Текст книги "Кувшин золота"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Женщина заметила полицейскую форму.

– Да вы полицейские, верно? Ну, тогда ничего страшного, если я вас впущу; а если вам не повредит глоток молока, то его у меня много.

– Молоко лучше, чем ничего, – сказал сержант, вздохнув.

– У меня есть немного чего покрепче, – сказала женщина, – но на всех не хватит.

– Отлично! – сказал сержант, строго оглядев своих товарищей. Каждому в этом мире может повезти. – И он вошел в дом, а его люди – за ним.

Женщина налила им немного виски из бутыли и каждому по чашке молока.

– Ну что – хоть пыль с глоток смыть, – сказал один из них.

В комнате стояло два стула, кровать и стол. Философ и его конвоиры сели на кровать. Сержант сел на стол, четвертый полицейский – на стул, а женщина устало опустилась на оставшийся стул и сочувственно посмотрела на арестованного.

– Куда это вы гоните этого беднягу? – спросила она.

– Это дурной человек, – ответил сержант. – Он убил мужчину и женщину, что жили с ним, и зарыл их тела под очагом в своем доме. Настоящий злодей, имейте в виду.

– Так вы его повесите, Господи помилуй нас?

– Кто ж знает? Но ни разу не удивлюсь, если этим кончится. Однако, у вас тут у самих что-то неладно, потому что, подходя к дому с дороги, мы слышали, как вы жаловались на что-то.

– Ну да, так и есть, – ответила женщина, – потому что у кого в доме живет сын, у того всегда что-то неладно.

– Ну-ка, рассказывайте – что он вам сделал? – и сержант бросил суровый испытующий взгляд на парня, который с двумя собаками стоял у стены.

– Да он у меня вообще-то хороший мальчик. – сказала женщина, только слишком уж любит зверье. Уходит в конуру и часами валяется там с собаками, гладит их, ласкает, бог знает что с ними делает; а стоит мне попробовать его поцеловать или приобнять на минуточку после работы, он вырывается, как угорь, пока я его не отпущу – тут уж кто хочешь возненавидит такого, не то, что я. Нету в нем чувства, сэр, а я ведь его мать.

– Стыдно должно быть тебе, малой! – сказал сержант очень строго.

– А тут еще коняга, – продолжала женщина. – Может, вы видели его на дороге?

– Видели, мэм, – сказал сержант.

– Так вот, когда он вернулся, Тома'с пошел привязать его, поскольку тот всегда норовит уйти и бродить по дороге, так что можно шею свернуть, споткнувшись об него в самый неподходящий момент. Немного погодя я позвала парня в дом, а он не пришел, и тогда я вышла сама, и увидела, как они обнимаются с конем, представляете, а вид у них такой, будто их пыльным мешком ударило.

– Да, паренек-то с придурью! – сказал сержант. – С чего это ты полез обниматься с лошадью, Тома'с?

– Я уж как только не пыталась заставить его зайти в дом, – продолжала женщина, – и наконец сказала ему: "Сядь рядом со мной, Тома'с, и побудь со мною хоть немного," – а вы знаете, как одиноко бывает по ночам! – да только он не угомонился. То скажет: "Мама, смотри, мотылек летает вокруг свечки, он обожжется!", то: "Муха попала в паутину вон там в углу", и бежит спасать ее, то вот еще: "Паук-косиножка бьется об стекло на подоконнике", и выносит его из дома; а когда я хочу поцеловать его, он меня отталкивает. Сердце мое совсем уж извелось, потому как что у меня еще есть на свете, кроме него?

– А отец его умер? – спросил сержант участливо.

– Сказать по правде, – ответила женщина, – не знаю, умер или нет, потому что давным-давно, когда мы еще жили в городе Бла'Клиах(20), он однажды потерял работу и с тех пор не возвращался ко мне. Я так думаю, что ему, бедняге, стыдно стало приходить домой, потому что денег у него не было; будто бы мне было так важно, есть у него деньги или нет! Ах, сэр, он так любил меня, и мы могли уж как-нибудь перекантоваться. Потом я перебралась сюда, к отцу своему; остальные дети умерли у меня на руках, а потом умер и отец, и теперь я уж тяну, как могу.

