Текст книги "Кувшин золота"

Автор книги: Джеймс Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Стивенс Джеймс
Кувшин золота

Джеймс Стивенс

КУВШИН ЗОЛОТА

Уолтер де ла Мар.Предисловие КНИГА I. Явление Пана КНИГА II. Путешествие Философа КНИГА III. Два бога КНИГА IV. Возвращение Философа КНИГА V. Полицейские КНИГА VI. Путешествие Тощей Женщины и Счастливый Поход

Уолтер де ла Мар

Предисловие

Не часто, но время от времени Фортуна вознаграждает обычного обозревателя, который "старается изо всех сил", новой книгой, немедленно воспламеняющей его ум. Так было и со мной много лет назад, когда я имел честь писать для Литературного Приложения "Таймс": "Пропавшая леди", "История старых жен", "Этан Фроум", например. Так и с этой книгой; и я не думаю, что смогу найти что-то лучше, нежели повторить фразу из того, что я уже говорил о ней в своем приветственном выступлении 14-го ноября 1912 года: "Как она поразила современность!.."

Во всем мире есть только один человек, который мог бы достоверно и подробно описать "Кувшин Золота"; и этот человек – мистер Джеймс Стивенс, написавший его. И даже ему пришлось бы попросту написать эту книгу заново. Как половина всех лучших книг, эта – более чем слегка безумна и просто переполнена от жизненностью и красотой. Это гимн Бессмыслице, а настоящая "Бессмыслица" – это мудрость, вывернутая наизнанку, и потому запредельна лишь для немудрого восприятия. "Иметь голову на плечах, как они это называют, очень легко, но нелегко достичь хоть чуточки веселости, беззаботности, ребячества." Во всяком случае, это встречается гораздо реже. В отличие от другой половины так называемых "лучших" книг, эта, в сущности – не книга вовсе, но безумное шитье из лоскутов – нечто вроде лоскутного пледа, в котором можно греть кости на пороге времени и пространства и думать обо всем и ни о чем, о высоких богах и о маленьких, поющих богах, о девяноста девяти Грациях, о Человеке, о Пане, о Невинности...

Повесть, в которой у Философа есть дети, – безусловно ирландская. Мистер Стивенс и не пытается притворяться кем-то еще. Да и с чего бы ему?.. "Время – это тиканье часов. Добро и зло – две горошины в одном стручке. Лицо моей жены всегда одно и то же. Я хочу поиграть с детьми, и в то же время не хочу. Твой разговор со мной, брат, похож на жужжание пчелы в темной келье. Сосны укореняются, растут и умирают. Все это вздор. Прощай."...

Чей же был "Кувшин", где и почему его зарыли – обо всем этом рассказывается в этой прелестной, фантастической, бесформенной, вдохновенной мешанине неразберихи. "Корова своя собственная," – говорит усталым детям Тощая Женщина, когда любовь просветила ее темноту, – ибо "живое не может быть чьим-то". Но тогда столь многие из нас в эти дни умственно мертвы, или умирают от старости, тогда как юности нужно лишь слово "сезам", чтобы восстать ото сна. Подобно стивенсовскому "Философу", мы почти ничего не делаем, кроме как сидим и размышляем о нашей "мы-ности", "забывая, что вспоминать стоит только детство."

Это положение (как показал однажды Сперджен в своей проповеди на тему Рая и Ада, быстро съезжая с кафедры по перилам лесенки и с трудом карабкаясь обратно) – положение, в которое легко попасть, но из которого чрезвычайно трудно выбраться.

И вот мистер Стивенс, безусловно, один из таких поэтов, что указывают путь.

Читателей у него, может быть, будет много, последователей же, как мне кажется, – немного. Пока, как он говорит, мы не потеряем все, попросту невозможно понять, что можно быть счастливым, ничего не имея. "Ох, Господи помоги мне", – бормочет его бездомная старуха с камешками в башмаках, "одна-одинешенька старая с палкой, а солнце светит прямо в глаза, и пить ей хочется..."

Уолтер де ла МарМай 1953 г.

