Текст книги "Граница"

Автор книги: Джо Рудис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

И Безунуго Бочка, словно участвуя в заговоре, объявил, стукнув ногой по барабану:

– Танец ив!

На этот танец приходилась добрая половина дурных слухов, ходящих о Пойме. Во всей Архонии он был запрещен особым указом Верховника. И патрулям городской стражи было дано право казнить танцоров на месте. И кого-то даже казнили.

Но Пойма есть Пойма, на нее указы Верховника распространялись только в том случае если шла речь об обороне внешних границ.

Так что Безунуго Бочка вполне мог не опасаться за свою голову.

ГЛАВА 4

Заиграла медленная тягучая музыка, обнявшиеся, как можно крепче, пары почти не двигались. Самоха прижимал Квету к себе, словно стараясь проверить, насколько упруги ее груди. Груди ее были очень упруги, и тело податливо. Тяжесть в паху, на зло всем законам природы не придавливала к земле, а увлекала в небо. Не прерывая поцелуя, Самоха стал опускаться с Кветой на траву.

От немедленного грехопадения его спас возмущенный Клепила. Решительно встряхнув Самоху, он привел его в вертикальное положение и стал жаловаться на Жуча. Смысл его слов не доходил до Самохи, но, назойливый как солнечный зайчик, Клепила умел настоять на своем. Он втискивался между Кветой и Самохой, продолжая о чем-то без умолку говорить, глаза его обиженно щурились, а руки совершали рубящие, колющие и щипающие жесты, тогда как, разлученные друг с другом юноша и девушка, продолжали тянуться друг к другу через голову старого дурака. Наконец Клепила заподозрил неладное.

– Да вы что, перепились оба? – закричал он и начал вертеть головой, вглядываясь в их лица. Через минуту ему уже все стало ясно. – Так, – сказал он важно, – ты, девонька, придуриваешься.

Квета продолжала извиваться, покачивая бедрами, лицо ее оставалось отрешенным. Но провести ведуна было не просто.

– Да, да, придуриваешься. Иди, девонька. Ступай, Кветочка. – Но видя, что его слова не действуют, Клепила наконец рявкнул: – Ах, чертовка, а как отцу твоему пожалуюсь, что ты парней комыльником потчуешь, ох и даст он тебе березовой каши. Сказано, брысь!

Лицо Кветы мгновенно приняло нормальное выражение и, показав ведуну острый кончик розового языка, она, хохоча, упорхнула.

– Ишь ты, язык показывает, – бормотал Клепила, щелкая пальцами перед лицом Самохи.

Потом взял его за руку и как маленького повел из круга. Отойдя в темное место, Клепила открыл свою сумку с которой никогда не расставался и достав глиняную бутылочку и глиняный стаканчик, накапал в него тридцать капель какой-то остропахнущей жидкости и, приказав Самохе открыть рот, плеснул туда из стаканчика.

Самохе показались, что он проглотил огонь, хотел было выплюнуть, но Клепила, неожиданно сильными пальцами, сдавил его челюсти, не давая открыть рот, и давил до тех пор пока не решил, что зелье проглочено окончательно и бесповоротно. Словно занавеску сдернули с окна, в голове Самохи посветлело и он пришел в себя.

– Где Квета?

– Ускакала, отроковица, как коза. Ты бы с ней поосторожней, она тебя настоем комыльника попотчевала, от которого, знаешь ли, можно мужскую силу вовсе потерять.

Самоха прислушался к ощущениям внутри себя и нерешительно сказал:

– Я, вроде, не потерял.

– Да это к утру будет ясно, – утешил его Клепила и беспечно махнул рукой. – Главное, что живой.

– Так что Жуч? – с трудом ворочая языком, спросил Самоха.

А Жуч, незамеченный ими, был всего лишь в нескольких шагах и был тоже не вполне в себе, хотя его никто ничем не опаивал.

