Текст книги "Граница"

Автор книги: Джо Рудис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Господа граничары, – крикнул он, – вечером бал на Поганом хуторе. Свадьба Дины Трясогузки и Лоха Плотника. Мы приглашены. Форма одежды парадная. Ожидается гости из Архона, а также оркестр Безунуго Бочки с собственным барабаном.

Самоха, с лязгом выхватив саблю из ножен, отсалютовал доброму вестнику. Жуч просто помахал ногой и прокричал в ответ:

– Твои слова услышаны!

Висельник захохотал и растаял в темноте окна. И через несколько мгновений, откуда-то сверху, согласно уставу водяной службы, раздался его заунывный вопль:

– Водяные ворота закрываются. Водяные ворота закрываются!

Завизжали колеса разводного механизма, и сияющая под солнцем поверхность Мсты исчезла за сомкнувшимися створками. Сразу потемнело и даже будто похолодало.

– Ладно, – сказал Самоха, – надевай сапоги, пора.

Попрощавшись с Водяным, побратимы побрели к складу.

– Итак, достопочтенный Пайда, – седобородый старик говорил, но лицо его, стянутое с одной стороны шрамом, тянущимся от виска к подбородку, оставалось странно неподвижным, – ты считаешь, что пятидесяти граничар хватит чтоб обеспечить безопасность нашего каравана.

– Вполне, – отвечал ему Черный Пайда, – граничары речным разбойникам не по зубам.

– Но менкиты занимают весь берег до самого Тилигуя. Вчера во время бури один из наших кораблей бесследно исчез. А на нем был посол Хат и тридцать отборных воинов.

– Левый берег, – Пайда Черный снял с головы, нагревшийся на солнце, шлем и отдал его Пайде Белому. – Левый берег, достопочтенный Замыка, всегда кто-нибудь занимает, сегодня это менкиты, вчера – певки, народ, которым правят женщины. При этих словах в свите старика кто-то засмеялся.

– Да, женщины, – невозмутимо продолжал Пайда Черный, – а позавчера – народ Поросячьих рыл.

– Этих мы знаем, – сказал старик, впрочем, вблизи чужеземец уже не казался Самохе стариком, вряд ли он был сильно старше его отца, но жизнь вельможи и жизнь воина накладывают на человека разный отпечаток.

– Племена варваров сменяют друг друга, как день сменяет ночь, а граничары остаются в Пойме, и никто не может с ними совладать, – исполинская, жилистая, фигура Пайды Черного, который был на голову выше всех, кто здесь был, его горбоносое, дочерна загорелое, лицо с рысьими зелеными глазами и двуручный меч, оружие редкое в Пойме, служили наглядным подтверждением правоты его слов.

А между тем все знали, что дело обстоит не совсем так. Бывали и у граничар сильные враги, знали и граничары горечь поражений и не раз только помощь из Архона позволяла им избегнуть полного уничтожения. Но сейчас было не до воспоминаний.

Пайда Черный бросил взгляд на стоящих невдалеке Жуча и Самоху и вновь обратился к старику:

– Итак, менкит сказал, что они захватили ваш корабль и всех, кто на нем находился.

– Он лжет, – твердо ответил старик.

– Ладно, ночью двое наших плавало на тот берег, может быть им удалось чего-нибудь узнать. – Пайда Черный махнул рукой, приглашая Самоху и Жуча приблизиться.

Шапку с граничара, его войлочный колпак, можно снять только с головой, но о почтении к старшим тоже забывать не должно. Самоха и Жуч подошли и учтиво поклонились.

– Достопочтенный Замыка хочет знать, были ли вы сегодня ночью в Заречье и не встречали ли вы на реке корабля, такого?

И тут Самоха увидел еще один корабль чужеземцев, скрытый до того за зданием склада. Таких больших кораблей Самохе еще видеть не приходилось. Двухмачтовый, с низкосидящим корпусом, выкрашенным в серый, в масть дождевой воды, цвет и обитым выпуклыми черными пластинами, он напоминал черепаху, если бы не сильно вытянутый острый нос, в виде головы коршуна.

Самоха подумал, что такому чудищу никакие менкиты не страшны.

