Текст книги "Граница"

Автор книги: Джо Рудис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Гуляете? – спросил он, входя в комнату и целуя Мелиту в губы. – Дело.

– Ругаю тут тебя. – сказала Мелита. – Белый-то с тобой?

– Засел с Лисенком у Корнелия в корчме. То ли его невеста бросила, то ли Лисенок невесту бросил. Их там не разберешь. Придет, куда денется.

– В корчме! – присвистнул Клепила, у которого были какие-то старые счеты с корчмарем. – Как же, как же, замечательный повар, наш корчмарь Корнелий Лупа. Намедни иду через площадь, а впереди ползет хорошая, жирная сороконожка. Уже подрощенная, вот, как, примерно, отсюда и до той стены. Я было зажмурился, чихнуть. Глаза открываю – нет сороконожки, и только дверь в корчме, тихонько так – стук! Через малое время возвращаюсь той же дорогой, а поварята с порога уже зазывают: Добро пожаловать, дорогие гости, на отварную телятинку! Народ же ест и удивляется: Это где же Лупа телятинку раздобыл? – Ясно где, сама приползла. То-то, думаю, так вот отчего мух вблизи корчмы не видать? Ну, ясно отчего, жить хотят. Уж и за себя начинаю опасаться, подойдешь близко и – хлоп! вот ты человек, а вот свиная запеканка в горошке. И запивать тебя следует не чем-нибудь, а непременно лихотским светлым, которого, по счастью, последняя бочка всегда найдется в подвале, благо вода в Мсте не переводится.

Приняв из рук чарку, Пайда Черный чокнулся с присутствующими и, быстро расправившись с гусем, принялся за пергаменты.

– Ну, это все я, в общем, знаю. Надо будет потом повнимательней посмотреть, – сказал он, откладывая последний лист в сторону. – Больше в сумке ничего не было?

– Вроде нет, – ответил Жуч.

– Дай-ка, – Пайда Черный взял сумку и осторожно прощупал ее. – Ага, – сказал он, – есть! – и извлек из потайного кармана еще один пергаментный сверток, а вернее сложенный в несколько раз лист, который, когда его развернули, оказался картой, довольно подробной. Граничары крутили ее и так и этак, но понять, что за местность на ней изображена, не могла. Наконец карта дошла до Клепилы. Едва бросив на нее взгляд, он сказал:

– Я знаю это место. Угейская пустошь.

– Угейская пустошь? – Пайда Черный покачал головой. – Еще никто оттуда не возвращался.

– Да, – поддержал Жуч, – запретное место. Мертвые веретенники, ведьмаки на горящих свиньях и прочая приблуда.

– Ты видел? – спросил Самоха.

– Если б видел, то сейчас с тобой бы не разговаривал о всякой ерунде, а скакал бы по вересковым склонам на горящей свинье или того лучше, пугал девственниц стуком костей и лысым черепом.

– Ходил туда года три назад новосел один, звали его как-то мудрено, то ли Щоц то ли Бокш, не архонский, из Меденца, что ли, – сказала Мелита. – Его потом приводила жена, он под себя ходить стал и кричать во сне. А что там с ним было, не вспомнил. Не получилось у меня ему помочь.

– И у меня тоже не получилось – признался Клепила. – Его ведь и ко мне приводила, бедная женщина. Так и увезла обратно в Меденец. Но в Угейскую пустошь и я ходил. И как видите с ума не сошел. Там другое. Идешь, и вдруг чувствуешь, нельзя тебе туда идти, не пускает что-то. Я было попробовал, нет, не пускает. Ноги не несут, а сердце словно в камень превращается. Но карта эта непростая, ох, не простая эта карта, ребята.

– Вернемся, тогда уж, – равнодушно сказал Самоха. – Кстати, о девственницах. Мы на Поганый хутор идем нынче, или как?

– Я ведь тоже приглашен! – спохватился Клепила. – Еще бы помыться надо да принарядиться.

– Хе-хе! – со значением произнес Пайда Черный и выразительно посмотрел на статную Мелиту, явственно довольный, что остается с ней наедине. Глаза Мелиты сверкнули, но тут же притушив их блеск, она отозвала в сторону Жуча и принялась о чем-то с ним горячо шептаться.