Незадолго перед тем, в перерыве между танцами, он подсел к жене начальника Южных ворот Пексигеля, которая скучала, глядя, как порученные ее попечению, барышни весело пляшут со своими новыми подружками, напропалую кокетничая с бряцающей саблями и шпорами граничарской молодежью, и поинтересовался, как она чувствует себя здесь, среди грубых жителей пограничья.

– Знаешь, – охотно вступила в беседу архонка, – хорошо. Люди здесь грубоватые, но славные. Муж мне такое рассказывал, а оно все не так и страшно.

– Да, – согласился Жуч, – тут страшного ничего нет. Страшно в Заречье.

Но разговор был бесцеремонно прерван, капитан архонской городской стражи Тино Гравин, который был свидетелем на свадьбе Лоха и Дины, возник перед ними с кубком в руке. Свою восьмиугольную железную шапку с белым пером он уже потерял. На очереди был панцирь, ремни которого капитан расстегнул, так как панцирь, по мере продолжения праздника, начинал ощутимо давить на живот. Пряди светлых волос прилипли к потному лбу, а круглые совиные глаза остекленели. Но голос капитана оставался на удивление трезвым, а речь внятной.

– Кого я вижу! И где! Восхитительная Диан, приветствую вас! – капитан галантно раскланялся.

Жучу показалось, что встреча с капитаном не очень обрадовало восхитительную Диан, но вида она не подала.

– Рада вас видеть, капитан, – сказала она.

– Паренек, пересядь пока, – обратился капитан к Жучу, – у благородных людей свои беседы.

Жуч пересел на соседнюю лавку и, подливая из кувшина в глиняную кружку, занялся свиным окороком. Привычный часами ждать в лесных засадах, он не любил терять время даром. И теперь краем уха прислушивался к разговору, прикидывая заодно сколько надо еще выпить капитану, чтобы он наконец угомонился. По жучевым выкладкам выходило, что наилучшего результата можно достигнуть, влив в Тино Гравина пару чарок молодого вина, присовокупив для верности немножечко браги. Теперь следовало обдумать, как осуществить этот план. Сделать это можно было несколькими путями… Но капитан сам ускорил события. Чего уж там кипело в его лысоватой голове, догадаться было мудрено, однако он внезапно на полуслове прервал свой рассказ о похождениях полковника городской стражи Туки Сильвера, место которого надеялся со временем занять, и вперив в Жуча неподвижный взгляд, которого так боялись арестованные, называя его взглядом змеи, прах побери, капитану было чем гордиться, сказал отчетливо и громко, безотносительно к своему рассказу о полковнике.

– Ах, Диан, вся это Пойма, не более чем вывеска на нашем кабаке. С сотней своих молодцов я бы смел эту граничарскую сволочь, как веником.

– Ого, – Жуч выдержал взгляд капитана и улыбнулся, – так начни с меня, крыса.

Но капитан, видимо, и впрямь, был уже готов; с демоническим смехом он опустошил свой кубок и рухнул, как подрубленный тополь.

– Он умер? – равнодушно спросила Диан. Раздавшийся из-под стола храп немедленно развеял ее опасения.

– Могу привести его в сознание, – предложил Жуч, но таким голос, который не оставлял сомнений, что протрезвление пьяных капитанов архонской стражи, далеко не все, что он может сделать для добродетельной Диан. – Хочешь?

– Пусть лежит. Завтра ему расскажу, если он пропустил чего-нибудь интересное. Ты бы его зарубил?

– Да нет, – засмеялся Жуч. – Саблю пачкать! Дал бы промеж рогов, да и вся недолга.

При упоминании о рогах Диан как-то заволновалась, но причину этого уяснить не смогла.

– Однако, какие все же тут у вас дикие танцы, – сказала она наблюдая за извивающимися в Огневице девушками.

Жуч задумался.

