Текст книги "Без окон, без дверей"

Автор книги: Джо Шрайбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава 22

Они молча смотрели кино.

Скотт в глубине души сильно нервничал, сидя в гостиной Макгуайров, глядя попорченные дымом остатки того самого фильма, который его мать видела в полной сохранности. Колетта не возражала против молчания, может быть, оно просто ее успокаивало. Сидела рядом с ним на диване, потягивала выпивку из стакана, полного звонких кубиков льда, смотрела на вертевшуюся в проекторе пленку.

«Рука помощи» начиналась вполне обыденно, с зернистых черно-белых кадров, изображающих членов миссионерской команды внучатного дядюшки Бутча за работой. В их задачу входила покраска и обновление обветшавших от бедности старых домов в угледобывающем районе Кентукки, замена крыш, окон, отделка целых комнат в рядовых постройках, владельцы которых слишком бедны или недальновидны, чтобы самостоятельно сделать ремонт. Веселые опрятные юноши и девушки в шарфах работали малярными кистями и пилами, лазили по приставным лестницам, посматривали время от времени в камеру, улыбались, отпускали шутки, не уловленные микрофоном. А закадровый голос внучатного дядюшки Бутча без умолку рассказывал о преданности своему делу членов его команды и о благодарности тех, чьи дома они посетили. На экране то и дело возникал стих из Библии на случай, если зрители не совсем точно поняли, как миссия укладывается в общую перспективу слова Божия.

Через пятнадцать минут действие переместилось из южных трущоб в лес. Деревья расступились, открылся другой дом, невероятно огромный, разлапистый. Скотт успел подумать: «Минуточку, да ведь это…»

До конца не додумал. Воздух в гостиной Колетты Макгуайр изменился, утратил плотность, будто в нем резко снизилось содержание кислорода. Скотт уже испытывал легкое головокружение, а нынешнее изображение на экране усугубило сенсорную дезориентацию до столь опасной степени, что стало непонятно, видит ли вообще он все это. В последний раз он был так глубоко растерян в бесконечный день похорон матери, после чего бился головой в стену, чтобы ее прочистить. А теперь сила боли, которую надо себе причинить для достижения аналогичного результата, вполне может оказаться смертельной.

Перед ним на киноэкране оживал Круглый дом.

Ручная камера внучатного дядюшки Бутча поднялась по ступенькам парадного и проследовала в прихожую. Музыка и рассказ сменились белым шумом. Пока камера двигалась по главному вестибюлю, иногда слышался звук шагов, но в основном раздавалось шипение. Скотт пристально вглядывался в протянувшийся перед ним коридор, который шел дальше и дальше, заканчиваясь крошечным окошком над радиатором, затянутым полупрозрачной шторой.

Колетта тронула его за плечо, и он вздрогнул.

– Что с тобой? – спросила она.

– Это все тот же фильм? – Голос прозвучал слабо, вяло.

– Тот самый.

Скотт вспомнил найденные чертежи, на которых один дом поглощает другой. И сейчас кажется, что фильм внучатного дяди запечатлел потайные глубины, скрытые отсеки пространства за стенами.

Точно. Это его версия «Черного крыла».

Камера двигалась как бы наобум, почти в полной тишине, охватывая бестелесным глазом округлую пустоту. Миновала две комнатки, вошла на кухню, задержалась на чугунной сковородке, висевшей на крючке, потом пьяно развернулась, понеслась вверх по лестнице, по коридору второго этажа с закрытыми дверями с обеих сторон. Кто держит ее в руках? Предположительно, внучатный дядя Бутч. А вдруг нет? Вдруг камера поймает самого Бутча в какой-нибудь комнате и внучатный дядя оглянется в черном ужасе? Вдруг у него окажется лицо внучатного племянника?