– Так я чего приходил… – заторопился было, вставая из-за стола Клепила.

– Да знаю я, – перебил его Пайда Черный, – пойдешь с молодежью в Отиль. Из стариков еще будет Обух, он же и за старшего. Мы там со старшинами советовались, в корчме уж заседать времени нет, выступаете на рассвете. Хуррениты же за нашу помощь дают бочонок вот этих самых, – Пайда Черный глянул на стол, где лежали россыпью хурренитские монеты, – гугенчиков.

Клепилу вдруг словно подменили, воинственно выставив вперед бороду, он поджал губы и процедил:

– Не по уставу деете, старшины. Не по заветам пращуров наших, земля им пухом, творите. Много власти берете. Как бы не надорваться вам под этой ношей.

– Да ладно тебе, законник, – усмехнулся Пайда Черный, – тоже мне поход, десять дней туда, десять обратно. Да и деньги не бог весть какие, вон за тот мед, что Самоха с Жучем нынче взяли, на архонском рынке вдвое больше дадут. Хотя и деньги нам не лишние. Сам говоришь, учителя нанимать надо. Да и пора Лихоте каменной стеной обзаводиться, а то этот наш вал знаменитый и дитя переплюнет. И корабли строить. Сколько в Хемуле сегодня менкитов утопили? А своих ни одного не потеряли. Вот мастеров корабельных еще пригласить, да хоть бы и хурренитских. Мы их работу видели.

– А за вольность граничарскую сколько на архонском рынке дадут?

– Да что ты в самом деле окрысился, Клепила? – удивился Жуч и тут же получил от Черного Пайды звонкую затрещину.

– А ты не встревай, когда старшие бранятся.

– Вот это правильно, – сменил ведун гнев на милость. – Вот это по уряду нашему граничарскому. А учитель это хорошо. И не только чтоб грамоте учил, но и географии, потому прокиснем здесь, в Пойме сидючи, а мир большой.

– Да что же это такое? – хватаясь за ушибленную голову, вскричал Жуч. – Что же за уряд такой граничарский, целый день меня по голове колотить? Или других голов в Лихоте не осталось?

– Это устройство твоей башки виновато, – поразмыслив чуточку, сказал Самоха. – Редкая оплеуха пролетит мимо. Попробуй, может, уши прижимать, что ли.

– Да, – согласился Клепила, – чего-чего, а уши у Жуча знатные, раскидистые.

Мелита принесла Жучу и Самохе стопки белья:

– Может баньку затопим?

– Некогда, мать. Мы уж в речке выкупаемся по-быстрому, – сказал Самоха.

Задний двор усадьбы выходил на Синицу, которая текла внизу под тыном. Выйдя через хорошо упрятанную в кустах сирени от посторонних глаз калитку побратимы спустились к речке. Вода прогретая за день, но все же прохладная, приятно освежала. Самоха лег на спину и под несмолкаемый лягушачий хор, гремевший над речкой, отдался ласковому течению, и уставившись на бледный круг луны, поплыл, раскинув руки, мимо родного дома. И даже вроде задремал. Но тут Жуч дернул его за ногу и чуть не утопил.

На берегу Жуч протянул Самохе флакон темного стекла:

– Вот, Мелита велела натереться после купания. Самоха, знавший, что Мелите известно о жучевом невезении с девушками, подозрительно спросил:

– Кому велела? Тебе или мне?

– Обоим, – твердо сказал Жуч.

Оседланные лошади уже ждали у ворот конюшни. Граничары вскочили в седла и, помахав Вильдо на прощание, тронулись в путь. Их лошади процокали по булыжнику Гончарной улицы, который сразу за Земляными воротами, у которых скучали в карауле Поруха Овод и Бул Носопырка, проводившие беззаботных юнцов завистливыми взглядами, сменился, никогда до конца не просыхающей, грязью Архонского тракта. Здесь их догнала повозка Клепилы. Клепила не признавал верховой езды, почитай каждый житель Лихоты наизусть знал твердимое Клепилой как заклинание, о том, что прадеды наши пришли в Пойму пешком, везя ослабевших на телегах, и не гоже нам… Сегодня, вероятно, Клепила числил себя по разряду ослабевших. Запряженный в телегу рыжий меринок Сивка, в обычное время очень неторопливое создание, сейчас двигался с непривычной для себя скоростью.