– Наверно, но они не все такие. Есть и другие, довольно медленные. Я тебе скажу как заиграют.

Диан улыбнулась.

– Хорошо, только не забудь.

– Ни в жизнь не забуду! – с пугающей пылкостью ответил Жуч.

– Родители просили присмотреть за девчонками, чтоб не натворили глупостей.

– Не бойся, – сказал Жуч, – никто их не тронет, да и Лоха здесь уважают.

– И меня не тронут? – спросила Диан. Этот вопрос поставил Жуча в тупик.

– Не тронут, конечно, – ответил он, но неуверенность в его голосе явно свидетельствовала, что не бывает правил без исключений. – Я буду тебя охранять.

О, это было хорошо сказано.

И тут заиграл злополучный Танец ив. И тут же, как бес искуситель, вырос перед Диан ведун Клепила. Он был неотразим. Пропитанные каким-то чудодейственным составом, торчали в стороны усы, рыжеватая бородка вилась мелкими кольцами. А глаза горели изумрудным огнем.

– Позвольте, сударыня, – прошелестел он, подобно кусту придорожной рябины под майским ветром, – пригласить вас на медленный танец. Мы, как люди пожилые…

Все, это была непоправимая ошибка, Жуч внутренне захохотал.

– Извините, добрый старичок, – ледяным голосом ответила Диан, – но я уже приглашена этим благородным юношей.

– Это Жуч-то благородный?! – возопил Клепила и пошел жаловаться Самохе.

– Какой смешной старик! – с напускной веселостью сказала Диан.

– Это городской сумасшедший, – хладнокровно пояснил Жуч. – Его внучата выгнали из дома, вот он и бесится.

К несчастью, Клепила еще не успел удалиться на достаточно большое расстояние и все слышал. Пораженный беззастенчивой клеветой в сердце, он заметался по лугу, как раненый зверь, пока, наконец, не наткнулся на Самоху.

Но ни Жучу, ни Диан не было до этого никакого дела.

Жуч несмело тронул Диан за руку.

– Ты сказала, что будешь танцевать со мной.

– Я сказала не совсем так, – ответила она. – И потом, я впервые слышу эту музыку и не знаю, как танцевать этот танец.

– Он простой, – сказал Жуч, – я тебе покажу. Это Танец ив.

Диан поднялась с лавки и пошла, увлекаемая Жучем в круг танцующих.

– Хорошо, что капитан не видит. Итак, какое будет первое па? – спросила она и осеклась, увидев, как танцуют Танец ив. Но широкие ладони Жуча уже легли ей на спину. – Ой-ой-ой, – сопротивляясь мягкому, но настойчивому давлению жучевых ладоней, сказала она. – Вот это танец! Неудивительно, что его запретили.

– Нам не запретят, – ответил Жуч.

– Теперь я вижу, – продолжала, может быть с излишней горячностью Диан, – что нравы в Пойме очень, очень вольные. Просто разврат.

– Это еще цветочки, – простодушно сказал Жуч.

– Да они целуются! – шепотом вскричала Диан, не замечая, увлеченная созерцанием граничарских непристойностей, что ее обтянутая легкой материей грудь уже находится в опасной близости с белой рубашкой Жуча.

– Целуются? Кто?! Где?! – всполошился Жуч, в свою очередь, увлеченный созерцанием четкого рисунка полных губ Диан.

– Там! Те! – шептали эти губы.

Жуч глянул и увидел всего лишь Пайду Белого взасос целовавшегося с Менсой Капустницей, рослой, гибкой, как змея черноволосой девушкой, считавшей себя невестой Белого. Увы, в этом чистосердечном заблуждении она была не одинока.

– Так это Белый, – сказал Жуч – Многие целуются, танцуя этот танец. Говорят, так еще лучше.

– Что лучше? – спросила Диан, чувствуя что ее соски отвердели и понимая, что Жуч тоже чувствует это.