Разумеется, Скотт не может присутствовать в фильме, впервые войдя в Круглый дом всего несколько недель назад. Он заставил себя смотреть на экран. Последняя дверь справа ведет к другой лестнице, камера снова спускается, движется по коридору, постоянно чуть-чуть наклоняясь, а теперь наклонилась покруче, снимая окружающее под острым произвольным углом. В конце коридора свернула в какую-то комнату.

Это была столовая – его рабочий кабинет.

В такой перспективе он ее еще не видел. Гладкие голые стены вдруг обозлились, запульсировали холодной ненавистью, не поддающейся определению, и хотя комната была пуста, чувствовалось чье-то присутствие в пространстве,набиравшее силу, подобно заряду статического электричества. Вспомнился однажды проделанный школьный научный опыт с двумя противоположно заряженными стальными пластинами, между которыми возникал электрический ток, невидимый, но мощный и грозный в полной тишине.

Только сейчас не полная тишина. Если прислушаться, то сквозь стрекот проектора на звуковой дорожке вновь хрипит и вибрирует старая музыка.

 
Нам не надо еды,
Нам не надо еды…
 

Скотт нахмурился. Еле слышная песня времен Первой мировой войны идет не из проектора, а с самого экрана. Он шагнул к нему, склонил голову набок, прислушался, вгляделся. Мимо камеры вдруг промелькнула пригнувшаяся фигура. Слишком быстро, не разглядишь.

– Видела? – Он подскочил к Колетте, щурясь в луче света. – Что это было?

– Не знаю, – ответила она сонно и глухо.

– Можно отмотать назад?

Колетта повозилась с какими-то кнопками. Вместо музыки, которую он якобы слышал, и треска проектора послышался громкий, настойчивый стук, изображение на экране замерло, покосилось, показывая гладкую белую стену. Щелкнул другой рычажок, и пленка рывками, преувеличенно медленно пошла обратно.

Из теней слева попятился черный силуэт, меняя положение в каждом отдельном кадре. Так и должно быть, решил Скотт. Создается иллюзия движения, непрерывного действия. Но теперь, видя обратное изображение сцены, он каким-то образом почуял, что черный силуэт действительно движется, действительно живет в рамках фильма, за невидимой гранью пленки.

– Останови, – велел он.

– Все равно ускользает.

– Осторожно. Если надолго задержать кадр в проекторе, пленка может перегреться.

– Стой, кажется, поймала. – Колетта вновь остановила пленку, и Скотт приник к экрану, вглядываясь в силуэт. Остановленный, он превратился в неразличимый серый мазок – даже не силуэт, а тень.

Впрочем, видно, что тень на самом деле не серая и не черная.

Она голубая.

Глава 23

Соня шестнадцать лет не бывала на ферме Макгуайров, уверяя себя, что на мили вокруг никого больше нет и нет смысла проделывать долгий и трудный путь по совершенно пустой земле. Хотя истина в том…

К черту истину.

Слишком поздно. Воспоминания возвращаются вольно или невольно.

Шестнадцать лет назад, за день до того, как ей со Скоттом предстояло присутствовать на выпускном вечере, она ехала по этим самым холмам в старом, покосившемся отцовском фургоне с надписью на боках «Эрл Грэм – старье берем», нагруженном свернутыми в рулоны газетами. Отец каждый день доверял ей машину, и после школы Соня отправлялась на оптовую базу газеты «Глоб» в двенадцати милях за городом, забирала товар и развозила пластиковые тубы, по всей дороге до фермы Макгуайров. Там была почти последняя остановка, к которой зимой подъезжаешь в глубоких сумерках. Она остановилась на обочине, вылезла с тубой в руках и увидела на подъездной дорожке семейный фургон Мастов.

Сразу узнала. Формально фургон принадлежал матери Скотта, но он именно в нем ездил в пункты видеопроката и заезжал за Соней в дни назначенных свиданий. Собственно, только позавчера они с ним на заднем сиденье барахтались, открывая тайны мироздания на темном берегу озера Клейтон. В кабине было не жарко, не холодно, на бампере яркая наклейка «Эпкот», верхний плафон не горел, стенки имитировали структуру дерева, единственное впечатляющее действо творилось в темноте между ними.

