Текст книги "Без окон, без дверей"

Автор книги: Джо Шрайбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 15

В десять утра Соня проснулась в номере мотеля рядом с храпевшим Редом. Слезла с койки, направилась в ванную, слыша, как он сел у нее за спиной, крикнул:

– Эй!..

Она захлопнула дверь, пустила воду, чтобы не слышать. Плеснула в лицо холодной водой, быстро огляделась. Мало что можно найти в мотелях, где завершаются их встречи с Редом. Ни приветственного шампуня, ни хорошей туалетной воды, ничего, кроме брусочка мыла размером с кредитную карточку, чтобы вымыть из пор запах вчерашнего табачного дыма, виски и секса. Иногда кажется, чем больше надо смыть, тем меньше тебе дают мыла.

Ладно, душ можно дома принять. Эрл там гадает, где завтрак. Или не гадает. Отец нередко знает больше, чем показывает.

Выключив воду, Соня услышала, как Ред неторопливо шебаршится за дверью, наслаждаясь праздным утром после.Для него этот краткий момент – неизменная составляющая несоразмерного удовольствия от проведенных с ней редких, немногих ночей. Какие бы его ни ждали дневные дела, он буквально блаженствует, лежа в постели, слушая, как она одевается, совершает ритуальное утреннее омовение.

– Ну как ты? – спросил он, когда Соня вышла. Раскинулся на простынях нагишом, наблюдая за ней. Не получив ответа, вытянул руки, небрежно напружинил бицепсы.

Тело, пожалуй, даже в лучшей форме, чем у профессионального футболиста. По его словам, он по три часа в день занимается на тренажерах в гимнастическом зале, который специально для него оборудовала Колетта. Результат налицо.

– Отлично.

– В чем дело, принцесса?

– Терпеть не могу, когда ты меня так называешь. – Соня наклонила голову, вдевая в правое ухо серьгу. Замочек выскользнул из пальцев, упал на дешевый ковер. – Проклятье!

– Знаешь, кого я вчера вечером видел? – спросил Ред.

– Кого?

– Твоего старого дружка из прошедших времен.

Соня подняла глаза от ковра, на который упал замочек.

– Мы с ним просто дружили.

– Угадай, где я его видел.

– Удиви меня.

– В моем собственном доме. – Ред улыбнулся с горечью и изумлением. – С моей женой.

– Да? – Соня постаралась изобразить равнодушие и взглянула на Реда, проверяя, успешно ли. Он невыразительно улыбался, глядя на нее как будто издали. – Ты с ним познакомился?

– Они как раз уходили.

– Кто «они»?

– С ним был мальчик. Племянник.

– Генри? – Соня нахмурилась, вспомнив, как Оуэн, спотыкаясь, шатался в высокой траве, когда Скотт в тот вечер тащил его к дому. Трудно представить, чтобы человек в таком состоянии мог даже о себе позаботиться, не говоря уж о пятилетнем ребенке. По опыту известно, как дурно порой ведет себя Оуэн. Единственным способом замедлить поток спиртного, поглощаемый им в ее смену в баре, служат расспросы про Генри, напоминающие о домашних обязанностях. Иногда помогает.

– Генри. – Ред, как всегда, прочел ее мысли. – Сынишка его брата Оуэна?

– Да.

– Кстати, что там у вас было? – спросил он, почесывая густые волосы на груди и глядя в потрескавшийся потолок. – То есть у тебя с ангелочком с открытки. Кажется, в последнем классе школы вы как минимум по-дружески валялись в сене… или где тут обычно валяются… в снегу или в тополиных листьях?

– Что это значит?

– Постой. – Ред приподнялся на локтях, глядя на нее. – Скотт с Колеттой когда-нибудь…

– Что? – Соня пожала плечами. – Я их никогда не расспрашивала.

– Оуэн мне рассказывал, что вы чуть не подрались, ты столкнула его с тротуара.

– Ну и что из того?

– Может, застукала с Колеттой в щекотливом положении?

Соня взглянула на часы.

– Ты поэт.

– Слушай, вот что мне в тебе нравится, – сказал Ред, встал с кровати, подошел к ней, голый, с наполовину вставшим членом, почти целомудренно чмокнул в щеку, уколов щетиной подбородок. – Иногда ты бываешь самой грустной девочкой во всем великом штате Нью-Гэмпшир.