Вот только мальчик меня беспокоит.

– Тяжелый случай, мэм, – сказал сержант, – но, быть может, парень слегка не в себе потому, что над ним нет отца, или он просто слишком привык к вам, ведь не бывает так, чтобы ребенок не любил свою мать. Веди себя хорошо, Тома'с; слушайся маму, будь хороший мальчик и оставь зверей и насекомых в покое, потому что ни одна козявка не будет любить тебя так, как любит тебя твоя мама. Скажите, мэм, прошли ли мы уже первый поворот по этой дороге, или он еще впереди – мы тут в темноте слегка заблудились.

– Поворот еще впереди, – ответила женщина, – минутах в десяти ходьбы по дороге; да вы не пройдете мимо, потому что там вы увидите наверху просвет между деревьев, так вот это тот поворот и есть.

– Спасибо, мэм, – поблагодарил сержант; – пожалуй, мы пойдем, потому как топать нам еще далеко, пока-то еще мы сможем лечь да поспать.

Он встал и остальные полицейские встали вслед за ним, как вдруг Тома'с шепотом сказал:

– Мама! Они его повесят! – и заплакал.

– Ну, полно, полно, – сказала женщина, – что же они-то могут поделать? – Женщина быстро опустилась на колени и раскрыла объятия. Иди к маме, сыночек, милый мой!

Мальчик подбежал к ней:

– Они его повесят! – крикнул он высоким, срывающимся голосом и со всей силы вцепился в ее руку.

– Ну-ка, малой, давай, не бузи тут! – сказал сержант.

Мальчик вдруг резко развернулся и набросился на него с неожиданной яростью. Он вцепился сержанту в ноги, кусался, молотил кулаками и пинал его. Нападение его было таким буйным, что сержант отшатнулся к стене, но тотчас же схватил мальчика и отшвырнул его через всю комнату. В то же мгновение оба пса набросились на сержанта, злобно рыча – одного он пинком отбросил в угол, откуда тот сразу же метнулся снова, оскалясь и сверкая налитыми кровью глазами; другого пса перехватила женщина. Под ужасный лай, рычание и щелканье зубов полицейские выскочили из дома и захлопнули за собой дверь.

– Шон! – проревел сержант. – Ты крепко держишь этого типа?

– Так точно, – ответил Шон.

– Если он убежит, я из тебя кишки вымотаю; имей в виду! Пошли, и чтоб больше не мешкать!

Они тронулись по дороге в звенящей тишине.

– Собаки, – сказал Философ, – умнейшие из существ...

– О Господи!.. – простонал сержант.

– С самых ранних времен их разумность была отмечена и записана, и древние литераторы все как один сообщают об их сообразительности и верности...

– Да закроешь ты свой рот?! – рявкнул сержант.

– Никоим образом, – ответил Философ. – Слоны также считаются чрезвычайно разумными и преданными своему хозяину, и они могут строить стену или нянчить ребенка с равным искусством и успехом. Лошади в этом смысле имеют очень хорошие рекомендации, однако крокодилы, куры, жуки, броненосцы и рыбы не испытывают никакой особой привязанности к человеку...

– Чтоб все эти звери забились тебе в глотку – может, тогда ты прекратишь свою болтовню!

– Не имеет значения, – сказал Философ. – Не знаю, с какой стати эти животные привязываются к человеку с такой нежностью и любовью и в то же время сохраняют присущую им изначальную кровожадность, так что своим хозяевам они позволяют обращаться с собой как угодно плохо, но весьма охотно дерутся друг с другом и не бывают по-настоящему счастливы иначе, чем во время бессмысленной борьбы между собой. Я считаю, что не страх укрощает этих существ, но что даже самое дикое животное имеет способность к любви, которая просто не бывает должным образом замечена, и которая, если относиться к ней разумнее, может поднять его до положения разумного животного, сопоставляемого с разумными, и, вероятно, установить между нами и им связь, которую нельзя назвать иначе, чем взаимовыгодной.

– Ищи, ищи глазами тот просвет в деревьях, Шон! – сказал сержант.

– Ищу, сэр, – ответил Шон.