– Все, – сказал Жуч и впился в ее губы поцелуем. Как учил многоопытный Самоха – страшно только в начале, потом уже не страшно.

Жуч ждал когда наступит это потом, терзая сомкнутые губы Диан неумелым лобзаньем, а оно все не наступало. И вдруг он с восторгом ощутил, что ее губы приоткрылись и она стала несмело отвечать.

Тут Жуч словно с цепи сорвался. Ладони его скользнули ниже. Диан замотала головой, но мотать головой и целоваться одновременно довольно трудно. Следовало выбрать что-то одно. Этот выбор был нелегок. К счастью танец кончился, что положило конец мучительным раздумьям. Теперь настал черед мучаться Жучу, которому казалось невыносимым бросить дело на полдороги. Он даже подумывал не отнести ли ему Диан к столу на руках, но это показалось ему неловким. К тому же он боялся показаться слишком назойливым, так что, одну руку все равно пришлось убрать.

Опять загремела музыка, это был Козлачек, очень быстрый танец. Его не столько танцевали, сколько прыгали. Жуч прыгать не хотел. Но музыка ему нравилась, ее грохот словно воздвигал вокруг невидимую стену.

Но все же вокруг было слишком многолюдно. Да один капитан Тино, храпевший под столом, чего стоил. К тому же, видимо, не только Жуч испытывал эту иллюзию прилюдной уединенности, потому что до его слуха, то и дело, доносились обрывки разговоров, не предназначенных для чужих ушей. Вот в нескольких шагах остановились двое, в которых Жуч узнал Лечко и Панту Лисенка. Они, судя по всему, продолжали свой старый спор.

– Сопляк, – зло говорил Лечко, – да пойми ты наконец, что у меня не было другого выхода. Представляешь, что было бы если б эта архонская сволочь осела в Светлорядье? Кто бы мы тогда были? Да вот, хоть Лоха возьми, с ним бы что было? С другими новоселами?

Они прошли дальше и что ответил Лисенок Жуч уже не услышал.

– Мне страшно. О чем это он? – сказала Диан.

– Не надо бояться. Это они про очень давние дела.

– Я хочу пить.

Самоха встал и возле стола нашел полупустой винный бочонок. Наполнил вином кубки и подал один Диан, которая приняла его обеими руками и выпила вино как воду. Самоха тоже выпил, но хмель его совершенно не брал и он не мог понять от чего так трясутся руки. Он привлек Диан к себе и снова принялся целовать его. Она же, хоть и отвечала на поцелуи, но была задумчива, словно прислушиваясь к чему-то. Ворот ее платья распустился, и Жуч уже сжимал ее груди, которые все выскальзывали, не помещаясь в его ладонях.

– Погоди! – вдруг сказала она. – Девчонки… Я должна знать, что с ними все хорошо.

– Я сейчас, – сказал Жуч. – Ты не уходи.

– Куда ж я уйду, – вздохнула Диан.

Жуч пошел через луг, праздник как бы раздвоился. На свету, там где пировали старшины и старики, все было чинно, только время от времени лоховы добры молодцы брали кого-нибудь за руки за ноги и относили под навес на отдых. Но там куда не доставал свет факелов, шла своя жизнь, слышался смех, шушуканье и шорох травы. Пару раз дорогу Жучу пересекали растрепанные полуодетые женщины. Свадьба есть свадьба. На ней многое позволялось. А вспоминать на утро, кто да с кем, было не принято. Все живы, и хорошо. Наконец Жуч нашел Лоха и узнал, что архонские барышни уже отправлены спать и беспокоиться о них нечего.

Неладное Жуч заметил еще издали, там где он оставил Дион, толпились какие-то люди, подойдя ближе, он узнал меденецких рейтар. Они, как и положено рейтарам были мертвецки пьяны, но еще способны шевелиться.

