Текст книги "Кувшин золота"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Сэр, – сказал бородатый человек, – ваши слова звенят в моем сердце, как музыка, но голова моя их не понимает.

– Я научился тому, что голова ничего не слышит, пока не услышало сердце, – ответил Философ, – а то, что сердце узнало сегодня, голова поймет завтра.

– Все птицы мира поют в моей душе, – сказал бородатый человек, – и я благословлю вас, потому что вы наполнили меня надеждой и гордостью.

И Философ пожал ему руку, и пожал руки всем его сыновьям и дочерям, поклонившимся ему по тихому слову их отца, а отойдя немного, Философ оглянулся назад и увидел, что они стоят там, где он их оставил, и бородатый человек посреди дороги обнимает своих детей.

Скоро поворот дороги скрыл их из виду, и Философ, подкрепившись пищей и свежестью утра, зашагал вперед, распевая от радости. Было еще рано, но теперь птицы уже позавтракали и обратились друг к другу. Они отдыхали парочками на ветвях деревьев и на изгородях, танцевали в воздухе в счастливом братстве и пели друг другу дружеские и приятные песенки.

Пройдя уже немалое расстояние и почувствовав некоторую усталость, Философ присел освежиться в тени раскидистого дерева. Неподалеку от него стоял дом из тесаного камня. Давным-давно он был замком, и даже сейчас еще фасад его, хоть и тронутый временем и неудачами, выглядел воинственно и мрачно. Пока Философ сидел, по дороге прошла молодая женщина и встала, не отрывая глаз от этого дома. Волосы ее были черны, как ночь, и гладки, как спокойная вода, но лицо так стремилось вперед, что в спокойных его чертах не было никакого спокойствия. Через некоторое время Философ заговорил с нею:

– Девушка, – спросил он, – почему ты так жадно смотришь на этот дом?

Та обернулась к Философу бледным лицом и взглянула на него:

– Я и не заметила вас тут под деревом, – сказала она и сделала шаг вперед.

– Сядь, посиди со мной, – пригласил Философ, – и мы поговорим. Если у тебя что-то неладно, расскажи мне, и, может быть, тебе полегчает.

– Присяду с охотой, – ответила девушка, и так и сделала.

– Выговориться, если у тебя не все ладно, всегда хорошо, – сказал Философ. – Знаешь ли ты, что разговор – вещь действительная? В словах больше силы, чем считают многие. Мысли приходят от Бога, они рождаются от брака головы и легких.

Голова отливает мысль в формы слов, и тогда мысль рождается и звучит в воздухе, который уже находился в тайных царствах тела, воздухе, который входит, принося жизнь, и выходит, нагруженный мудростью. По этой причине ложь ужасна, ибо она обращает мощные и непостижимые силы к низменному, обременяет жизненосную стихию, платя ей злом за добро; но те, кто говорит правду, и чьи слова – символы мудрости и красоты, – те очищают весь мир и изводят заразу. Единственное, что может быть неладно с телом – это болезнь. Все остальные несчастья приходят от ума и, поскольку они принадлежат мысли, ее хозяин может прогнать их, как гнусных и беззаконных бродяг; ибо с неладами ума следует разговаривать, противостоять им, отражать их и таким образом избавляться от них. Ум не может позволить себе принимать кого-либо, кроме граждан добрых и честных, которые будут участвовать в строительстве веселия и святости мира, ибо таков долг мысли.

Философ говорил, а девушка внимательно смотрела на него:

– Сэр, – произнесла она, – сердце открывают молодому, а ум старику, и когда сердце глупо, то уму приходиться лгать. Я могу рассказать вам, что знаю, но как мне рассказать о том, что я чувствую, когда я сама этого не понимаю? Если я скажу вам слова "я люблю одного человека", то я ничего не скажу, а вы не услышите ни одного из этих слов, которые мое сердце повторяет себе без перерыва в тишине моего тела. Молодой глуп умом, а старик глуп сердцем, и они могут только смотреть друг на друга и проходить мимо в удивлении.