КНИГА I

Явление Пана

Глава I

В чаще соснового леса, называвшегося Койла-Дорака(1), жили не так давно два Философа. Они были мудрее всего на свете, за исключением Лосося, что живет в озере Глин-Кагни, куда падают с орехового куста, растущего на его берегу, орехи знания. Тот Лосось, конечно, – самое умное из существ, но два Философа следуют после него по мудрости. Их лица выглядели так, словно были из пергамента; под ногтями у них засохли чернила, и любую задачу, которую преподносили им люди, и даже женщины, они могли немедленно разрешить. Седая Женщина из Дун-Гортина(2) и Тощая Женщина с Инис-Маграта(3) задали им три вопроса, на которые не мог ответить никто, но те смогли ответить и на них. Вот как началась их вражда с этими двумя женщинами, которая была драгоценнее дружбы с ангелами. Седая Женщина и Тощая Женщина так рассердились, что на их вопросы ответили, что вышли за двух Философов замуж, чтобы щипать их в постели, но кожа у Философов оказалась такой толстой, что те не замечали щипков. Они отвечали на ярость женщин такой нежной привязанностью, что злобные создания почти усохли от досады, и однажды, в порыве отчаяния, когда мужья целовали их, они произнесли четырнадцать сотен проклятий, составлявшие их мудрость, а Философы выучили их и стали еще мудрее, чем были до того.

Со временем от этих браков родилось двое детей. Они родились в один день и в один час, и отличались только тем, что один из них был мальчиком, а другая – девочкой. Никто не мог объяснить, как такое случилось, и впервые в жизни Философам довелось подивиться событию, которого они не смогли проанализировать; но, доказав множеством различных методов, что дети были действительно детьми, что чему быть, того не миновать, что фактам противиться невозможно, и то, что случилось однажды, может случиться дважды, они классифицировали это происшествие как экстраординарное, но не противоестественное, и покойно вручили себя Провидению, помудрев еще больше.

Философ, у которого родился мальчик, был очень доволен, потому что, как он говорил, в мире слишком много женщин; Философ же, у которого родилась девочка, был также очень доволен, поскольку, как он говорил, от добра добра не ищут; однако Седую Женщину и Тощую Женщину материнство ничуть не смягчило – они сказали, что на это они не подряжались, что детей у них заполучили на ложных основаниях, что они – уважаемые замужние женщины и в знак протеста и из обиды больше не будут готовить для Философов еду. Это для их мужей, которые терпеть не могли женской готовки, было приятной новостью, но виду они не показали, потому что женщины непременно настояли бы на своем праве готовить, если бы догадались, что их мужьям это не нравится: поэтому Философы каждый день упрашивали жен снова приготовить какое-нибудь из своих любимых блюд, и женщины непременно отказывались.

Все они жили вместе в маленьком домике в самой чаще темного соснового леса. В этом месте никогда не светило солнце, потому что тень была слишком густой, и ветер тоже никогда не залетал туда, потому что сучья были слишком толстыми, и потому это было самое уединенное и тихое место в мире, и Философы дни напролет могли слушать мысли друг друга или произносить друг перед другом речи; и то были наиприятнейшие звуки из всех, им известных. Для них вообще существовало лишь две разновидности звуков беседа и шум: первое они очень любили, о втором же говорили со строгим осуждением, и даже когда его производили птица, ветерок или дождь, они сердились и требовали, чтобы шум немедленно прекратился. Их женщины вообще разговаривали редко, однако никогда не молчали: они общались друг с другом неким физическим телеграфом, которому выучились у Ши: быстро или медленно щелкали суставами пальцев, и могли переговариваться так друг с другом на огромном расстоянии, ибо путем долгой практики научились издавать громкие взрывные звуки, похожие на гром, и тихие звуки, похожие на шелест серой золы в очаге. Тощая Женщина ненавидела своего ребенка, но обожала ребенка Седой Женщины, а Седая Женщина любила ребенка Тощей Женщины, но терпеть не могла своего собственного. Компромисс может разрешить самую сложную из ситуаций, и со временем женщины обменялись детьми, сразу же превратившись в самых нежных и любящих матерей, каких только можно вообразить; и две семьи стали жить в наисовершеннейшей любви, какую только можно найти.