– А может быть, вы видели людей с него, вот таких как эти, – теперь Пайда Черный показал на свиту Замыки.

– Одного видели, – сказал Жуч, – мертвого.

Стоящие вокруг придвинулись, образовав кольцо, и Жуч рассказал о событиях ночи и утра. Потом Самоха достал из-за пояса кинжал, снятый с мертвеца, и передал его Замыке. Кинжал пошел по рукам.

– Сколько было варваров? – спросил Замыка.

– Сотня, наверно, – ответил Самоха, – это те, кто в лодках. На берегу много осталось. С ними был хан.

– Бубука? – спросил Пайда Черный.

– Да, Бубука Весельчак.

– Сын Улая сына Мезы сына Маталаха. Храбрый юноша, – добавил Жуч, – но простоват.

Присутствие хана значило то, что речь идет не о случайной шайке, а о менкитском войске, которое по разным сведениям насчитывало от пяти до десяти тысяч воинов. Если бы вся эта масса перекинулась на арконский берег, то граничарам пришлось бы туго. Впрочем, на такую дерзость менкиты никогда не отваживались, предпочитая бродить по Заречью в поисках более легкой добычи.

Между тем кинжал вернулся к старику.

– Мои люди узнали этот кинжал, он принадлежал Сакмэ, телохранителю. Теперь он твой.

Самоха с поклоном принял дар в протянутые ладони и прицепил ножны к поясу.

– Ну, что ж, по крайней мере одного вашего менкиты точно не смогли захватить, – сказал Пайда Черный. – Но как он оказался на берегу? В кольчуге бы он далеко не уплыл, это – понятно.

– Ну, да, – Жуч почесал в затылке – В кольчуге, в сапогах…

«Хорошо, сапоги не сняли», – подумал Самоха, представив себе как смотрелся бы Жуч перед иноземцами в сапогах, снятых с их убитого товарища.

Про сумку, бывшую при убитом, ни Жуч, ни Самоха не обмолвились ни словом. Как говаривал Лечко, самый умный человек в Пойме, «Граничарское ремесло имеет свои тонкости».

На Гостиный двор, грохоча колесами по булыжнику въехали две телеги и подкатив к большому кораблю чужеземцев остановились. Несколько граничар выстроившись цепочкой принялись сгружать из телег вязанки стрел, передавая их матросам.

– Если я правильно понял этих юношей, – сказал Замыка, – то выходит, что Сакмэ каким-то образом оказался на берегу, где у него случилась схватка с менкитами, или еще с кем-либо… Схватка, очевидно, окончилась в пользу нападавших, иначе Сакмэ не пришлось бы прятаться раненному на дереве… На дереве, упавшем во время ночной бури в реку…

– Ну, – посчитал нужным ввернуть словцо Пайда Черный, – в Заречье всякого отребья хватает.

– Не важно, – торопливо сказал Замыка, явно недовольный тем что нить его рассуждений прервана. – Главное, насколько далеко это место?

– Думаю, недалеко, – сказал Самоха. – Течение там медленное, кроме того ветер всю ночь дул от нашего берега, за ночь упавшее дерево не могло уплыть далеко. Это где-то возле устья Хемуля.

– Сколько туда ходу? – спросил Замыка.

– Если выйдем сейчас, то к полудню будем там, – Пайда Черный на секунду задумался, – идти придется против течения, но, как ты видишь, ветер переменился и теперь будет дуть нам в спину. Конечно, придется грести изо всех сил, но мы будем подменять твоих людей на веслах.

– Хорошо, выходим сейчас. Мне нужно сказать тебе несколько слов наедине.

– Так, – обратился Пайда Черный к Самохе, – ждите меня у ворот. Пойдете с нами.

ГЛАВА 2

Жуч и Самоха пошли к воротам, через которые в этот момент вкатывались еще две груженных телеги. Сразу за воротами росли дикие яблони, из крохотных плодов которых лихотские умельцы гнали настойку, своей крепостью превосходящую всякое воображение. Черный Пайда, у которого были свои взгляды на фортификацию, считал, что заросли эти сильно вредят обороноспособности городка и давно грозился свести яблони под корень, но было не похоже, что когда-нибудь у него дойдут до этого руки, всегда находились дела поважнее. Растянувшись на зеленой траве в тени деревьев, Жуч сразу уснул богатырским сном, а Самоха заснуть не смог и просто смотрел вверх, сквозь яблоневые ветки, на плывущие в небе белоснежные облака.

