Текст книги "Граница"

Автор книги: Джо Рудис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Джо Рудис
Граница

На север от Великой Богини Дельты, за Южными песками, с княжеством Граничным соприкасаются большие страны, почти свободные от пауков и насекомых. Зимы здесь слишком длинные и студеные, а лета дождливые и холодные. От людей здесь очень долго зависело многое, и сказители всех народов любят вспоминать о тех славных годах, когда люди сами были хозяевами своей судьбы – возделывали поля, пасли тлей, охотились на жуков, ловили рыбу, никак не отчитываясь перед могучими смертоносцами. О временах, когда северные города еще не затянуло паутиной.

Песни о граничарах – лишь часть того полузабытого эпоса…

ГЛАВА 1

Бушевавшая над Поймой буря унялась только к исходу третьей ночи. Коричневая, мутная после ливня, вода лениво перекатывалась через лопасти весел и плескалась о смоленный борт плоскодонки. Утренний туман стоял посередине реки, вся видимая поверхность которой, была усеяна ветками и целыми деревьями с листьями, еще не успевшими пожухнуть, но, невидимое за его колышущейся серой стеной, солнце уже успело позолотить легкие облака над крышами Лихоты. Разместившийся на носу лодки широкоплечий светловолосый юноша в белом, лихо заломленном набок, войлочном колпаке и обтрепанной полотняной куртке поднял руку. Его черноволосый ровесник, в голубой рубахе, выцветшей до белизны и лопнувшей на спине, перестал грести.

– Смотри, – светловолосый указал на большую, вывороченную с корнем, березу, покачивающуюся чуть ниже по течению, – мертвец.

– Вижу, – черноволосый в несколько ударов весел подогнал лодку к березе и ухватился за ветки.

Тело полулежало в воде, удерживаемое ремнем, захлестнутом за березовый ствол и затянутом на правом предплечье. Отмытое речной водой и облепленное мокрыми листьями бескровное лицо было спокойно.

– Вчерашний, – черноволосый ухватил зацепившуюся за сук зеленую дорожную сумку, обшитую бронзовыми бляхами в виде драконьих голов, и забросил ее в лодку. – Кольчугу бы снять.

– Рухлядь, Жуч, – светловолосый, снял с пояса убитого кинжал и, вынув его из богато украшенных серебром ножен, провел острием по груди бывшего хозяина, посыпались железные колечки – вся посечена.

– Сапоги снимать будем? – черноволосый прищурился, силясь разглядеть, нет ли на перстней на пальцах.

Перстней не было.

Светловолосый обрезал ремень. Мертвец медленно ушел под воду.

– Зачем, Самоха? – черноволосый попытался удержать труп веслом, но только подтолкнул его глубже. – Сапоги-то сафьяновые.

– Некогда. – Самоха оттолкнул лодку от березы. – Да и малы они тебе будут.

Какое-то время плыли молча. Хмурый Жуч взмахивал веслами, а Самоха все так же сидел на носу, всматриваясь вперед.

– Кажется, оно.

– Где? – завертел Жуч лохматой головой.

– Правее держи.

Ствол огромного тополя, казалось, перегородил полреки, возле него уже успели собраться кучи всякого, принесенного течением, плавучего мусора.

– Пчел не видать? – спросил Жуч.

– Улетели, пчелы плавать не умеют.

Дикие пчелы, о которых шла речь, гнездились в дуплах гигантских тополей, окаймлявших гречишные поля, протянувшиеся по заречному берегу Мсты на несколько дней пути. В Арконии полагали, что мед, собранный этими пчелами, лечит почти от всех болезней, и меняли его на золото, один к одному, вес на вес.

Но добыча его была делом опасным, на что красноречиво указывали кости неудачливых бортников, разбросанные вокруг пчелиных гнезд. Любой, появившийся возле гнезда, немедленно подвергался нападению тварей, достигавших в холке половины человеческого роста. Причем они, подобно осам, не оставляли жала, удар которого пробивал железный панцирь, как бумажный лист, в теле жертвы.