Дети росли в любви и радости. Сначала мальчик был маленьким и толстеньким, а девочка длинной и тощей, потом девочка стала кругленькой и пухленькой, а мальчик вытянулся и стал костлявым. Это произошло оттого, что девочка обычно сидела тихо и вела себя хорошо, а мальчик – нет.

Много лет они жили в глубоком уединении соснового леса, где царил постоянный сумрак, и там привольно играли они в свои детские игры, мелькая между тенистыми деревьями маленькими быстрыми тенями. Временами их матери, Седая Женщина и Тощая Женщина, играли с ними, но это бывало редко, а иногда их отцы, два Философа, выходили и глядели на них через очки, очень круглые и очень стеклянные, с огромными круглыми роговыми оправами. У детей, однако, имелись и другие товарищи по играм, с которыми можно было забавляться весь день напролет. В подлеске бегали сотни кроликов; они полнились весельем и очень любили играть с детьми.

Были там белки, которые с радостью присоединялись к их играм, а нескольким козам, однажды забредшим из большого мира, был оказан такой прием, что они с тех пор приходили всегда, как только выдавалась возможность. Еще там водились птицы – вороны, дрозды и трясогузки, которые были хорошо знакомы с малышами и посещали их настолько часто, насколько позволяла их занятая жизнь.

Недалеко от их дома в лесу была полянка футов десяти в ширину; через этот просвет, как через окно, солнце летом заглядывало на несколько часов вниз.

Мальчик первым заметил странные лучистые стрелы в лесу. Однажды его послали насобирать сосновых шишек для очага. Поскольку их собирали каждый день, возле самого дома их оставалось мало, и потому ему пришлось в своих поисках отойти от дома дальше обычного. Поначалу необычайное сияние поразило его. Он никогда прежде не видел ничего подобного, и ровный, немигающий свет возбудил в нем равно страх и любопытство. А любопытство победит страх скорее, чем храбрость; в действительности, оно заводило многих людей в такие опасности, от которых отшатнулась бы простая физическая смелость, ибо голод, любовь и любопытство – величайшие движущие силы жизни. Едва мальчик обнаружил, что свет не движется, он подошел к нему и, наконец, вдохновленный любопытством, шагнул прямо в него и обнаружил, что это вообще не что-то. Едва попав на свет, мальчик понял, что тот – теплый, и это так напугало его, что он снова выпрыгнул из света и спрятался за дерево. Потом он впрыгнул в него на мгновение и тут же выпрыгнул обратно, и играл в эту игру с солнечным светом почти полчаса. Наконец, он совсем осмелел и встал в свет, и обнаружил, что тот вовсе не жжется, но оставаться в нем ему не захотелось – он испугался, что может спечься. Когда мальчик вернулся с шишками домой, он ничего не сказал ни Седой Женщине из Дун-Гортина, ни Тощей Женщине с Инис-Маграта, ни двум Философам, но рассказал обо всем девочке, когда они ложились спать, и с тех пор они каждый день ходили играть с солнечным светом, а кролики и белки приходили к ним туда и присоединялись к их играм, с интересом вдвое большим, нежели до того.

Глава II

Иногда к одинокому домику в сосновом лесу приходили люди за советами по вопросам, слишком темным даже для таких вершин просвещения, как приходской священник и таверна. Этих людей всегда принимали хорошо, и их сложности немедленно разрешались, ибо Философы любили быть мудрыми и не стеснялись доказывать свою ученость; равным образом, в отличие от многих других мудрецов, они не боялись обеднеть или потерять уважение, делясь своим знанием. Вот какие максимы были у них излюбленными:

Прежде, чем сможешь получать, научись давать. Знание за неделю становится хламом; потому избавляйся от него.

Прежде, чем наполнить ящик, его надо опустошить.

Опустошение и наполнение – это прогресс.