Видя тот самый фургон на участке Макгуайров, Соня так растерялась, что не находила слов. Помнится, как ударила по тормозам отцовской машины, держа в руке пластмассовую тубу, чувствуя пустоту в желудке, почти инстинктивно глядя на освещенные окна второго этажа. Помнится, что увидела.

И подумала: это не он. Хотя, конечно, он. Наверху в окне спальни Колетты Макгуайр, практически не закрытом ставнями, незабываемая картина: Скотт, предположительно, стоит на коленях с закрытыми глазами, а Колетта подносит грудь к его жадным губам.

Швырнув тубу с газетой на землю перед почтовым ящиком, Соня нажала на газ и умчалась. Вертевшиеся в тот момент в голове мысли забылись не из-за слабой памяти и не из-за смертной боли от увиденного. Вспоминая теперь тот момент, даже не верится, что какие-то мысли, а не простейшие реакции заставляли бежать дальше, дальше.

И вот почти через два десятилетия она едет под снегом по той же проселочной дороге, которая вливается в подъездную дорожку к усадьбе Макгуайров. А на той же подъездной дорожке – возможно, ради утоления ненасытной жажды повторения – перед автомобилем Колетты стоит прокатная машина Скотта.

Соня минуту сидела, осмысливая ситуацию, точно такую же, как шестнадцать лет назад. Видя здесь сейчас эту машину, она поняла, что с тех пор практически не изменилась. Чувства заглохли, умерли, но это подавить невозможно. Зачем взрослеть, якобы идти вперед по жизни, приобретать новый опыт, если ты представляешь собой лишь воскресный наряд, едва прикрывающий жалкую отчаявшуюся девчонку, будто бы оставшуюся позади?

Голос рассудка – тот, что велел не бросать юридическую школу, тот, что советовал держаться подальше от Скотта, когда до нее дошел слух о его возвращении, иными словами, тот, к которому она никогда не прислушивалась, – приказал не останавливаться. Соня вышла из машины и направилась к дому в снежной круговерти, почти надеясь в любую секунду увидеть вспыхнувшие огни сигнализации. Огни не вспыхнули, не завыли сирены, не залаяли собаки, не примчалась охрана. Семейство Макгуайр до сих пор считает себя неуязвимым.

Что дальше – в дверь стучать?

В двадцати ярдах от парадного она повернула направо, пошла по внешнему периметру, споткнулась о невысокую ограду вокруг заросшей клумбы. Снег залепил глаза, веки слиплись, не слушались. В кустах под высоким окном мерцал желтый туманный свет. Соня, дрожа, с немеющими руками пробралась в кусты, прижалась лбом к заиндевевшему стеклу, заглянула сквозь приоткрытые шторы.

Сначала ничего не поняла. Скотт с Колеттой стояли в гостиной перед киноэкраном. Он на что-то указывал, она просто смотрела. Изображение прыгало, дергалось, не удерживалось на месте, как гигантская мошка, умирающая на голой лампочке. На экране за окном видна комната, девочка в голубом и стоящий позади мужчина в темном костюме, положивший руку ей на плечо. Девочка улыбалась. Глядя на застывшую сцену, Соня увидела в комнате что-то знакомое – двери, высокие потолки, скругленные линии – и сообразила. Мужчина и девочка находятся в комнате Круглого дома. Но почему Скотт смотрит кино в гостиной Колетты?

Любопытство сменилось адским страхом. В лице девочки было что-то ужасное, оно как бы таяло изнутри. Улыбаясь по-прежнему, девочка повернула голову, посмотрела на высокого мужчину в черном костюме. В тот же самый момент глаза мужчины взглянули с экрана в окно, прямо на Соню, безошибочно ее узнали, и губы расплылись в ухмылке.