Философ продолжал:

– Почему я не могу обмениваться мыслями с коровой? Я поражаюсь неполноте моего развития, когда я и мой собрат по творению немо стоим друг напротив друга без малейшего проблеска взаимопонимания, ограниченные, лишенные всякой дружбы и общения...

– Шон! – воскликнул сержант.

– Не перебивайте, – сказал Философ, – что вы все время разговариваете?!

Низшие животные, как их иногда по-глупому называют, имеют такие способности, которым мы можем только удивляться. Ум муравья таков, что я охотно пошел бы к нему в школу. Птицы получают такие атмосферические и левитационные знания, которые не станут доступными нам и через миллионы лет; кто видел, как паук выплетает свой лабиринт, или как пчела спокойно путешествует по воздушному бездорожью, тот сможет ли отрицать, что эти маленькие бездны одушевляет живой и опытный разум? Да самый обычный земляной червь – наследник культуры, перед которой я склоняюсь в глубочайшем почтении...

– Шон! – взмолился сержант. – Скажи хоть что-нибудь, ради бога, чтобы не слышать кваканья этого типа!

– Да о чем же говорить-то? – спросил Шон. – Не привык я разговаривать, а по документам никакого образования у меня нет, вы же знаете... Мне так кажется, он что-то говорил про собак. Вот у вас, сержант, была когда-нибудь собака?

– Отличное начало, Шон! – сказал сержант. – Давай продолжай.

– Я знавал человека, у которого была собака, которая умела считать до ста. Он зарабатывал кучи денег на спор, и так бы жил себе совсем неплохо, да только я заметил однажды, что он подмигивает своей псине, а когда перестает подмигивать – собака перестает лаять. Тогда мы заставили его повернуться к ней спиной и попросили ее сосчитать до шестипенсовика, так та налаяла нам аж до пяти шиллингов с лишним, и считала бы, должно быть, дальше до фунта, только хозяин обернулся и двинул ее ногой. Тогда все, кто спорил, сказали, что хотят деньги назад, а тот человек ночью смотался в Америку, и я так думаю, что дела у него идут неплохо, потому как собаку он взял с собой. Это был терьер с такой жесткой шерстью, сука, и щенилась она, как черт.

– Удивительно, – сказал Философ, – как мало нужно людям для того, чтобы отправиться в Америку...

– Давай-давай, Шон, – перебил сержант, – ты мне делаешь одолжение.

– Слушаюсь, – ответил Шон. – А еще у меня однажды была кошка, и она приносила котят каждые два месяца...

Философ возвысил голос:

– Если бы в этих миграциях была какая-то периодичность, это можно было бы понять. Например, птицы поздней осенью улетают из своих домов и по всему миру ищут тепло и пропитание, которых зима лишила бы их, если бы они оставались на родине. Также лосось, прославленная рыба с розовой чешуей, уплывает из Атлантического океана и поднимается вглубь материка в ручьи и озера, где пребывает один сезон и часто попадается в сети, ловушки или на острогу...

– Шон, встревай, встревай! – заволновался сержант.

Шон начал говорить громко и с удивительной быстротой:

– Кошки иногда пожирают свой окот, а иногда нет. Кошка, которая жрет своих детенышей, – бессердечная скотина. Я знавал кошку, которая все время жрала свой окот – у нее были четыре ноги и длинный хвост, и каждый раз, когда она сжирала свой окот, на нее нападала вертячка. Я сам прибил ее однажды молотком, потому что не мог больше терпеть вони от нее, так что не могу...

– Шон, – попросил сержант, – а ты можешь говорить о чем-нибудь кроме собак и кошек?

– Да не знаю я, о чем же говорить-то? – сказал Шон. – Я из кожи вон лезу, чтобы только вам угодить, честное слово. Если бы вы мне сказали, о чем говорить, я бы уж постарался.

– Дурак ты, – промолвил сержант грустно. – Никогда ты не станешь констеблем.

Я уж подумал, что лучше послушать деда, чем тебя. Ты крепко его держишь?

– Так точно. – ответил Шон.

– Ну, так пошли, и может быть, мы доберемся до казармы сегодня же ночью, если только у этой дороги вообще есть конец. Что это было? Слышали шум?

– Я ничего не слышал. – ответил Шон.

