Текст книги "Кувшин золота"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Пока они отдыхали, Тощая Женщина дала детям советы по многим важным вопросам.

Она разговаривала не с обоими сразу, но сперва говорила Шеймасу об одном, а потом Бригид о другом; потому что, как она сказала, то, что должен знать мальчик, вовсе не обязательно знать девочке. Очень важно, чтобы мужчина знал, как объезжать женщин, потому что это, наряду с добыванием пищи – основа мужской мудрости, и в этой науке Тощая Женщина наставляла Шеймаса. Однако столь же важно, чтобы женщина умела ставить мужчину на место, и этой проблеме Бригид уделила все свое внимание.

Тощая Женщина учила, что мужчина должен ненавидеть всех женщин, прежде чем сможет женщину полюбить, но он волен, а точнее, даже попросту обязан любить всех мужчин, потому что они одного с ним рода. Женщина также должна любить всех других женщин и ненавидеть всех мужчин, кроме одного, а этого одного она должна стараться превратить в женщину, потому что женщина по велению своего естества должна быть либо рабом, либо тираном, а ей лучше быть тираном, нежели рабом.

Тощая Женщина объяснила, что между мужчиной и женщиной идет беспрерывная война, и что цель каждого пола – подчинить себе противоположный; но женщина одержима демоном, зовущимся Жалостью, которая страшно мешает ей в битве и вечно отдает победу мужчине, с ее помощью всегда спасающемуся на самой грани поражения. Тощая Женщина сказала Шеймасу, что день его погибели займется, когда он полюбит женщину, потому что свою судьбу он принесет в жертву ее капризу, и умоляла его во имя любви к ней беречься этого изменчивого пола. Бригид же она открыла, что страшный день для женщины настает, когда она узнает, что мужчина любит ее, ибо мужчина в любви подчиняется только женщине, частично, самолично и временно, женщина же, которую любят, намного полнее отдается самому богу любви, она становится рабыней и не только лишается своей личной свободы, но из-за этого сложного безумия страдают даже ее мыслительные способности. Судьба работает на мужчину, и потому, утверждала Тощая Женщина, женщина должна быть победоносной, ибо тот, кто осмеливается воевать против богов, заранее уверен в победе: закон жизни таков, что только слабый победит. Предел силы – окаменение и неподвижность, слабости же предела нет, и хитрость или гибкость – ее советники.

По этим причинам, как и затем, чтобы жизнь не прекратилась, женщина должна стараться превратить своего мужа в женщину; тогда она станет тираном, а он будет рабом, и жизнь возобновится до следующего срока.

Тощая Женщина продолжала свой урок, пока он не стал, наконец, таким запутанным, что мысли ее завязались узлом, и она решила продолжить путешествие и развязать узел, когда станет прохладнее.

Они убрали ковриги обратно в свертки и тут заметили дородную, миловидную женщину, шедшую к колодцу. Эта женщина, подойдя ближе, поздоровалась с Тощей Женщиной, и Тощая Женщина поздоровалась с нею тоже, после чего незнакомка присела.

– Жарко, не правда ли? – сказала она. – Я так думаю, что иначе, чем за спасением чьей-нибудь жизни, и не стоит путешествовать в такой день, да когда солнце этак жарит. Издалека ли вы идете, госпожа, или просто ходите по дорогам и вам уже давно все равно?

– Издалека, – ответила Тощая Женщина.

– Издалека ли, нет ли, – сказала незнакомка, – я бы и вершка не прошла по своей воле в это время года. Какие у вас симпатичные детишки, госпожа.

– Симпатичные, – ответила Тощая Женщина.

– У меня-то их десять, – продолжала женщина, – и часто я недоумеваю, откуда они взялись? Забавно подумать, что женщина делает десяток новых существ, а ей за это не то, что не платят – спасибо никто не скажет.

– Забавно, – сказала Тощая Женщина.

– А вы говорите когда-нибудь больше одного слова зараз? – спросила незнакомка.

– Говорю, – ответила Тощая Женщина.