«Он меня оттуда видит, – бессвязно подумала она. – Видит меня за окном и знает, что я его вижу…»

Коротко звякнул ее сотовый телефон. Она вздрогнула, стукнув локтем в стекло.

Скотт мгновенно оглянулся, залитый светом проектора. Неизвестно, увидел ее или нет. Мышцы ног дрогнули, даже не получив приказа.

Соня вылезла из кустов и поспешно сбежала.

Глава 24

– Что? – спросила Колетта. – Что там?

– Послышалось.

Скотт распахнул шторы, воспользовался моментом, чтобы овладеть голосом. Услышав стук в окно, до смерти боялся вскрикнуть. Безрассудное ощущение, что Розмари Карвер стоит под снегом и смотрит на него, не исчезало. Бесконечная белая пустота за окном его только усилила.

– Ничего там нет.

Он снова нехотя повернулся к экрану. Пленка начинала плавиться в лампе проектора, лицо девочки в голубом исказилось, почернело, стало неузнаваемым, фигура отца вытянулась, кадр бессмысленно растекся, расплылся. Скотт уловил выплывший из аппарата запах горящего целлулоида, и картинка сразу же вспучилась черными пузырями.

– Вот черт, – визгливо хихикнула Колетта, – загорелось. – Схватила покрывало с дивана, накинула на проектор, откуда уже выбивались тонкие струйки дыма. Он упал с грохотом, луч ушел в потолок, замигал и погас.

Происходящее вывело Скотта из ступора, он пошатнулся, уткнулся для равновесия в высокий медный торшер в углу.

– Я пойду.

– Обожди, – сказала Колетта.

– Мне надо…

Она к нему прижалась и поцеловала. Застигнутый с открытым ртом Скотт почувствовал, как ее язык скользнул по зубам, оставив привкус молока и мяса. Он попятился не глядя, только надеясь найти выход.

– Помнишь?

– Извини. – Голос совсем чужой, совсем не виноватый. Как-то удалось перешагнуть через упавший проектор, через провода, через столик, обогнуть мебель и лампы, виляя на каждом шагу по пути к двери.

– Куда ты? – спросила Колетта.

Скотт оглянулся на потемневший экран, где видел последнее изображение дома, помня только о том, что туда ему надо вернуться.

Дом зовет.

Глава 25

Добежав до машины, отъезжая от дома Макгуайров, виляя из стороны в сторону по обледеневшему асфальту, Соня даже не потрудилась ответить на телефонный звонок. Звонки в конце концов прекратились. Она нажала кнопку пропущенных вызовов, на дисплее выскочил номер Реда. Соединившись, она еще до первого гудка услышала задохнувшийся голос:

– Я нашел его…

– Генри? Где?

– На площадке.

Соня нахмурилась, переспросила громче, чем требовалось:

– Где?

– На строительной площадке в городе, – объяснил Ред с оттенком безнадежности в голосе. – На месте старого кинотеатра «Бижу».

Соня старалась покрепче прижать плечом трубку к уху, что обычно не так уж и трудно, но в данный момент оказалось почти невозможным, когда вокруг, не умолкая, ревел и бушевал зимний ветер.

– Что он там делал?

Вдруг вспомнился трейлер, стоявший за ограждающей цепью, служивший конторой, где Ред иногда прятался, не желая возвращаться домой. Даже пытался уговорить ее провести там с ним ночь.

– Что с ним?

– Ничего… – растерянно выдавил Ред. – Все в порядке. Только приезжай сюда, ладно?

И она поехала на предельной скорости, несмотря на погоду и скользкую дорогу. Сквозь летевший снег фары высвечивали фасады домов, мелькавшие плоскими картинками, написанными на холстах. Промчавшись мимо них, «королла», почти потеряв управление, вильнула к руинам кинотеатра, заскользила вдоль цепного ограждения, за которым под свежим слоем снега громоздились остатки сгоревшего здания, напоминая корабль, потерпевший крушение в Арктике. Высокая дверца трейлера скрипнула в петлях, в темноту протянулся прямоугольник света.