Хуже было другое: Диан, сидящая на коленях одного из них. На ней ничего не было, кроме ожерелья и сапожек с золоченными пряжками. Обняв рейтара за шею она самозабвенно целовалась с ним, а он тискал ее груди, пока двое других, путаясь в амуниции, пытались раздеться.

Жуч застыл, как вкопанный.

– Эй, граничар, присоединяйся, шлюшки на всех хватит! – добродушно крикнул тот, который держал Диан на коленях. – Смотри, какая грудастая, – он подбросил ладонями тяжелые груди жены начальника Южных архонских ворот.

Рука Жуча легла на рукоять сабли, и рейтары растаяли в полумгле, как призраки.

– Тебя слишком долго не было, – сказала Диан.

– Меня не было десять минут, – ответил Жуч.

– Это очень долго, – Диан легла на траву и раскинула ноги. – Я уже обо всем подумала и на все согласна.

– На что согласна? – тупо спросил Жуч, уже обреченно понимая, что никогда не понять ему того, что творится в голове этой женщины.

– Знаешь, мне кажется внутри меня горит огонь. Ты можешь его потушить?

Жуч снял штаны:

– Попробую.

… Клепила до смерти надоел Самохе, он ходил как привязанный, не умолкая ни на минуту. Хмель у Самохи уже выветрился и назначенное на утро отплытие начинало беспокоить его. Если опоздаешь, никто тебя ждать не будет. И тогда, прощай славный город Отиль и хурренитская принцесса. Кстати, ни она, ни Хат, Самохе больше на глаза не попадались.

– Слушай, Клепила, а не пора ли нам до дому? Ведун прервал поток жалоб и обвинений и согласился:

– Пожалуй, пора.

– Только Жуча бы найти.

– А я тебе о чем талдычу? Надо найти и в глаза его посмотреть, чтоб стыдно стало! – воодушевился Клепила.

Самоха не понял:

– Кому стыдно?

– Жучу!

– Ха-ха.

Они долго бродили вокруг стола, за которым оставили Жуча, но напрасно. Обнаруженный под столом капитан Тино Гравин, представился по всей форме, но вылазить из-под стола и отвечать на вопросы наотрез отказался.

– Далеко уйти он не мог, – рассуждал Клепила. – Потому что пьяный в стельку. Трезвый-то разве бы он такое сказал?

– Запросто, – сказал Самоха. – Он иной раз и трезвый такое говорит, что у самого волосы встают Дыбом.

Клепила погрузился в воспоминания. И наконец произнес:

Твоя правда, поганый у него язык. Но далеко уйти он все равно не мог, значит где-то рядом. Они опять пошли кругами вокруг стола, постепенно расширяя их. И тут им стали попадаться разные бесчувственные тела, но Жуча среди них не было. Так бы и ходили до самого утра, если бы не старший сын Лоха Плотника.

Стамеска стоял у какого-то сарая, на поясе у него висела даренная сабля.

– О, а ты почему не спишь? – спросил Самоха.

– Не спится, – ответил Лох Стамеска. – Должен же быть хоть один трезвый.

– Похвально, вьюнош, – закудахтал Клепила. – Зрю истинное понимание, не буквы, но сути граничарского устава. Краеугольного камня на коем покоится…

– Вот где наш Жуч покоится, хотелось бы мне узнать, – перебил Самоха. – Стамеска, Жуча не видал?

В сарае что-то упало.

– Не видал, – ответил Стамеска.

– А в сарае что?

– Барашки.

– А можно на барашков посмотреть?

– Нельзя.

– А почему нельзя?

– Маленькие они, напугаются ваших рож, заболеют.

– Это бараны-то наших рож испугаются? – вмешался Клепила. – Ты малый ври, да не заговаривайся. И то знай, что Жучу мы не враги, а друзья наипервейшие, скотины этой.

Самоха безнадежно махнул рукой:

– Да знает он. Тебя небось батька поставил, присматривать, чтоб с Жучем чего не случилось? Так?