– Мне показалось, – сказал другой полицейский, – что я слышал что-то в кустах на обочине дороги.

– Вот и я слышал. – сказал сержант. – Наверно, хорек. Хотел бы я, черт подери, выбраться уже из этого проклятого места, где не видно дальше кончика носа. Теперь ты слышал, Шон?

– Так точно, – ответил Шон, – там в кустах кто-то есть, потому что хорек бы шумел не так, если бы вообще как-то шумел.

– Ближе друг к другу, ребята, – скомандовал сержант, – и шагом марш; если здесь кто-то и есть, то нам до них дела нет.

Не успел он договорить, как внезапно раздался топот ног, и в то же мгновение четверо полицейских оказались окружены, и со всех сторон их лупили палками, руками и ногами.

– Дубинки к бою! – проревел сержант, – Шон, крепко держи этого типа!

– Слушаюсь, – ответил Шон.

– Встаньте вокруг него, ребята, и бейте все, что подойдет близко!

Голосов нападающих слышно не было, только быстрый топот ног, свист палок, ловко попадавших в большие тела или стукавшихся друг о друга, да учащенное дыхание множества людей; четверо же полицейских производили немало шума, с яростным энтузиазмом отчаянно отбиваясь со всех сторон и проклиная темноту и своих противников.

– Осади! – крикнул вдруг Шон. – Осади, а то тыкву разобью! Кто-то тянет у меня арестованного, а я уронил дубинку!

Полицейские работали дубинками настолько резво, что их противники исчезли так же быстро и таинственно, как появились. Две минуты яростной, бесцельной драки, и вокруг снова было молчание ночи, без единого звука, за исключением тихого скрипа ветвей, шелеста листвы и лепета ветра над дорогой.

– Пошли, ребята, – сказал сержант. – Надо выбраться отсюда как можно быстрее.

Кто-нибудь ранен?

– Я схватил одного из врагов, – сказал Шон, тяжело дыша.

– Что ты схватил? – переспросил сержант.

– Я схватил одного из них, и он выворачивается, как угорь на сковородке.

– Держи же его как следует, – обрадовался сержант.

– Слушаюсь, – ответил Шон. – На ощупь он маленький. Если кто-нибудь из вас подержит арестованного, я ухвачу этого получше. Ну и народ тут, головорезы просто, верно?

Другой полицейский взял за руку Философа, а Шон обеими руками ухватил своего пленника.

– Тихо ты, тебе говорят! – сказал он. – А то сейчас стукну, честное слово.

Ё-мое, на ощупь это как будто мальчишка!

– Мальчишка? – переспросил сержант.

– Ну да, он мне до пояса не достает.

– Должно быть, тот щенок из дома, что спустил на нас собак – который зверей любит. Ну, парень, и что ты хотел этим сказать? Ты ведь за это в кутузку пойдешь, малой! Кто с тобой был? Отвечай! – И сержант нагнулся к пленнику.

– Подними голову, сынок, и отвечай сержанту! – сказал Шон. – Ой! вскрикнул он, и тут же дернулся вперед. – Держу, держу, – проговорил он, – – чуть не вырвался. Это никакой не мальчишка, сержант – у него усы!

– Что такое? – переспросил сержант.

– Я взял его за подбородок, а там усы! Я чуть его не выпустил от удивления, честное слово.

– Попробуй еще раз, – сказал сержант потише. – Ты ошибаешься.

– Не буду я его трогать, – сказал Шон. – Мягкие такие усы, как у козла.

Хотите, сами потрогайте, сержант, а мне что-то не хочется.

– Возьми его вот здесь, – сказал сержант, – и хорошенько держи.

– Слушаюсь, – ответил Шон и подвел к своему начальнику что-то сопротивляющееся.

Сержант протянул руку и дотронулся до головы.

– Да, ростом он и точно с мальчишку, – сказал сержант, провел рукой вниз по лицу и тут же отдернул руку. – И вправду у него усы, – сказал он твердо. – Что за чертовщина? Никогда еще я не встречал усы так близко от земли. Может, они поддельные, и парень просто прикидывается?

Сержант снова протянул руку, не без усилия над собой, нащупал подбородок и дернул. Тотчас же раздался крик, такой громкий и внезапный, что все полицейские подпрыгнули от страха.