– Нет, – сказала она, – самая грустная наверняка твоя бедная покинутая жена. Может, поедешь домой, угостишь ее вафлями?

Ред рассмеялся.

– Ты вечером свободна?

– Занята.

– Тогда в баре увидимся.

– Буду считать секунды.

Его смех провожал ее до машины.

Хлопья снега лежали на земле размокшими конфетти после давно закончившегося парада. Гранитное небо, плоское, безоблачное, светлело к горам. Соня ежилась в пальто, запуская мотор и включая обогреватель. В голове туман от недосыпа.

Ред постоянно заглядывал в бар, и она отвлекалась от нудных обязанностей, видя знакомое лицо. Зная, что он играл в Национальной футбольной лиге, она представляла его слишком самоуверенным мачо, а Ред оказался на удивление скромным, внимательным слушателем с настоящим чувством юмора. Ее привлекла его общительность и душевность – качества, которые он, по ее мнению, приобрел после пережитого в Нью-Йорке. Сам факт женитьбы на Колетте Макгуайр в тот период их жизни весьма интересен.

Впрочем, Соня думала сейчас не о нем, а о Скотте и Генри. Зачем они поехали к Колетте?

Скотт собирает материал для книги. Может, просто искал информацию, но тогда почему ничего не сказал?

Другой вопрос еще лучше: «Какое мне до этого дело? Абсолютно никакого».

Она нашла старый лазерный диск группы «Супрем», поставила, прибавила громкость. Признав музыку не соответствующей моменту, перебрала коробку, отыскала «Душу и тело» Билли Холлидея. Через пару секунд Леди Дэй запела: «Эй, малыш, я тебе не гожусь?» Голос, летевший под зимним нью-гэмпширским небом, заполнил салон машины почти нестерпимой болью, но Соня все равно слушала.

Загудел сотовый. Ред. Она приглушила звук.

– Слушаю.

– В бардачок загляни.

Соня дернула крышку, изнутри выпал пухлый тяжелый конверт, зашуршавший двадцатками и парой сотенных.

– Ред…

– Это тебе для папы.

«Выгодно быть твоей подстилкой», – подумала она с внезапной отчаянной, ошеломляющей злостью, похожей на проглоченный осколок стекла. Ред обиделся бы, если б услышал. Несмотря ни на что, у него бывают внезапные приливы доброты и сочувствия, когда он почти по-детски старается сделать что-то хорошее. Он не раз заверял, что будет давать деньги на оплату медицинских счетов, даже если они перестанут спать вместе. Просто ему невдомек, как она себя чувствует, открывая конверт с наличными, когда на бедре еще остаются следы его спермы.

– Спасибо, – выдавила Соня.

– Увидимся вечером, да?

– До вечера, – сказала она, разъединилась и вдавила до упора педаль газа.

Проезжая по городу мимо частично разобранного кинотеатра «Бижу» на левой стороне улицы, Соня замедлила ход, хотя уже опаздывала. Посмотрела на почерневший провал в центре руин, на рабочих, которые катили тачки с обгоревшими обломками, старыми креслами, грудами битого кирпича. Один из них вылез по приставной алюминиевой лестнице из какой-то ямы, вытер руки о джинсы и бросился к трейлеру, служившему конторой. Бежал среди куч мусора с нетерпением и сомнением, которые она признала знакомыми, и, в конце концов, мельком увидев лицо, узнала Оуэна.

Просигналила, притормозила, он не оглянулся, взлетел по деревянной лестнице с максимальной скоростью. Стуча в дверцу кабины, слегка повернулся, и Соня заметила под курткой какой-то плоский круглый предмет – нечто вроде колеса или большого подноса, – который он придерживал обеими руками, наклоняясь вперед, словно только что откопал реликт некоей исчезнувшей цивилизации.

Она окончательно остановилась, за ней на перекрестке скопились машины. Вывернув шею влево, не успела разглядеть предмет – дверца трейлера распахнулась, Оуэн нырнул внутрь, дверца захлопнулась.