– Пенни бы дала, чтобы услышать, – рассердилась незнакомка, – потому что более невоспитанной, угрюмой, сварливой бирючихи не встречала я среди женщин.

Вчера как раз вот говорила одному, что худые женщины добрыми не бывают, а уж тощее тебя и придумать нельзя.

– Ты говоришь так потому, – ответила Тощая Женщина спокойно, – что сама толстая, и тебе приходится лгать самой себе, чтобы скрыть свое несчастье и жить дальше так, как тебе нравится. Никому в мире не нравится быть толстым, и на этом, госпожа, я стою. Можете тыкать пальцем себе в глаз, но в мой, будьте так добры, не тычьте, а потому – до свиданья; а если бы я не была мирной женщиной, я бы за волосы тебя потаскала в гору да под гору пару часов, да и дело с концом.

Вот тебе и больше одного слова зараз; да смотри, как бы я не сказала еще одно слово, от которого у тебя прыщи пойдут, и не сойдут до смерти. Идемте, дети, и если вы когда-нибудь увидете такую женщину, как эта, то знайте, что она ест, пока может стоять, пьет, пока может сидеть, и спит, пока не одуреет; а если такая особа заговорит с вами, помните, что больше одного слова ей не положено, да и одно слово пусть будет коротким, потому что такая женщина уж верно была бы и изменщицей, и воровкой, да только слишком ленива, чтобы стать чем-нибудь кроме пропойцы, Господи ей помоги! так что, до свиданья.

На этом Тощая Женщина и дети поднялись и, попрощавшись с незнакомкой, двинулись дальше по широкой тропе; другая же женщина осталась сидеть, где сидела, и не сказала ни слова даже про себя.

По пути Тощая Женщина снова впала в ярость и в этом так ушла в себя, что дети лишились ее общества; поэтому спустя немного времени они вовсе забыли о ней и вернулись к своей игре. Они бегали и прыгали, кричали, смеялись и пели. То они играли, будто они – муж и жена и тогда чинно шли рука об руку, делая время от времени мудрые замечания о погоде, о состоянии здоровья друг друга или о ржаных полях вокруг. То один становился конем, а другой – коноводом, и тогда они топали по дороге с громким сердитым ржанием и еще более громкими и сердитыми командами. Потом один был коровой, которую с великим трудом гнал на рынок погонщик, чье терпение лопнуло уже много часов назад; или оба становились козами, бодались лбами и грозно мемекали; и все эти изменения перетекали друг в друга так легко, что дети ни мгновения не оставались без дела. Однако по мере того, как день клонился к вечеру, огромная тишина, окружавшая их, начала довлеть над ними. За исключеним их собственных тоненьких голосков, вокруг не было слышно ни звука, и эта бесконечная, просторная тишина в конце концов заставила и их утихнуть. Мало-помалу игры окончились. Бег вприпрыжку сменился семенящим шагом, пробежки стали все короче, а возвращались назад они быстрее, чем забегали вперед, и вскоре дети уже шли серьезно по бокам Тощей Женщины, время от времени обмениваясь короткими фразами. Скоро и эти фразы растаяли в широкой тишине, окружавшей их. Тогда Бригид Бег ухватилась за правую руку Тощей Женщины, а Шеймас чуть погодя взялся за левую, и эта немая просьба о защите и утешении снова вернула Тощую Женщину из долин гнева, по которым она бродила в такой великой ярости.

Мирно идя по дороге, они увидели лежавшую на лугу корову, и при виде животного Тощая Женщина в задумчивости остановилась.

– Все принадлежит идущему, – сказала она, пересекла луг и подоила корову в ведерко, которое у нее было с собой.

– Интересно, – сказал Шеймас, – чья это корова?

– Может быть, вообще ничья, – ответила Бригид Бег.

– Корова своя собственная, – ответила Тощая Женщина, – потому что живое не может быть чье-то. Уверена, что она отдает нам свое молоко по доброй воле и с большой охотой, потому что мы скромные, умеренные люди, не жадные и без претензий.