– Настоящие усы, – сказал сержант со вздохом. – Хотел бы я знать, в чем тут дело. Голосина у него, как у двух мужиков, это факт. У тебя не найдется еще спички?

– У меня в кармане плаща остались еще две, – ответил один из полицейских.

– Дай-ка одну мне. – сказал сержант. – Я сам зажгу.

Он пошарил вокруг себя и нащупал руку со спичкой.

– Смотри, Шон, держи его хорошенько, чтобы мы его как следует разглядели, потому что это что-то уж совсем занятное.

– Я держу, двумя руками, – ответил Шон, – он может только головой вертеть, а на голову я ему навалился грудью.

Сержант зажег спичку, заслонив ее на мгновение рукой, а потом повернул ее на нового пленника.

Они увидели маленького человечка, одетого в узкую зеленую одежду; у него было широкое бледное лицо с вытаращенными глазами, а под подбородком висели тонкие длинные седые усы – тут спичка погасла.

– Это лепрекон, – сказал сержант.

Пару минут полицейские стояли молча; наконец, Шон заговорил:

– Вы так думаете? – спросил он недоуменно. – Да это уж само по себе занятно!

– Да, я так думаю. – ответил сержант. – Неужели не ясно, что это так и есть?

Ты же сам его видел.

Шон опустился перед своим пленником на колени.

– Скажи, где деньги? – зашипел он. – Говори, где деньги, а не то шею сверну!

Остальные полицейские тоже сгрудились вокруг них, угрожая лепрекону и допрашивая его.

– Отвалите вы, – рявкнул на них Шон. – Он же не может ответить вам всем! – И он снова повернулся к лепрекону и встряхнул его так, что у того щелкнули зубы.

– Не скажешь, где деньги, – пришибу, честное слово!

– У меня нет никаких денег, сэр, – ответил лепрекон.

– Не надо песен! – взревел Шон. – Говори правду, а то хуже будет!

– У меня нет никаких денег, – повторил лепрекон, – потому что Михаул МакМурраху с Горы недавно украл наш кувшин и зарыл его под терновым кустом. Я могу привести вас туда, если не верите.

– Прекрасно, – сказал Шон. – Пошли, и только рыпнись – сразу огрею дубинкой; понял?

– Зачем мне рыпаться? – ответил лепрекон, – мне с вами нравится.

Тут сержант крикнул со всей силы:

– Смирно! – и полицейские мгновенно построились, как машинки. – Что это ты там собрался делать с арестованным, Шон? – спросил сержант. – Ты думаешь, одной ночи шатания по этим дорогам нам мало? Лепрекона доставить в казарму, а не то хуже будет тебе – слышишь ты меня?

– А золото, сержант? – протянул Шон.

– Если какое-то золото и есть, то оно считается кладом и принадлежит Короне.

Хороший же из тебя констебль, Шон! Приди в себя и хватит болтовни. Шаг вперед!

Возьми убийцу – кто там из вас его держит?

Тут из темноты раздался вскрик:

– Ой-ой-ой! – воскликнул голос, полный ужаса.

– Что там случилось? – спросил сержант. – Ты ранен?

– Арестованный! – выговорил полицейский, – он – он бежал!

– Бежал? – переспросил сержант страшным голосом.

– Пока мы смотрели на лепрекона, – обреченно ответил полицейский, я, должно быть, забыл о первом – я... я его упустил...

– Ах ты... – плюнул сержант.

– Мой арестованный сбежал? – переспросил Шон тихо.

Выругавшись, он бросился вперед и нанес своему ничего не подозревавшему товарищу такой удар в лицо, что тот упал на спину, и все услышали, как он стукнулся головой о дорогу.

– Вставай! – крикнул Шон, – Вставай, я тебе еще добавлю!

– Этого хватит, – сказал сержант, – пошли домой. Весь мир над нами смеяться будет. Когда-нибудь вы все мне за это ответите, все до единого. Бери своего лепрекона и шагом марш!

– Ой, – сказал Шон и зажал себе рот.

– Что еще там? – спросил сержант.

– Ничего, – ответил Шон.

– Что же ты тогда ойкаешь, болван?