Виной этому были, подобранные Клепилой у охаянной им корчмы Корнелия Лупы, Лисенок и Пайда Белый, которые, несмотря на то что у Белого был разбит нос, а у Лисенка порвана до пупа рубаха, пребывали в превосходном расположении духа, и от самой корчмы отчаянными голосами пели старинную граничарскую песню про Бабая Сокрушителя, знаменитого тем умением с которым он выпутывался из неприятностей, в которые его без конца заводили природная пытливость ума и живость натуры. У этой песни было множество достоинств, во-первых, она была очень длинной, можно сказать, бесконечной, так что ее хватало надолго. Во-вторых, от исполнителя не требовалось ни слуха, ни, если уж быть до конца честным, голоса. Поэтому любой граничар мог всегда поддержать себя в трудную или в веселую минуту любимой песней. Вся соль была в припеве. Он звучал так: Ай-яй-яй, Бабай! – и петь его следовало как можно громче.

Лихотские девицы Самоху и Жуча всерьез не принимали, в отличии от Пайды Белого и Панты Лисенка, которые считались завидными женихами и поэтому могли позволить себе многое. Впрочем когда кавалькада свернула с тракта на обсаженный вековыми липами проселок и показались огни Поганого хутора, повозка Клепилы отстала. Обернувшись, Самоха увидел, что остановилась она возле бревенчатого мостика, перекинутого через Девий овраг, на дне которого клокотал Девий же ручей. Вода в нем, даже в самую жару, оставалась ледяной. Белый и Лисенок, бережно поддерживая друг друга, сползли с повозки и подойдя к краю оврага, вдруг исчезли, словно их там и не было. Клепила оживленно размахивал руками, но вылезать из повозки явно не собирался.

– Посыпались протрезвляться, – сказал Жуч. – Для Клепилы праздник уже начался.

Почему хутор назывался Поганым, никто толком не знал. Лох Плотник был его третьим хозяином, но сказать, что с прежними хозяевами стряслось что-нибудь из рук вон плохое, было нельзя. Набеги варваров, моровые поветрия, стычки с соседями возле межевых столбов, всего этого в жизни обитателей хутора хватало и не один из них сложил при этом свою голову. Но летопись жизни на других хуторах была не менее богата кровавыми происшествиями, а иначе в Пойме и не бывало. До Лоха хутором владел Дюдя Еловая Шишка, но когда залетные халаши в очередной раз подпалили хутор, плюнул, и, поверив в долг, продал хозяйство пришельцу, у которого ничего не было, кроме топора за поясом. Через год Лох отстроился, через пять – выплатил долг и стал полновластным владельцем.

Жизнь Поймы быстро втянула Лоха в свою орбиту. То он бросался на выручку соседям, то они выручали его. Стрелы свистели над частоколом, лязгали сабли, оборона сменяла нападение, как день сменяет ночь. И все это время Лох работал, не покладая рук. Когда по окрестностям Лихоты огненным шаром прокатился народ Поросячьих рыл, оставив от Поганого хутора одни головешки, Лох, уже при полной воинской справе, присоединился к тысячесабельному граничарскому войску, бросившимся в погоню. Заречье ходуном ходило от топота их коней, а заречные варвары, воспрявшие было при виде первых успехов поросячьих рыл, затворились накрепко в своих острожках, откуда боялись нос высунуть, пока последний граничар не ушел обратно на правый берег. Лох вернулся на пепелище, достал из схрона семена и в который раз начал жизнь заново. Лечко, командовавший в том походе, добился, чтоб Лоху выделили помощь из общей казны.

Откуда на Поганом хуторе взялась Дина Трясогузка, прозванная так за особенность своей походки и непоседливость, никто не знал.

– Пришла. – говорил в таких случаях житель Поймы и пожимал плечами. – Ее дело.

От Лоха у нее было трое детей, но мужем и женой они себя не объявляли. Лох числился новоселом, поэтому. В пределах Поймы это особого значения не имело, привелегий у граничар тут было немного. Ну, право дом поставить в Лихоте, чтоб не трястись вечно в лесной глуши, ежечасно ожидая нападения. Вот, пожалуй и все.