– Ты неправа, – отвечал Философ. – Пожилой человек может взять тебя за руку, вот так, и сказать: "Да придет к тебе все хорошее, дочь моя." На каждую беду есть участие, а для любви есть память, и она – тихая дружеская беседа сердца и ума. То, что сердце знает сегодня, ум поймет завтра, и поскольку ум должен учиться у сердца, необходимо, чтобы сердца наши были очищены и свободны от всякой лжи, а иначе человек будет безнадежно испорчен сверх всякой меры.

– Сэр, – молвила девушка, – две великие глупости знаю я – любовь и слова, поскольку если их отдашь, то ни за что не вернешь обратно, и тот, кому их отдаешь, не делается богаче, а тот, кто отдает, делается бедным и смущенным. Я отдала свою любовь человеку, которому она была не нужна. Я сказала ему о моей любви, а он посмотрел на меня удивленными глазами; вот в чем моя беда.

Некоторое время Философ сидел, пораженный, молча глядя на землю. Непонятно почему, ему не хотелось смотреть на девушку, хотя он чувствовал, что она не сводит с него глаз. Но спустя некоторое время Философ поднял на нее глаза и заговорил снова.

– Делать подарки неблагодарному неправильно, и не стоит сожалеть о них. Если твоя любовь благородна, то почему ты так низко поступаешь с ней? Если она низка, то у него есть все права отвергнуть ее.

– Любят, как ветер дует, – ответила девушка.

– Есть на свете вещь, – сказал Философ. – Она больше всего и меньше всего на свете.

– Что это? – спросила девушка.

– Гордыня, – ответил Философ. – Она живет в пустом доме. Ум, который никогда не навещало сердце, – это дом, в котором живет гордыня. Это обман, дорогая моя, а не любовь. Прогони мошенницу-гордыню, вдень цветок в волосы и свободно иди восвояси.

Девушка рассмеялась, и ее побледневшее лицо вдруг разрумянилось, точно рассвет, и засияло, словно лучезарное облачко. Тепло и красота заструились от нее, когда она наклонилась поближе:

– Ты ошибаешься, – прошептала она, – потому что он любит меня; но он еще не знает об этом. Он молодой, буйный, у него нет времени смотреть на женщин, но он смотрел на меня. Мое сердце знает это, и мой ум знает, но я нетерпелива и хочу, чтобы он посмотрел на меня снова. Его сердце вспомнит меня завтра, и он отправится искать меня, в мольбах и слезах, с криком и угрозами. Завтра, когда он будет протягивать руки к небу, меня будет очень трудно найти, и он удивится и испугается от того, что не найдет меня. Завтра я спрячусь от него, и буду хмуриться на него, когда он заговорит, и отвернусь, когда он пойдет за мной: до послезавтра, когда он напугает меня своей яростью, схватит меня своими буйными руками и заставит посмотреть на него.

Сказав это, девушка поднялась и собралась уйти.

– Он в этом доме, – сказала она, – и я не позволю ему увидеть меня здесь ни за что на свете.

– Зря я потратил на тебя время, – сказал Философ, улыбаясь.

– А для чего еще оно нужно? – спросила девушка и, поцеловав Философа, быстро убежала по дороге.

Прошло совсем немного времени с ее ухода, и из серого дома вышел человек и быстро прошел по траве. Подойдя к изгороди, отделявшей луг от дороги, он взметнул обе руки в воздух, размахнулся ими и перепрыгнул через изгородь на дорогу. То был невысокий черноволосый юноша, и движения его были так скоры и порывисты, что он, казалось, смотрел во все стороны сразу, хотя шел бурно в одном направлении.

Философ спокойно обратился к нему:

– Это был хороший прыжок, – сказал он.

Юноша рывком обернулся и в то же мгновение оказался рядом с Философом.

– Для других это был бы хороший прыжок, – ответил он, – но для меня это прыжок небольшой. Вы весь в пыли, сэр; должно быть, вы сегодня немало прошли.

– Немало, – согласился Философ. – Присядь со мной, друг мой, и составь мне ненадолго компанию.

– Не люблю я сидеть, – сказал юноша, – но всегда откликаюсь на просьбу и всегда принимаю дружбу. – И, сказав так, он упал на траву.