Достать мед из гнезда, охраняемого пчелами, было почти невозможно. Поэтому, когда во время одной из бесчисленных вылазок в Заречье, Самоха увидел тополь, стоящий на самом краю высокого глинистого обрыва и пчел, сновавших между его ветвей, то он сразу взял дерево на заметку, рассчитывая, что в недалеком времени Мста подмоет берег и тополь рухнет в воду. Вчера вечером, когда еще ливень лил как из ведра, они с Жучем поднялись на лодке вверх по течению и обнаружили, что тополя на обрыве нет, и вот, еле дождавшись утра, вышли на поиски.

Им, конечно, повезло, что за ночь дерево снесло только до Лихоты, а дупло оказалось над водой.

Лодку загнали в заводь, образованную двумя ветками и наскоро привязали к дереву. Жуч приложился ухом к стволу, прислушиваясь, не остался ли в дупле кто-нибудь из его прежних обитателей, но там было тихо. Тем временем Самоха, обдирая каблуками зеленоватую кору, вскарабкался на ствол, который под весом человека даже не шелохнулся. Жуч передал ему вырезанный из березового нароста черпак с длинной, в два человеческих роста, ручкой.

Самоха опустил черпак в дупло и принялся там шуровать.

– Есть. Принимай.

Сняв с одного из двух, стоящих в лодке, бочонков крышку, Жуч подставил его под тягучую янтарную струю, льющуюся из черпака.

Дупло оказалось глубоким, и работать было неудобно, приходилось держать рукоятку за самый конец, засовывая внутрь руку до плеча. Скоро шею и грудь Самохи облепила древесная труха. Когда первый бочонок наполнился, Жуч закрыл его, намертво заклинив крышку деревянной распоркой, и открыл второй.

Они трудились, не замечая, как течение тянет тополиный ствол, с привязанной к нему плоскодонкой, к заречному берегу. Первым спохватился Жуч, увидевший, случайно подняв голову, как сквозь истончившиеся клочья тумана проступают, блестящие, словно намыленные, купы тополей.

– Самоха, приплыли.

Дунул ветер, открывая прибрежную полосу песка, с вытащенными на него черными, длинными лодками, и фигурки бегущих к ним людей.

– Ого, – сказал Самоха, – менкиты. Сваливаем Лицо его окаменело, он осторожно вылил мед в почти наполнившийся бочонок, отбросил черпак и, спрыгнув на нос лодки, оттолкнулся, откинувшись на спину, подошвами сапог от дерева.

Этих мгновений Жучу хватило, чтоб закупорить крышку второго бочонка, полоснуть ножом по веревке, освобождая плоскодонку, и схватиться за весла. Лодка крутанулась и выскочила из-под прикрывавших ее веток на открытую воду.

– Лук сними, авось за рыбаков сойдем, – Самоха кинул висевшие за спиной лук и колчан со стрелами себе под ноги.

– Сойдем, как же, – сделав то же самое, ответил Жуч и принялся грести еще быстрей.

Менкиты знали лучшие времена. Когда-то по всей Восточной степи кочевали их орды, но четыре года засухи и, случившееся на пятый год, нашествие саранчи, которая прошлась по степи, сметая все живое, до самой Мсты, где ее уничтожили архонские пауки-смертоносцы, оставили от могучего некогда племени жалкие остатки, спасшиеся в глухом углу Заречья, у отрогов Хемитских гор, там, где в бездонных торфяных озерах брал свое начало Хемуль, левый приток Мсты. По его темной, прозрачной воде каждое лето спускались менкиты на своих черных лодках и, разбившись на партии, промышляли по заречному берегу Мсты охотой и мелким разбоем, не отваживаясь на крупные предприятия. Однако в последнее время в Пойме ходили слухи, что у менкитов объявился новый хан, которому удалось сплотить разрозненные менкитские роды, как водится, вырезав добрую половину знати.

Певки, народ управляемый женщинами, обитавшие в сосновых борах по правому, холмистому берегу Хемуля, приезжая торговать в Лихоту сосновым маслом, со смехом рассказывали, что новый хан обрядил всех менкитов в одинаковые, черно-рыжие куртки из барсучьего меха и обучает их воинскому строю. Правда, певков что-то давно не было видно, хотя запасы соснового масла в Лихоте давно уже кончились и ее жители освещали свои дома смоляными плошками и лучинами.