Но в любой другой местности Архонии Лох оказывался совершенно бесправен. Первый же веретенник мог обратить его в рабство, а первый же городской стражник определить на бесплатные городские работы, которые нередко были хуже всякого рабства. Поэтому Лох терпеливо дожидался, пока граничарские старики сочтут его достойным записи в Кленовую книгу, хранящую списки граничарского сословия, и только после этого рассчитывал сыграть свадьбу, что над его детьми не тяготело звание новосела. Это была обычная дорога, для каждого желающего стать граничаром, осилить которую удавалось хорошо если одному из трех.

Лох эту дорогу осилил. Многолетние хлопоты Лечко увенчались успехом и этой ночью на Поганом хуторе ожидался двойное торжество, свадьба и оглашение Лоха Плотника граничаром.

С той поры, как Лох появился в этих местах, одетый в рубище, подпоясанное веревкой, за которую был заткнут топор, много воды утекло. Теперь на хуторе постоянно проживало, не считая семьи хозяина, не меньше двух десятков человек, работники и родственники Лоха, которые, прознав, что ему удалось встать на ноги, потянулись сюда из нищих архонских предместий. Лох был рад каждому новому человеку, хозяйство постоянно нуждалось в рабочих руках. Гордостью его был сложенный из дикого камня двухэтажный дом, совсем такой же как у больших архонских господ. Строительство заняло больше года, Лох с сыновьями сам тесал камень и вел кладку, зато теперь он мог не бояться ни пожара, ни набега шайки варваров. Впрочем, теперь не каждый варвар рискнул бы сюда сунуться.

Соседские хутора, каждый из которых был хорошо укреплен, почти слились в одно поселение, с многочисленными и отважными обитателями, мгновенно собиравшимися на первый же звук тревоги. Да и подмога из Лихоты могла прибыть сюда за считанные минуты.

Столы были накрыты на просторном лугу перед домом, чуть в стороне горели костры на которых жарились целые свиные и коровьи туши. Булькала в котлах ароматная похлебка, а из подвалов дюжие работники выкатывали бочки с вином, брагой и медовухой. Везде, где только можно горели факелы, от которых на лугу было светло как днем.

По обычаю никого особо на праздник приглашали. Должны были прийти те, кто уважал Лоха, а таких было немало. Лошадей у коновязи уже стояло великое множество, а гости, верхом и на повозках, все прибывали и прибывали. Их встречал один из сыновей Лоха и провожал к столу. Опоздавших не ждали, пир шел во всю. За столами мужчины и женщины сидели вперемешку, хотя в Архонии это не было принято. Но Пойма есть Пойма, тут свои законы. Ряды пирующих обносили блюдами с разнообразными явствами работники Лоха и просто, желающие помочь по-соседски.

Надо ли говорить, что все присутствующие были разнаряжены в пух и прах. Граничары, все как один, в белых и серых войлочных колпаках, в разноцветных куртках и белых рубахах. Сапоги со шпорами, на поясе сабли и мечи. Новоселам такой роскоши не полагалось, они довольствовались, у кого были, сапогами без шпор. А вместо сабель носили ножи, иной из которых, правда, по размерам был с хорошую саблю. Что до женщин, то их наряды блистали всеми цветами радуги. Платья, платки, накидки, от их пестроты у Самохи на мгновение потемнело в глазах.

Но среди пестроты платков нередко мелькали и черные, вдовьи.

Но опытный глаз Жуча сразу отметил главное – танцы еще не начались. Хотя оркестр Безунуго Бочки уже жарил непременного «Бабая» и несколько любителей, столпившихся вокруг, оглашали окрестность нестройным пением.

Когда Самоха и Жуч спешились и привязали коней, к ним навстречу поспешил старший сын Лоха Плотника Лох Стамеска, здоровенный, еще по детски нескладный, парень.

– Добро пожаловать, гости дорогие. Спасибо, что пришли! – сказал он. – Прошу к столу.

– И тебе спасибо, Стамеска, – сказал Самоха, – подставляй лапу.

И, достав бархатный кошель набитый золотыми гугенчиками, хлопнул им об ладонь хозяйского сына.

– Ха! – сказал Стамеска. – Спасибо, Самоха. Расходы у меня большие.