– Да лепрекон, сержант, – прошептал Шон, – он сбежал... Пока я бил морду вон ему, я совсем забыл про лепрекона: он, наверно, убежал в кусты. Ох, сержант, прошу вас, не говорите мне ничего...

– Шагом – марш! – скомандовал сержант, и четверо полицейских тронулись в темноте и полном молчании, которое было не толще мыльного пузыря.

Глава XV

Вследствие многих лет, проведенных в сумрачном сосновом лесу, Философ мог немного видеть в темноте, и когда он обнаружил, что его уже никто не держит за одежду, он тихо продолжил свое путешествие, опустив голову на грудь, погруженный в глубокую задумчивость. Он медитировал на слове "Я" и собирался подвергнуть его всем возможным изменениям и приключениям. Факт "я-нности" поражал его. Он изумлялся собственному существу. Он знал, что рука, которую он поднял и ущипнул другой рукой, не была им самим, и стремление понять, что есть он сам, часто заполняло его досуг. Философ не прошел далеко, как вдруг его потянули за рукав, и, взглянув вниз, он увидел рядом с собой одного из лепреконов с Горта.

– Почтенный Сэр, – промолвил лепрекон, – с вами ужасно трудно общаться. Я уже очень давно говорю с вами, а вы не слышите.

– Я слушаю вас, – ответил Философ.

– Да, конечно, – обрадовался лепрекон. – Мои братья ждут в кустах на обочине, вон там, и они хотят поговорить с вами: Почтенный Сэр, вы не согласитесь пройти со мной?

– Почему же нет? – ответил Философ, и свернул за лепреконом.

Они вдвоем пролезли в просвет между кустами и вышли в поле за ними.

– Вот сюда, сэр, – сказал проводник, и Философ пошел за ним по полю. Через несколько минут они продошли к большому кусту, в котором скрывались остальные лепреконы. Те выскочили навстречу Философу и поприветствовали его, всячески выказывая свою радость. С ними была Тощая Женщина с Инис-Маграта; она нежно обняла мужа и поблагодарила небо за его освобождение.

– Ночь еще только началась, – заметил один из лепреконов. – Давайте присядем и обсудим все, что надлежит сделать.

– Я несколько устал, – сказал Философ, – потому что путешествовал весь вчерашний день, сегодняшний, и всю ночь я опять на ногах, так что я был бы рад куда-нибудь присесть.

Они уселись под кустом, и Философ разжег свою трубку. На открытом месте было достаточно светло, чтобы видеть кольца дыма из трубки, но не более. Фигуру можно было различить только как тень темнее окружавшего ее мрака; но земля была сухой, а воздух лишь приятно прохладным, сидеть было удобно. Сделав несколько затяжек, Философ передал трубку сидевшему рядом с ним, и так трубка обошла всю компанию.

– Я уложила детей, – сказала Тощая Женщина, – и пошла по дороге за тобой с горшком каши, ведь ты не успел даже поужинать, Господь тебе помоги! и я подумала, что ты, наверно, голоден.

– Так и есть, – очень прочувствованно сказал Философ, – но я не виню тебя, дорогая, за то, что горшок разбился по дороге...

– По пути, – продолжала женщина, – я встретилась с этими добрыми людьми, и когда рассказала им, что случилось, они пошли со мною, чтобы посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать. Когда они выбежали из кустов и напали на полицейских, я хотела быть с ними, но боялась, что растеряю кашу.

Философ облизнулся.

– Я слушаю тебя, любимая, – сказал он.

– Поэтому я осталась, где была, с кашей, накрытой шалью...

– Так значит, ты споткнулась, женушка?

– Да вовсе нет, – ответила она. – Каша у меня и сейчас с собой. Наверно, она чуть остыла, но это лучше, чем ничего. – И она дала ему в руки горшок. – Я положила в нее сахар, – застенчиво сказала она, – и смородину, а ложка у меня в кармане.

– Вкусно, – сказал Философ и очистил горшок так быстро, что жена заплакала, видя, как он голоден.

К этому времени трубка вернулась к нему снова и пришлась очень кстати.

– Теперь мы можем поговорить, – сказал Философ, выпустил в темноту большой клуб дыма и счастливо взохнул.