Самоха бросил последний взгляд на берег, менкитские долбленки были уже на плаву. Вот одна из них ощетинилась веслами, вильнула и, выправившись, поплыла по прямой, все быстрее и быстрей. Больше Самоха не оглядывался, теперь все его внимание целиком обратилось на то чтобы не налететь ненароком на полузатопленный древесный ствол, которых немало плавало вокруг. В них же была, хоть и слабая, надежда на спасение. Они мешали десятивесельным менкитским лодкам разогнаться по-настоящему, иначе бы все закончилось очень быстро.

Замшелый дуб, комлем вверх, всплыл почти под самым носом лодки.

– Правей держи! – крикнул Самоха, с тоской понимая, что до своего берега слишком далеко. Бревенчатая сторожевая вышка на нем казалась не толще пальца.

– Догоняют! – крикнул Жуч.

Одна из менкитских долбленок, та, которую спустили на воду первой, далеко обошла другие лодки. С нее уже стали пускать стрелы, они пока падали за кормой, но расстояние до нее сокращалось с каждым взмахом весел.

– Уходим в запань, – ответил Самоха.

Запань, образовавшаяся из нескольких застрявших на мели больших деревьев, к которым течением Мсты прибило множество вырванных с корнем кустов и деревьев помельче, раскинулась впереди на сотню шагов, напоминая скорее заросший зеленью остров.

– Там нас и кончат, – предсказал Жуч, но острый нос плоскодонки послушно развернулся в нужном направлении.

Теперь топляки и просто плавающие деревья стали попадаться все чаще, а стрелы менкитов падали в воду уже впереди, одна из них воткнулась в кормовую доску, другая в борт, возле самой уключины, и Жуч с ругательством обломил ее рукояткой весла.

– Лихотские ублюдки! – голос, раскатившись по поверхности воды, казалось, прогремел над самым ухом. – Бросай весла.

Самоха обернулся. Кричал стоящий на носу долбленки человек в медном, обмотанном по низу белой материей, шлеме. Ветер рвал полы его красного плаща, отбрасывая их на лица лучников за его спиной, мешая им целиться.

Менкитам стоило чуть отвернуть лодку, чтобы остальные, сидящие в ней, могли пустить в ход свои луки, но при явном своем превосходстве они торопились быстрее покончить с граничарами.

– Пихну ногой, – сказал Самоха вполголоса, словно боясь быть услышанным варварами, – бей тех, что в носу. Две стрелы. Который в плаще, мой. Жуч кивнул.

– Кто будешь, мил человек? – крикнул Самоха. – И какое у тебя дело к бедным рыбакам?

– Паучье отродье! С тобой говорит Вайла сын Вула, старшина рода Желтого огня, полководец левой руки, с правом ношения собственного знамени и барабана, меченосец у стремени хана Великой степи Бубуки Весельчака сына Улая сына Мезы сына Маталаха.

– Привет Маталаху! – заорал Жуч во всю глотку. Самоха, рассчитывавший, вступив в переговоры, протянуть время, настолько, чтобы успеть добраться до запани, понял, что его план рухнул и, забыв о собственном приказе, пнул Жуча сапогом в спину.

Жуч немедленно бросил весла и, молниеносно подняв со дна лодки лук, пустил одну, другую, две стрелы.

– Ты сам передашь ему привет! – закричал менкитский старшина. – И очень скоро. Мое слово… – железный наконечник перебил ему гортань. Вайла сын Вула упал ничком, плащ, перекинутый порывом ветра через его голову, окутал форштевень долбленки и – потащился по воде. Вторая стрела впилась в плечо лучника, стоящего рядом, припав на одно колено, и отбросила его назад.

Жуч снова взялся за весла, которые затрещали в его длинных руках. Но время было потеряно, менкиты, которых потеря предводителя ничуть не смутила, засвистели и заулюлюкали, словно гнали зайца.

Двое воинов, похожие в своих черно-рыжих барсучьих куртках на шмелей, копошились на носу долбленки, пытаясь оттащить тело старшины, и Самоха, выхватывая из колчана стрелы, метал их почти не целясь. Один из варваров всплеснул руками и повалился за борт.