– Ясно море, вино, девушки, понимаю, – Жуч протянул ему замотанный в холстину длинный сверток. – А это от меня. Держи, да смотри, тут не разворачивай.

Стамеска умильно посмотрел в глаза Жуча.

– Ну, ладно, – смилостивился тот. – Вот тут, можешь взглянуть, только самый краешек.

Жуч отвернул край холстины и в свете факелов блеснула благородная сталь халашской сабли, взятой два месяца назад Жучем с тела вождя Арталака, зарубленного им в честном поединке. Подарок был царский, Нота Рыбарь давал за этот клинок четырех белых кобылиц, но Жуч не согласился.

– Жуч, – Стамеска мертвой хваткой вцепился в оружие, так что костяшки пальцев побелели, – если что, только свистни!

– А то! – Жуч хлопнул его по плечу и подмигнул. Под свадебные же подарки был отведен особый стол, на котором горой лежали золотые монеты, седла, штуки ткани, беличьи и собольи шкурки, и чего тут только не было.

– Самоха, Жуч, сюда, – закричали от ближнего стола, где собралась молодежь. Там же и сидели гостьи из Архона, тоже из числа лоховой родни, но родни богатой, которой не было нужды пробираться в Пойму лесами да перелесками.

– Дальние родственники, – в случае чего объяснял Лох Плотник интересующимся, – потеряли меня из виду. И вдруг нашли. Ну, обрадовались, конечно. А может это Динины. Я-то ведь их тоже потерял, но не вспомнил. А они-то, – хладнокровно добавлял Плотник, – вспомнили. И рады-радешеньки.

После этого, обычно, вопросов не возникало.

Архонские девушки Жучу понравились, и Самохе тоже. Им вообще все девушки нравились, и многие женщины тоже. Особенно впечатлило Жуча, что при архонских барышнях состояла, для охраны, как объяснил Жучу Самоха, их чести и достоинства, женщина приятной наружности, это как бы дополняло картину, придавая ей дополнительное очарование. То есть, полный набор и в лавку можно не бежать. Жуч даже, улучив момент, остановил проходящего мимо Лоха Плотника и спросил его:

– Лох, а та дама, она тоже твоя родственница?

– Эта? – задумался Лох. – Вроде бы да, но головой я не поручусь. Во всяком случае муж у нее старший рыцарь, начальник Южных ворот славный Пексигель и к тому же она двоюродная тетка вон той малышки с длинными косами. А та уж почти наверняка моя родственница.

– Полагаю, дальняя? – воодушевился Жуч.

– Скорее всего, – ответил Лох и, когда Жуч уже отходил, добавил. – А тебе спасибо, за парня моего.

– Да ладно, – махнул рукой довольный Жуч, возвращаясь к столу.

По правую сторону от Жуча сидела дочка Ноты Рыбаря голубоглазая Квета, безответно влюбленная в Самоху, который знал об этом и усугубляя разруху, царящую в девичьем сердце, то и дело ей подмигивая и обращаясь с ней по товарищески, но без лишней фамильярности. А Жуч, сочувствуя девушке, подкладывал ей холодец и самые поджаристые кусочки баранины, аккуратно разрубая их перед этим своим тяжелым лезвием своего ножа, виртуозно, как и всякий граничар, обходясь им за столом.

Вообще-то, Квета была не прочь безответно влюбиться и в Жуча, но пока окончательно не решила, стоит ли, и была поэтому с ним строга:

– Да убери ты, черт тебя, эту баранину. Сказано, не ем я ее.

– Ах! – отвечал Жуч. – Кветочка, почто ж ты ее не ешь?

– По то, – отвечала грозная Квета и лучезарно улыбаясь Самохе, спрашивала его. – Неправда ли, сегодня ребята Безунуго Бочки в ударе?

– Особенно барабанщик, – отвечал Самоха и снова подмигивал. Сокрушенная девушка замирала.

– Холодца? – вопрошал бравый Жуч.