Мечу, лопате и мысли нельзя позволять ржаветь.

Седая Женщина и Тощая Женщина, однако, имели мнение, весьма отличное от этого, и максимы их также отличались:

Тайна – это оружие и друг. Человек – тайна Бога, Власть – тайна человека, Пол – тайна женщины.

Имея много, сможешь поиметь больше.

В ящике всегда найдется место.

Искусство укладки – последняя лекция мудрости.

Скальп твоего врага – это прогресс.

При таких противоположных взглядах, казалось, вполне могло случиться так, что посетители, искавшие совета у Философов, были бы поражены и пленены их женами; но женщины оставались верны собственным доктринам и отказывались делиться знаниями с кем бы то ни было, за исключением особ высокого ранга – таких, как полицейские, гомбины и советники округа и графства; но даже с тех они запрашивали за свои знания высокую цену и процент с любой прибыли, которую можно было извлечь, следуя их советам. Необходимо заметить, что последователей у них было немного по сравнению с теми, кто искал помощи у их мужей, ибо не проходило и недели без того, чтобы кто-нибудь не пришел в сосновый лес, сдвинув брови от затруднения.

Люди эти крайне занимали детей. После их приходов дети обычно уходили и разговаривали о них, стараясь вспомнить, как те выглядели, как разговаривали, их походку и манеру нюхать табак. Через некоторое время они стали интересоваться вопросами, с которыми те приходили к их родителям, и ответами и наставлениями, с которыми родители отпускали их. Долгая выучка дала детям способность сидеть совершенно тихо, так, что когда дело подходило к важной части, о них полностью забывали, и идеи, иначе миновавшие бы их молодые годы, входили в их повседневные разговоры.

Когда детям исполнилось по десять лет, один из Философов умер. Он собрал всех домашних и объявил, что ему пришло время попрощаться со всеми, и он вознамерился умереть так скоро, как только возможно. К сожалению, продолжал он, здоровье его в последнее время окрепло больше обычного, но это, безусловно, не препятствует его решению, ибо смерть зависит не от нездоровья, а от множества других факторов и деталей, которыми он не хочет их отягощать.

Его жена, Седая Женщина из Дун-Гортина, встретила решение мужа аплодисментами и добавила, что ему уже давно пора хоть что-нибудь сделать, что жизнь, которую он вел, была пустой и бесплодной, что он украл у нее четырнадцать сотен проклятий, которые были ему без надобности, и наградил ее ребенком, который был безо всякой надобности ей, и что, учитывая все это, чем скорее он умрет и перестанет болтать, тем скорее все заинтересованные стороны будут счастливы.

Другой Философ мягко произнес, раскурив свою трубку:

– Брат, величайшая из всех добродетелей есть любопытство, и конец всех желаний есть мудрость; поэтому расскажи нам, каким путем ты пришел к этому достойному похвалы решению?

На что Философ ответил:

– Я достиг всей мудрости, которую способен иметь. На протяжении недели мне в голову не пришло ни одной новой истины. Все, что я прочитал, я уже знал раньше; все, что я подумал, – лишь повторение старых и приевшихся идей. Перед моими глазами больше нет горизонтов. Пространство сжалось до ничтожных размеров моего мизинца. Время – тиканье часов. Добро и зло две горошины в одном стручке.

Лицо моей жены всегда одно и то же. Я хочу поиграть с детьми, и в то же время не хочу. Твой разговор со мной, брат, похож на жужжание пчелы в темной келье. Сосны укореняются, растут и умирают. Все это вздор. Прощай.

