случиться в любой момент, из-за чего угодно, или, если на то пошло, вообще без всякой причины. И нельзя ни на секунду расслабиться и забыть об этом.

Ему по-прежнему снятся сны, от которых он просыпается, но он теперь научился даже во сне не показывать вида, что чем-то расстроен. Он приучает себя к отрешенности – это слово ему попалось на уроке английского, ему понравилось, как оно звучит, – и тишине. Сны о маме всегда одни и те же, но все равно каждый раз оказываются неожиданностью. Он начинает осознавать, что, несмотря на то, что он, как ему кажется, помнит, особой любви он, скорее всего, не вызывал. Наверное, было в нем что-то такое, что заставило маму отвернуться от него и привело ее к ограждению моста, с которого он ночь за ночью продолжает то нежно, то не очень, все-таки толкать ее вниз.

Потом, днем, когда он совсем проснулся и чем-то занят, он может думать: ну и что. Бывает. Фиг с ним.

Но вот прямо с утра так не получается.

И потом, есть сны получше.