Под днищем плоскодонки шаркнуло, Самоха похолодел, но лодку лишь слегка подбросило, и она снова обрела легкость хода.

Воин в надвинутом на глаза малахае встал на место старшины, отбил стрелу круглым щитом и изготовился к прыжку, его меч с косо обрезанным концом со свистом рассекал воздух. Самоха отбросил, ставший бесполезным, лук и выдернул саблю из ножен.

Вдруг нос долбленки задрался, стоящий на нем менкит полетел головой вперед и исчез под водой, лодка еще проползла вперед и завалилась, опрокидываясь на бок и обнажая скользкое днище. Свист и улюлюканье сменились криком ужаса, посыпавшихся из лодки, как горох, менкитов.

– Да, – задумчиво сказал Жуч, не переставая грести, – еще утром ты обычный менкитский голодранец, а уже к полудню сидишь в небесных чертогах, даже не переодев мокрых штанов, и старина Маталах чокается с тобой золотым кубком. А всех-то делов, налетели на топляк.

Туман окончательно рассеялся, коричневая вода лоснилась от солнечных бликов, запонь была совсем близко, заслоняя лихотский берег своей полузатопленной зеленью, в которой Самоха уже углядел проход.

Одна из долбленок круто отвалила влево, было ясно, что находящиеся в ней решили обойти запонь по чистой воде. Остальные, увлеченные азартом погони продолжали плыть за плоскодонкой. Потерпевшие крушение менкиты, цепляясь за днище опрокинутой лодки, звали на помощь, но тут речная гладь вспучилась и огромный жук-плавунец, наполовину высунувшись из воды, обрушился на них сверкающей черной тушей.

Хруст дерева смешался с истошным криком гибнущих людей. С ближних лодок плавунца обдали дождем стрел, уколы которых он вряд ли почувствовал. Все было кончено раньше чем волна, поднятая падением гигантского тела, докатившись, качнула плоскодонку, скользнувшую в узкий лаз между сгрудившимися стволами.

Лихорадочно хватаясь за ветки, граничары продирались сквозь мешанину плавающих деревьев, несколько раз пришлось прыгать из лодки и, поминутно проваливаясь в воду, на руках перетаскивать ее через завалы. Но вот впереди замаячил просвет, двигаться стало легче, теперь можно стало грести и Жуч снова сел на весла, а Самоха занял свое место на носу лодки. Чтобы выйти на открытую воду оставалось обогнуть ясень, вершину которого течением отнесло в сторону, а корни намертво сплелись с ветками и корнями других деревьями.

Но тут отчетливо послышался плеск весел. Граничары пригнулись, мимо ясеня, по другую его сторону, проплывала долбленка менкитов, та, которая пошла в обход запани. Путь вперед был отрезан. Сзади раздавался хруст веток и крики. Времени оставалось совсем немного.

Почти лежа на дне лодки, граничары подогнали ее к стволу дерева и, высунувшись из-за него, увидели в нескольких шагах от себя черный борт, над которым возвышались фигуры гребцов. Они сидели, сбросив с себя меховые куртки, в красных и черных рубахах, с непокрытыми головами, так как солнце уже начало заметно припекать, и отдыхали, положив ладони на рукоятки весел. Кроме них, в лодке было еще двое, на корме стоял во весь рост молодой, вряд ли старше Самохи, менкит; его, не такое смуглое, как у остальных, лицо и высокий рост указывали на принадлежность к ханскому роду. Менкитские ханы часто брали в жены рослых и белолицых гетульских княжон. Черные волосы, заплетенные в шесть косиц спускались, из-под остроконечного шлема, увенчанного когтистой орлиной лапой, на облитые кольчугой плечи.

Воин с морщинистым лицом, почти старик, не отрывая взгляда от зарослей, держал перед ним круглый щит, с поблескивающей в центре накладкой – серебряной мухой, знаком бога смерти Варутхи, от которого, по отцовской линии, вели свою родословную менкитские ханы. Главным менкитским богом, вообще-то, был Азо, великий хлопотун и труженик, ему приписывалось множество полезных изобретений, и даже если простому смертному удавалось что-то изобрести самостоятельно, то про него говорили – Азо надоумил. Кроме изобретений Азо отвечал за смену дня и ночи, выпуская каждое утро на небо солнце из бочки с дождевой водой, которую приходилось время от времени менять, отчего происходил дождь.