Его друг возразил:

– Брат, все это – веские рассуждения, и я прекрасно понимаю, что тебе пришла пора остановиться. Я мог бы возразить – не затем, чтобы поспорить с твоими взглядами, но лишь для того, чтобы продолжить интересную беседу, – что на свете еще есть знания, которых ты не вобрал в себя: ты еще не знаешь, каково играть на барабане, или нравиться своей жене, или вставать первым поутру и готовить завтрак. Разве ты научился курить такой крепкий табак, как я? И умеешь ли ты танцевать в лунном свете с девушкой из Ши? Понимать теорию, стоящую за всеми вещами, мало. Теория – лишь приготовление к практике. Мне думается, брат, что мудрость может не быть венцом всему. Добро и доброта, возможно, лежат за пределом мудрости. Разве не может быть так, что высший предел – это веселье, музыка, танец радости? Мудрость – старейшая из вещей. Мудрость вся – ум, но не сердце. Смотри, брат, тяжесть твоего ума сокрушает тебя. Ты умираешь от старости, но ты еще ребенок.

– Брат, – ответил первый Философ, – твой голос – жужжание пчелы в темной келье. Если в свои последние дни я паду настолько, что стану играть на барабане, гоняться за ведьмой при свете луны и готовить тебе завтрак в сумраке утра, то, значит, мне и впрямь пора умирать. Прощай, брат.

И, сказав так, Философ поднялся и сдвинул всю мебель с середины комнаты в углы, чтобы посередине осталось свободное место. Затем разулся, снял плащ и, встав на носки, начал вращаться с необычайной скоростью. В несколько мгновений его движения стали быстрыми и четкими, и от него начал исходить звук, похожий на жужжание веретена; этот звук все усиливался и усиливался, став, наконец, непрерывным. Вся комната наполнилась низким гудением. Через четверть часа гудение стало заметно ослабевать. Спустя еще три минуты оно почти стихло. Через две минуты Философ снова стал различим, затем он покачнулся несколько раз в разные стороны и рухнул на пол. Он был совершенно мертв, и на его лице застыло выражение безмятежной красоты.

– Господь с тобой, брат, – сказал оставшийся Философ, раскурил свою трубку, свел глаза на кончике носа и начал усиленно медитировать на афоризме, добро ли есть вс , или же вс есть добро. Еще через мгновение он полностью забыл бы о комнате, о людях, о мертвом теле, но Седая Женщина из Дун-Гортина нарушила его медитацию, потребовав ответа на вопрос, что же теперь делать. Философ с усилием отвел глаза от кончика носа, а ум – от максимы.

– Хаос, – сказал он, – есть первое условие. Порядок есть первый закон.

Постоянство есть первое размышление. Спокойствие есть первое счастье. Наш брат мертв – похорони его.

Сказав это, он вернул взгляд к кончику носа, а ум – к максиме, и погрузился в глубокое размышление, в котором ничто восседало на несущественности, а Дух Хитрости таращил глаза на эту загадку.

Седая Женщина из Дун-Гортина взяла понюшку табаку из табакерки и подняла плач по своему мужу:

– Ты был моим мужем, и теперь ты мертв. Это мудрость убила тебя.

Если бы ты послушался моей мудрости вместо своей собственной, ты поныне досаждал бы мне, и я поныне была бы счастлива.

Женщины сильнее мужчин – они не умирают от мудрости.

Они лучше мужчин, потому что не ищут мудрости.

Они мудрее мужчин, потому что знают меньше, а понимают больше.

Мудрецы – воры, они воруют мудрость у ближних.

У меня было четырнадцать сотен проклятий, мой невеликий запас, и ты хитростью выкрал его и опустошил меня.

Ты украл мою мудрость, и она сломала тебе шею.

Я потеряла свое знание, и все-таки я жива, и плачу над твоим телом, а для тебя оно оказалось слишком тяжелым, мое невеликое знание.

Ты никогда больше не пойдешь в лес поутру и не будешь гулять в полях звездной ночью. Ты не сядешь у очага в холодную ночь, не ляжешь в постель и не встанешь снова, и вообще ничего не будешь делать с этого дня.

Кто будет теперь собирать шишки, когда угасает очаг, и кто позовет меня по имени в пустом доме или рассердится, что котел не кипит?

Теперь я воистину в отчаянии. У меня нет ни знания, ни мужа, ни чего еще сказать.

– Если бы у меня было что-нибудь лучше, оно было бы твоим, – сказала она вежливо Тощей Женщине с Инис-Маграта.