Гостиный двор был обнесен высокой, почти в два человеческих роста стеной, сложенной из валунов, довольно толстой, так что на гребне оставалось место для дощатого навеса, под которым прятались от непогоды караульные.

Стена эта защищала гостей от хозяев, а хозяев от гостей. И те и другие, на время торгов, выставляли охрану, каждый – свою, по разные стороны стены. Что эта мера предосторожности не была лишней доказывали обугленные развалины Светлорядья, городка лежащего в двух днях пути ниже по течению Мсты.

В Светлорядье несколько лет назад обосновался архонский наместник, белый рыцарь Чакст, с ним пришли триста его земляков, хлатских стрелков в черных куртках из свиной кожи и красных шапках, а также с десяток веретенников, из числа младших рыцарей, со своими оруженосцами и слугами. Чакст принялся наводить порядок. И так в этом преуспел, что не прошло и недели, как граничары, которых немало обитало в Светлорядье, тихо собрались и однажды ночью покинули город, с чадами и домочадцами. Наградой усердию наместника остались их жилища и брошенное там имущество. Горевал же он только об одном, что не удалось повесить пару-тройку дезертиров где-нибудь на видном месте, например, на городской площади, что, несомненно, еще больше подняло бы боевой дух его стрелков. Предполагалось распространить опыт на всю Пойму, но этому помешали непредвиденные обстоятельства.

Не успели закрыться за граничарами городские ворота, как к причалам Светлорядья пристали три тяжело груженных барки купцов из Печега, знаменитого города-крепости, лежащего в ста днях пути выше по течению Мсты. Таких пьяных купцов, как эти печежцы, свет не видывал. Они просто не держались на ногах, рассказывая всем и каждому, что уже третий день пьют за здоровье короля Паташина Первого, разбившего полчища синеволосых тибурингов, прилетевших, да-да-да, на стрекозах.

– Достославное событие. – поглаживая рыжую бороду сказал рыцарь Чакст, сам вышедший по такому случаю встретить купцов. – Мои люди помогут вам разгрузить товар. Торг – завтра.

– Да-да-да! – кричали печежские купцы, шатаясь по причалу, пока не менее пьяные их работники скидывали на берег тюки с мехами и скатывали на берег бочонки с жиром земляных червей. – Торг – завтра, сегодня пьем здоровье Паташина Первого Непобедимого. Синеволосые туборинги, и у каждого корзина, сплетенная из ивовых прутьев, доверху набитая круглыми камнями! И все они мертвы!

Хлатские стрелки с хохотом втаскивали печежцев по крутой лестнице Гостиного двора, разводя их по опочивальням, и немало холщовых мешочков с золотым песком и серебряными слитками перекочевало из купеческих кушаков в просторные карманы черных хлатских курток.

К вечеру все угомонилось, богатырский храп купцов доносился из покоев, слуги их спали на тюках, кучей сваленных под складским навесом.

Собственно, всех их можно было передушить как цыплят, так, чтобы комар носу не поточил. Барки можно было вывести на глубокое место и прорубить днища, товар забрать. Пока их хватятся, этих пьянчуг…

Соблазн был велик, с другой стороны, живые печежские купцы тоже могли принести немалую пользу, разнеся по городам и весям весть о радушии и гостеприимстве строгого, но справедливого арконского наместника, обуздавшего буйство граничар и водрузившего знамя законности и порядка на диких берегах Мсты.

Таким образом перед Чакстом стоял выбор, сделаться ли ему вождем одного из бесчисленных разбойничьих гнезд, каких по Мсте было раскидано великое множество, или же попытаться превратить Светлорядье в богатый торговый город, куда, привлеченные слухами об удобстве и безопасности места сего, потекли бы торговые караваны со всего света. Конечно, второй путь был куда длиннее и хлопотней, но и выгоды, при успешном исходе дела, были бы несоизмеримо выше. Дело, в конце концов, могло увенчаться княжеским титулом. Выше княжеского титула рыцарь Чакст, со свойственной ему предусмотрительностью, пока залетать не отваживался.