– Какой воспитанный юноша, – глядя на Жуча, не уставала удивляться, наслышанная о грубости граничарских нравов, жена начальника Южных ворот славного Пиксигеля, которая, как уже было выше сказано, тоже нравилась Жучу, но как-то по-простому, в первую очередь пышной грудью. Архонские же барышни не умолкая трещали со своими граничарскими товарками, просвещая их насчет особенностей летней столичной моды, а в ответ получали самые ужасные и таинственные истории, на которые так щедра Пойма. За соседним столом, где сидели матерые, в летах, граничары со своими женами, веселье нарастало с каждой выпитой чарой. И уже кто-то пробовал затянуть песню про василек, который растет, куда ни брось его семя, вот только на камне не растет, хоть плачь, а слеза, брат, может и камень размягчить, да уж вырастет на нем не василек. Нет, не василек, но, убедившись в невозможности соперничать с музыкантами Бочки, опускался на лавку, грозясь проткнуть барабан или на худой конец самого барабанщика.

Но Безунуго Бочка не первый год колесил по Пойме со своими ребятами и знаменитым барабаном, на каких только праздниках не доводилось играть, а бывало, что и на похоронах, и угроз он не боялся, потому что сам был граничаром и по лезвию его ржавой сабли не раз стекала вражеская кровь, хотя, конечно, кур и кроликов погубил ею Бочка куда больше. Приглашали остаться при дворе знатные вельможи, настоящие ценители музыки, не то что этот болван Чукурим Байда со своим васильком, которого-то он и петь толком не может. Да будет тебе твой василек, братец, только прикати моим ребятам вон тот бочонок, что сиротливо стоит вон у того стола, а то струны на виолах, даром, что воловьи, пересохли и першит в горле у барабанщика.

Да, знатные вельможи, хоть бы и тот же граф Гуго, правитель Меденецкого замка. А вот и сам он, легок на помине, славный сеньор, вспомнил, как Лох заслонил его от удара зеритской секиры в лихом деле под стенами Ошервильской твердыни. А ну-ка, в честь храброго графа – военный марш!

– Спасибо!

Действительно, на луг, причудливо подсвеченная факелами, вкатилась карета, запряженная тройкой вороных коней. Лакированные, резные дверцы распахнулись и перед граничарами появился улыбающийся граф Гуго Таратайка. Сверкая наголо обритым черепом, под руку с красавицей графиней леди Шегиной, окруженный меденецкими дворянами, он пошел через луг, припадая на искалеченную под Ошервилем ногу и обнял, поспешившего навстречу, Лоха Плотника. Народ разразился приветственными криками, графа, редкий случай, в Пойме, связанной с ним узами взаимовыручки, любили. Лох представил графу своих сыновей и проводил его со свитой на почетные места. Вслед за тем, закованные в броню, черные меденецкие рейтары провели перед восхищенными зрителями двух племенных жеребцов из графской конюшни, подарок графа.

Снова зазвенели чары, засверкали в руках острые ножи, полилась музыка и первых упившихся гостей понесли заботливые работники отсыпаться под специальный навес, где, ради такого дела, была разложена солома. Многим из них за три дня праздника предстояло еще не раз сюда вернуться.

Приближалась главная минута, вот смолкла музыка и музыканты отложив на время смычки и свистульки уселись за стол перекусить и промочить горло, и любитель песни о васильке Чукурим Байда прикатил сюда бочонок от дальнего стола, да так тут и остался, влипнув, как муха в патоку, в разговор о том почему в Пойме такие замечательные музыканты, а в Арконии они никуда не годятся. Кроме того он хотел поиграть на волынке, ему не дали этого сделать, но обещали что чуть попозже он всласть на ней поиграет.

– Люблю музыку, – сказал Жуч, обдавая взглядом, словно потоком расплавленного свинца пышные арахонские формы, – вот только смолкнет она, и так хорошо делается.

– Да, – сказала жена начальника Южных ворот, непонятно каким образом расслышав его голос среди общего шума. – Делается удивительно хорошо.

– Все что ни делается, все к лучшему, – подвел итог Клепила, оказавшийся тут после долгих и сложных перемещений по лугу, рукопожатий, объятий и совместных возлияний со старыми друзьями.