– Спасибо тебе, – ответила Тощая Женщина, – это было очень хорошо. Не начать ли теперь мне? Мой муж задумался, и мы не сможем помешать ему.

– Не заботься, – сказала Седая Женщина, – счастье мне недоступно, и, кроме того, я уважаемая женщина.

– Это более чем так, воистину.

– Я всегда делала то, что нужно, тогда, когда нужно.

– Я буду последним человеком в мире, кто отрицал бы это, – с теплотой ответила Тощая Женщина.

– Ну так и хорошо, – сказала Седая Женщина, и начала разуваться. Она встала посреди комнаты и поднялась на носки.

– Ты – достойная, уважаемая леди, – произнесла Тощая Женщина с Инис-Маграта, и тогда Седая Женщина стала вращаться быстро, и все быстрее, пока не превратилась в сплошное движение; через три четверти часа поскольку была очень крепкой – она замедлилась, стала видимой, покачнулась и упала рядом со своим покойным мужем, и на лице ее было красота, едва ли не превосходившая красоту его лица.

Тощая Женщина с Инис-Маграта шлепнула детей и отправила их спать, затем зарыла два тела под очагом, а затем, с некоторым трудом, оторвала мужа от его медитаций. Когда он начал воспринимать обыденную действительность, она пересказала ему все, что случилось, и сказала, что он один виноват в этой печальной утрате. Он ответил:

– Яд вырабатывает противоядие. Конец сокрыт в начале. Все тела растут на скелете. Жизнь – накидка смерти. Я не лягу спать.

Глава III

На следующий день после этого печального события Михаул МакМурраху(4), фермер с маленькой фермы поблизости, пришел в сосновый лес, нахмурив лоб. У двери маленького домика он сказал:

– Господь со всеми, кто здесь, – и вошел внутрь.

Философ вынул трубку изо рта:

– Господь с тобой, – ответил он и вернул трубку на место.

Михаул МакМурраху обвел пальцем комнату:

– А где другой? – спросил он.

– А!.. – сказал Философ.

– Он, должно быть, вышел?

– Должно быть, – ответил Философ без выражения.

– Ну, да не важно, – сказал гость, – потому что у вас у самого мудрости столько, что впору открывать лавку. Я пришел сегодня по той причине, что хотел попросить вашего почтенного совета насчет стиральной доски моей жены. Она у нее всего пару лет, и последний раз она пользовалась ею, когда стирала мою воскресную рубашку и свою черную юбку с такими красными штучками на ней – знаете?

– Никоим образом, – ответствовал Философ.

– Ну, и ладно; в общем, доска пропала, и моя жена говорит, что ее взяли или эльфы, или Бесси Хэнниган – вы знаете Бесси Хэнниган? У нее усы, как у козы, и хромая нога...

– Никоим образом, – ответствовал Философ.

– Все равно, – сказал Михаул МакМурраху. – Она доски не брала, потому что моя жена поймала ее вчера и два часа заговаривала ей зубы, а я тем временем обшарил все углы в ее доме – доски там не было.

– И не могло быть, – сказал Философ.

– Может быть, тогда ваша честь расскажет, где она?

– Может быть, – ответил Философ. – Ты слушаешь?

– Слушаю, – сказал Михаул МакМурраху.

Философ придвинул стул поближе к гостю, так что они соприкоснулись коленками. Он оперся ладонями на колени Михаула МакМурраху:

– Стирка и мытье – обычай экстраординарный, – сказал он. – Нас обмывают по приходе в этот мир и по уходе из него, и от первого мытья нам нет никакого удовольствия, а от последнего – никакой пользы.

– Ваша правда, сэр, – сказал Михаул МакМурраху.

– Многие люди считают, что обмываниям помимо этих мы обязаны одной лишь привычке. Тогда как привычка есть постоянство действия, это самая отвратительная вещь, и от нее очень трудно избавиться. Поговорка скажется там, где писание смолчит, и безумства наших праотцов нам важнее, чем процветание нашего потомства.