Впрочем был и еще один вариант, самый, пожалуй, прельстительный. Можно было ведь, например, зарезав купцов, обратить полученный столь неправедным способом капитал на благую цель, то есть на обустройство Светлорядья в удобный и, да-да, безопасный торговый город.

Служба в столице, замки и казармы, вышестоящие начальники, все это осталось где-то далеко, никогда еще рыцарь Чакст не чувствовал такой свободы. Он мог повернуть дело так и эдак, он мог изменить ход истории.

В общем, было о чем подумать. И почти всю ночь рыцарь Чакст ходил, задумчив, по площади перед Гостиным двором, но так ничего и не надумав, удалился в свою резиденцию, которую перенес незадолго до того в просторный дом Лечко, местного граничарского старшины, перешедшего, исключительно в силу порочности натуры, на положение бунтовщика и дезертира, и числящегося поэтому в розыске.

Люди Чакста, следуя примеру своего начальника, также пребывали в состоянии мечтательной рассеянности, бродя вслед за ним и бросая алчные взгляды на Гостиный двор, где, не подозревая о том, какая участь им грозит, мирно спали печежские купцы. Только этим и можно было объяснить то, что караулы в ночь выставлены не были.

Поэтому когда, ближе к утру, печежские гости, тихонечко, в одних длинных ночных рубашках и толстых шерстяных носках, спустились по скрипучей лестнице во двор, и каждый из них держал в одной руке нож, а в другой сапоги, то никого там не было, кроме нескольких одуревших от дармовой выпивки стрелков, которые, надеясь на продолжение праздника, вяло слонялись у открытых настежь ворот. Появление купцов их обрадовало, и когда сверкнули ножи, никто из них не успел сообразить что происходит.

С пришвартованных к причалу барок хлынули вооруженные люди и через минуту двор заполнился ими. Обязанность осматривать приходящие суда лежала на речной страже. Но, Калапут, речной сторож, принадлежал к граничарскому сословию, оставшись последним его представителем в Светлорядье, и Чакст запретил ему показывать нос из сторожевой башни, и всерьез подумывал, не вздернуть ли хоть Калапута, просто в назидание, но, к счастью эта мысль была оттеснена более важными мыслями в темный угол рыцарской головы, где и дожидалась своего часа, иначе вряд ли хоть одна живая душа уцелела бы этой ночью в Светлорядье.

Калапут, выполняя приказ наместника, сидел в своей башни тихо, как мышь, решив на рассвете покинуть городок и всю ночь возился, собираясь в дорогу, поэтому, может быть, пришельцы и не обратили на башню, которая казалась необитаемой, никакого внимания. Услышав шум во дворе, Калапут выглянул в бойницу и смог воочию наблюдать превращение загулявших печежских купцов в скирлингов, водяных волков, издавна наводивших ужас на прибрежные городки и поселки. Трудно было не узнать их рогатые шлемы и вывернутые мехом наружу плащи из волчьих шкур, подшитые стальными пластинами.

Растолкав спящего внука, Панту Лисенка, Калапут отправил его на третий, верхний, этаж башни, звонить в колокол. Колокол был маленький, особо рассчитывать на то, что его звон разбудит архонских вояк, не приходилось, но делать было нечего.

Пока мальчишка бежал, поднимаясь по винтовой лестнице, Калапут снял со стенки лук, которым уже и не думал когда-либо воспользоваться, и, присев на лавку, зажал его один конец между ступней, натягивая тетиву, затем встал к бойнице, дожидаясь первого удара колокола. Ремень колчана привычно лежал на левом плече. Руки ничего не забыли. Тугие рога лука послушно согнулись, хоть силы были уже не те, но на время, которое оставалось, их должно было хватить.

Для такой массы людей скирлинги производили удивительно мало шума, их серые тени с крысиным проворством передвигались по двору, скапливаясь у ворот, скользили темными сгустками по гребню стены.

Тишину нарушали только негромкие слова команды, но того, кто там командовал Калапут, сколько ни старался, разглядеть не смог.