Еще Азо должен был тщательнейшим образом следить за тем, чтоб каждый менкит был сыт, здоров и весел, заботиться о том, чтобы менкитов не обижали злые соседи, что, учитывая склочный нрав менкитов, было задачей почти невыполнимой.

А Варутха, пребывая в блаженной праздности, пас семь сороков серебряных мух на заливных лугах, далеко в небе. И когда наступал для менкита урочный час, прилетала к нему, посланная Варутхой, серебряная муха и отдавала его душе свои крылья, чтоб могла душа подняться туда, где пировали в хрустальном замке души предков. Сорок дней оставалась муха в теле менкита, питаясь его плотью, пока не отрастали у нее новые крылья. Тогда возвращалась она к Варутхе.

– Хан, мы опередили их, но они неподалеку, – у старика, держащего щит, был негромкий голос человека, который знает, что его слова будут услышаны. – Прикажи отогнать лодку от зарослей. Иначе они могут достать нас своими стрелами.

– Не успеют, – хан сунул унизанные перстнями пальцы в рот и оглушительно свистнул. С той стороны запани ему ответил такой же свист. Треск веток и крики, несущиеся оттуда, явственно усилились. – Слышишь?

– Обещай им жизнь, – сказал старик.

– Пусть умрут.

Самоха решил, что им повезло, гребцы на ханской лодке, по менкитскому обычаю, кроме сабель, иного оружия иметь не могли. Он приподнялся, натягивая тетиву, и, встретившись взглядом с чернобородым гребцом, пустил стрелу. На таком расстоянии это было как удар ножом. Чернобородый, приоткрывший было рот, сунулся головой в колени. Рядом с ним страшно закричал, пронзенный стрелой Жуча, другой гребец, который, выпустив из рук весло, повалился на дно долбленки.

– Туда, – махнул рукой хан, заметивший, откуда стреляли. Гребцы ударили веслами по воде, но уже через мгновение еще двое из них были убиты, и долбленку повело по кривой. Хан, спихнув носком сапога труп гребца со скамьи, бросился на его место, схватился за рукоять весла, но старик, прыгнув, как кошка, сбил его вниз, и стрела, посланная Самохой, отколов от борта щепку, плюхнулась безвредно, по другую сторону лодки.

Последней стрелой Жуч уложил менкита, неосторожно приподнявшего голову.

– Самоха, у меня все.

– На весла.

Ветки проскребли по бортам и плоскодонка выскочила на открытую воду, блеск которой заставил Самоху на миг зажмуриться. Лодка менкитов, словно прилипшая к коричневой поверхности реки, казалась брошенной, только чернобородый гребец так и сидел, скорчившись, на своем месте. Однако, залегшие менкиты, очевидно, услышав плеск весел, поняли, что добыча ускользает. Прикрываясь щитами, они попытались продолжить погоню, но с потерей половины людей это было безнадежное занятие. У Самохи оставалось четыре стрелы, их он приберег для последней схватки.

– Как думаешь, уйдем? – спросил Жуч.

– Посмотрим, – Самохе казалось, что плоскодонка ползет по воде, как улитка.

Плавающие деревья попадались все реже – ар-конский берег был не такой обрывистый, а расстояние до него, казалось, не уменьшалось. Между тем черные острые носы менкитских долбленок уже раздвинули заросли запони. Там шла какая-то суета, видно было, как хан машет машет руками, вероятно, подгоняя воинов, но они шевелились вяло, вымотавшись, протаскивая тяжелые лодки сквозь бурелом. Наконец хан перелез в другую лодку, и она сразу пошла вперед, быстро набирая ход, за ней потянулись и другие.

– Вот бы еще плавунец на них напал, – мечтательно сказал Жуч, – представляешь, Самоха?

– Он еще тех не доел, – ответил Самоха.

– Я вот не понимаю, – не унимался Жуч, – этот, молодой, что, и есть хан Бубука Весельчак?