– Против этого я ни слова не скажу, сэр, – промолвил Михаул МакМурраху.

– Кошки – философический и вдумчивый народ, но они не признают полезности ни в воде, ни в мыле, однако же считаются чистоплотными. Из каждого правила есть исключения, и я знавал некогда кота, обожавшего воду и купавшегося каждый день:

он был невероятной скотиной и в конце концов сдох от вертячки. Дети почти так же мудры, как кошки. Истинно, что они используют воду множеством способов, например, для уничтожения скатерти или фартука, а также я наблюдал, как они смазывают лестницу мылом, выказывая при этом глубокое знание свойств этого вещества.

– И вправду, почему бы и нет? – сказал Михаул МакМурраху. – У вас не найдется спички, сэр?

– Никоим образом, – сказал Философ. – Опять же, воробьи – весьма бойкий и рассудительный народ. Они используют воду для утоления жажды, но когда они грязны, то принимают пылевые ванны и немедленно очищаются. Безусловно, птиц можно часто увидеть в воде, но там они ловят рыбу, а не моются. Я часто думал, что рыбы – грязный, скользкий и неумный народ: это потому, что они столько времени проводят в воде, и неоднократно было замечено, что, будучи извлеченными из этой стихии, они тотчас задыхаются от невероятной радости, избавившись от своего длительного мытья.

– Это я видел сам, – сказал Михаул. – А вы, сэр, слыхали о рыбе, которую Подин МакЛохлин поймал в шляпу полицейского?

– Никоим образом, – сказал Философ. – Первый умывшийся, вероятно, был человеком, искавшим дешевой популярности. Любой глупец может вымыться, но каждый мудрец знает, что это – ненужная работа, потому что природа очень скоро вернет его к естественной и здоровой грязи. Поэтому следует искать не способа очиститься, а способа стяжать более редкую и отличную грязь, и тогда, возможно, собранные слои материи смогут, путем обычного геологического спрессовывания, соединиться с человеческим покровом и сделать одежду ненужной...

– Я про стиральную доску, – сказал Михаул. – Я как раз собирался сказать...

– Не имеет значения, – ответил Философ. – В некоторых случаях я признаю необходимость воды. В качестве того, по чему плывут корабли, она практически незаменима (как ты понимаешь, не то, чтобы я вполне одобрял корабли, от них происходят и длятся в веках международное любопытство и малые паразиты разных широт). Как элемент, которым гасится огонь, которым заваривается чай, или по которому можно скользить зимой, она полезна, но в жестяном корыте она приобретает отталкивающий и недостойный характер. Теперь по поводу твоей стиральной доски...

– Желаю вам удачи, ваша честь, – сказал Михаул.

– Твоя жена говорит, что она либо у эльфов, либо у женщины с козьей ногой.

– Усами, – поправил Михаул.

– Они хромые? – спросил Философ с усмешкой.

– Будь по-вашему, сэр; я уже и сам не уверен, при чем там она.

– Ты говоришь, что эта нездоровая женщина не брала стиральную доску твоей жены.

Следовательно, остается предположить, что ее забрали эльфы.

– Похоже на то, – сказал Михаул.

– По соседству с нами живут шесть кланов эльфов; но метод исключения, приспособивший мир к земному шару, муравья к его окружению и человека к господству над позвоночными, не подведет и на этот раз.

– Видели ли вы, как в этом году расплодились осы? – спросил Михаул. – – Честное слово, просто сесть невозможно, как тут же все штаны...

– Никоим образом, – сказал Философ. – Выставил ли ты в прошлую среду на крыльцо блюдце с молоком?

– Выставил.

– Снимаешь ли ты шляпу, когда встречаешь пыльный смерчик?

– Не забываю, – ответил Михаул.

– Не срубил ли ты в последнее время тернового куста?

– Скорее я выколол бы себе глаз, – ответил Михаул, – и ходил бы одноглазый, как осел Лоркана О'Нуалайна: честное слово. А вы не видели его осла, сэр? Он...

– Никоим образом, – сказал Философ. – Не убивал ли ты малиновки?