Когда Тощая Женщина отпустила корову, та снова улеглась в траву и принялась жевать свою жвачку. Вечер остывал, и Тощая Женщина с детьми пристроились к теплому животному. Они достали из своих свертков куски ковриг и поели, с удовольствием запивая молоком из ведерка. Корова то и дело величественно поглядывала через плечо, приветствуя их на своем гостеприимном боку. У нее был мягкий, материнский взгляд, и дети очень понравились ей. Малыши быстро покончили с ужином, обняли коровью шею и поблагодарили ее за доброту, указывая друг другу на разные отличия коровьей внешности.

– Корова, – с восторгом воскликнула Бригид Бег, – я тебя люблю!

– И я тоже, – сказал Шеймас. – Видишь, какие у нее глаза!

– А зачем у коровы рога? – спросила Бригид.

Они задали этот вопрос корове, но та лишь улыбнулась и не ответила ничего.

– Если бы корова говорила с тобой, – спросила Бригид, – что бы она ответила?

– Давай мы станем коровы, – ответил Шеймас, – и тогда, может быть, узнаем.

И они стали коровами, и сжевали несколько стебельков травы, но обнаружили, что, будучи коровами, не хотят говорить ничего, кроме "му-у", и решили, что коровы тоже не хотят говорить ничего, кроме этого; и детям в голову пришла любопытная мысль о том, что ничего другого говорить и не стоит.

Длинная тощая желтая муха пролетела мимо и остановилась передохнуть на коровьем носу.

– Добро пожаловать, – сказала корова.

– Чудная ночь для путешествий, – промолвила муха, – но в одиночку быстро устаешь. Ты не видела тут наших?

– Нет, – отвечала корова, – сегодня никого, только жуков, а они редко останавливаются поговорить. На мой взгляд, жизнь у тебя приятная летай себе да радуйся.

– У всех свои заботы, – ответила муха со вздохом и принялась чистить лапкой правое крыло.

– Лежал ли у тебя кто-нибудь на боку, как эти люди лежат на моем, и крали ли у тебя молоко?

– Сколько пауков развелось! – ответила муха. – Ни уголка не осталось свободного от них; окапываются себе в траве и ловят тебя. Все глаза себе вывернула, чтобы только за ними уследить. Отвратительное, прожорливое племя, никакого воспитания, никакого добрососедства, ужасные, ужасные создания.

– Я их видала, – сказала корова, – но ничего плохого от них мне не было.

Подвинься-ка чуть-чуть, будь добра, я хочу облизать нос; с чего это он вдруг так зачесался? – Муха чуть-чуть подвинулась. – Если бы ты осталась там, – продолжала корова, – я бы задела тебя языком, и, боюсь, ты вряд ли оправилась бы от этого.

– Не задел бы меня твой язык, – сказала муха. – Я, знаешь ли, очень проворная.

Тогда корова шлепнула языком по носу. Она не увидела, как муха отскочила, но та приземлилась на ее нос невредимая в полудюйме от того места, где сидела.

– Вот видишь, – сказала муха.

– Вижу, – ответила корова и вдруг фыркнула от смеха так резко и внезапно, что муху снесло порывом ветра, и та уже не вернулась.

Это чрезвычайно позабавило корову, и она долго еще хихикала и фыркала про себя.

Дети с большим интересом слушали этот разговор, и тоже восторженно засмеялись, а Тощая Женщина признала, что мухе досталось поделом; но немного спустя сказала, что та часть коровьего бока, к которой она привалилась, костлявее, чем все, на чем ей доводилось лежать до сих пор, и что хотя стройность – и добродетель, но никто не имеет права быть костлявым в бедрах, и что в этом смысле корову похвалить нельзя. Услышав это, корова встала и, даже не взглянув на них, ушла в туман над лугом. Тощая Женщина сказала детям, что жалеет о том, что сказала, но не может заставить себя извиниться перед коровой, и поэтому им пришлось продолжить путешествие, чтобы не замерзнуть.

В небе висел месяц, тонкий меч, чье сияние оставалось там, вверху, и нисколько не освещало грубый мир внизу; мерцание редких звездочек тоже разделяли обширные черные пустоты; на земле же темнота собиралась складками пелены туманов, через которые о чем-то шептали тревожно деревья, и травы вторили им своими тихими голосами, а ветер жаловался о чем-то горестно и волнующе.