– Мы решили, – сказала Тощая Женщина, – что некоторое время ты не сможешь вернуться к нам домой: полицейские долго еще будут шарить по Койлле Дорака, это уж наверняка; ведь верно же, что кому подвалит счастья, того никто не бросается искать, а вот если человеку выпало что-то дурное или какое-нибудь наказание, то весь мир его разыскивает, пока не найдет?

– Это утверждение истинно, – сказал Философ.

– Вот мы и придумали вот что: ты должен пожить с этими человечками в их доме под тисом на Горте. Ни один полицейский на свете не найдет тебя там; или, если ты ночью отправишься к Бругу Бойна(21), сам Ангус О'г даст тебе убежище.

Здесь вмешался один из лепреконов:

– Почтенный Сэр, – сказал он, – в нашем домике не так много места, но в нем нет недостатка в гостеприимстве. Вам понравится путешествовать с нами лунными ночами и наблюдать разные необычные вещи, ибо мы часто ходим в гости к Ши из Холмов, и они приходят к нам; нам всегда есть о чем поговорить, а еще мы устраиваем танцы в пещерах и на вершинах холмов. Не думайте, что мы живем бедной жизнью, потому что у нас есть и веселье, и изобилие, а до Бруга Ангуса Мак ан О'га(22) добраться нелегко.

– Танцевать бы мне понравилось, – ответил Философ, – потому что я считаю, что танец есть первая и последняя обязанность человека. Если мы не можем веселиться – что же мы тогда такое? Жизнь совершенно бесполезна, если не находить в ней то тут, то там веселого смеха – но на этот раз, достойные жители Горта, я не могу пойти с вами, потому что мне надлежит сдаться полиции.

– Ты не сделаешь этого! – воскликнула со страхом Тощая Женщина. Даже не думай об этом!

– Невиновного человека, – ответил Философ, – нельзя угнетать, поскольку дух его крепок и сердце подбадривает его. Только на виновного может пасть тяжесть наказания, ибо он сам наказывает себя. Вот что я думаю: человек всегда должен подчиняться закону телом и не подчиняться ему душой. Я был арестован, представители закона держали меня в руках, и я должен вернуться к ним, чтобы они смогли сделать со мной все, что должны сделать.

Философ снова взялся за трубку, и хотя все долгое время убеждали его и спорили с ним, они так и не смогли заставить его отказаться от своего решения. Поэтому, когда бледный проблеск рассвета прокрался в небо, они поднялись и отправились на перекресток, а оттуда – к Полицейскому Участку.

На краю деревни лепреконы пожелали Философу всего доброго, и Тощая Женщина попрощалась с ним, сказав, что отправится к Ангусу О'гу и попросит помощи от имени своего мужа; а потом лепреконы и Тощая Женщина вернулись туда, откуда пришли, а Философ пошел к казарме.

Глава XVI

Философ постучался в дверь казармы, и ее открыл человек с нечесанными рыжими волосами, выглядевший так, будто только что проснулся.

– Чего надо в такую рань? – спросил он.

– Я хочу сдаться полиции, – ответил Философ.

Полицейский оглядел его:

– В твоем-то возрасте, – сказал он, – нельзя же быть таким идиотом. Иди домой, мой тебе совет, и никому ни о чем не рассказывай. А теперь скажи: что-то уже вскрылось, или ты хочешь просто облегчить душу?

– Я же говорю: я хочу сдаться, – повторил Философ.

– Ну, раз так надо, значит, так надо, и дело с концом. Вытирай ноги на крыльце и заходи – а я сниму твои показания.

– У меня нет для вас никаких показаний, – сказал Философ, – ибо я ничего не сделал.

Полицейский снова поглядел на него.

– Если так, – сказал он, – то нечего тебе было и приходить, и нечего было будить меня. Стой, а может, ты – тот самый, что подрался с разносчиком на Нэсской дороге, нет?

– Никоим образом, – ответил Философ. – Но меня арестовали за убийство моего брата и его жены, хотя я их и не трогал.