– Что хан, то видно, а других ханов у них вроде и не осталось. Должно быть он.

– Надо было его грохнуть.

– Какая разница? Что-то он мне грозным не показался. Вон, перещелкали его людей, теперь, конечно, только руками махать.

– Так он не грозный… сказано, Весельчак, – никого больше не знал Самоха, кто мог бы, как Жуч, грести с такой скоростью и одновременно трепать языком. Но легкие у Жуча были, как кузнечные меха, а весла в его могучих руках казались игрушечными.

– С чего ему сейчас веселиться?

– Догонят, повеселится.

Тут Самоха заметил, что на том берегу началась какая-то суета, наверно с вышки углядели, что на реке происходит что-то неладное. К небу потянулся черный дымок, значит, дозорные подожгли хворост, сложенный для таких случаев на верхней площадке, на берегу показались несколько человек. Но Самоха понимал, что помощь не успеет, менкиты догонят раньше. Вдруг он с удивлением заметил, как разъезжаются в стороны створки дубовых ворот, устроенных на плотах, перегораживающих устье Синицы.

Речка эта делила Лихоту на две почти равные части и была неглубока, редко где выше человеческого роста. Да и широкой ее назвать ни у кого язык бы не повернулся, ребенок мог перебросить через нее камень. Но вода в ней была чиста, и рыба водилась в изобилии. Со стороны Мсты Лихота была укреплена частоколом, а для того чтобы преградить дорогу варварам, если бы тем вздумалось на своих быстрых лодках подняться вверх по течению Синицы, и были устроены эти плавучие ворота. После того, как однажды летом плавунец из Меты заплыл в городок и сожрал купавшегося шорника на глазах жены и тещи, к плотам снизу были приделаны бревна с шипами, и теперь, в жаркие дни, дети и взрослые безбоязненно плескались в речке. За воротами, там, где Синица разливалась в неширокое озеро, у граничар была пристань. Обычно она пустовала, иногда только какой-нибудь отчаянный купец, который порой даже толком не мог объяснить, из каких его принесло краев, просил огня и крыши. И только тогда ворота с визгом и скрежетом открывались, пропуская ладью под истрепанным парусом к пристани, рядом с которой высилось бревенчатое, двухэтажное здание Гостиного двора, с тесовой крышей, огороженное крепким забором, у которого на время торгов всегда выставлялась охрана с обеих сторон.

А между тем из Водяных ворот выкатился кораблик под желтым парусом, словно выточенный умелой рукой из одного куска дерева, легко двигался он по воде, с каждой минутой увеличиваясь в размерах. Все отчетливее становились видны люди, толпящиеся на палубе. Самохе показалось, что он узнал высокую фигуру отца.

– Жуч, глянь.

Жуч, по-волчьи, всем телом, обернулся:

– Ого. Откуда?

– Утром, наверно, пришли, – ответил Самоха. Главное было то, что кораблик направлялся прямо к ним и успевал раньше менкитов, которые тоже его заметили. Было видно, как они приподнимались со скамей, взмахивая руками.

– Греби, Жуч, греби, – сказал Самоха.

Жуч ударил веслами по воде и хрипло затянул старинную граничарскую песню, уже не один десяток лет сотрясавшую арконские притоны:

Я прошел сквозь стену, я еще живой. Назови мне цену. путь окончен мой!

Самоха подхватил:

– Назови мне цену!

Окованный медью форштевень, над которым грозно скалилась вырубленная из дерева змеиная голова, ослепительно сверкал на солнце, два ряда весел с каждой стороны слаженно опускались и поднимались, вспенивая коричневую гладь Мсты. Высокий борт, покрашенный зеленой, кое-где облупившейся, краской, прошел совсем близко, волна качнула плоскодонку.

Пайда Белый, старший брат, белая рубаха, широкий ремень перевязи через грудь, шея обмотана алым шарфом, кинул Самохе яблоко, а отец Пайда Черный показал кулак. Остальные граничары приветствовали побратимов хохотом и свистом, колотя по щитам рукоятками мечей и сабель.