Сначала Соня приняла загудевший позади клаксон за саксофон Лестера Янга на стерео, но через секунду опомнилась и рванула вперед, сделав мысленную пометку спросить Реда при встрече, что заставило семейство Макгуайр, столько лет не замечавшее пожарища, именно в этот момент взяться за несомненно сложную и дорогостоящую реконструкцию. Она даже не понимала, что ее до последнего времени мучил этот вопрос. Он четко сформулировался только при виде Оуэна, спешившего из ямы к офису на колесах с каким-то круглым предметом под курткой.

Ред должен знать.

Если у Колетты Макгуайр есть своя точка зрения, то Ред уже на этом играет. Что бы ни представлял собой Ред Фонтана, его оппортунизм часто служит для Сони очками, сквозь которые она четко видит город, в котором росла, со всеми его византийскими хитросплетениями, где люди делают то, чего не хотят, делают что-то, сами того не зная, делают что-то по ошибочным соображениям, очень часто приводя ее в полное недоумение. Она слишком много видит. Ред видит только то, что хочет, с чем соглашается. Спит с ней потому, что ему это нравится, а Соня готова на сделку в обмен на определенное представление о Милберне человека со стороны.

Кто тогда оппортунист? Может быть, у них с Редом больше общего, чем она думала.

И впервые в то утро почти нестерпимо печальный голос Билли Холлидея, доносившийся из стереосистемы, зазвучал как настоящая музыка.

Глава 16

Скотт смотрел в монитор, слыша урчание в желудке.

Целый день не ел – в последний раз отправлялся на кухню за кофе где-то после полудня, – целый день пролетел без перерыва на еду. Оглянувшись на большие, не совсем прямоугольные окна, изумленно понял, что за ними темно. Не может быть, но так оно и есть.

Встал, подошел к окну, глядя вдаль через двор, где до земли спускаются голые ветви. Ощущение абсолютной изоляции.

Известно: если надеть пальто и перчатки, выйти из дому с фонариком, пройти к густым деревьям через лужайку, можно долго бродить, не встретив ни души. Встань, завопи во все горло – никто не услышит. Остается только огромный разлапистый дом посреди неизвестности, дом, которому нечего делать в такой дали от города, прячась в лесах.

«Никуда не пойду, – решил он. – Слишком поздно, и у меня работа».

Однако, встав и подойдя к окну, Скотт отвлекся от дела. Мысли вернулись к прапрадеду Г. Г. Масту и к картине с изображением Круглого дома, висевшей в другом конце первого этажа. Кажется, она говорит о том же, о чем говорится в отцовском рассказе, – не просто о доме, а еще о том, что в нем видели мужчины из семейства Маст и старались понять на свой собственный исковерканный, фантастический лад. При этом их старания частично искажали ход времени, двигавшегося квантовыми скачками.

Он вернулся к компьютеру. Стремление разобраться усилилось, превратилось в постоянный провокационный зуд. С одной стороны, ясно: организм отравлен, не получая лекарства, но есть и другой аспект, который не так легко объяснить.

Следовало снова обратиться к творческому воображению.

«Я Фэрклот, Фэрклот, – упорно повторял Скотт. – Я Фэрклот, моя жена мертва. Передо мной лежат архивные документы. Разумеется, среди них нет подлинных сведений о Розмари Карвер, но разве раньше не помогал элемент самогипноза, когда закрываешь глаза и видишь произошедшее?»

Он закрыл глаза, воображая кипы сообщений об исчезновении девочки так, как их видел его предшественник. Что-то в этой кипе поможет продолжить историю.

Конечно, девочка, картина и еще что-то.

Мужчина.

Отец Розмари.

Скотт открыл глаза и застучал по клавишам.

Фэрклот не мог заснуть.

Люди в городе начинают спрашивать о Морин. Заботливый муж отвечает, что она уехала в Бостон проведать мать. Может, визит затянется на недели – бедняжка тяжело больна, страдает хроническим радикулитом, который обостряется в такое время года.

Сидя ночью в огромной пустой столовой, подбрасывая твердой рукой в камин ветку за веткой, Фэрклот думал, скоро ли горожане примутся задавать прямые вопросы. Морин еще не вернулась? С ней ничего не случилось? Давно ли он с ней разговаривал? Потом за спиной неизбежно поднимется шепот, за которым последует визит шерифа – многоуважаемого Дэйва Вуда. Вежливые расспросы сменятся не совсем вежливыми, возникнут первые невысказанные обвинения, наконец усадьбу обыщут, отбросив всякую притворную вежливость. Будут искать тело.