– Ты работаешь в этом большом доме? – спросил Философ.

– Ага, – ответил юноша. – Я натаскиваю собак для толстяка, который вечно смеется и говорит гадости.

– Похоже, ты не любишь своего хозяина.

– Это верно, сэр, что я не люблю никаких хозяев; но этого человека я просто ненавижу. Я служу у него уже неделю, и он ни разу не посмотрел на меня по-дружески. Да вот прямо сегодня, у конуры, прошел мимо меня, как мимо камня или дерева. Я чуть было не выскочил, не схватил его за горло и не сказал ему:

"Собака, ты не здороваешься со своим ближним?" Но я дал ему уйти, потому что неприятно душить такого толстяка.

– Если тебе не по нраву твой хозяин, разве не стоит поискать другого занятия?

– спросил Философ.

– Я думал об этом, и думал – убить мне его или жениться на его дочери. Она тоже ходила бы мимо меня, как ее отец, только я не позволяю этого женщинам; да и ни один мужчина бы не позволил.

– Зачем это тебе? – спросил Философ.

– Сперва я не смотрел на нее; когда она прошла мимо меня второй раз, я отвернулся; а на третий день она заговорила со мной, и пока она стояла рядом, я смотрел сквозь нее. Она сказала, что надеется, что мне понравится в новом доме, и говорила таким милым голоском; но я поблагодарил ее и отвернулся как ни в чем ни бывало.

– Девушка хороша собой? – спросил Философ.

– Не знаю, – ответил юноша. – Я еще не смотрел на нее, хотя теперь я вижу ее повсюду. Думаю, если бы я женился на ней, она бы меня измучила.

– Если ты не видел ее, откуда ты знаешь?

– У нее легкая походка, – сказал юноша. – Я смотрел на ее ноги, и они испугались. Откуда вы идете, сэр?

– Я скажу тебе, – ответил Философ, – если ты назовешь мне свое имя.

– Легко сказать, – сказал юноша. – Мое имя – МакКулин(18).

– Этой ночью, – сказал Философ, – когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКулин: Серый из Махи ржал во сне, и меч Лаэга зазвенел о пол, когда тот повернулся во сне.

Юноша вскочил с травы:

– Сэр! – воскликнул он взволнованно, – я не понимаю ваших слов, но от них мое сердце пляшет и поет во мне, как птица.

– Если ты прислушаешься к своему сердцу, – сказал Философ, – ты узнаешь все, что есть хорошего, ибо сердце – источник мудрости, из которого мысли бьют в ум, придающий им форму. – Сказав так, Философ попрощался с юношей и двинулся дальше по извилистой дороге.

Теперь день уже разошелся, было давно заполдень, и мощный солнечный свет неустанно изливался на мир. Тропа Философа все еще лежала меж высоких холмов, короткие отрезки пробегая прямо и постоянно сворачивая то налево, то направо. Ее и тропой-то едва ли можно было назвать, такой узкой стала она. Порою она совсем переставала быть тропой, потому что трава дюйм за дюймом наступала на нее и скрывала следы человека. Изгородей уже не попадалось, только каменистая, бугристая земля, на которой то там, то сям росли кусты, и которая изгибалась холмами и лощинами до самого горизонта. Повсюду царила полная тишина, не напряженная, ибо там, где светит солнце, нет печали; единственными звуками были шелест травы под ногами Философа и жужжание случайной пчелы, пролетевшей мимо и унесшейся в тот же миг.

Философ очень проголодался и оглядывался по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы съесть.

– Если бы я был козой или коровой, – говорил он, – я мог бы поесть этой травы и насытиться. Если бы я был ослом, я мог бы пощипать жестких колючек, что растут по бокам, или, если бы я был птицей, я мог бы покормиться гусеницами и ползучими тварями, что без счета копошатся повсюду. Но человеку нечем подкрепиться даже посреди изобилия, потому что он ушел от природы и живет искусной и извращенной мыслью.

Так рассуждая, Философ случайно поднял взгляд от земли и вдалеке увидел одинокую фигурку, сливавшуюся с землей в лощинах и снова появлявшуюся в другом месте.