Среди них сновали чернобородые, кудрявые матросы, одетые, как все матросы на свете, в рванину, у одного из них на голове была железная шапка, украшенная петушиными перьями.

Жуч бросил весла и с хрустом потянулся:

– Дай куснуть. Самоха разломил яблоко:

– Держи.

Долбленки менкитов замедлили движение, сгрудились в нерешительности, и вот стали разворачиваться, но минута промедления стоила им двух лодок. Одна, с ходу протараненная парусником, разломилась пополам, было видно, как в момент удара какой-то менкит, встав в полный рост, рубанул саблей по форштевню и бросился в воду, затем раздался треск и крики. Парусник пошел дальше, оставив за кормой обломки, за которые цеплялись те кому не посчастливилось сразу пойти на дно. Одного грани-чары успели зацепить багром, и теперь его, бешено дергающегося, волокло следом за парусником.

Вторая лодка, уже перед самой запанью налетела на топляк и потеряла ход, а еще через минуту с палубы парусника ее засыпали стрелами.

Остальные долбленки ушли. За ними гнаться не стали, опасаясь плавающих бревен.

Жуч и Самоха наблюдали это, развалившись на скамьях. С шедшего назад парусника им кинули конец. Самоха затянул узел на кольце, вделанном в нос лодки, ее дернуло, и она понеслась с непривычной для себя скоростью, шлепая днищем на невысокой волне.

– Смотри-ка, какой хан везучий, – удивлялся Жуч. – Второй раз за день спасся.

– Он-то спасся… – Самохе предстоял разговор с отцом. Пайда Черный был скор на расправу, а уже одно то, что они сунулись в Заречье, никого не предупредив, по законам Поймы заслуживало наказания.

Спускающийся к Синице частокол из врытых в землю неохватных бревен, две сторожевых башни по бокам Водяных ворот. Со стороны Мсты укрепления Лихоты могли показаться внушительными, но с остальных сторон городок был защищен только земляным валом, который давно оплыл от времени и сплошь зарос боярышником, шиповником и терновником, служа излюбленным местом встреч влюбленных парочек.

Жители Лихоты больше полагались на силу своих рук и остроту своих сабель. Единственное, чего они опасались, было внезапное нападение. Но вот оно-то, как раз, было возможно только со стороны Мсты, с других сторон Лихоту прикрывала сеть хуторов и поселков, обитатели которых привычные к превратностям порубежной жизни, были всегда настороже, поэтому незамеченным более-менее крупному отряду подобраться к Лихоте по суше не представлялось возможным.

Спустив парус, корабль на веслах прошел Водяные ворота, коричневая муть Мсты сменилась прозрачной водой Синицы. Тень сторожевой башни, бревенчатой, как и все здешние постройки, накрыла лодку, потушив пляску солнечных бликов и стало видно как под днищем лодки проплывают полусгнившие, заросшие водорослями, сваи, следы неведомого города, стоявшего когда-то на месте Лихоты. Отвязанный Самохой конец прочертил тонкую линию по воде, и Жуч причалил плоскодонку у подножья башни, к узкой полоске песчаного пляжа, где наполовину вытащенные на берег лежали другие лодки. Из широкой бойницы свесилась рыжая голова Водяного Арулы, речного сторожа, который и жил здесь в башне, вместе с тремя своими сыновьями. Пожевав толстыми красными губами, которые сложились в умильную улыбку, голова спросила:

– В бочонках, не медок ли?

– Медок, – ответил Жуч, никогда не упускавший случая побеседовать с умным человеком.

Самоха недовольно покосился на товарища: считалось, что у Арулы, лучшего рыболова в Лихоте, дурной глаз. А разговор с отцом, по мере его приближения, беспокоил Самоху все больше.

– Как же это вас пчелки до медка допустили? – вслед за головой в бойницу протиснулись толстые плечи, обтянутые зеленой материей, из которой был сшит кафтан Арулы. В такие кафтаны были наряжены водяные сторожа по всей Архонии, считалось, что они подчиняются только Управе, канцелярии Верховника, и не зависят от местных властей. Кроме кафтана Аруле было назначено и крохотное содержание, которого, как он говорил, едва хватало на рыболовные крючки. Впрочем место свое он ценил не за жалованье, а за близость к реке и возможность распускать свой удивительно длинный язык, не опасаясь вызвать недовольство соседей.