Путешественники шли, и глаза их, устав от темноты, покоились на щедрой на свет луне; но эта радость длилась недолго. Тощая Женщина стала рассказывать детям о луне, а об этом она могла говорить со знанием дела, ибо предки ее играли в ее холодных лучах на протяжении бессчетных туманных поколений.

– Мало кто знает, – заговорила она, – что эльфы редко танцуют от радости, но больше – от грусти, что они изгнаны из прекрасного утра, и их полуночные забавы поэтому – лишь церемонии, которые напоминают им о счастливой жизни на заре мира, прежде чем раздумчивое любопытство и самовластная нравственность отправили их от доброго лика солнца в мрачное полуночное изгнание. Занятно, что мы не можем сердиться, глядя на луну. В действительности, никакая страсть или желание не смеют повелевать нами в присутствии Сияющей; и это в той или иной степени верно для любой формы красоты; ибо в совершенной красоте есть нечто, что гонит прочь низкие желания и в то же время растворяет дух в экстазе страха и печали.

Красота не имеет стремления к Мысли, но нашлет ужас и тоску на тех, кто станет глядеть на нее глазами разума. Мы не можем ни сердиться, ни веселиться в присутствии луны, и не смеем думать в округе, подвластной ей, не то Ревнивая непременно поразит нас. Я думаю, она вовсе не благосклонна, а злонравна, и что ее нежность скрывает множество застенчивых подлостей. Мне думается, что красота, становясь совершенной, делается пугающей, и что, если взглянуть на дело с пониманием, предел красоты есть отчаянное безобразие, и что имя высшей, совершенной красоте – Безумие. Поэтому мужчина ищет не красоты, а скорее миловидности, чтобы рядом с ним всегда был друг, который пойдет за ним, будет понимать его и утешать его, ибо таков удел миловидности: но удел красоты – никто не знает, в чем он. Красота – предел, который еще не достигнут и не смешан со своей противоположностью. Поэты пели об этой красоте, и философы прорицали о ней, думая, что красота, превосходящая все понимание, есть также покой, превосходящий понимание; я же думаю, что все, что превосходит понимание, то есть – воображение, – ужасно, далеко отстоит от человечности и от доброты, и что это – грех против Святого Духа, великого Художника. Отдельно взятое совершенство – символ ужаса и гордыни, и за ним следует лишь ум человека, а сердце бежит от него в страхе и льнет к миловидности, которая есть умеренность и праведность. Любой предел плох, и должен разрешиться и оплодотворить свою равно ужасную противоположность.

Так, разговаривая больше сама с собой, чем с детьми, Тощая Женщина шла по дороге. Пока она говорила, луна стала ярче, и по обеим сторонам дороги, где только было дерево или холмик, на земле корчилась черная тень, будто готовая вдруг ожить. Дети так боялись этих теней, что Тощая Женщина сошла с дороги и свернула напрямик в холмы, так что в короткое время дорога осталась позади, а вокруг них простирались тихие склоны, освещенные полным светом луны.

Так они шли долго, и дети начали засыпать; они не привыкли не спать ночью, а поскольку вокруг не было места, где они могли бы отдохнуть, и было очевидно, что далеко они не пройдут, Тощая Женщина начала беспокоиться. Бригид уже тоненько и жалобно попискивала, и Шеймас вторил ей вздохами, которые, став хоть чуть-чуть длиннее, превратились бы во всхлипы, а когда дети начинают плакать, они не знают, как от этого избавиться, пока это им попросту не надоест.

Выбравшись на невысокий холмик, внизу чуть поодаль они заметили свет, и Тощая Женщина поспешила к нему. Подойдя поближе, она разглядела небольшой костерок и сидевших вокруг него людей. В несколько минут она вышла в круг света от костра – и вдруг замерла. Она повернулась бы и убежала, но от страха ноги перестали ее слушаться; и те, что сидели у костра, разглядели ее, и громкий страшный голос велел ей подойти поближе.