Перемещения этой фигуры были такими странными и причудливыми, что Философу оказалось чрезвычайно трудно следовать за ней, и он никогда не догнал бы ее, если бы ему не повезло, и та не двинулась в его сторону. Приблизившись к фигурке, Философ увидел, что это – маленький мальчик, танцующий там и сям по траве. Кустистый холм скрыл его на мгновение, а потом они вдруг оказались лицом к лицу и поглядели друг на друга. После минутного молчания мальчик, которому на вид было лет двенадцать, прекрасный, как утро, поздоровался с Философом.

– Вы заблудились, сэр? – спросил он.

– Все тропы, – ответил Философ, – лежат на земле, и поэтому заблудиться нельзя – но заблудился мой обед.

Мальчик прыснул смехом.

– Чему ты смеешься, сынок? – спросил Философ.

– Да тому, что я несу вам ваш обед, – ответил мальчик. – Я как раз думал – что это меня понесло в эту сторону? Ведь обычно я гуляю дальше к востоку.

– Мой обед? – спросил Философ заинтересованно.

– Ну да, – ответил мальчик. – Свой обед я съел дома, а ваш положил в карман.

Я подумал, – пояснил он, – что проголодаюсь, если забреду далеко.

– Сами боги тебя ко мне послали, – сказал Философ.

– Это бывает, – согласился мальчик и вынул из своего кармана небольшой сверток.

Философ немедленно сел, и мальчик передал ему сверток. Философ развернул его и нашел в нем хлеб и сыр.

– Это славный обед, – сказал он и приступил к еде. – А ты, сынок, не съешь кусочек?

– Кусочек съел бы, – ответил мальчик, сел рядом с Философом, и они с удовольствием поели вместе.

Покончив с едой, Философ возблагодарил богов, а потом сказал, обращаясь больше к самому себе, чем к мальчику:

– Еще бы немного воды, мне было бы больше нечего желать.

– Здесь в четырех шагах ручей, – сказал его спутник. – Я принесу воды в своей шапке, – и исчез.

Через несколько мгновений он появился снова, бережно неся свою шапку, и Философ взял ее и напился воды.

– Теперь мне нечего желать во всем мире, – сказал он, – кроме как поговорить с тобой. Солнце светит, ветерок приятен и трава мягка. Посиди со мной еще немного.

И мальчик сел, а Философ разжег трубку.

– Ты живешь далеко отсюда? – спросил он.

– Недалеко, – ответил мальчик. – Дом моей мамы вы могли бы увидеть отсюда, если бы были высоким, как дерево, – да и с земли можно увидеть струйку дыма над нашей хижиной.

Философ посмотрел, но не увидел ничего.

– Глаза у меня не такие хорошие, как твои, – сказал он, – ведь я уже почти состарился.

– А как это – стариться? – спросил мальчик.

– Как будто отвердеваешь, – сказал Философ.

– И все? – спросил мальчик.

– Не знаю, – ответил Философ, подумав немного. – Ты можешь объяснить мне, как это – быть молодым?

– Почему нет? – ответил мальчик, и тут задумчивость пробежала по его лицу, и он поправился. – Нет, пожалуй, не смогу.

– Молодые, – сказал Философ, – не знают, что такое годы, а старые забывают, какой была молодость. Когда начнешь стареть, всегда старайся помнить о своей молодости, потому что старик, которому нечего вспомнить, – это жизнь, прожитая зря, а вспоминать стоит только наше детство. Я расскажу тебе кое-что о разнице между старостью и молодостью, а потом ты сможешь поспрашивать меня, и так мы рассмотрим этот вопрос с обеих сторон. Во-первых, старик устает быстрее, чем мальчик.

Мальчик подумал немного и возразил:

– Это небольшое отличие, потому что мальчик устает очень сильно.

Философ продолжил:

– Старику не хочется есть так часто, как мальчику.

– И это небольшое отличие, – возразил мальчик, – ведь они оба хотят есть. Вы назовите большое отличие.

– Я его не знаю, сынок; но я всегда думал, что большое отличие есть. Может быть, оно в том, что старик помнит о том, о чем мальчик даже не догадывается.