Для осмотра каждой комнаты Круглого дома понадобятся десятки людей и десятки часов. Подобно персонажу рассказа Эдгара По, Фэрклот предложит разобрать стены камень за камнем. Пусть восторженно восхищаются изначальным намерением архитектора не оставить ни одной прямой линии, сгладить и закруглить каждый угол. Ничего не найдут. Говорить даже нечего. Нет ни тела, ни трупа, ни одного следа бедной Морин, умершей в конвульсиях, захлебнувшейся собственной кровью от единственной пули во лбу, на глазах у стоявшего над ней Фэрклота.

Никаких намеков и догадок.

Об этом позаботилась Розмари Карвер.

Отвернувшись от топки камина, Фэрклот оглянулся на собранные бумаги – любопытные исторические документы, письменные показания с давно выцветшими подписями – и принялся их разбирать. После убийства Морин интерес к Розмари Карвер разгорелся до одержимости. Хочется узнать все возможное о девочке в голубом, которая здесь его встретила и позаботилась о проблеме с распутной, спившейся женой. Хочется…

Он остановился, глядя на только что подвернувшийся под руку старый дагеротип вроде тех, что снимались после Гражданской войны. [10]10
  Гражданская война в США шла с 1861 по 1865 г.


[Закрыть]На нем изображен высокий мужчина в черном костюме и черном цилиндре, пристально смотрящий в камеру. Поля шляпы затемнили черты лица, за исключением яркой серповидной улыбки. Длинная рука лежит на плече маленькой девочки. Розмари Карвер.

Теперь ясно, что это ее отец.

Раздался внезапный хлопок. Скотт резко дернулся, чуть не сбросив с колен ноутбук, и вскрикнул:

– Господи Иисусе!

Он настолько вообразил себя Фэрклотом, окруженным собранными Фэрклотом материалами, что по-настоящему удивился, оглядывая пустую комнату, где нет ничего, кроме компьютера и огня в топке камина. А ведь он виделразложенные вокруг бумаги так же, как видел их Фэрклот в рассказе. По крайней мере, в этом отношении самогипноз оказался весьма эффективным. Скотт был восхищен и немного испуган успехом своей тактики.

Затаил дыхание с колотившимся сердцем.

По столовой пролетел другой отчетливый шлепок.

Волосы на затылке встали дыбом, по плечам побежали мурашки, он предельно насторожился, прислушался, осознал, что находится в уединенном месте за много миль от города, за много миль от людей, совсем один в темном уголке страны.

И все-таки не один.

Сидел, слушал, желая услышать.

Звук повторился, но вместо шлепка теперь слышался мрачный скрежет, будто какой-то зверь царапался в стену, стараясь выбраться на волю. Во рту совсем пересохло, губы крепко слиплись.

Подняв глаза от компьютера, он понял, что скрежет идет из-за двери в другом конце столовой, из-за той самой двери, которая в рассказе отца ведет в черное крыло, куда Фэрклот утащил труп жены.

Разумеется, там ничего нет, потому что крыло существует только на бумаге. Если сейчас открыть дверь, увидишь пустой шкаф с дохлыми мухами на полках.

Скотт очень осторожно, сдерживая дрожь, положил на табурет ноутбук и поднялся. Пол круче выгнулся под ногами, углы комнаты еще больше скруглились. Он прошел через столовую к двери, взялся за ручку, столь же холодную, как ключи, обнаруженные в парадном.

Повернул ее, дверь распахнулась.

Перед глазами предстал не пустой шкаф. Вместо этого он увидел длинный черный коридор, полный темноты и ледяного воздуха, глубокий, пустой, открытый проход – как бы отдельный внутренний дом, спрятанный в наружном. Откуда-то из глубины долетело что-то вроде вздоха.

Выпустив ручку, Скотт шагнул в коридор.

Только поставил ногу, как что-то скользнуло по колену. Он инстинктивно протянул руку, пытаясь схватить нечто, охнув и вздрогнув. Весь мир повернулся на петлях, как сценический реквизит фокусника, и Скотт очнулся на табуретке с компьютером на коленях.

Вообще не вставал.

Так и сидел.

Писал.