В костре горели кустики вереска, а возле него сидели трое. Тощая Женщина, скрывая, как могла, свою тревогу, подошла и присела у огня. Тихо поздоровавшись, она раздала детям по кусочку своей ковриги, притянула их к себе, завернула в свою шаль и пожелала им спокойной ночи. Потом, ежась, оглядела хозяев костра.

Те были почти голыми, и каждый смотрел на нее, не сводя глаз. Первый был так красив, что на него было невозможно смотреть, словно на что-то очень яркое. Он был очень крепкого сложения, но в то же время такой ладный, такой стройный и грациозный, что с его ростом не вязались понятия тяжести и веса. Лицо его было царственным, молодым и пугающе светлым. Второй был такого же роста, но на диво широк в плечах, так широк, что принижался его огромный рост. Напряженная рука, на которую он опирался, была узловатой от вздувшихся мышц и глубоко вошла в землю. Лицо его было словно вырублено из дикого камня, массивное грубое лицо, такое же напряженное, как и рука. Третий же, сидевший у костра, едва поддавался описанию. Ни низок, ни высок. Мускулист так же, как и второй. Сидел, уткнувшись в колени подбородком и обхватив их руками, и походил на гигантскую лягушку. У него не было ни вида, ни фигуры, и сплюснутая голова его была едва ли шире шеи.

Выступавшие собачьи челюсти его постоянно двигались, а в маленьких глазках светился жуткий разум. Душа Тощей Женщины затрепетала перед этим человеком. Она почувствовала, что ее тянет к нему. Последняя ужаснейшая низость, на которую способен человек, овладела ею: восхищение, которое могло заставить ее броситься к нему с воплем восторга. Она не могла отвести от него глаз, но руки ее обнимали детей, и любовь, величайшая из сил, яростно возгорелась в ее сердце.

Первый человек заговорил с ней:

– Женщина, – спросил он, – по какой надобности ты идешь этой ночью и зачем забралась на этот холм?

– Сэр, – отвечала Тощая Женщина, – я ищу Бруг Ангуса сына Дагды Мора(23).

– Все мы дети Великого Отца, – сказал человек. – Ты знаешь, кто мы?

– Этого я не знаю, – ответила женщина.

– Мы – Три Абсолюта, Три Спасителя, Три Реторты – Прекраснейший, Сильнейший и Безобразнейший. Посреди всякой битвы мы проходим неуязвимыми. Мы считаем павших и победителей и проходим мимо, смеясь, и к нам в вечном порядке приходят все народы мира, чтобы возродиться вовеки веков. Зачем ты позвала нас?

– Я вовсе не звала вас, – сказала Тощая Женщина, – но зачем вы сидите на тропе так, что все путешествующие к Дому Дагды задерживаются на пути?

– Для нас нет закрытых троп, – ответил тот, – сами боги ищут нас, потому что устают от своего великолепного одиночества – кроме Того, Кто живет во всем, и в нас; Ему мы служим и перед Ним мы сами склоняемся в прах. Ты, о Женщина, идущая по долинам гнева, позвала нас в своем сердце, и поэтому мы ждем тебя на склоне холма. Теперь выбирай одного из нас себе в супруги, и не бойся выбирать, потому что наши царства равны и наша власть равна.

– Зачем же мне выбирать одного из вас, – возразила Тощая Женщина, когда я давно уже замужем за самым лучшим человеком в мире?

– Лучше нас человека нет, – отвечал тот, – ибо мы лучшие по красоте, лучшие по силе и лучшие по безобразию; нет такого превосходства, которого не было бы в нас троих. Если ты и замужем – что это значит для нас, свободных от мелочных ревности и страха, будучи едиными сами с собой и с любым проявлением природы?

– Если вы – Абсолют, – возразила женщина, – и превыше всего мелочного, то почему бы вам не стать превыше и меня также и не пропустить меня с миром к Дагде?

– Мы – то, чего желают все люди, – проговорил тот, – и мы желаем всех людей.

Ничего – ни малого, ни большого – не презирают наши бессмертные желания.