– Но они оба помнят о чем-нибудь, – сказал мальчик, рассмеявшись, так что это тоже небольшое отличие.

– Это верно, – согласился Философ. – Может быть, такого уж большого отличия и вовсе нет. Расскажи мне, чем ты обычно занимаешься, и мы посмотрим, могу ли я заниматься тем же.

– Но я не знаю, чем это я занимаюсь, – сказал мальчик.

– Как это – не знаешь? – спросил Философ. – Может быть, ты не знаешь, как расставить все это по порядку. Самое главное во всякого рода опросах – в том, чтобы знать, с чего начать; у всего, что мы можем делать, есть две точки: начало и конец. С любой из этих точек можно посмотреть таким образом, чтобы охватить все, что между ними. Поэтому начнем с того, чем ты занимался сегодня утром.

– Вполне согласен, – сказал мальчик.

Тогда Философ продолжил:

– Когда ты проснулся сегодня утром и вышел из дома, чем ты занялся первым делом?

Мальчик задумался:

– Я вышел, потом взял камень и бросил его в поле так далеко, как только смог.

– А потом? – спросил Философ.

– Потом я побежал за камнем, чтобы посмотреть, смогу ли я поймать его на лету до того, как он упадет.

– Так, – сказал Философ.

– Я бежал так быстро, что споткнулся и полетел в траву.

– А что потом?

– Я лежал там, где упал, и обоими руками захватил полные пригоршни травы, вырвал ее и бросил себе на спину.

– Потом ты встал?

– Нет, я зарыл лицо в траву и кричал, долго, прижав рот к земле; а потом я сел и долго сидел, не сходя с места.

– Ты думал о чем-то? – спросил Философ.

– Нет, я ни о чем не думал и ничего не делал.

– А зачем ты занимался всем этим? – спросил Философ.

– Да низачем. Просто так, – ответил мальчик.

– Вот, – сказал Философ торжествующе, – вот отличие между старостью и молодостью. Мальчишки делают что-то просто так, а старики – нет. Стоит подумать, не становимся ли мы стариками оттого, что делаем все по какой-либо причине, а не из инстинкта?

– Не знаю, – ответил мальчик; – ведь все состаривается. Вы, сэр, идете издалека?

– Я скажу тебе, – ответил Философ, – если ты назовешь мне свое имя.

– Мое имя – МакКушин(19), – сказал мальчик.

– Этой ночью, – сказал Философ, – когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКушин, что у Ангуса О'га и его супруги Кэйтилин родится сын, и что Спящие Эринн повернулись на своих ложах.

Мальчик пристально посмотрел на Философа.

– Я знаю, – сказал он, – зачем Ангус О'г послал мне эту весть. Он хочет, чтобы я сочинил для народа Эринн стихи, и когда Спящие проснутся, они встретили бы друзей.

– Спящие уже проснулись, – сказал Философ. – Они вокруг нас повсюду. Они ходят между нами, но забыли свои имена и смысл своих имен. Ты должен назвать им их имена и род, потому что я старик, и мое дело уже сделано.

– Когда-нибудь я напишу эти стихи, – сказал мальчик, – и все ахнут, услышав их.

– Господь с тобой, сынок, – сказал Философ. Он обнял мальчика и продолжил свой путь.

Через полчаса нетрудной дороги он вышел на место, откуда далеко внизу увидел сосны Койлле Дорака. Мглистый вечер опустился на мир прежде, чем он добрался до леса, а когда он вошел в маленький домик, стало уже совсем темно.

Тощая Женщина с Инис-Маграта встретила мужа, и собиралась уже хорошенько отчитать его за долгое отсутствие, но Философ поцеловал ее с такой непривычной нежностью и заговорил с ней так ласково, что сперва изумление лишило ее дара речи, а потом восторг вернул ей речь, причем такой, какой она давно уже не бывала.

– Жена, – сказал Философ, – не сказать словами, как я рад снова увидеть твое милое личико!