Прочел на мониторе:

Фэрклот взялся за ручку, открыл дверь. За ней была полная темнота, которой не видно конца; если войти туда, будешь идти вечность. Откуда-то из глубины донесся звук – то ли вздох, то ли совсем слабый смех.

Фэрклот шагнул вперед.

Глава 17

– Давно не принимаешь лекарство? – спросила Соня.

На следующее утро Скотт говорил с ней по телефону на кухне, наливая кофе в самую большую чашку, какую удалось отыскать.

– Откуда ты знаешь?

– Просто беспокоюсь, поэтому спрашиваю. Вчера вечером ты звонил и сказал, что разваливаешься на куски.

– Фигурально.

Нет, конечно; в тот момент он имел это в виду столь же буквально, как все прочее, сказанное в течение жизни. Очнувшись за компьютером, видя абсолютно точное описание произошедшего, он утратил почву под ногами. Сказав об этом вслух, произнеся слова, испытал непонятное облегчение, погрузился в измученный сон. Настоящие сумасшедшие не понимают, что сходят с ума. Или это ошибочное представление?

– Ну? – допытывалась Соня. – Давно?

– Что?

– Лекарство не принимаешь.

– Не знаю. Как минимум пару недель.

– Какой препарат?

– Лексапро, – ответил Скотт. – Ты что, фармацевт?

Если она и расслышала его тон, то проигнорировала.

– Давно пьешь?

– Года три.

– Когда-нибудь раньше бросал?

– Нет, но…

– Почему перестал принимать?

– Не думал, что задержусь здесь надолго. Не имел возможности пополнить запас. Наверно, надеялся без него обойтись. – Поколебался, не зная, продолжать или нет. – И работа идет хорошо.

Нет ответа. Он посмотрел в окно, воображая ее ответный взгляд, вполне способный поспорить с айсбергом, и повторил:

– Действительно хорошо.

– Не думаю, что это хорошо для тебя, Скотт.

– Сексуальный драйв вернулся. Уже плюс, правда?

Соня не рассмеялась.

– Лекарствами у нас Юдора Гордон торгует. Съезди к ней.

Он не поехал. Пока не поехал. Нынче утром чувствовал себя гораздо лучше, крепче, и еще многое надо обследовать в Круглом доме. Литературные успехи последнего времени подбодрили его, разожгли любопытство, остается целая связка еще не испробованных ключей, неоткрытых дверей в неизвестные комнаты.

В конце коридора на втором этаже обнаружилась лестница – Скотт знал, что наткнется на нее со временем, – голые непритязательные ступени ведут наверх, на еще не осмотренный третий этаж. Странно: нет ни перил, ни балюстрады, словно строители даже не думали, будто кто-то поднимется выше второго.

Но ведь всегда есть следующий этаж, правда? Скотт расхохотался. Смешно или пошло? В Сиэтле знают разницу.

Он захватил с собой чашку с кофе, чувствуя, как с каждым шагом падает температура. Невидимая паутина что-то писала курсивом на голове и шее. Наверху остановился, хлебнул из чашки, вглядываясь в длинный коридор перед собой медленно привыкавшими глазами.

Коридор третьего этажа широкий и длинный, как прогулочная палуба старомодного океанского лайнера из золотого века. Ворсистые алые обои со столетним рисунком из вьющихся цветов, которые так и тянет потрогать. В одном месте Скотт задержался, на мгновение ясно услышал слабые звуки музыки, как бы со старой поцарапанной пластинки. Приложил к стене ухо, прислушался, смутно улавливая далекий жестяной воркующий голос, напевающий:

 
Нам не надо еды,
Нам не надо еды,
Нам нужна капля рейнской воды…
 

Открыл находившуюся перед ним дверь. За ней пустая комната. Он застыл на месте, снова прислушался, ничего не услышал. Музыка смолкла. Вообще была ли? Вспомнился разговор с Соней о лекарстве. Несомненно, мир без лекарства стал ощутимее, глубже, открылись целые слои, которых он прежде не видел. С него словно сорвали защитное покрытие, и теперь все вокруг обрело другую, богатую фактуру, включая бесконечную плавность и гладкость общей конструкции. Скотт сделал еще шаг, проводя по обоям ладонью, чувствуя, как под ней вьется рисунок. А вдруг вновь очнешься за компьютером, описывая эту сцену?

«Не думаю, что это хорошо для тебя, Скотт».