– Точно, – усмехнулся Стамеска – И еще не велел мне ближе чем на двадцать шагов подходить. Ладно, – он отступил в сторону. – Там он.

– Спасибо, малый.

Самоха снял факел со стены и открыл сколоченную из толстых досок дверь сарая, Клепила протиснулся за ним. Они вошли и первое, что они увидели была жена начальника Южных ворот, которую они не узнали, потому что свесившиеся волосы закрывали лицо. Руки ее по локоть утопали в соломе, устилавшей земляной пол, а тело упиралось приподнятым широким торцом в мускулистый живот Жуча, высящегося на заднем плане, подобно каменному идолу.

Пот, капли которого сверкали в свете факела, покрывал их тела подобно утренней росе. И движение объединяющее эти тела, казалось неостановимым и вечным. Только груди женщины, хоть и колыхались в такт, сохраняли при этом некоторую свободу колебаний. Несмотря на хриплое дыхание любовников и позвякиванье ожерелья, тишина в сарае казалась полной и окончательной. Появление Самохи и Клепилы было неспособно нарушить эту гармонию и они, попятившись, покинули помещение.

– Тьфу, – сказал Клепила. – Вот так бы работал, был бы вокруг цветущий сад.

– Да уж, – с сомнением произнес Самоха и обратился к сыну Лоха Плотника: – Стамеска, ты, того, иди, наверно, спать, да присмотри лучше, чтоб Жуч утром на пристани был.

– Будет, – не шелохнувшись, ответил Лох Стамеска.

Копыта звонко пощелкивали по булыжнику городской улицы, Самоха дремал, то откидываясь спиной на высокую луку седла, то, наоборот, утыкаясь носом в лошадиную гриву. Дорогу домой Звездочка знала лучше его. Вот она свернула в немощеный проулок, теперь стук копыт звучал глуше, еле слышно.

– Эй, – шепот, раздавшийся над ухом, вывел Самоху из оцепенения, и он, задрав голову увидел в окне второго этажа, уставленного горшками с бузиной и геранью, Юлу Кружевницу, с улыбкой смотрящую на него.

– Не спится, Самоха? – шепотом спросила она.

– Не спится, Юла, – прошептал Самоха.

– Скучно.

– Сейчас развеселю, – встав на седло и проскользнув меж цветочных горшков, пообещал Самоха.

Юла отступила в глубь комнаты и стояла, подергивая точеным плечом, стараясь поправить сползавшую с него сорочку.

– Ну, и как?

– Попрыгай, – предложил Самоха, но, сообразив, что сморозил глупость, коршуном налетел на девушку и, сграбастав ее, повалил, звеня шпорами, на пуховую перину.

Лошадь стояла под окном, задумчиво пощипывая мягкими губами растущие у стены одуванчики.

– Домой, Звездочка! – услышала она хозяйский голос и неторопливо потрусила по проулку к усадьбе Пайды Черного.

Взъерошенная голова Самохи исчезла и створки окна бесшумно затворились.

Пайда Черный вышел в гостевую комнату и окинул орлиным взором лежащие на столе, головы сыновей.

– Пить, ребята, надо меньше, – веско сказал он, опоясываясь мечом.

Самоха поднял голову. – Мы уже едем.

– Чух-чух, – сказал Пайда Белый и приподняв непослушным пальцем веко левого глаза, посмотрел на отца, который, видя эту жалостную картину, подошел к окну и крикнул Вильдо, чтоб запрягал лошадей в телегу.

– Пусть солому туда кинет, – уронил Самоха голову обратно на стол.

– И соломы кинь, – крикнул Пайда Черный, – а то не довезем.

– До свиданья, мама, – сказали братья. Мелита заплакала.