– Ты ворота закрой, – посоветовал Самоха, – а то приплывут менкиты, и прощай, Лода Толстая.

Жуч, хихикая, сел на песок и стянул с ног тяжелые, порыжевшие от въевшейся пыли, сапоги.

Жена Арулы Лода Толстая до смерти боялась водяных и русалок. Выходя замуж за Арулу она поклялась, что ноги ее не будет в этой башне. И клятву свою сдержала. Так и жила на окраине Лихоты в старом, похожем на теремок, доме, покрытом, как кружевами, деревянной резьбой, на которую был мастер ее отец Дедаульт, убитый лет пятнадцать назад во время налета Поросячьих рыл, народа, неизвестно откуда пришедшего, и неизвестно куда канувшего. Арула не часто навещал этот дом, однако этого оказалось достаточным для появления на свет трех мальчиков и двух девочек, не считая умерших во младенчестве.

Арула задумчиво пожевал губами.

– Думаю, когда Пайда Черный будет выбивать из твоего друга пыль, а он, поднимаясь на борт этой замечательной шнеки, битком набитой бараноподобными уродами, обещал это сделать обязательно, между тем как вся Пойма знает, слово Пайды Черного…

– Какой шнеки? – перебил его Жуч.

– А, я забыл, с кем говорю. Шнека, баркас, фрегат, галера, галеот, – Арула сыпал незнакомыми словами, а, между тем, его маленькие кабаньи глазки смотрели совсем не на Самоху. Его взгляд был прикован к причалу, на который расторопные матросы уже» спустили трап.

Граничары вперемешку с матросами гурьбой спустились на берег. Они еще были переполнены впечатлениями удачной стычки, размахивали руками, хлопая друг друга по плечам и, казалось, говорили все разом. Пленного менкита вели, то ли поддерживая, то ли подталкивая, двое. Пленник шел скрючившись, в мокрой одежде, прижимая к груди руку, вероятно, сломанную.

К причалу из тени складской стены выступила группа незнакомцев, человек двадцать. Несколько из них, по виду, принадлежали к знати. Меховые береты, мечи в богато украшенных ножнах, разноцветные длинные плащи, да и простые воины, на фоне бедно одетых граничар, смотрелись щеголями и богачами. Все они были в длинных, доходящих до колен кольчугах и красных сапогах, таких же, как на утреннем мертвеце. Железные каски на головах довершали убранство.

Вперед выступил тучный седобородый старик. Пайда Черный подошел к нему, остальные остановились в нескольких шагах. Подвели менкита. Старик о чем-то спросил пленника, менкит кивнул. Потом спросил Пайда Черный, менкит покачал головой. Опять спросил старик, менкит плюнул ему в лицо.

Стоящий за спиной Пайды Черного, кажется, это был старый Обух, крутанул в руке древко копья и без замаха ударил менкита, так что наконечник вышел между лопаток. Переступая через тело, все сошли с причала на берег и удалились в тень. Пайда Черный так и шел рядом с седобородым, о чем-то неторопливо переговариваясь.

– Хороший удар, – сказал Арула, – а новости, кажется, плохие.

– Ты говорил о фрегатах, – напомнил Жуч, растягиваясь на песке. – О шнеках и галеонах.

– Да, – ответил Арула, – галеры, шнеки и галеоны. Это там, Фетина, Джукин, портовые города на краю соленой воды. Это ни к чему. Собирай шишки, Жуч, сей репу, жизнь в Пойме коротка и прекрасна, а урожая, бывает, приходится ждать долго. Лодки бывают большие и маленькие, долбленки и плоскодонки…

За спиной Арулы в темноте бойницы возникло лицо его старшего сына, носившего по обычаю то же имя, что и отец, отличаясь от него только прозвищем, которое могло меняться, пока, наконец, не прикипало навеки.

Однако Арула Висельник, прозванный так в семилетнем возрасте, за то, что, играя в казнь императора Джоджо, чуть не удавил младшего своего брата Сийна, так и остался Арулой Висельником. Было что-то в нем такое.