– Ах, вот ты кто! – сказал полицейский и расцвел. – Да тебя здесь заждались, как не знаю кого, честное слово! Заходи, чувствуй себя, как дома, пока наши не проснулись, а уж они-то как тебе обрадуются! Ни уха, ни рыла не понял я в том, что они вчера несли, когда пришли, да и никто ничего не понял, потому как они только лаялись между собой и кляли всех банши и клуриканов Лейнстера на чем свет стоит. Садись в кресло у очага и, если хочешь, поспи немного; вид у тебя уж совсем усталый, и грязь всех графств Ирландии на твоих башмаках.

Философ поблагодарил полицейского и вытянулся в кресле. Через короткое время – ибо он очень устал – Философ заснул.

Спустя немало часов его разбудили голоса, и проснувшись, он увидел, что возле его ложа стоят полицейские, арестовавшие его накануне вечером. Лицо сержанта сияло радостью. Он успел надеть только штаны и рубашку. Волосы у него торчали в разные стороны, что придавало ему несколько дикий вид, и он стоял босиком. Он взял Философа за руки и поклялся, что если он может чтонибудь сделать для него, то сделает все, и даже больше. Шон, такой же неодетый, приветствовал Философа и объявил себя его другом и последователем на веки веков. Далее Шон заявил, что он не верит, что Философ убил двух человек, а если и убил, то они наверняка весьма того заслуживали, и что если Философа повесят, то он посадит цветы на его могиле; ибо более достойного, тихого и мудрого человека на свете он не встречал и никогда не встретит.

Эти восхваления пришлись Философу по сердцу, и он ответил на них такими словами, которые заставили рыжего полицейского открыть рот от изумления и признательности.

Философу подали завтрак из хлеба и какао, который тот разделил со своими стражниками, а потом, поскольку тем нужно было приступать к своим обязанностям на улице, Философа отвели на двор и сообщили ему, что здесь он может гулять и курить хоть до почернения. Полицейские наперебой предложили ему трубку, табакерку, две коробки спичек и словарь, а затем удалились, предоставив его самому себе.

Дворик был примерно двенадцати футов в длину и столько же в ширину, окруженный со всех сторон высокими гладкими стенами, за которые не проникало ни солнце, ни ветер. В одном углу по стене взбирался увядший душистый горошек – каждый листик его был изъеден дырочками, и цветов на нем не было. Другой угол занимали карликовые ноготки, и у этого растения, несмотря на все уныние, цвели два цветка, но листья его тоже были рваными и вялыми. Густой плющ оплел третий угол, листья его наверху были крупными и блестящими, но у земли только голые серые стебли были оплетены паутиной. Четвертую стену затянул дикий виноград, каждый лист которого казался насекомым, готовым вот-вот поползти по стене. Центр этого цветничка использовал все мыслимые возможности, чтобы покрыться травой, и местами чудесно преуспел в этом, но столько осколков бутылок, консервных банок и черепков было там, что трава не могла не быть вялой и чахлой.

Там Философ долгое время расхаживал взад-вперед. Он осмотрел душистый горошек и посочувствовал его несчастной жизни. Затем поздравил ноготки с двумя прелестными детьми; но мысль о садах, в которых они могли бы цвести, и воспоминание о своей собственной солнечной, просторной свободе опечалило его.

– Воистину, бедные создания, – сказал он, – ведь и вы – в тюрьме.

Пустой безмолвный дворик вывел Философа из себя настолько, что в конце концов он позвал рыжего полицейского и попросил лучше отвести его внутрь; поэтому по его собственной просьбе Философа препроводили в общую камеру.

То был маленький погреб, выстроенный ниже уровня земли. Железная решетка над стеной пропускала немного света, но все помещение скрывалось во мраке. К отверстию в потолке вела деревянная лестница, и это отверстие тоже пропускало в камеру немного света и свежего воздуха. Стены были каменные, оштукатуренные, но во многих местах штукатурка обвалилась, обнажив повсюду, куда ни падал взгляд, грубо отесанные камни.

В камере сидели двое, и Философ поздоровался с ними; но те не ответили ему, да и друг с другом они не разговаривали. Вдоль почти всей стены шла низкая деревянная приступка, и на ней эти двое сидели поодаль друг от друга, уперев локти в колени и обхватив голову руками, оба вперив взгляд в кусочек пола между ногами.