Вдалеке послышался чистый звук трубы. Шум на лугу стал стихать, все узнали серебряную трубу Долги Трубача, которую тот доставал только в особо торжественных случаях. После того как труба пропела во второй раз, на лугу наступила тишина и даже пьяные протрезвели. Теперь стал слышен отдаленный топот копыт, приближающийся с каждой минутой. И вот сквозь тесовые ворота на луг, ряд за рядом, вошла граничарская конница. Всего сотня, но это была отборная сотня. Впереди, в полном вооружении, в начищенном медном шлеме, ехал старшина Лечко, по бокам от него Долга Трубач и Пайда Черный, сжимавший в руках древко черно-белого знамени граничарского войска. За ними по, так же, по трое в ряд ехали старшины Обух, Нота Рыбарь и дальше, все самые славные рубаки Поймы и ее военачальники. Сидящие на лугу, включая и графа Гуго, встали с лавок и степенно приблизились образовав как бы лук, тетивой которого был строй всадников. Долга протрубил в последний раз и опустил трубу. Лечко привстал в стременах и громовым голосом крикнул:

– Пойма выкликает Лоха Плотника!

Лох вышел из толпы вперед и снял меховую круглую шапку.

– Лох Плотник, старики и старшины порешили, что ты достоин граничарского звания. А имя твое и твоих детей, и детей твоих детей, и всего их потомства, будет занесено в Кленовую книгу. И если кто обидит тебя, то всякий граничар должен встать за тебя. Так же и ты, если кто обидит граничара, должен встать за него. А воля твоя – навеки! Народ! – Лечко поднял, словно для того чтобы лучше видеть и слышать, лошадь на дыбы. – Кто скажет – нет?!

В ответ ему было мертвое молчание.

Лечко спешился и, подойдя к Лоху, который стоял, как каменный, разведя руки, опоясал его саблей.

Затем спешился Обух и, встав на одно колено, прицепил к сапогам Лоха шпоры.

И наконец Нота Рыбарь сорвал с головы Лоха меховую шапку и закинув ее в толпу, нахлобучил взамен войлочный колпак.

Вперед выехал, никем до того не замеченный, плотный человек на пегой кобыле. На нем была одежда веретенника – восьмиконечная железная каска с белым пером на голове, серый панцирь с восьмиконечной же черной звездой на груди и спине и на ногах желтые сапоги.

– Я, младший рыцарь Ордена Веретена, капитан архонской городской стражи Тино Гравин, свидетельствую, все произведено согласно архонским законам.

Обряд превращения новосела в граничара состоялся. Пайда Черный склонил на мгновение черно-белое знамя.

Снова протрубил Долга в серебряную трубу.

Лох, по окаменевшему лицу которого текли слезы, выхватил саблю из ножен и держа ее над головой пошел вдоль кричащей толпы.

Лечко поднял руку и в наступившей тишине прокричал:

– Все видели?!

– Все! – заревела толпа.

– Все слышали?

– Все!

Лох вложил саблю в ножны и поклонился на четыре стороны.

Тогда Лечко засмеялся и обернувшись к всадникам крикнул:

– С коня, ребята. Гулять будем!

– Стойте! – вдруг закричал Лох.

– Что так? – удивился Лечко.

– Спасибо вам, господа граничары. Я вашей ласки и вежества никогда не забуду. Спасибо и вам, – кричал Лох, и было видно как жилы вздулись на его шее, – братки-новоселы. Пусть и вам повезет так же как мне. Пусть и вас когда-нибудь опояшут саблей. А я за Пойму кровь отдам по капле. Я ее и раньше не жалел. Но есть у меня одна просьба! – Лох было потянулся к колпаку, чтобы снять его, но остановленный грозным взглядом Лечко, отдернул руку. Грани-чары шапок не снимают.

– Ну, и что же это за просьба? – еще более грозно спросил Лечко.

– Вы все знаете Дину Трясогузку… – начал было Лох, но замялся, не зная как продолжить.

Лечко пришел ему на помощь:

– Ну, знаем, хорошая женщина. И дети у нее хорошие. А ты-то тут причем?

В толпе захохотали.

– При том, что я хочу на ней жениться! – сказал, уже слегка охрипший, Лох. – Не откажите в любезности.

– Ну, так, сейчас поженим, – сказал Лечко. – Зови невесту.

Толпа раздалась и по образовавшемуся коридору прошла Дина Трясогузка, высокая большеглазая женщина, с несколько костлявым, скуластым лицом. За ней шли дети, старший – Лох Стамеска, младший – Гриха и пятилетняя Жела.