Тощая Женщина сперва не нашлась, что ответить на это приветствие, однако с невероятной скоростью поставила на стол горшок супа, начала печь пирог и постаралась поджарить картошки. Потом она заплакала в голос и заявила, что во всем мире нет равного ее мужу по доброте и сердечности, и что сама она – грешница, недостойная благосклонности богов и такого супруга.

Но когда Философ обнял Шеймаса и Бригид Бег, дверь вдруг с грохотом распахнулась, в маленькую комнатку ввалились четверо полицейских, а после минутного оцепенения удалились снова, уводя с собой Философа, который должен был предстать перед судом по обвинению в убийстве.

КНИГА V

Полицейские

Глава XIV

Пройдя немного по дороге, полицейские остановились. Ночь настала еще до того, как они захватили своего пленника, и теперь, в сгущавшейся темноте, им было не по себе. Прежде всего, они знали, что дело, которое они делали, не очень-то подобает человеку, как бы оно ни выглядело для полицейского. Арест преступника может быть оправдан определенными доводами, такими, как здоровье общества и охрана собственности, но никто ни при каких обстоятельствах не хотел бы вести в тюрьму мудреца. Помимо того, их тревожило то, что они находятся в самом сердце многонаселенной эльфийской страны, и что стихийные воинства, может быть, уже выстроились вокруг них, готовые обрушить на них жуть сражения или еще более жуткое – свою насмешку. Путь, что вел к полицейскому участку, был долог и вился длинными аллеями между деревьев, которые кое-где разрослись над дорогой так обильно, что даже свет полной луны не мог пробраться сквозь их ветви в густую черноту. При свете дня эти люди арестовали бы хоть архангела и, если бы пришлось, оглоушили его дубинками, но ночью тысячи страхов охватили их, и тысячи шорохов со всех сторон заставляли их вздрагивать.

Двое держали Философа с обеих сторон, а другие двое шли один впереди, другой – сзади. Именно в таком порядке они следовали, когда в слабом свете увидели, что дорога прямо перед ними уходит в одни из тех зарослей, о которых уже было сказано. Подойдя к ней, они невольно остановились; тот, что шел первым, – молчаливый и злой сержант – в гневе обернулся к остальным:

– Ну, вперед же! – сказал он. – Какого черта вы ждете? – И шагнул в черноту.

– Держите этого типа хорошенько, – сказал тот, что шел сзади.

– Да ладно тебе, – ответил ему тот, что справа. – Отлично мы его держим, да и староват он для шуток.

– Ну, да вы там все равно держите его покрепче, потому как если он у вас выскользнет здесь, то тут же сгинет в кустах, как мышь. Эти старички – скользкая публика. Смотри, дед, – сказал он Философу, – попробуешь бежать от нас, огрею дубинкой по затылку – имей в виду!

Они прошли всего несколько шагов, как вдруг топот торопливых ног снова остановил их, и сержант тотчас же вернулся назад. Он разозлился:

– Вы собираетесь проторчать здесь всю ночь, или что вы там себе думаете? – сказал он.

– Да будет вам, – ответил ему тот, другой. – Мы тут просто разбирались с дедушкой, чтобы он не вздумал ускользнуть в темноте.

– По-вашему, он подумывает дать деру? – спросил сержант. – Вынь дубинку, Шон, и если он хоть повернет голову, бей его по башке.

– Слушаюсь, – ответил Шон и вынул свой жезл.

Философ несколько замешался от неожиданности всех этих происшествий, и скорость, с которой его заставляли двигаться, не давала ему ни задуматься, ни сказать что-либо; но во время этой краткой остановки его разметавшиеся мысли начали приходить в порядок. Сперва он был поражен насилием и тем, что четверо людей постоянно бегают вокруг него, говорят все разом и каждый тянет его в свою сторону; Философу показалось, что его окружила большая толпа народу, а он никак не мог понять, чего же им надо. Спустя некоторое время он обнаружил, что людей всего четверо, а по их разговорам понял, что арестован по обвинению в убийстве – и это ввергло его в изумление еще более глубокое, чем прежде. Он совершенно не мог понять, почему его арестовали за убийство в то время, как он никогда не совершал его; и это возмутило его.