Незаконно даже Абсолюту переступать Желание, которое есть дыхание Бога на его создания и не должно быть ограничено или превзойдено никаким совершенством.

Во время их разговора двое других придвинулись, внимательно слушая, но ничего не говоря. Тощая Женщина чувствовала, как дети, словно маленькие напуганные птички, тесно прижались к ее бокам и сидели тихо-тихо.

– Сэр, – сказала она, – расскажите мне, что есть Красота, что есть Сила и что есть Безобразие? Потому что хоть я и вижу это все, я не знаю, что это такое.

– Я расскажу тебе, – ответил тот. – Красота есть Мысль, Сила есть Любовь, а Безобразие есть Порождение. Дом Красоты – в уме человека. Дом Силы – в сердце человека, и в лоне правит своим ужасным государством Безобразие. Если ты пойдешь со мною, то познаешь все восторги. Ты будешь жить невредимой в пламени духа, и ничто грубое не будет связывать твои члены или сковывать твою мысль. Ты будешь проходить, как королева, между бушующих страстей без мучения, без отчаяния.

Никогда ты не будешь охвачена безумием или стыдом, но всегда сможешь выбирать собственный путь и гулять со мною в довольстве, свободе и красоте.

– Всему, – ответила Тощая Женщина, – должно поступать в соответствии с законом своего существа, и вот что я скажу Мысли: если ты будешь удерживать меня против моей воли, я ослеплю тебя против твоей воли, ибо удерживающий своего супруга против воли становится стражником и рабом своего пленника.

– Это верно, – сказал тот, – а с тем, что верно, я не могу состязаться; потому ты свободна от меня, но от моих собратьев не свободна.

Тощая Женщина повернулась ко второму человеку.

– Ты – Сила? – спросила она.

– Я Сила и Любовь, – прогремел он, – и со мной – спокойствие и мир; в днях моих слава, а в ночах – тишина. Вблизи моих земель не рыскает никакое зло, и не слышно ничего кроме мычания моих стад, пения моих птиц и смеха моих счастливых детей. Иди же ко мне, дающему защиту, счастье и мир, не сдающемуся и не устающему никогда.

– Я не пойду с тобой, – сказала Тощая Женщина, – ибо я – мать, и силу мою не увеличить; я мать, и к моей любви не прибавить. Чего мне еще желать от тебя, великан?

– Ты свободна от меня, – сказал второй, – но от моего брата ты не свободна.

И в страхе Тощая Женщина обратилась к третьему, потому что к этому безобразному созданию что-то внутри нее тянулось в экстазе отвращения. Он отталкивал ее с такой силой, что это переходило уже в притяжение. Один дрожащий шаг, и женщина пропала бы, но руки детей удержали ее, когда она почти уже простерлась горестно пред ним.

Он заговорил, и голос его был вязким и мучительным, словно бы исходил из перепутанных пор самой земли.

– Тебе не к кому больше идти, кроме меня. Не бойся, приди ко мне, и я дам тебе те дикие восторги, что давно уже забыты. Все жестокое и мятежное, все плотское и беспредельное – мое. Ты не будешь больше думать и страдать; но станешь такой уверенной, что солнечное тепло будет для тебя счастьем; вкус еды, ветер, веющий на тебя, зрелая легкость твоего тела ты поразишься, вспомнив все это. Мои объятия сделают тебя снова молодой и яростной; ты станешь прыгать по склону холма, как козочка, и петь от радости, как поют птицы. Оставь свое ворчливое человечество, которое цепями и заборами отгородилось от радости, и идем со мной; к моему древнему спокойствию в конце концов придут и Сила, и Красота, как дети, уставшие ввечеру, вернутся к свободе скотов и птиц, которым для удовольствия достаточно своих тел, и которым нет дела до Мысли и глупого любомудрия.