– Но мне очень хорошо, – объявил он вслух. – Правда. Я действительно здесь, голова ясная, никакой депрессии, лучше, чем за долгие годы. И пишу. Чего еще можно просить?

Следующие три двери не заперты, за всеми пустые комнаты. Ручка четвертой не поддавалась. Скотт вставил ключ в скважину, он повернулся наполовину, дальше не пошел. Попробовал другой, третий. Требовалось терпение, а его не хватало. Приготовился сдаться или хоть спуститься, налить еще кофе, когда замок щелкнул, створка распахнулась.

Он вошел в самую большую комнату из всех, какие до сих пор видел в доме. Посередине кровать с грубым, необработанным дубовым каркасом, не мужская и не женская. Вокруг нее медные подсвечники с наполовину оплавленными свечами, на деревянном комоде поблизости старый патефон с ручкой. Первая мысль, что именно отсюда слышалась музыка, оказалась ошибочной – пластинки на шпинделе не было, а сам аппарат покрывал такой слой пыли, что вряд ли он заработал бы даже после завода. В потрескавшейся фарфоровой вазе в углу засохшие цветы, которые от прикосновения наверняка рассыплются в пыль. Книги. Смутно знакомый запах с оттенком старого, выдохшегося одеколона или помады для волос, которыми пользовались мужчины, слушавшие ту музыку, что недавно звучала.

Скотт бросил взгляд на книги – сплошь сборники стихов. Элизабет Баррет, Пабло Неруда, Шекспир – любовная поэзия. Посмотрел на свечи вокруг кровати и снова на книги. На глаза попалась чуть приоткрытая дверь в углу.

За ней был стенной шкаф. Внутри висел на крючке пушистый зеленый свитер с дырой на рукаве. Он поднес рукав к носу, принюхался, и какая-то потайная часть лимбической системы распознала отцовский одеколон, хоть не помнится, чтобы отец пользовался какими-нибудь искусственными ароматами. Он снял свитер с крючка. В кармане что-то тяжелое – пачка сигарет «Лаки страйк», золотая зажигалка с монограммой и инициалами Ф. Л. М. Никогда не знал, что отец курит. Фрэнк Маст всегда уподоблял сигареты гвоздям, вбитым в гроб, а курильщиков дымовым трубам.

Скотт открыл пачку. В ней осталось три сигареты. Импульсивно вытащил одну, сунул в рот просто для ощущения. Даже у бумаги затхлый запах, высохшие крошки табака на языке и губах вообще не имеют никакого вкуса. Он щелкнул зажигалкой на пробу, в свете пламени разглядел что-то на стенке шкафа.

Это была картина. Небольшая, примерно двенадцать на четырнадцать, оригинальное живописное изображение в деревянной раме со скругленными углами. Должно быть, художник писал из леса в сумерках. Круглый дом выглядит на полотне даже больше реального, высокий, широкий, освещенные верхние окна смотрят на зрителя.

Скотт шагнул ближе. В одном окне почудилась тень – полупрозрачный серый мазок на тусклом желтом фоне, лицо, выглядывающее изнутри. Вспомнился отец Сони и тетка Колетты, глядевшие на него из окон; оба столь близки к смерти, что уже как бы не принадлежат к этому миру. Он протянул к холсту руку, ощупал мазки, не почувствовал ничего, кроме собравшейся за десятилетия пыли и скользкой пленки грязи, с отвращением отдернул пальцы, будто случайно дотронулся до дохлой крысы. Но не сводил глаз с силуэта в окне, словно ожидая, что он шевельнется.

Вспомнил прапрадеда-художника Г. Г. Маста, повесившегося в Париже, отца внучатного дядюшки Бутча. Хотя в семействе Маст талант не считался синонимом сумасшествия, Скотт увидел в двух этих понятиях сходство, столь же большое, как дом, смотревший на него с холста, и то, что маячило за нарисованным окном.

«Это я, – неожиданно понял он. – Это мое лицо».

Где-то внизу зазвонил сотовый, возвращая его в настоящее. Звуки распространяются здесь причудливо и с невероятной силой. Предполагая, что это Соня, он вышел из комнаты в коридор, где было еще холоднее, бессознательно натянул на себя свитер и направился к лестнице, закутанный в призрак отца.