– Соня! – крикнул сквозь ветер голос Реда. – Это ты, принцесса?

– Я, – ответила она. – Как мне туда попасть?

– Обожди. – Ред неуклюже вылез из трейлера, пошатнулся под порывом ветра, и Соня увидела, что он держит на руках мальчика, завернутого в одеяло и прижавшего к себе рюкзак. – Слева можно проехать.

Они встретились у ограды, и Ред передал ей Генри.

– Я сверял кое-какие счета в трейлере, услыхал шум. Нашел его вон там… – Он неопределенно кивнул в сторону кинотеатра. – На земле лежал.

– Боже мой… – Соня взглянула на личико, запачканное пеплом и грязью, но не увидела ни синяков, ни крови. Глаза были открыты, смотрели на нее запыленными орбитами ночи. – Эй, малыш, все в порядке?

Генри кивнул, крепче стиснул рюкзак, как бы боясь, чтобы его не отняли.

– Не надо было сюда ходить, – упрекнула его Соня. – Здесь опасно. Мы беспокоились.

Генри заморгал и кивнул:

– Где мой папа?

Чертовски хороший вопрос, паренек. Из желудка вылетела разъяренная оса, вонзила жало в горло. Как бы там ни страдал Оуэн, если он вечером в снегопад оставил мальчика в фургоне, надо обратиться в полицию, найти его сыну лучшего опекуна. Примостив ребенка к плечу, Соня вытащила мобильник и принялась набирать номер.

– Кому звонишь? – спросил Ред.

– Лонни Митчеллу.

Он схватил ее за руку:

– Погоди. Не спеши.

– О чем ты говоришь? – разозлилась она. – Генри мог насмерть замерзнуть, упасть в яму, сломать себе шею… – Спохватилась, что мальчик наблюдает и все понимает, поэтому постаралась смягчить тон. – Здесь совсем темно, очень холодно…

– Правда, – согласился Ред и почти прошептал: – Однако, если вызвать полицию, его попросту заберут.

Мальчик окаменел в объятиях Сони. Она хотела сказать: «Неплохая мысль», – а потом: «С каких пор ты стал защитником Оуэна Маста?» Только Генри не должен слышать сейчас ни того ни другого. Глаза у него уже полны слез, он весь дрожит в медвежьем покрывале, в которое его закутал Ред.

– Послушай, – сказал Ред и долго смотрел на нее, прежде чем продолжить. – Давай сначала я сам с Оуэном поговорю. Волью в него кофе, чтоб чуть протрезвел, разъясню, до чего он дошел, и привезу сюда. Если потом захочешь вызвать копов, пожалуйста. Но, по-моему… – Он сделал глубокий вдох, явно стараясь подобрать слова.

Соня видела его точно в таком состоянии, заснятого на любительской пленке после смерти первой жены, растолстевшего от радостей жизни и отчаянно старавшегося отыскать точку опоры в глубинах своего костюма стоимостью в пять тысяч долларов.

– … по-моему, разлука с мальчиком станет последней соломинкой, которая сломает ему спину.

– А вдруг станет последней соломинкой, за которую он ухватится и выплывет? – возразила она.

– Ты правильно сказала, всегда находятся люди, готовые прийти мне на помощь. У нас с Оуэном есть свои разногласия, но я обязан для него это сделать. Хотя бы попробовать.

– Ничего не понимаю. Почему ты его защищаешь?

– Если не я, то кто? – сказал Ред. – Наверно, понимаю, как он себя чувствует.

Никаких больше доводов не осталось, и Соня только молча вздохнула. Прежняя Соня, существовавшая до того, как увидела машину Скотта перед домом Макгуайров, вступила бы в бой, а теперь ее больше не существует.