Колокольный трезвон разом смешал всю картину, упал первый убитый, живые же заметались по двору, но через считанные мгновения, сообразив откуда исходит опасность, бросились к башне и принялись выламывать дверь топорами. Калапут продолжал стрелять, он выпустил еще три стрелы и ни разу не промахнулся, затем, поняв по движениям столпившихся у подножья башни людей, что двери выломаны, отбросил лук и, встретив нападавших на площадке между первым и вторым этажом, успел изрубить тяжелым галатским палашом двоих из них, до того, как его достали копьем.

Лисенок продолжал все это время трезвонить, а когда скирлинги полезли через люк, прыгнул с башни в реку, сильно расшибся, но сумел доплыть до причала и, забившись под него, отсидеться между свай.

Покончив с Калапутом, скирлинги бросились в город. Следует признать, что покойник слишком плохо думал о хлатских стрелках, в общем, и рыцаре Чаксте, в частности. Звон колокола все-таки поднял их на ноги и толпа скирлингов в замешательстве остановилась, наткнувшись на строи полуодетых архонских воинов, перегородивший улицу. Стрелки вскинули луки, и сотня стрел врезалась в серую толпу скирлингов, убив и ранив с десяток тех из них, кто не успел прикрыться щитами.

Повинуясь приказу своего вождя передние ряды варваров ударили на защитников города в лоб, а задние бросились в боковые проулки. Какое-то время архонцы держались, но обойденные с флангов, дрогнули. Первыми обратились в бегство веретенники со своими слугами и оруженосцами, их примеру последовали стрелки.

Напрасно рыцарь Чакст пытался остановить своих людей, ему только удалось собрать вокруг себя кучку храбрецов, составивших арьергард разбитого гарнизона. Они отступали последними, закинув щиты за спину, и несколько раз, оборачиваясь, вступали в короткие яростные схватки с рискнувшими приблизиться вплотную. Впрочем, дальше окраины Светлорядья скирлинги не пошлин остатки гарнизона, не более трети, вместе с жителями Светлорядья, это в основном были семьи солдат, смогли через двое суток пути беспрепятственно добраться до Меденецкого замка.

С балкона угловой башни, где в хорошую погоду имел обыкновение обедать граф Меденецкий Гуго Таратайка вся болотистая луговина с южной стороны замка была видна как на ладони. Граф Гуго кушал гуся и с интересом рассматривал вышедшую из леса толпу, впереди которой на рыжей, известной всей Арконии кобыле, понуро ехал рыцарь Чакст.

– Отлично, – сказал граф, вытирая подбородок кружевной салфеткой и отодвигая блюдо с недоеденным гусем, – кажется, к нам пожаловал сам господин наместник. Это большая честь.

Деливший с графом трапезу рыцарь Дешен, не такой остроглазый как хозяин замка, подошел к парапету и прихлебывая вино из кубка, подождал, пока толпа приблизится. Теперь стало видно, что люди идут в беспорядке, солдаты, женщины и дети вперемешку, на многих были видны повязки. Да и голова самого Чакста была забинтована бурой тряпкой. Позади несли нескольких тяжелораненых.

– Похоже, господину наместнику всыпали как следует.

Граф Гуго залился тоненьким смехом и приказал открывать ворота. Заскрежетали колеса, опустился, открывая вход в замок, подъемный мост.

– Добро пожаловать, господин наместник.

Рыцарь Чакст обернулся, прощаясь с великой мечтой, и, плача, въехал под своды замка, чтобы в скором времени затеряться среди служилого архонского люда.

Тогда как граничарам Светлорядья потребовалось какое-то время, чтобы разбежаться из-под властной длани наместника, новоселы, а это в основном были беглые из Архона и баронских поместий, обитавшие в окрестных хуторах, не стали ждать ни минуты и снялись сразу, как только Чакст вошел в город. Не принадлежавшие ни к какому сословию, они, по архонским законам, становились добычей любого рыцаря-веретенника, и даже его оруженосца или слуги, которые могли распоряжаться жизнью, имуществом и семейством новосела по собственному усмотрению. Естественно, что никто из них не пожелал испытывать судьбу.