– Никогда, – ответил Михаул. – Елки-палки! – добавил вдруг он, мой старый лысый кот вчера поймал на крыше птичку!

– Ага! – воскликнул Философ, придвигаясь, если это возможно, еще ближе к своему клиенту, – вот оно! Твою стиральную доску взяли лепреконы Горта-на-Клока-Мора(5). Иди скорее на Горт. Там на юго-восточном краю поля есть дерево, а под ним – нора. Поищи в той норе.

– Так я и сделаю, – сказал Михаул. – А вы не...

– Никоим образом, – сказал Философ.

И Михаул МакМурраху пошел и сделал так, как ему было сказано, и под деревом на Горте-на-Клока-Мора он нашел кувшин золота.

– Да в нем – силища стиральных досок! – сказал он.

Посредством этого происшествия слава Философа стала еще больше, чем прежде, а еще по этой причине произошли многие другие события, о которых вы узнаете в свое время.

Глава IV

Вот как вышло, что лепреконы Горта-на-Клока-Мора не были благодарны Философу за то, что он послал Михаула МакМурраху на их поле. Похищая собственность Михаула, они были вполне в своем праве, потому что их птичку, без сомнений, убил его кот.

Теперь же не только их отмщение аннулировалось, но и кувшин золота, который их община собирала много тысяч лет, украли. Лепрекон без горшка золота – как роза без аромата, птица без крыльев или внутренность без внешности. Лепреконы решили, что Философ поступил с ними дурно, что действия его были злодейскими и недобрососедскими, и что пока с ним не рассчитаются сполна за потерю как сокровища, так и достоинства, между их народом и маленьким домиком в сосновом лесу не может быть других отношений, кроме войны. Более того, ситуация для них казалась невероятно сложной. Они не могли враждовать со своим новым врагом прямо и лично, поскольку Тощая Женщина с Инис-Маграта наверняка вступилась бы за своего мужа. А она принадлежала к Ши Крогана-Конгайле(6), у которых родственники были во всех эльфийских крепостях Ирландии, и которые были широко представлены в замках и дунах непосредственно по соседству. Лепреконы могли, конечно, собрать внеочередной сбор шеогов, лепреконов и клуриканов и вчинить Ши Крогана-Конгайле иск об убытках, но этот Клан наверняка снял бы с себя всякую ответственность за беспорядки в области, за которую не отвечает ни один из членов их братства, поскольку проступок совершил Философ, а не Тощая Женщина с Инис-Маграта.

Несмотря на это, лепреконы не намерены были так все это оставить, и то, что справедливость была им недоступна, лишь усугубляло их гнев.

Один из них был послан переговорить с Тощей Женщиной с Инис-Маграта, а остальные сосредоточились ночью у жилища Михаула МакМурраху, дабы попытаться вернуть себе сокровище, что оказалось затеей безнадежной. Они обнаружили, что Михаул, прекрасно знакомый с обычаями Земляного Народца, зарыл кувшин с золотом под терновым кустом, таким образом поместив его под защиту всех эльфов мира – в том числе и самих лепреконов – и пока руки человека не выроют кувшин оттуда, они обязаны чтить то место, где его спрятали, и даже гарантировать его безопасность своей собственной кровью.

Лепреконы поразили Михаула необычайным приступ ревматизма, а его жену – таким же злостным ишиасом, но стоны Михаула и его жены не доставили им большого удовольствия.

Лепрекон, которому поручено было посетить Тощую Женщину с Инис-Маграта, прибыл в хижину в сосновом лесу и заявил об их жалобе. Человечек плакал, рассказывая свою историю, и двое детей заплакали тоже от жалости к нему. Тощая Женщина сказала, что она искренне огорчена всем этим неприятным происшествием, и что ее сочувствие – на стороне Горта-на-Клока-Мора, но что она хотела бы отмежеваться от любой ответственности за это, поскольку виновен ее муж, а она не может вмешиваться в его мыслительную деятельность, которая, как закончила она, является одним из семи чудес света.