На пристани Гостиного двора царила суматоха, вереницы матросов тащили по трапам мешки и корзины с провизией. У ворот стоял граничарский караул, который отгонял любопытных, не делая исключения для родственников отъезжающих. С родней граничар прощается на пороге своего дома. Так что, желающим полюбоваться зрелищем отплытия, пришлось довольствоваться крышами соседних домов и толстыми ветками старого дуба, растущего у стены.

Пайда Черный слез с лошади и отправился к стоящим кучкой начальникам хурренитов, беседующих с Обухом и Лечко. Вильдо разбудил братьев и вытолкал их из телеги. Следом полетели дорожные мешки, щиты, луки, сабли. После этого Вильдо сделал ручкой и покатил обратно.

– Самоха, – спросил Белый, – у тебя голова не болит?

– Нет, – ответил Самоха, – только спать хочется.

– Вот и у меня то же самое, это наверно родовое проклятье.

– Похоже на то, – согласился Самоха.

Они, сели, прислонившись к друг другу на обросший зеленым мхом валун, лежащий у самой воды, и уснули.

На пристань собирались назначенные к отъезду граничары. С утра все были неразговорчивы. Подошел Обух и почесал пальцем, на котором сверкнул огромным голубым камнем старинный перстень, пегую бороду:

– Вроде все?

– Жуча нет и Клепилы, – ответил кто-то.

Но задумчивый Клепила уже шел от ворот, опустив подбородок на грудь, заложив руки за спину, позвякивая кончиком длинной сабли по камням двора.

– Ну что за дедушка! – залюбовался Пайда Черный. – Чистый котик!

– Мяу! – печально ответил Клепила.

– Значится так, господа граничары, – объявил Обух, – половина пойдет на «Орле», половина – на «Беркуте».

Только тут граничары узнали, что так называются большие корабли хурренитов, и кто-то из них спросил:

– А у этой, шнеки, тоже есть имя? Обух развел руками.

– «Ласточка», – сказал Клепила. – Вон же, написано на скуле буквами южного письма.

Обух поделил людей. Клепила, Жуч, Самоха, Пайда Белый попали на «Орел». За старшего с ними шел Чойба Рыжий, действительно рыжий и лицом и волосом. Среднего роста, но ширины необычайной, с головой, вросшей в шею, был он, особенно сбоку, похож на матерого кабана-секача, только что клыки не торчали. В воинском деле Чойба был весьма искусен, хмельного в рот не брал, и потому Обух счел возможным приставить его к молодняку.

– Вот напрасно, – сказал Клепила. – Тут нужен такой, чтоб боялись. Чтоб как глянет страшным зраком, так всю дурь из башки и выбивало! – Тут он вспомнил о возведенной вчера на него Жучем напраслине и закручинился. Жуч же, как назло, не появлялся. Уже матросы поднялись на борт, уже поднялись по трапу Белый и Самоха, которых чуть не забыли на прибрежном валуне, а Жуча все не было.

– Да плевать, – сказал Обух, – вон, солнце как дойдет до той березы, отчалим, а этот пусть вплавь добирается, если охота придет…

К Самохе застенчиво приблизился матрос с «Ласточки», тот самый, щеголявший в шлеме с петушиными перьями и спросил:

– Брат-архонец, кто такой Жуч, которого вы все так ждете? Наверное знатный человек?

– О, да, – Самоха окинул вопрошавшего мутным взором, – очень знатный. Его тут почитай каждая собака знает.

В этот миг за стеной Гостиного двора грянули радостные крики:

– Его светлость пожаловали, – сказал Самоха. Матрос хурренит с любопытством уставился на ворота откуда должен был появиться знатный архонец Жуч.

И тот не подкачал.

Впереди процессии на белой лошади важно ехал Лох Стамеска, в войлочном колпаке и при сабле. За ним следовала, запряженная двумя лошадьми повозка, над которой возвышался бок винной бочки. Телегой правил сам Лох Плотник. Ну да, конечно, в войлочном колпаке и при сабле. Рядом с ним сидел Жуч, помахиваньем руки приветствуя народ. Он, в отличии от большинства гостей вчерашнего праздника, был бодр и деятелен.