Поэтому весть о падении города разнеслась по Пойме с опозданием. К тому же никто не знал никаких подробностей происшествия, и бывший старшина светлорядских граничар Лечко, с наспех собранным отрядом, незамедлительно выступивший на подмогу, был вынужден двигаться, теряя драгоценное время, с соблюдением всех мер предосторожности на случай внезапного нападения.

В городок, встретивший их мертвой тишиной, отряд вступил со стороны леса. Первые убитые стали попадаться на окраине, все они были обобраны, по обычаю скирлингов до нитки, но по расположению трупов опытные Лечко и, ехавший с ним бок о бок, Обух без труда восстанавливали картину происшедшего. Стараясь подражать волкам, скирлинги всегда оставляли своих погибших на поле боя. Их опознали по вытравленному между лопаток изображению вольей головы. Какое-то время граничары всматривались в лица каждого мертвеца, рассчитывая обнаружить тело рыцаря Чакста, но потом, единодушно придя к выводу, что ловкий рыцарь скорее всего сумел спастись, если, конечно, не попал в плен, оставили это занятие.

На главной улице Светлорядья, там где разыгралась главная схватка, булыжник мостовой шевелился, это, почуяв добычу, возились под землей жуки-падалыцики. Одному из них удалось пробиться наружу, и коричневая морда земляной твари показалась почти под копытами шарахнувшихся от неожиданности коней. Граничары приняли его в копья и с пронзительным визгом раненный жук ушел обратно под землю, оставив после себя кучу взрытой земли и вывороченных камней посреди улицы.

– Хороший был городок, – сказал Обух.

– Слишком хороший, – ответил Лечко. Желания заходить в свои, ставшие чужими, дома ни у кого из граничар не возникало, отряд шел не останавливаясь до самого Гостиного двора, возле открытых настежь ворот которого лежали голые трупы давешних гуляк. На залитых кровью ступеньках крыльца сторожевой башни, положив саблю на колени, сидел бледный как смерть Панта Лисенок, за его спиной чернел проем, с повисшей на одной петле дверной створкой.

– Жив Лисенок! – обрадовался Лечко. Но мальчишка, не глядя на него, сказал:

– Обух, помоги похоронить деда. Лечко вздохнул:

– Эх, Калапут, а ведь вроде не дурак был.

– Не глупее тебя! – сказал Панта Лисенок и закрыл глаза.

Обух слез с лошади:

– Где он?

– В башне.

– Ты с ним попрощался? – Да.

– Тогда уходи.

Лисенка отвели к воротам и возле него принялся хлопотать ведун Клепила, низенький широкоплечий мужичонка, несмотря на свою молодость, до глаз заросший редкой рыжеватой бородой. Он быстро ощупал Лисенка.

– Ну, как? – спросил Лечко.

– Три ребра сломаны. И по мелочи кое-что еще, не страшно.

– Хорошо, возьми его в седло, – Лечко тронул каблуком лошадиный бок и отъехал в сторону.

Обух тем временем искрошил в щепу вторую створку двери, валявшуюся на земле, обложил щепками крыльцо и, чиркнув несколько раз кресалом, запалил огонь. Сухое дерево занялось сразу.

Граничары, повинуясь приказу Лечко, рассыпались по городку. Еще через полчаса отряд, покинув пылающее Светлорядье, ушел в сторону Лихоты, за спиной Клепилы трясся Панта Лисенок, привязанный к седлу.

Вся эта история проплыла в затуманенной дремотой голове Самохи за считанные мгновения. Из забытья его извлек голос отца:

– Подъем!

Самоха и Жуч поднялись и, встряхнувшись, уставились на Пайду Черного, вид которого не предвещал ничего хорошего, в отличии от столпившихся за его спиной граничар, на лицах которых читалось только живейшее любопытство, хотя они прекрасно знали что сейчас произойдет.

Самоха поглубже вздохнул, выдохнул и расслабил мышцы.

– Так, – сказал Пайда Черный, – вопрос первый. Кто знал, что вы собрались в Заречье?

Ответом ему было сокрушенное молчание.

– Ясно. Никто. Вопрос второй, почему лодка была без трещотки?