Но Тощая Женщина отпрянула от его руки, сказав:

– Нет такого закона поворачивать назад, когда путешествие уже начато, а следует идти вперед к тому, что назначено; и не можем мы вернуться в твои луга, леса и солнечные поляны, однажды покинув их. Мучения духа не облегчат никакие радости плоти, пока не рассеется дым, ослепляющий нас, и жгучее пламя не приготовит нас к бессмертному блаженству, которое есть лоно Господа. И нет такого закона, чтобы вы, великие, не давали прохода путешественникам, совлекая их с пути хитроумными обещаниями. Вы можете сидеть только на перекрестках, где путник задумывается и бывает в сомнениях, но на дороге силы у вас нет.

– Ты свободна от меня, – сказал третий человек, – пока не будешь готова прийти ко мне вновь, потому что из всего только я стоек и терпелив, и все возвращается ко мне в свой срок. Есть свет в моих укромных местах в лесу и светильники в моих садах под холмами, за которыми ухаживают ангелы Божьи, и под моим лицом есть другое лицо, которое не презирают Пресветлые.

И три Абсолюта поднялись и мощно зашагали прочь; они шли, и их громогласный разговор эхом отражался от облаков и от земли, словно порывы ветра, и даже когда они скрылись, вдали долго слышался могучий рокот, постепенно смолкнувший на залитых лунным светом просторах.

Тощая Женщина и ее дети медленно шли по неровной, кочковатой земле. Вдалеке, у самой вершины горы, замерцал свет.

– Вон там, – сказала Тощая Женщина, – стоит Бруг Ангуса Мак ан О'га, сына Дагды Мора, – и к этому свету она повела усталых детей.

Спустя немного времени она уже стояла перед богом, и тот приветил ее и освежил с дороги. Она рассказала ему все, что случилось с ее мужем, и попросила у Ангуса помощи. Ангус охотно согласился, ибо главное дело богов – давать защиту и помощь тем людям, которые в них нуждаются; однако – и таково их условие – боги ничем не могут помочь, пока их об этом не попросят, поскольку свободная воля человека есть наиболее ревностно охраняемый и священный принцип в жизни; поэтому вмешательство любящих богов происходит только в ответ на столь же полюбовный призыв.

Глава XVIII Счастливый Поход

Кэйтилин Ни Мурраху одиноко сидела в Бруге Ангуса, почти так же, как сиживала на склоне холма и в пещере Пана, и снова думала. Теперь она была счастлива. Ей нечего было желать более, ибо все, что есть на земле, все, что может охватить ум, принадлежало ей. Мысли ее уже не были теми скрытными подземными существами, что бежали от рук и от понимания. Каждая мысль была чем-то или кем-то, ее собственную жизнь можно было наблюдать в ее свете, видеть и ощущать, принимать или не принимать, смотря, что следовало с ней сделать. Но Кэйтилин открыла, что счастье – не смех, не удовольствие, и что никто не может быть счастлив сам по себе. Так она начала понимать глубочайшую печаль богов и почему Ангус плакал втайне от всех; ибо по ночам она часто слышала, как он плачет, и знала, что его слезы – о тех других, кто несчастен, и что его не утешить, пока кто-то горюет или пока в мире скрывается злое деяние. И это чужое горе отравляло и ее собственное счастье, пока она не поняла, что ничто теперь не чуждо ей, и что все и всё – ее братья и сестры, и что все они живут и умирают в юдоли; и наконец она узнала, что нет никаких людей, но есть все люди, и нет человека – но лишь человечество. Никогда отныне удовлетворение желания не доставляло ей удовольствия, ибо ее ощущение единственности было уничтожено – она была не просто личностью; она была также частью могучего организма, устроенного так, что в любых неурядицах и потрясениях он стремится достичь единства, и это великое существо было тройственно, объединяя в своем могучем бытие Бога, Человека и Природу – бессмертная троица. Долг жизни в том, чтобы пожертвовать самим собой:

отвергнуть малое я, чтобы освободилось великое эго; и, узнав это, Кэйтилин наконец поняла, что она знает Счастье, эту божественную неудовлетворенность, которая не успокоится, пока не достигнет своего предела, и знание мужа не добавится к веселию ребенка. Ангус научил ее, что за этим пределом лежит великий восторг, который есть Любовь и Бог и начало и конец всех вещей; ибо всякая вещь должна исходить от Воли к Неволе, чтобы снова вернуться к Воле с пониманием всех вещей, приготовленная к этому огненному ликованию. Этого не случится, пока остаются среди живущих глупцы, ибо пока последний глупец не умудрится, шаги мудрости будут неверными, а свобода останется невидимой. Растут не в годах, а умножаясь, и пока существует взгляд здравого смысла, никто не сможет увидеть Бога, ибо взгляд всей природы едва ли окажется достаточно широк, чтобы узреть такое величие. Счастье мы встретим во множестве, Его же мы можем привечать лишь по звездным системам и вселенской любви.

Так размышляла она, когда из полей к ней пришел Ангус О'г. Бог вовсю сверкал, улыбаясь, словно юная заря, когда пробуждаются бутоны, и с уст его вместо речи лилась песня.

– Любимая моя, – промолвил он, – сегодня мы отправимся в путешествие.

– Моя радость там, где ты. – ответила Кэйтилин.

– Мы сойдем в мир людей – из нашей мирной обители на холмах в шумный город, к толпам народа. Это будет наше первое путешествие, но в скором времени мы пойдем к ним снова, и не вернемся из того путешествия, ибо станем жить среди людей и пребудем в покое.

– Да придет скорее тот день, – отозвалась Кэйтилин.

– Когда твой сын станет мужчиной, он прежде нас отправится в это путешествие, – сказал Ангус, и Кэйтилин вздрогнула от радости, узнав, что скоро у нее родится сын.

Затем Ангус О'г надел свои сверкающие одежды, и они вместе вышли на солнечный свет. Стояло раннее утро, солнце только что взошло, и на травах и вересках сверкали росинки. В воздухе стояла свежесть пробуждения, от которой радость вскипала в крови, и Кэйтилин затанцевала от безудержного веселья, и Ангус веселым голосом воспел к небу и тоже пустился в танец. Вокруг его сияющей головы порхали птицы; ибо каждый поцелуй, что он дарил Кэйтилин, превращался в птицу, посланника любви и мудрости, и птицы запевали торжествующую песнь, и тишина зазвенела от их пения. То и дело какая-нибудь птица вылетала из круга со всех крыльев, устремляясь в какую-либо сторону. Это были его гонцы в каждую крепость и ду'н, каждый рат и глен, каждую долину Эйре'(24), поднимавшие Слуайге Ши(25).

Это летели птицы любви, ибо то была битва счастья, и потому Ши не должны были брать с собой оружие.

Счастливый путь Ангуса и Кэйтилин лежал к Килмашеогу, и вскоре пришли они к горам.

После бога Тощая Женщина с Инис-Маграта навестила все эльфийские крепости Килмашеога и велела Ши, жившим там, на рассвете ждать на вершине горы; поэтому, когда Ангус и Кэйтилин взошли на гору, там их встретили шесть кланнов, и с ними были многие из народа младших Ши, члены Туата да Данаан(26), высокие и прекрасные мужчины и женщины, сошедшие в безмолвные подземелья, когда напор сыновей Милит, их мягкое волшебство и непобедимая доблесть вытеснили их в страну богов.

Среди явившихся были Айне Ни Эога'йл из Кнок-Айне и И'виль из Краглеа, королевы Северного и Южного Мюнстера, а также Уна, королева Ормонда; они со своими воинствами пели на вершине горы, приветствуя бога. Пришли туда пять стражей Ульстера, подстрекатели к поединкам – Бриер Ма Бельган из Дромона-Брега, Редг Ротбилл со склонов Маг-Итара, Тиннель сын Боклахтны из Слив-Эдликон, Грики из Круахан-Айгле, доброго имени, и Гулбан Глас Мак Грики, чей ду'н стоит в Бене Гулбана. Эти пятеро, неодолимые в поединках, поднялись на гору со своими племенами, выкликивая на ходу боевые кличи. С севера и с юга пришли они, и с востока, и с запада, блестящие и счастливые создания, множество, бесстрашные, собранные, и скоро вся гора наполнилась их веселыми голосами и благородными одеяниями.