– Я не ступлю ни шагу, – произнес он, – пока вы не скажете мне, куда вы меня ведете и в чем обвиняете меня.

– Расскажи-ка, – ответил сержант, – чем ты убил их? Ведь это же уму непостижимо, как они погибли, – без единого следа на теле; хоть бы зуб был сломан!

– О ком вы говорите? – спросил Философ.

– Какие мы невинные! – отвечал сержант. – О ком же еще, как не о мужчине и женщине, которые жили с тобой в том домишке?! Яду ты им дал, или что? Возьми блокнот, Шон.

– С ума вы сошли! – сказал Шон. – Как же я буду писать в такой темноте, да тем более, что у меня нет карандаша, не то что блокнота?

– Ну ладно, запишем все в участке, а он пускай рассказывает, пока мы идем.

Вперед, потому что тут не самое лучшее место для разговоров.

Они зашагали снова, и через мгновение темнота поглотила их. Пройдя совсем немного, они услышали впереди странный звук, похожий на сопение какого-то огромного животного, а также что-то вроде храпа, и остановились снова.

– Там впереди что-то непонятное, – сказал один из полицейских тихо.

– Эх, будь у меня хотя бы спичка! – отозвался другой.

Сержант тоже остановился.

– Отойдите к обочине дорогие, – сказал он, – и держите дубинки перед собой.

Держи крепко этого типа, Шон.

– Слушаюсь. – ответил Шон.

Потом один из полицейских нашел у себя в кармане несколько спичек и добыл огня; ветра не было, поэтому огонь горел достаточно ровно, и все полицейские уставились вперед.

Посреди дороги лежала большая черная ломовая лошадь и чутко спала; когда вспыхнул свет, она вскочила на ноги и в панике с грохотом ускакала.

– Так недолго и инфаркта лишиться, – сказал один из полицейских со вздохом облегчения.

– Точно так, – подтвердил другой; – наступил бы на эту клячу в темноте и не знал бы, что и думать.

– Что-то я не очень хорошо помню здесь дорогу, – сказал сержант через некоторое время. – По-моему, надо свернуть по первой дороге направо. Не знаю, не проскочили ли мы уже поворот; на этих стежках-дорожках сам черт ногу сломит, тем более в такой темноте. Ребята, кто-нибудь знает дорогу?

– Я не знаю, – отозвался один голос, – сам я из Кавана.

– А я из Роскоммона, – ответил другой, – и зря я сейчас не там, вот что я думаю.

– Ну, если мы пойдем все прямо и прямо, то куда-нибудь уж точно придем, так что пошли. Ты крепко держишь этого типа, Шон?

– Так точно, – ответил Шон.

В темноте раздался голос Философа.

– Вовсе не нужно щипать меня, сэр. – сказал он.

– Да я тебя и не щиплю. – ответил полицейский.

– Щиплете, – возразил Философ. – Вы защемили большой кусок кожи в моем рукаве, и если вы сейчас же его не выпустите, я сяду прямо на дорогу.

– Так лучше? – спросил полицейский, чуть ослабив хватку.

– Вы выпустили только половину, – ответил Философ. – Вот, теперь лучше – добавил он, и путешествие продолжилось.

Через несколько минут молчания Философ заговорил:

– Я не нахожу в природе никакой необходимости для полицейских, сказал он, – и не могу понять, откуда впервые произошло такое явление. Собаки и кошки не заводят таких необычных наемников, и все же их строй является прогрессивным и упорядоченным. Вороны – общительный народ с устоявшимися укладами и организованным сообществом. Они обычно собираются в разрушенной башне или на колокольне церкви, и их цивилизация основывается на взаимопомощи и терпимости к странностям друг друга. Их превосходная мобильность и стойкость делает нападение на них опасным предприятием, и поэтому они могут спокойно посвятить себя развитию собственных внутренних законов и обычаев. Если полицейские необходимы для цивилизации, вороны наверняка изобрели бы их, но я с радостью отмечаю, что в их республике нет никаких полицейских...

– Что-то я ни слова не пойму, что ты там говоришь? – сказал сержант.