Про трещотку следует сказать особо. Это приспособление обычно крепили на борт лодки, чтоб своим треском оно отпугивало плавунцов, вероятность встречи с которыми была очень велика. Изготовить его было несложно, но считалось, что отпугивающим действием обладают только трещотки вышедшие из кузницы Махи Кувалды.

Трещотки же изготовленные архонскими или, к примеру, меденецкими умельцами никуда не годились. После нескольких печальных случаев никто из граничар в этом уже не сомневался. Слава Маха разнеслась далеко за пределы Поймы, и его трещотки расходились по всей Арконии. Так что соперникам приходилось подделывать клеймо Маха, ставя его на свои изделия, идя тем самым на серьезный риск, так как по архонским законам подобные проступки карались смертью. Правда или нет, но ходили упорные слухи, что одному такому предприимчивому кузнецу отсекли голову в Хлате, на рыночной площади.

Кстати сказать, трещотки, единственное, что удавалось Маху Кувалде. Он не мог даже подковать лошадь, не говоря уж о более сложных работах, с которыми приходилось идти ко второму лихотскому кузнецу Мазилику. Мазилик приходился ведуну Клепиле родным братом, такой же рыжеватый и болтливый, вот только был он высоким и тощим, как жердь, хотя силой, при этом, обладал нешуточной. Однако трещоток Мазилик делать не умел, поэтому ничто не омрачало его приятельских отношений с Махом.

Все, и в первую очередь сам Пайда Черный понимали бессмысленность разговора о трещотке. Одно дело – рыбалка. Тут спору нет. А ночной поход в Заречье требовал полной тишины. Но порядок есть порядок.

– Вины свои признаете? Оправдываться только зря тратить время.

– Признаю, – сказал Самоха. Жуч же задумчиво произнес:

– Вообще-то, я сирота, – намекая тем самым, что предстоящая расправа со стороны Пайды Черного есть дело не вполне законное, так как в своих детях и женах граничар волен, а вот если речь шла не о прямых родственниках, то уж тут суд и расправа были за советом старшин.

Но Пайда Черный разом пресек эту попытку завести дело в дебри крючкотворства:

– Ты, дитятко, мне как сын родной, – ласково сказал он.

Граничары заржали, по достоинству оценив ход.

– Вину свою признаешь, сынок? Озадаченный коварством Пайды Черного, Жуч уныло ответил:

– Признаю.

– Вот и славно, – все ждали этого момента, но мало кто успел уловить движение руки Пайды Черного. Сбитый молниеносным ударом в челюсть, Самоха перекувыркнулся и приложился спиной о яблоневый ствол. А Жуч, не уступавший телосложением Пайде Черному, получив кулаком по лбу, тихо сел на землю.

– Сколь трогательно наблюдать торжество правосудия! – умилялся непременный участник или, на худой конец, свидетель всех лихотских свар и потасовок ведун Клепила, поливая бесчувственных побратимов живительной, настоенной на корешках вырвиглаза, водой из заветной баклажки. – Не холодная рука бесстрастного наемника, но теплая родительская длань, как пращурами завещано, вложила ослушнику разума, промеж рогов. И все! Чудо узрим нынче, граничары.

– Уйди ты, упырь, – бормотал, приходя в себя, Жуч, – вон с Самохой поговори, а то так и будет до смерти улыбаться.

– Голова не болит? – спросил Клепила и сам ответил: – А чему там болеть?

Теперь проницательный взгляд ведуна уперся в перекошенное лицо Самохи. Действительно, было похоже, что Пайда Черный переусердствовал и вывихнул сыну челюсть.

– А ну, скажи чего-нибудь – только быстро! – приказал Клепила.

– Ы-ы! – ответил Самоха и жестами ослабевших рук показал, что он думает о Клепиле и его лекарском искусстве.

– Ага, – Клепила пропустил в горсти свою реденькую бороденку, – больной сошел с ума. Слушай, Жуч, како мыслишь, может оставить все в естественном, так сказать, образе?

– Можно, – покладисто согласился Жуч. – Все, что он скажет, я уж наперед знаю.

– Ы-ы! – сказал Самоха и жестами показал, что знает Жуч все-таки не все.

Жуч задумался и осмыслив показанное, произнес с чувством:

– Какая гадость!