Бок о бок с телегой на черной лошади ехала женщина, сидя в дамском седле, как это принято в Архоне, боком. Лицо ее было закрыто темной вуалью. Караул у ворот пропустил всех беспрепятственно, еще и отсалютовал.

– Да, – сказал Клепила. – Первая женщина, счастья полные штаны. – И, расправив усы, добавил: – Важно, чтоб каждая женщина была первой, тогда всегда будешь радоваться, как дурак.

– Ага, – сказал Самоха, – надо постараться, а то я в последнее время бываю печален.

Привезенную Лохом бочку скатили на землю и поставили на попа. Лох выбил обухом топора днище – отвальная!

Граничары подходили зачерпывали, подошел и Клепила, принюхался:

– Брага вересковая, со смородиновым листом и фитюнником. Зелье зело хмельное, пить можно, но умеренно, иначе сделаешься буен и велиречив.

Пайда Белый вытащил из-за пазухи деревянную дорожную чарку, на которой были искусно вырезана ветка с двумя птичками на ней.

– Это мне Менса Капустница подарила на прощанье, – похвалился он.

– Чтоб не позабыл ее в долгом пути, – сказал Самоха. – Наливай.

Бочка опустела, солнце докатилось до березы, все окончательно поднялись на корабли, Жуча наконец удалось отцепить от женщины в вуали и завести по трапу как барана.

Заскрипели Водяные ворота и корабли, впереди «Ласточка», за нею «Орел» и «Беркут» вышли в Мсту.

Самоха стоял на палубе, глядя, как удаляется берег Лихоты. Жизнь была прекрасна и обещала стать еще лучше.

Река уже совершенно очистилась от упавших деревьев, надобность жаться к берегу отпала, и корабли шли на всех парусах по стрежню.

Пришел длинный тощий хурренит, в длинноухой кожаной шапке. Это оказался новый капитан «Орла», назначенный вместо прежнего, убитого в устье Хемуля.

– Приветствую, господа-граничары – сказал он. – Я капитан Летимак. Вы уж сами между собой разбирайтесь, но мне надо чтоб в любое время дня и ночи на борту бодрствовало не менее дюжины ваших бойцов, а остальные были готовы в случае чего к ним присоединиться. Вот, собственно, и все. Сейчас юнга покажет вам место для жилья.

Глядя на него, Самоха удивлялся непонятной способности хурренитских моряков одеваться в тряпье, независимо от чина. Вот и капитан Летимак, в своей странной шапке, кутался в засаленный голубой халат усыпанный белыми звездами. А на его тонких жилистых, как у журавля, ногах были такие же тапки с загнутыми носами, как у Ако, капитана «Ласточки». Похоже они находили в этом своеобразное удовольствие.

Юнга оказался взрослым мужиком с бородой и тесаком за поясом. Шлепая босыми пятками по настилу, он провел граничар в отсек на нижней палубе. Ветер, влетающий в два прорубленных в борту окна, шелестел соломой, которой было застелен кусок палубы отведенный под место ночлега. Глухие переборки были спереди и сзади, в досках палубы был прорезан люк, заглянув в который, Самоха увидел полуголых гребцов и услышал звон цепей. Оттуда дохнуло смрадом.

– Ну, да, – сказал юнга, – рабы. А ты не знал?

– На «Ласточке» их не было, – сказал Самоха. Юнга усмехнулся.

– «Ласточка» принадлежит капитану Ако. А «Орел» и «Беркут» – королевские фрегаты, здесь другие порядки. Но этот люк я сейчас задраю, – он захлопнул люк и заклинил его. – Ладно, остальное меня не касается. Если что будет надо, спросишь. Меня зовут Гроуд.

– Меня – Самоха.