Признать это гораздо труднее, чем ожидалось.

В конце концов она просто ушла.

Глава 26

Завалившись в подсобке «Фуско» между ящиками с пивом и бутылками со спиртным, Оуэн видел во сне пожар в «Бижу».

Картина такая живая, что даже во сне сердце заколотилось. Все замедлилось, детали обрели резкость. Видно, как на усталом лице матери отражаются краски с экрана, слышен запах отцовской туалетной воды «Вельва», смешанный с газом послеобеденной стариковской отрыжки. Тут и там зрители хрустят попкорном. Отец сдерживает зевоту. Эмоциональное восприятие обострилось: Оуэн злился, что торчит здесь, тогда как Скотт в колледже на свободе, проклинал город, родителей и внучатного дядюшку Бутча. Всем известно, что внучатный дядюшка Бутч ненормальный. Все миссионеры – дурные пиявки, высасывают деньги, прикидываясь, будто делают Божье дело, и если им поверишь, то они тебя высосут. И вот овцы строятся в ряд перед стрижкой одна за другой.

Где-то в зрительном зале заплакал ребенок. Сначала Оуэн старался не обращать внимания, сосредоточившись на своей собственной злости, сжав ее в груди в твердый черный мячик. Боль вызвала извращенный взволнованный трепет, будто он прикусил ногти, до крови впившиеся в десны. Но когда детский плач перешел в настоящий рев, стало ясно, что за спиной происходит нечто, не связанное с кино.

Собравшись оглянуться, Оуэн посмотрел на экран. На нем вместо красивших стены миссионеров была бледная девочка в голубом, с широко распростертыми руками. Этот невинный образ почему-то его очень сильно расстроил, и не только его одного. В нескольких рядах позади визжал ребенок, будто его пытают и мучают. Оуэн разом увидел звезды, рот наполнился тошнотворной слюной – ясно, сейчас его вырвет. Либо он сам заплачет. Справа отец прикрыл рукой глаза, тоже плачет или зевает. Ни в чем нет ни малейшего смысла.

«Мне все это только кажется, потому что я пьян, – смутно подумал он. – Напился, потому что нынче годовщина пожара. Снится кошмарный сон, проклятые посттравматические воспоминания, как у вьетнамских ветеранов, только не о войне, а об этом. Проснусь дрожа, в луже мочи, все будут надо мной смеяться, но я все же проснусь».

Кошмар с каждой секундой становится реальнее. Между детскими воплями и изображением на экране происходит какое-то третье действие. На уроках химии в школе им объясняли, что некоторые соединения, сами по себе инертные, составляют с другими смертельные смеси, но что тут смешалось? Оуэн чуял кипящую тучу взрывоопасной энергии, словно кинотеатр наполнился природным газом.

В глубоком сне возникло невыносимое предчувствие неотвратимой катастрофы. Он вскочил с кресла, протиснулся мимо матери, которая нахмурилась: «Ты куда это?» – споткнулся, упал в темном проходе, разбил колено о ручку сиденья, пробираясь к двери с красной табличкой «Выход». Головы укоризненно поворачивались, а он игнорировал. Сделал три шага, увидел кричавшего мальчика трех-четырех лет, красивого, светловолосого, с выпученными глазами, безрассудно испуганного. Он стоял на сиденье, протягивая к нему руки и умоляя: «Забери меня отсюда ко всем чертям, мистер!»

Даже не думая, паренек Оуэн схватил ребенка, тогда как взрослый Оуэн беспомощно барахтался в пьяном сне, сразу вспомнив своего сына Генри. Конечно, мальчишка на сиденье не Генри – Генри родился только через пятнадцать лет после пожара, – хотя сходство меж ними совсем не случайно. Последнее, что он услышал от мальчика перед тем, как по кинотеатру прокатился огненный вал, был сорвавшийся с его губ неоконченный крик, одно слово, которое все изменило:

Папочка.