– В круг, господа граничары, – скомандовал Лечко. Люди на лугу образовали круг, среди них Самоха с удивлением узнал высокую фигуру Хата Хурренита, посла короля Гугена Семнадцатого. Он сменил свои черные доспехи на зеленый бархатный кафтан, под которым угадывалась кольчуга, к этой предосторожности Самоха отнесся с полным пониманием, он и сам бы так же поступил на месте хурренита. Рядом с Хатом стояла, закутанная в длинный плащ, не столько скрывающий, сколько подчеркивающий стройность тела, незнакомая девушка, низ лица ее был прикрыт шелковым платком.

«Ого, – подумал Самоха, – неужто хурренитская принцесса?» – и решил непременно это выяснить. Но сначала следовало поженить Лоха. Впрочем тут дело находилось в надежных руках Лечко.

– Сабли вон! – заорал Лечко. Над головами людей вырос лес клинков.

– Лох Плотник, берешь ли за себя эту женщину?

– Беру.

– Обещаешь ли ты заботиться о ней и о ее детях, и жить с ней под одной крышей, и спать с ней в одной постели?

– Обещаю, – сказал Лох.

– До смерти?

– До смерти.

– Теперь ты, Дина Трясогузка. Согласна ли ты, чтобы этот человек взял тебя в жены?

– Согласна, – улыбнулась Дина, с нежностью глядя на Лоха Плотника.

– Да уж вижу, – хмыкнул Лечко, это было нарушение порядка, на которое никто, конечно, не обратил внимания.

– Обещаешь ли ты делить с этим человеком огонь и кров, стол и постель?

– Обещаю.

– До смерти?

– До смерти.

– Покажитесь людям.

Лох и Дина, взявшись за руки пошли, обходя людское кольцо. Им кричали:

– Долгой жизни! Любви! Удачи!

– Ну, – вздохнул Лечко, когда новобрачные, обойдя круг, снова к нему подошли, – теперь-то гуляем?

– Гуляем! – ответил Лох.

Оглушительно загремела музыка. Ребята Безунуго Бочки явно как следует подкрепились и набрались новых сил. К новобрачным потянулись с поздравлениями. А Самоха занял место за столом, чтобы полюбоваться картиной происходящего.

Словно цветной вихрь закружился по лугу, пары пошли в пляс. Танцевали и Араконскую змейку, когда поток танцующих катился по периметру луга, словно гигантская сороконожка. Танцевали и Огневицу, особо ценимую девушками, так как этот танец позволял им в выгодном свете представить все пленительные изгибы своего тела перед восхищенными взорами мужской половины танцующих.

Потом все запыхались и сделали перерыв, пили, потому что почувствовали жажду, и ели, потому что почувствовали голод.

Подошла раскрасневшаяся Квета, держа в руках две объемистых чарки:

– Я хочу выпить с тобой, Самоха.

– За что? – улыбнулся Самоха.

Квета была хорошая девочка, но жениться Самоха еще не собирался. А что до плотского вожделения, то тут охлаждающе действовал свирепый вид Ноты Рыбаря, который бы ни на минуту не задумался снести голову обидчику дочки.

Вообще, Самоха был довольно рассудительный юноша, правда до тех пор пока, как говорила Мелита, вожжа не попадала ему под хвост. Но сейчас никакой вожжой и не пахло…

– За любовь! – торжественно сказала Квета.

– Естественно, – подумал Самоха и так же торжественно ответил: – За любовь!

Никогда Самоха не думал, что обычное фетидское вино может так ударить в голову. Он помотал головой, отгоняя морок, но от этого совсем поплыл. Мир сузился до девичьего лица, окаймленного ручьями золотистых волос, и прямо в душу смотрели бездонные, словно светящиеся, глаза.

– А теперь нам надо поцеловаться! – голос Кветы, как голос какого-то лесного божества, казалось, звучал со всех сторон. Противиться ему не было никакой возможности.

– Опоила чертова девка, – вспыхнула в голове Самохи последняя здравая мысль и он приник губами к полуоткрытым, ждущим губам девушки, от которых уже невозможно было оторваться, руки его сами собой обвились вокруг Кветы и он почувствовал, как тяжелеет ее тело.