– Не имеет значения, – ответил Философ. – Муравьи и пчелы также живут обособленными общинами и развили чрезвычайно сложные занятия и профессии. Их опыт в государственных делах огромен, однако же они не открыли, что полицейская сила существенно важна для их процветания...

– А ты знаешь, – спросил сержант, – что все, что ты сейчас говоришь, может быть использовано как улика против тебя?

– Никоим образом, – ответил Философ. – Можно сказать, что все эти народы лишены преступлений, что их пороки организованные, общественные, а не индивидуальные, и поэтому они не имеют необходимости в полиции; но я не могу поверить, чтобы такие большие массы народа могли бы достичь своей нынешней высокой культуры, не совершая время от времени общенародных и индивидуальных проступков...

– Скажи-ка мне, раз уж ты так разговорился, – спросил сержант, – ты купил яд в аптеке или задушил обоих подушкой?

– Никоим образом, – ответил Философ. – Если преступление – условие для развития полицейских, то я скажу, что галки – чрезвычайно вороватый клан: они чуть больше дрозда и воруют даже шерсть со спины овцы на выстилку своего гнезда; более того, известно, что они могут украсть медный шиллинг и спрятать свою добычу так, что его уже никто не увидит.

– Да у меня у самого была галка, – сказал один из полицейских. – Я купил ее у бабки, что стояла у дверей с корзинкой и выпрашивала пенни. Моя мать как-то раз наступила этой галке на спину, когда вставала с постели. А я разрезал этой птице язык трехпенсовиком, чтобы она заговорила, но черта с два она мне хоть что-нибудь сказала. Еще она все время волочилась, притворяясь, будто у нее подбита нога, а потом норовила спереть у тебя носок.

– Молчать! – заорал сержант.

– Коль скоро они таковы, – продолжал Философ, – что воруют и у овец, и у людей, коль скоро их интересует все – от шерсти до денег, – то я не вижу, что удерживает их от воровства друг у друга, и, следовательно, если где-то и нужно искать развитие полицейской силы, то именно у галок. Однако, такой силы не существует. Причина же в том, что галки – разумный и вдумчивый народ, взирающий спокойно на то, что мы называем преступлением и злом – кто-то ест, кто-то ворует; все это в порядке вещей, и потому бессмысленно с этим спорить. Для людей философского склада другого взгляда быть не может...

– Что за чертовщину он несет? – спросил сержант.

– Обезьяны – общительны, склонны к воровству и человекообразны. Они обитают в экваториальных широтах и питаются орехами...

– Ты понимаешь, о чем это он, Шон?

– Никак нет, – ответил Шон.

– У них должны были появиться профессиональные борцы с воровством, однако всем известно, что этого не произошло. Рыбы, белки, крысы, бобры и бизоны обходятся без этого уникального образования – поэтому, когда я настаиваю на том, что я не вижу необходимости для полицейских и возражаю против их существования, я основываю свое возражение на логике и фактах, а не на беспомощных и изменчивых предрассудках.

– Шон, – спросил сержант, – ты крепко держишь этого типа?

– Так точно, – ответил Шон.

– Так вот, если он скажет еще хоть что-нибудь, тресни его дубинкой.

– Слушаюсь, – ответил Шон.

– Вон там виден свет, может быть, это свечка на окне – там и спросим дорогу.

Примерно через три минуты они пришли к небольшому домику, над которым склонялись ветвями деревья. Если бы не свет, они точно миновали бы его в темноте. Когда они встали у двери, до них донеслась визгливая женская ругань.

– Да там все равно не спят, – сказал сержант и постучал в дверь.

Ругань тотчас же прекратилась. Через некоторое время сержант постучал еще раз; и прямо из-за двери послышался голос:

– Тома'с! Сходи, приведи двух собак, а я тогда сниму дверь с крючка.

Потом дверь открылась всего на несколько дюймов, и из-за нее выглянула женщина:

– Что вам надо в такое время, ночью? – спросила она.

– Да немногого, мэм, – ответил сержант. – Только спросить насчет дороги, потому как мы не уверены, то ли мы уже прошли мимо, то ли еще не дошли.