– Придержи-ка его! – Клепила достал из широкого пояса ослепительно сверкающий ножик и медленно провел им по воздуху, перед глазами Самохи, руки которого теперь были зажаты Жучем, как в тисках.

Самоха, как завороженный следил за лезвием и снова пропустил удар, которым ведун поставил челюсть на место.

– Убью обоих! – твердо сказал Самоха, обретя дар речи.

– Отпускай! – скомандовал Клепила.

– Ты бы отошел пока, – попросил Жуч. Клепила засмеялся и пошел прочь, однако, пройдя несколько шагов, остановился и обернулся:

– Медку дедушке Клепиле не забудьте. Жуч и Самоха кивнули разом.

Но последнее слово, конечно, осталось за Жучем:

– Я этого дедушку три дня назад с Мильды Троерукой снял, вот этими самыми руками.

– Правильно сделал, – угрюмо сказал Самоха, как бы обкатывая на каждом слове обновленную челюсть. – Он еще и размножаться тут будет.

– Точно! – согласился Жуч. – Пошли, Самоха, зовут. Даже непонятно зачем, по морде мы вроде уже получили.

– Туда, – мотнул головой Пайда Черный, – пойдете на шнеке. Будете показывать дорогу. – и подмигнул Самохе: – Говорить-то можешь?

– Могу, – сказал Самоха.

– Совсем молодец! – обрадовался Пайда Черный. – А то я слышал, сегодня вечером свадьба на Поганом хуторе. Ну, думаю, как там Самоха с барышнями будет совещаться?

– На языке свиста, – ответил Жуч за товарища.

– Дело, – сказал Пайда Черный. – Ну, двинули. Удачи.

Едва побратимы перебрались через борт шнеки, как она отвалила от пристани, народу в нее набилось преизрядно, все, не считая команды кораблика, свои, лихотские, в основном молодежь. Был тут и Панта Лисенок, со времен гибели Светлорядья вымахавший в белобрысого, голубоглазого богатыря. Надень на него волчью шкуру и вылитый скирлинг. Лечко, который ничего на свете не боялся, все же говорил, что спиной к этому юнцу вставать поостережется, хотя причин неприязни Лисенка к бывшему старшине Светлорядья никто не знал. А сами они оба хранили на этот счет гробовое молчание. Тут же затесался и Арула Висельник, на время бросивший ради такого предприятия водяную свою службу и теперь прятавшийся за спины граничар, чтоб не углядело зоркое отцовское око, рука у старого Арулы была не легче, чем у Пайды Черного. Откуда-то из трюма вылез, отряхиваясь от пыли старший брат Самохи Пайда Белый и отведя Жуча в сторону стал немедленно рассказывать ему какую-то очередную амурную историю, которых у него хватило бы на сотню обычных архонцев. Бедный Жуч, несмотря на свои внушительные размеры, ухитрился до семнадцати лет еще сохранить невинность, вещь в Пойме, женщины которой были знамениты своими вольными нравами, почти немыслимая, и теперь то краснел, то бледнел, лицо его приняло выражение одновременно туповатое и блудливое.

Самоха подумал что бал на Поганом хуторе, коли придется до него дожить, дает Жучу неплохой шанс, и поклялся себе, что постарается пособить товарищу в его горе.

За то время, что побратимы провели на берегу, граничары успели вооружиться как следует, потому что спасательная экспедиция могла обернуться серьезной заварухой. Известие о том, что менкиты вышли на левый берег, никого не оставило равнодушным.

Все по-прежнему были в своих оборванных о кусты и камни куртках, но под этим тряпьем почти у каждого поблескивала кольчуга или панцырь. Свои круглые красные щиты они повесили по бортам шнеки, пристегнув к ним стальные шлемы, чтобы в случае чего заменить ими войлочные колпаки. Колчаны были полны, но в дополнение к этому на палубе тут и там лежали стянутые ремнями вязанки стрел, привезенных из лихотского арсенала, на содержание которого выделялась особая доля из взятой добычи. Так что из двух, добытых ценой таких усилий, бочонков меда, один Самоха и Жуч обязаны были отдать в общее хранилище, которым распоряжался совет старшин. В Пойме не нашлось бы ни одного человека, который считал такой порядок несправедливым.